Текст книги "Записки прижизненно реабилитированного"

Автор книги: Ян Цилинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Бывший заключенный вспоминает, как надо обращаться с придурками

Вместе с деканом уверенность обрел и бывший заключенный. Человек СЕЕ-884 понял, что люди, собравшиеся перед ним в деканате, и лагерные придурки принадлежат к одному и тому же племени.

Он почувствовал, что в дальнейшем его ждет бесконечная череда подобных встреч. Впереди был вечный бой.

И на Медном Руднике, и в институте экономических проблем придурки были приглаженны и аккуратны. Лагерная придурня носила казенную одежду первого срока и что-нибудь разрешенное только для них вольное – рубашки, свитера, ботинки и даже куртки. Украшениями служили прямоугольники белой материи с личными номерами, аккуратно пришитые на одежде – на груди, правой руке, спине и шапке. В красоте номеров соревновались. Высшим шиком считался знак рабства, вышитый на материи цветными нитками или нарисованный замысловатым шрифтом. Институтская придурня ходила в приличных костюмах, надевала красивые рубашки и галстуки. На пиджаках, в зависимости от возраста и положения владельцев, красовались значки членов ВЛКСМ и орденские планки. Значки с изображением И.В. Сталина светились на одежде каждого. Презирающее все, кроме собственного благополучия, кубло[24]24
  Кубло (кодла) – близко к более литературному «спевшаяся компания». Блатной и лагерный жаргон. Эти две словесности, что может показаться странным неосведомленным людям, представляют различные цивилизации, но понятие «кубло» для них является общепещерным.


[Закрыть] придурков захватило власть в лагере и командные высоты в институте. Это подлое племя существовало за счет других людей и ничего не созидало, но неудержимо стремилось к благам жизни. Институтский актив во время учебы безнаказанно пропускал занятия, получал послабление на экзаменах и зачетах, пользовался материальной помощью и путевками, забирал себе именные стипендии, а по окончании института получал хорошо оплачиваемую работу в Москве и занимал места в аспирантуре. Если студент не принадлежал к активу, то его ждала практическая работа в дыре на периферии, будь выпускник хоть самим Адамом Смитом. Прикрываясь знаменем партии Ленина-Сталина и стягами ее верного помощника комсомола, институтская придурня была готова растоптать всякого, кто стоит на ее пути.

На курсе Василия учился талантливый юноша Алик Гительман. Он интересовался экономикой торговли и еще студентом опубликовал несколько оригинальных и свежих научных работ. Однако в аспирантуру на кафедру экономики торговли пошел не он, а комсомольский вожак Перешибинос. Владлена, про которого говорили «это одноклеточное существо», определил в науку декан Филин. Бездарь плодила бездарь. Талантливый Алик долгие годы работал простым экономистом сначала в Сибири, а потом в Москве и на старости лет уехал в Землю Обетованную, а придурок Владлен сделал головокружительную для его ничтожных способностей карьеру.

Иголкин узнал об этом через много лет. Он встретил Владлена Псрешибиноса в поликлинике для научных работников на диспансеризации. Василий был одет в хороший костюм, гладко выбрит и при галстуке. Словом, выглядел более чем прилично. Комсомольский вожак с изумлением смотрел на своего блудного подопечного. В глазах его было написано: «И преуспевающий вид, и престижная поликлиника… Как же так?»

Наконец он строго спросил:

– Что ты здесь делаешь?

Василий находился в хорошем настроении и, зная, что Владлен – круглый дурак, кратко ответил:

– Диспансеризируюсь.

– Что это значит? Проходишь диспансеризацию? – не сразу понял Владлен. – Но для этого надо занимать высокое положение и быть записанным в диспансерное отделение.

– Руководство ввиду моей особой ценности для государства уделяет повышенное внимание состоянию моего здоровья. Здесь я записан давно.

Василий достал из-под полы пиджака историю болезни на форме диспансерного отделения и показал:

– Вот, смотри!

Истории болезни, хотя это и не полагалось, служащие регистратуры выдавали больным на руки, предупреждая их при этом, что полученное следует прятать от посторонних глаз. Медицинского персонала не хватало, и разносить истории болезней на прием больных по врачебным кабинетам было некому. Ученые мужи, работающие теперь за санитарок, обычно прятали историю болезни не в портфель или дипломат, а под пиджак. Женщинам было труднее.

Владлен знал, что в диспансерное отделение принимают только докторов наук и обладателей более высоких научных званий и степеней, и, не сомневаясь больше в подлинности слов Василия, спросил:

– А где ты работаешь?

