Текст книги "Записки прижизненно реабилитированного"

Автор книги: Ян Цилинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Волны ненависти поднимались все выше и захлестывали зал. Люди захлебывались в этих волнах и приходили в неистовство. По залу гремело:

– Исключить, изгнать, раздавить, проклясть, уничтожить, стереть, задушить, разоблачить, прихлопнуть, заклеймить, покарать, пригвоздить, четвертовать, осудить, казнить, нет оправдания, нет прощения, нет пощады, уничтожить как бешеного пса, раздавить как мерзкую гадину…

На Суркова ложились все кары, предназначенные для безродных космополитов, буржуазных националистов, американских шпионов, притаившихся немецко-фашистских агентов, ревизионистов, диверсантов, двурушников, соглашателей, изменников Родины и недобитков всех мастей.

Выступления закончились. Аудитория напоминала изможденного бойца, который лежит на земле, клокочет ненавистью и набирается сил, чтобы нанести еще один жестокий удар в тело упавшего рядом с ним и находящегося в таком же состоянии противника.

Воспользовавшись паузой, на трибуну проскользнула уборщица тетя Глаша. У этой придурковатой и преждевременно состарившейся женщины было славное прошлое. В конце 20-х и начале 30-х годов фотографии ткачихи-ударницы Глафиры Павловой красовались на страницах газет и обложках журналов. В 1929 году она была делегатом I Всесоюзного Съезда ударных бригад. Рекорды Павловой служили маяком для ткачих-стахановок Марии и Евдокии Виноградовых. Глафира умела работать, но отличалась редкой бестолковостью. Женщина не могла выступить на собрании и произнести нужное даже по написанному. Подсказки не помогали. Ткачиха была глуховата. Она не годилась в ударницы, которых можно было показывать, приглашать на слеты и возить для обмена опытом. Силы Глафиры убавились. Рекорды закончились. Про чудо-ткачиху забыли. Она неприметно доживала свой век и зарабатывала на хлеб и четвертинку, служа уборщицей. Старуха была добра, приветлива и чувствительна. Она любила собрания. Ей помнилось почетное место в президиуме, хвалебные речи и аплодисменты во славу ударницы Глафиры Павловой. В жизни ничего не осталось хорошего, кроме этой памяти. Мужа у Глафиры не было, дети ее забыли. Партийный секретарь не разрешал коммунистке Павловой выступать на собраниях, но она всегда ухитрялась подать голос.

– Товарищи, родненькие, – заголосила тетя Глаша. – Беда-то какая! Дочка у Сергеича в тюрьму попала! Разве за девками усмотришь? У соседки Маньки дочке всего шестнадцать, а ходит брюхатая. Кто заделал, не сказывает. Знать, сама не ведает. Трудно с девками!

Ответом на речь тети Глаши стал не издевательский смех, которым обычно встречали ее откровения. По аудитории прошел протяжный стон, но это был не крик боли, а вздох облегчения. Такой стон издает измученный нестерпимым страданием больной, когда боль снимает лекарство. Исцеление задыхающимся от ненависти людям принесли бесхитростные слова недалекой и несчастной старухи. Ненависть отступила, в душе загорелась заря очищения, пришел стыд за свое позорное неистовство. Многие призадумались.

Думал и Ушастый. Мысли у Матвея Ивановича были далеко не руководящие. Он вспоминал о своей беде и дочери Ленине. Матвей Иванович воспитывал единственную дочь в духе передового марксистско-ленинского учения, а она еще девчонкой вздергивала хорошенький носик и заявляла:

– Папа, ты не современен!

В 1947 году, когда дочь училась в девятом классе, отец взялся за нее серьезно. Он всю зиму повторял Ленине курс партийных наук, который сам слушал в трехгодичной Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б). Ушастому казалось, что дочь впитала знания. Но это было заблуждением. Несмотря на противодействие отца, заложенную в душу дочери марксистско-ленинскую теорию побеждали пережитки реакционной буржуазной идеологии. Ленину интересовали лишь наряды, вечеринки и мальчики. Дома она потихоньку курила, а на вечеринках выпивала. Увлекалась формалистической западной музыкой, пропитанной гнилой безыдейностью, пошлостью и аполитичностью. В школе дочь занималась посредственно. Отец с трудом определил ее на учение в пищевой институт по кондитерской специальности. Там она кое-как переходила с курса на курс. Занималась Ленина не науками, а гулянием.

В апреле 1951 года дочери исполнилось двадцать два года. В субботу именинница пригласила на день рождения друзей. Друзья ее удивляли Ушастого длинными волосами и непочтительными улыбками. Родители уступили настояниям дочери, освободили квартиру и ушли ночевать к родственникам, чтобы не мешать веселью.

Матвей Иванович вернулся домой рано утром в воскресенье, В прихожей в нос хозяину ударили дух табака, кислый запах вина и мерзость блевотины. Загажены оказались унитаз и пол перед уборной. В столовой сохранились следы веселья. Посуда с остатками пищи была перевернута и раскидана по комнате, стены облиты красным вином, рюмки и фужеры из богемского стекла перебиты. Секретарь райкома партии добыл их по льготной цене год назад на чехословацкой выставке, состоявшейся в Парке культуры и отдыха имени А. М. Горького. С люстры свисала обглоданная курица. На серванте вместо семи слоников и других безделушек стояли пустые бутылки из-под коньяка и всяких вин. Выпили даже припрятанное «Ахашени» и хранившийся ради бутылки «Рижский бальзам». Там же помещалась новая калоша. Вторая калоша находилась на праздничном столе. Похоже, что из нее пили шампанское. Копия картины «Три богатыря», изготовленная в две трети натуральной величины по заказу райкома в МОСХе, висела на своем месте, но смотрелась иначе. Только к вечеру Матвей Иванович понял, что картина перевернута с ног на голову. В супружеской спальне Ушастого поперек кровати лежала полуголая растерзанная девица и похрапывала. На одной ноге девицы был надет чулок, а на другой ноге чулка не было.

Матвей Иванович убежал от открывшегося срама в кабинет. Там ничего не было тронуто. На письменном столе, как и раньше, стояли гипсовый бюст И.В. Сталина и художественный письменный прибор. Он представлял собой массивную мраморную плиту, на которой возлежал сфинкс. В голове и в ногах у мифического существа находились чернильницы. Крышками для них служили египетские пирамиды. Усыпальницы фараонов в основании превышали поперечное сечение буханки черного хлеба. И сфинкс, и пирамиды были отлиты из сплава цветных металлов. Такие вещи изготовляли в 20-х и 30-х годах в мастерских при ОГПУ – НКВД, Мрамор для них брали из надгробных плит и памятников на московских кладбищах, а металл добывали из церковных колоколов. Ушастый выменял египетское чудо у знакомого чекиста, отдав взамен малахитовый письменный прибор из своего служебного кабинета. Это был один из четырех новых приборов, поступивших в райком к 70-летию И.В. Сталина и украсивших столы руководящих работников. На приборе в малахите и бронзе были запечатлены вехи славного жизненного пути гения всех времен и народов. Первоначально он поднял на стачку пролетариев Баку, а в конце после многих великих деяний привел весь советский народ к победе в Великой Отечественной войне и указал ему на зримые черты коммунизма.

Гости оставили на столе третью пирамиду. Это была гигантская куча кала. Как Эверест над соседними пиками, она возвышалась над бюстом И.В. Сталина, сфинксом и металлическими пирамидами. Под колоссом покоилась рукопись доклада, который Матвей Иванович готовил для пленума райкома партии. Рядом в опасной близости лежал 2-й том сочинений И. В. Сталина.

Ушастый завыл от гнева и омерзения и бросился в комнату дочери. Она спала в измятой постели и казалась еще более растерзанной и пьяной, чем непотребная девица. Не помня себя от ярости, Матвей Иванович начал бить Ленину пряжкой ремня, оставшегося от флотской службы. Она кричала, закрывалась и изворачивалась, но так и не проснулась окончательно. Избив до полусмерти дочь, секретарь райкома вспомнил о разгроме в квартире и кинулся звонить в милицию, желая возместить ущерб и покарать хулиганов. Но до телефона он не дошел. Разум победил гнев. Происшедшее могло его скомпрометировать. Не обратился Матвей Иванович и в органы, хотя понимал, что в его кабинете произошло антисоветское действие. Следы преступления он собственноручно убрал еще до прихода жены, а рукопись доклада выбросил.

Семейная жизнь Ушастого после этого разрушилась. Дочь бросила институт, спала до обеда, а вечерами уходила. Возвращалась поздно, часто нетрезвая. Бывало, что не ночевала дома. С отцом она не разговаривала. Жена приняла сторону дочери и твердила мужу одно:

– Ты изверг, тиран и тупица!