– Я доктор кукольных наук, – важно ответил Василий.

Номер прошел. Перешибинос ничего не слышал о Карабасе-Барабасе, а если и слышал, то не знал, что Алексей Толстой остепенил своего героя именно так.

– Значит, ты консультируешь в Театре кукол Образцова? – поинтересовался бывший комсомольский вожак.

– Нет, я работаю в общесоюзном театральном научном центре и руковожу межкукольными международными связями.

– Кто тебе разрешил туда поступить, после того как… – Владлен замялся. – После того как ты побывал там?

– Владлен, ты не знаешь, где я был? – Василий смотрел на бывшего комсомольского лидера с укором. – Неужели ты не понимаешь, что наш советский человек должен быть всегда готов выполнить любое задание партии?

Владлен Перешибинос горячо пожал Василию руку, вручил визитную карточку и сказал:

– Я всегда верил в тебя, Иголкин!

На визитке было написано «Доктор экономических наук, профессор, директор института социалистической торговли Владлен Станиславович Умнов». Настала очередь изумляться Василию:

– Владлен, почему ты теперь Умнов? Зачем ты сменил фамилию?

– Форма должна соответствовать содержанию, – пояснил Перешибинос-Умнов с достоинством.

Стоя перед деканом Филиным, Иголкин не ведал ни о карьере Перешибиноса, ни о судьбе Гительмана, ни о своем последующем пути. Он был во власти прошлого. На Медном Руднике в беспощадных драках, пройдя через лишения, Василий завоевал авторитет и превратился в честного битого фраера. Придурня его не трогала. Теперь на воле бывшему заключенному предстояло опять добиваться своего места под солнцем. Ученик Ивана Ушакова, низведенный лагерем в первобытное состояние, в котором находились его пращуры в человеческой орде, знал лишь одно средство в жизненной борьбе. Это были кулаки, приводимые в движение ожесточением и ненавистью. Василий еще не сознавал, что человек обладает более мощным оружием – волей, выдержкой, словом и разумом. Тем не менее он пустил в ход, хотя и очень неумело, средства из этого арсенала. Бывший студент засветился улыбкой и спросил с предельной вежливостью:

– Нестор Поликарпович, если я правильно понял, то мне отказано в восстановлении?

– Да, – не подозревая недоброе, подтвердил декан.

– Не могу ли узнать причины отказа? – осведомился Василий.

– Мы так решили!

– Если я не ошибся, то вы так решили потому, что полковник Чеченез для вас не указ. Это справедливо. Он только начальник лагеря, вы там не сидели. Полковник действовал на основании статьи I Указа Президиума Верховного Совета СССР об амнистии, подписанного Климентом Ефремовичем Ворошиловым. Маршал – для всех нас глава государства!

– Что ты этим хочешь сказать? – забеспокоился Филин.

– А только то, что я освобожден на основании государственного акта об амнистии. Судимость снята. Я восстановлен во всех правах, в том числе и в праве продолжать образование. Ваши действия считаю незаконными. Я сейчас же пишу жалобу на имя Клима Ворошилова и перечислю всех вас как лиц, допустивших произвол и противоправные действия.

– Иголкин, не надо задираться! – неожиданно по-простецки сказал Радий Клест. – Пойми, мы здесь ничего не решаем. Иди в Управление высших и средних экономических учебных заведений. Так будет лучше и для тебя, и для нас.

Партийный лидер знал, что своими письмами к Ворошилову Василий ничего не добьется, но понимал и то, что эти письма придут для ответа в институт и создадут лично ему лишние заботы, а может быть, неприятности. Об этом хорошо знал и Иголкин.

– А где находится Управление? – осведомился Василий.

– Мы не справочное бюро, – злобно прошипел молчавший до сих пор заместитель декана.

– Ты что, сука, не знаешь, где начальство засело? – не сдержался Иголкин. – Небось лаповать каждый день ползаешь! Рога поломаю!

Грубость сошла Василию с рук. Институтские придурки не совсем разобрали сказанное, но поняли, что перед ними стоит честный битый фраер. В таких случаях придурне полагалось помалкивать.

5. Полезный совет пособника мировой буржуазии

В коридоре бывший студент столкнулся с бежавшим навстречу настоящим студентом.

– Вася! – радостно, несмотря на полученный синяк, закричал беглец. – Ребята, идите сюда! Это Иголкин!