Матвей Иванович утешался тем, что и к другим пришли неприятности. Сын «первого» со своим дружком залез в магазин в дачном поселке Николин Бугор. Дружок приходился сыном известному поэту, сочинявшему небылицы и басни для самых маленьких и других несмышленышей. Взяли коньяк, шпроты и другую закуску. Отцам пришлось откупаться. Слова тети Глаши «Трудно с девками!» проняли Ушастого.

Глафира давно отвлеклась от первоначальной темы. Она рассказывала о подругах-ткачихах, о сыне, которого родила и вырастила в общежитии, о новом платье, купленном к первомайскому празднику в 1930 году, и песнях того времени. Ее не перебивали. Аудитория напоминала солдата, который, расслабив ремни и вытянув ноги, сидит под деревом и отдыхает после изнурительного марша под тихий шелест листвы. Первым очнулся Крыса. Он повернул свои недобрые оловянные глаза в сторону трибуны, стоящей на сцене несколько ближе к залу, чем стол президиума. Тетя Глаша чувствовала взгляд секретаря, если даже он был направлен ей в спину. Старуха остановилась на полуслове и скатилась с трибуны.

– Прошу слова! – раздалось в аудитории. Это говорила экономист Ирина Захаровна Давыдович. Она не значилась в списке ораторов, но Крыса не посмел ответить отказом. Ирину Захаровну уважали за ум, справедливость и красоту, а за строгость побаивались.

– Секретарь райкома партии товарищ Ушастый, – начала Давыдович, – просто и доходчиво объяснил нам, что дочь Суркова не является шпионкой и изменницей Родины. Такое ужасное пятно на нее не ложится. Она осуждена как развращенная Западом отщепенка и жена врага народа. Эго тоже серьезные преступления. Мы можем понять горе нашего товарища Сергея Сергеевича Суркова. Его дочь попала в дурное общество и теперь находится в тюрьме. Как гражданин и коммунист, он казнится за упущения в воспитании дочери. Воспитание молодежи – сложное дело. Молодежь сейчас трудная. Мы не делаем всего, что необходимо, для воспитания наших детей. Часто на это не хватает сил и времени. К сожалению, никто не поручится, что их дети никогда не оступятся. С каждым ребенком может случиться несчастье, большое или малое. Я не говорю о несчастье, которое постигло дочь Сергея Сергеевича, – добавила Ирина Захаровна. – Это исключительный случай.

Когда Давыдович сказала «никто не поручится, что их дети никогда не оступятся», Ушастый насторожился. Ему показалось, что она знает о падении Ленины. Однако тревога тут же прошла. Слова Ирины Захаровны были простыми и доходчивыми, а голос – человеческим. Именно так Матвей Иванович призывал обращаться к массам, хотя сам никогда не делал этого. Ушастый почувствовал, что женщина понимает его горе, хотя и не знает о нем.

– Сергей Сергеевич виноват и за свою ошибку в воспитании дочери должен понести наказание. Я предлагаю объявить коммунисту Суркову выговор. Об исключении из партии и увольнении с работы, разумеется, не может быть и речи, – закончила Давыдович.

Зал ответил на выступление Ирины Захаровны аплодисментами. Аплодисменты были такими, какими люди благодарят артиста, пробудившего в них добрые чувства и раскаяние.

Крыса понял, что собрание вышло из-под контроля, и, опасаясь гнева Ушастого, обратился к нему шепотом:

– Матвей Иванович! Ошибочное выступление Давыдович не было предусмотрено. Мы продолжим собрание и проведем линию райкома на исключение Суркова из партии.

– Какая линия? Какое исключение? Влепим Суркову «строгач», хватит с него! – раздраженно ответил Ушастый.

– Так мало? – В голосе Крысы звучало разочарование.

– Ты что, русского языка не понимаешь?! – голос Ушастого стал грозным. – Выполняй! Не забудь предоставить слово Суркову.

Сергей Сергеевич был в своем выступлении краток.

– Дорогие товарищи! – сказал он – Ваша суровая и нелицеприятная критика помогла мне понять и осознать свои ошибки. Спасибо за нее! Я виноват перед вами, перед всей партией, перед товарищем Сталиным! В годы войны, – Сергей Сергеевич показал на свои орденские планки, – я бы пошел на передовую и кровью искупил свою вину! Теперь, в мирное время, я прошу предоставить возможность искупить вину ударной работой в своем коллективе. Это передовая мирного фронта. И еще больше прошу оставить меня в родной коммунистической партии, без которой для меня нет жизни! Еще раз спасибо за суровую и принципиальную критику!

От Татьяны Сурков отрекаться не стал. Он твердо решил не делать этого ни в коем случае. В сознании деревенского паренька Сереги христопродавство и отречение от человека было смертным грехом. Сергей Сергеевич Сурков стоял на том же.

Собрание голосовало за вынесение строгого выговора с предупреждением коммунисту Суркову С.С. единодушно при одном воздержавшемся. Им был Кохманюк. Михаил Семенович находился в отчаянии, что не избавился от Суркова. Но расстраивался он зря. Сергей Сергеевич после пережитого на собрании не хотел оставаться в ОРСе и начал искать для себя подходящее место.

6. Преображение Татьяны

Известие об амнистии и предстоящем возвращении Татьяны Сергей Сергеевич встретил без всякой радости. Однако ее поведение после приезда развеяло первоначальные опасения. Татьяну словно подменили. Былая вражда, казалось, исчезла. Она относилась к отчиму как к близкому и родному человеку. Была предупредительна и ласкова.

– Дядя Сережа, – сказала Татьяна, – я помню, как ты подарил мне в детстве замечательную куклу. Она умела открывать глаза и разговаривать. Я тебя так люблю!

Сергею Сергеевичу всегда недоставало человеческого внимания и теплоты. Никто не давал ему этого. Он радовался светлым лучам, исходящим от падчерицы, хотя и чувствовал, что вспыхнувший в ней огонь зажегся не для него. Причину преображения Татьяны Сурков понял после разговора с женой, состоявшегося в конце мая.

– Послушай, Сергей Сергеевич, – сказала Анастасия Ивановна (они обращались друг к другу по имени и отчеству, хотя и были на ты), – у меня к тебе важное дело. Татьяна влюблена. Это очень серьезно. Она из тех женщин, которые любят только раз в жизни, и может наделать сейчас, на взлете чувства, непоправимые глупости. Мне нужен твой совет, как уберечь дочь и не дать ей оступиться.

Посторонним казалось, что Анастасия Ивановна относится к мужу словно к лакею. На самом деле она ценила Сергея Сергеевича за практический ум, умение делать деньги и всегда прислушивалась к его мнению.

– Что здесь плохого? Может быть, она нашла свое счастье, – вырвалось у Суркова. Он вспомнил про согревшее его тепло, полученное от Татьяны.

– Я тебе еще не все сказала, – продолжала жена. – Роман начался по дороге из заключения, развивался бурно и зашел далеко. Таня потеряла голову. Герой – человек не нашего круга, не имеет ни денег, ни положения и_? конечно, испорчен лагерем. Я в большой тревоге!

– Анастасия Ивановна! – твердо сказал супруг. – Нельзя все решать заранее. Сначала надо познакомиться, посмотреть на него и составить мнение.

– На днях он придет к нам, – ответила жена, – думаю, что ты разделишь мнение, сложившееся у меня.

Об увлечении дочери Анастасия Ивановна узнала только вчера. Последние две недели Татьяна по утрам исчезала и приходила домой поздно вечером усталая и счастливая. Анастасию Ивановну начали беспокоить отлучки и настрой Татьяны. Та была наполнена переливающейся через край радостью. Такой свою дочь Анастасия Ивановна никогда не видела.

«Куда она ходит, что делает, с кем встречается? – думала мать. – Неужели любовь? Но откуда?»

Угадав по скрипу открывающейся двери возвращение Татьяны, она вышла в прихожую и с надеждой на отрицательный ответ спросила:

– Доченька, мне кажется, что у тебя роман? Кто твой герой?

Татьяна бросилась ей на шею и заговорила:

– Мамочка, ты его знаешь. Это Вася! Мы встретились в дороге и вместе приехали. Он тоже освободился, я познакомила вас на вокзале. Мы так любим друг друга! Вася мой, мой!

У Анастасии Ивановны померкло в глазах. Матери следовало все понять раньше и предостеречь дочь. Ее избранником мог быть только он. Образ этого человека запечатлелся в памяти: высокий, лобастый. Строгое лицо с остатками детского румянца. Ежик светлых волос, остриженных под машинку. Порывистый и немного нескладный в движениях – и мужчина, и мальчик. Тогда, на вокзале, он спрыгнул с подножки вагона, принял вещи и протянул Татьяне руки. Дочь оперлась на них и соскочила на платформу. Они оказались рядом на вновь обретенной московской земле. Найдя глазами сквозь сутолоку перрона Анастасию Ивановну, Татьяна устремилась к ней. Дочь недолго задержалась в объятиях матери. Еще не высохли первые слезы радости, как она отошла на несколько шагов и вернулась со своим спутником:

– Мамочка, познакомься! Это Вася. Мы вместе приехали из лагеря. Он помогал мне в дороге. А это Анатолий, его брат! Он присоединился к нам в Рязани.