Василия обступили товарищи из его прежней группы.

– Василий, как хорошо, что ты пришел!

– Вася, ты изменился!

– Иголкин, мы тебя всегда помнили!

– Вася, тебе идет короткая стрижка, ты настоящий ежик! – Это нежно сказала симпатичная девица, которая сокрушалась по поводу его занятий древней историей.

– Василий, что ты собираешься делать? – спросил рассудительный и самый умный из всех Алик Гительман.

– Хочу восстановиться в институте, – уныло ответил бывший студент.

– Просись сразу на третий курс, с правом сдать задолженность за четвертый семестр, – сказал самый умный из всех. – Я тебе дам конспекты лекций и помогу подготовиться к экзаменам. А что с восстановлением в институте?

– Ничего хорошего. Филин и Клест погнали в Управление, но не сказали, где оно находится.

Алик знал про местонахождение Управления все, кроме почтового адреса. Через час Василий с планом, нарисованным товарищем, пробирался от метро «Площадь Дзержинского» по дебрям старого города. Нужное Иголкину учреждение находилось на верхнем этаже многоэтажного дома. Вход был со двора. На парадном и рядом с ним висело с десяток вывесок с названиями различных контор. Разобраться в этой пестроте было не так просто. Василий осилил вывески. Поднявшись по истертым ступеням и дивясь на облезлость стен, он оказался у цели своего путешествия и, примостившись на подоконнике, написал заявление, в котором нетвердым почерком и не без ошибок изложил суть дела и ходатайствовал о восстановлении в институте экономических проблем. Заявление было подготовлено с целью борьбы с бюрократическим произволом. Иголкин столкнулся с ним при освобождении из лагеря.

Два месяца назад Указ об амнистии и следующая из него необходимость отпустить 105 заключенных на волю повергли администрацию Сверхлага в недоумение. Три дня полковник Чеченев не принимал никаких решений, а на четвертый день, услышав от руководства по телефону: «Поступайте по закону!» – понял, что надо делать.

По действующему порядку, на волю из Сверхлага никто не выходил. Человек, как биологический вид, выжил на Земле и дал восходящую ветвь прогрессивной эволюции лишь потому, что проявил невиданную устойчивость к неблагоприятным условиям окружающего мира. Среди узников Сверхлага попадались представители этого неистребимого племени, которые, несмотря на все, отбыли свои 10-, 15-, 20-летние сроки и дотянули до освобождения. Таких было немного: 15–30 человек на 70 тысяч заключенных в год. Больные, опустошенные и до предела изношенные люди надеялись погреться на осеннем солнышке и дожить свои недолгие оставшиеся дни на воле. Но их освобождали не на волю, а в ссылку и везли туда под конвоем по этапу.

Не сомневаясь, что поступает правильно, начальник Сверхлага затребовал 105 мест в красноярской ссылке для своих амнистированных. Внезапно пришла инструкция о порядке освобождения по Указу. Полковник не поверил своим глазам. Циркуляр предписывал обеспечить преступников билетами, одеждой, пищевым и денежным довольствием, выдать паспорта и отправить к избранному месту жительства. Москвичи избрали своим местом жительства Москву, киевляне – Киев, ленинградцы – Ленинград, рижане – Ригу. Все хотели уехать на Родину. От такого невиданного нахальства Чеченев пришел в ярость. Он нарушил инструкцию и приказал уведомить амнистированных, что они не смеют приближаться к избранному месту жительства ближе чем на сто километров. Для всех были приготовлены паспорта со специальной серией, исключающей такую возможность. В ответ большинство освобождающихся, словно сговорившись, отказались получить документы и заявили, что они протестуют против противозаконных действий администрации и остаются в лагере до справедливого решения их судьбы. На Медном Руднике восемь амнистированных, и в том числе склонный к побегу Василий Иголкин, направили начальнику лагерного отделения заявления в двух экземплярах и просили послать первый из них в Москву, в Президиум Верховного Совета СССР, а второй – зарегистрировать и передать лично начдтьнику Сверхлага.

Прошения были написаны на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилова и ничем не отличались друг от друга, кроме фамилии заявителя. В каждом говорилось, что начальник Сверхлага полковник Чеченев нарушает пункт 1 Указа об амнистии и лишает прощенного преступника его прав. Наглое заявление заканчивалось просьбой вмешаться и оградить вольного советского гражданина от произвола. Через день оказалось, что прошения написаны не в двух, а в трех и даже в четырех экземплярах. Новые копии поступили в штаб лагеря с почты, где их извлекли из готовых к отправке конвертов служащие цензуры. Поскольку цензура по лености не вскрывала всех писем, то нельзя было исключить, что заявления, которые амнистированные переправляли на почту через вольнонаемных, ушли в Москву.

Амнистированные предприняли эту акцию по совету профессора-юриста, получившего десять лет по редким статьям 58-3 и 58-4 за помощь международной буржуазии. Он побывал за границей и одно время дружил, а потом состоял в переписке с иностранными учеными, которые изучали преемственность между римским правом и кодексом Наполеона. Профессор высказал свое мнение об этом предмете коллегам, облегчая тем самым их вредную деятельность. Пособник буржуазии, прежде чем дать свой совет, предупредил:

– Жалобы и сутяжничество не приводят к добру и не дают никаких результатов. На это указывает юридическая наука и практический опыт всех времен и народов! Люди решают свои проблемы проще: дают на лапу друг другу.

Здесь профессор опирался не на римское право, а на свой личный лагерный опыт – и предыдущий, и настоящий. Вчера перед разводом за кусочком сала в каптерку – там работяги-заключенные хранили остатки продуктовых посылок, не отнятых надзирателями и придурками, и разрешенные личные вещи – начальник каптерки, тоже из заключенных, сказал:

– Стеллаж, где помещается твоя ячейка, в ремонте. Придешь через неделю.

– Ты не имеешь права задерживать выдачу продуктов! Я буду жаловаться бригадиру! – заявил начавший впадать в сутяжничество голодный профессор.

Ответом были слова:

– Иди ты к… – и хороший толчок в спину.

К вечеру юрист понял свой промах и, вернувшись в лагерь с работы, предложил начальнику каптерки за ускорение ремонта долю от своего сбереженного сала. Оказалось, что стеллажи уже починили. Каждый получил свой законный кусок.

Услышав о знакомом способе разрешения всех проблем, возникающих при недоразумениях между людьми, кто-то из амнистированных начал мечтать вслух:

– Если бы знать, какая лапа нужна полковнику Чеченеву…

Не обращая внимания на фантазера, профессор продолжал:

– Но каждая цивилизация переживает свой звездный час, когда жалобы могут возыметь действие. Мы вступили сейчас в этот краткий и неповторимый период истории.

До сих пор на претензии заключенных в Сверхлаге не обращали никакого внимания, но со смертью И.В. Сталина администрация чувствовала – что-то обрушилось в мире, и испытала опасение и неосознанный страх. Полковник призадумался. Его коллега, начальник Песчлага, к которому Чеченев обратился за советом по телефону, ответил, что сам оказался в таком положении и в конце концов решил поступить согласно инструкции о порядке освобождения по амнистии. Полковник смирился с чудовищным. Бунтовщики получили чистые паспорта и были отпущены без ограничения места жительства. Потом оказалось, что серия паспорта, который вручили Василию, говорила знающим людям в милиции, кто он такой. Через полтора года Иголкина, перешедшего в это время из категории амнистированных в категорию реабилитированных, вызвали в паспортный стол и вручили новый, с другой серией. Начальник пояснил:

– Старый паспорт вам больше не положен. Теперь он заменяется на другой.

Иголкин так и не узнал, указывает ли серия нового паспорта на действительное лицо владельца, пожизненно заклейменного преступника.

Пользуясь уроками пособника мировой буржуазии, Василий обратился к секретарю Управления высших и средних учебных заведений и попросил зарегистрировать заявление. Законная просьба была удовлетворена. Заместитель начальника Управления, который принял и выслушал просителя, заметил на заявлении синий штамп и входящий номер и понял, что от дела не удастся избавиться. Он вежливо сказал:

– Приходите через три недегти. Мы за это время внимательно изучим вашу просьбу, вникнем в заявление и примем решение.

– Почему так долго? – удивился Иголкин.

– Это не долго, а очень быстро. В порядке исключения мы идем вам навстречу и рассматриваем заявление вне очереди, – пояснил заместитель. Он назвал трехнедельный срок потому, что уходил к этому времени в отпуск. Изучать, вникать и принимать решение по щекотливому делу предстояло не ему, а возвращавшемуся на службу начальнику.

– Очень прошу вас ускорить рассмотрение заявления, – взмолился Иголкин. – Я как амнистированный нахожусь в трудном положении. Участковый требует в десятидневный срок представить справку о зачислении в институт.