Татьяна кивнула на подошедшего стройного и очень красивого юношу в хорошем костюме. Он с достоинством поклонился.

Глаза Татьяны были торжествующие и гордые.

Лицо Васи расцвело в ясной улыбке. Он порывисто взял Анастасию Ивановну за руки и сказал чистым голосом:

– Вы такая хорошая! У меня тоже есть мама. Она, как и вы, очень долго ждала.

Руки спутника дочери были нежные и горячие. Женщина вздрогнула. Она вспомнила эти руки и узнала улыбку. Так улыбался Николай, ее любовь и нелепая ошибка. От его руки шло такое же тепло. Анастасия Ивановна отбросила воспоминания и спокойно ответила:

– Я так благодарна вам за помощь и внимание к дочери! Большое спасибо! Теперь всем пришло время расходиться. Вас ждет мама! – добавила благодарная мать не без иронии.

Молодые люди помогли донести вещи до такси. В дверях машины Татьяна задержалась и, обратившись к Василию, громко сказала:

– Помни наш уговор!

Первые дни после возвращения дочь почти не выходила из дома. Василий не звонил. Татьяна о нем не говорила. Майские праздники встречали в семье. В эти дни ходили и в гости. Мать успокоилась и выбросила из головы случайную дорожную встречу.

На Анастасию Ивановну нахлынули воспоминания: образ Николая, краткие дни ее ушедшего счастья, облик Василия, счастливые и усталые глаза дочери. Она представила, как Татьяна купается в свете улыбки Василия, как согревается теплом его рук и с какой самозабвенной страстью и наслаждением отдается этому человеку. В молодости судьба ей самой подарила такую радость. Татьяна была плодом этой оказавшейся лишь ослеплением любви. На секунду к сердцу матери подступило злое чувство ревности к дочери, которое тут же сменилось досадой на неожиданное и никому не нужное чувство, вторгшееся в жизнь Татьяны. Анастасия Ивановна любила дочь, желала ей счастья и считала, что Татьяне подходит лишь жизненный путь, определенный матерью. Она смотрела на дочь как на вещь, как на неодушевленный предмет. Мать не понимала, что у ее девочки, ставшей женщиной, появился свой внутренний мир, определяющий право выбора. Материнское чувство Анастасии Ивановны к Татьяне проявлялось не в ласках и нежности, которые эта женщина презирала, а в действии. Когда Таню осудили и отправили в лагерь, мать совершила невозможное. Она узнала пункт назначения, в который следовала ее дочь из Краснопресненской пересыльной тюрьмы, нашла пути к начальнику лагеря полковнику Чеченеву, узнала про его вкусы и желания и, не считаясь с расходами, добилась облегчения участи Татьяны. Теперь благополучию и счастью дочери грозила нелепая, как и минувший лагерь, любовь. Мать была готова к борьбе. Она понимала, что ей придется проявить выдержку и терпение и что говорить Татьяне сейчас о ее заблуждении рано и бесполезно.

– Доченька, приходи ужинать, тогда все и расскажешь, – мягко сказала Анастасия Ивановна и удалилась на кухню.

Разговор, происшедший за ужином, подтвердил наихудшие опасения. Избранник Татьяны был недоучившийся студент из полунищей интеллигентной семьи, существующей на зарплату. Его мама (это выражение со встречи на вокзале запомнилось) была детский врач, а отец – бухгалтер. Анастасия Ивановна презирала таких людей за неумение жить и непрактичность, но немного завидовала их непонятно откуда берущемуся счастью. Василий был человек без царя в голове. Оказалось, что, вернувшись вместе с Татьяной, он занимался только любовью и не думал ни об устройстве на работу, ни о продолжении учебы.

– Татьяна! – сказала Анастасия Ивановна твердо. – Василию пора определяться в жизни. Почему он еще не сходил в институт поговорить о восстановлении на учебу?

– Нам было не до этого, – ответила Татьяна беспечно, – теперь я напомню Васе об институте.

Анастасия Ивановна осталась довольна концом разговора. Она надеялась, что Василий потерпит неудачу. Восстановиться на учебу в институте человеку, имеющему клеймо 58-й статьи, несмотря на амнистию, было очень трудно. Мать поняла это на собственном опыте, начав недавно хлопоты о продолжении занятий дочери в институте театра.