– Это ваши трудности, – ответил чиновник и, чтобы выпроводить посетителя, вызвал звонком секретаршу и сказал: – Елизавета Петровна, садитесь за машинку. Я продиктую вам циркулярное письмо по поводу оценки уровня идейно-политической подготовки студентов на экзаменационной сессии. – Начальник солгал. Письмо давно было разослано. Сочинял его не он.

Иголкин вышел из кабинета, напоследок заметив, что на стене, помимо поблекшего портрета И.В. Сталина, висят сияющие свежей типографской краской лики Г. М. Маленкова, Л. П. Берии и Н. С. Хрущева[25]25
  Смерть Сталина чуть было не поколебала основы советской государственной символики и традиций. Девятого мая 1953 года Президиум ЦК КПСС принял небывалое решение «Об оформлении колонн демонстрантов и зданий предприятий, учреждений и организаций в государственные торжественные праздники». В нем предписывалось проводить демонстрации без портретов руководителей и не вывешивать их на зданиях. Осенью решение уже не действовало. В 36-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции демонстранты проходили мимо домов, украшенных портретами вождей, и несли их в колоннах. «Народ должен знать своих вождей по портретам и по выступлениям». Неправильное решение Президиума отменил Пленум ЦК КПСС «О преступных антисоветских и антигосударственных действиях Л. П. Берии», состоявшийся 2–7 июля 1953 года. Виноват в ошибке оказался агент иностранного капитала Берия. Решение Президиума, посягнувшее на изображения руководителей, не коснулось портретов, предназначенных для внутреннего употребления на предприятиях, в учреждениях, организациях и общественных зданиях, а также в жилищах трудящихся. Они тиражировались и распространялись непрерывно.


[Закрыть]. Партия возвращалась к коллективным методам руководства. Народу полагалось знать и любить своих руководителей.

6. Иголкин добирается до министра

Через двадцать минут Василий стоял на улице Куйбышева рядом с отцом, которого вызвал с расположенной неподалеку работы по телефону, и рассказывал о своих мытарствах. Иголкин-старщий понимал, чем закончатся хлопоты сына, и, предвидя плохой исход, заранее принял меры, чтобы помочь ему восстановиться на учебе. Возможность для этого открывали немногочисленные связи с сильными мира сего. В 30-х годах родная сестра отца состояла в счастливом браке с человеком, который быстро пошел вверх по партийно-государтвенкой лестнице и занимал в настоящее время пост министра в Латвийской ССР. Он давно потерял жену, но сохранил память о любимой женщине и, несмотря на социальное неравенство, остался дружен с ее братом. При редких встречах эти два пожилых человека засиживались за разговорами далеко за полночь и расставались, наполненные радостью, которую получили от общения друг с другом. В свою очередь, латвийский министр, Петр Артурович Скуиньш, находился в давних дружеских отношениях с московским министром высших и средних учебных заведений. Их на всю жизнь соединили годы совместной учебы на рабфаке и студенчество. По эстафете Москва – Рига – Москва к союзному министру через министра республиканского пришла просьба помочь Василию Иголкину, а по обратному пути через Ригу к отцу Василия вернулся благоприятный ответ.

– Вася, тебе следует обратиться к министру высших и средних учебных заведений Игнату Спиридоновичу Еропкину, – сказал Иголкин-старший, дождавшись, когда сын закончит возмущаться злодеяниями Филина и Перешибиноса.

– Только меня там не видели! – удивился Иголкин-младший.

Отец спокойно объяснил, почему сын может рассчитывать на внимание. Василий знал и любил мужа своей покойной тетки, дядю Петериса, и поверил, что благодаря протекции к нему отнесутся по-человечески.

Через десять минут бывший студент прошел через Новую площадь на площадь Дзержинского и, держась подальше от дубянского здания, отправился в расположенное неподалеку министерство.

После убогого Управления высших и средних экономических учебных заведений, в обстановке которого бывший заключенный чувствовал себя как рыба в воде, Василия подавили министерские мрамор и ковры. Он растерялся в этом великолепии и, вместо того чтобы попросить секретаршу доложить о своем приходе и узнать о возможности приема у министра, вступил в разговор с референтом. Первейшей обязанностью служащего было отсекать от шефа ненужных посетителей. Пришедший с его темным прошлым был именно таким. Через две минуты Иголкин чувствовал, что лежит на обеих лопатках.

– Вы были в Управлении высших и средних экономических учебных заведений?

– Да.

– Вам отказали?

– Нет.

– Когда будет рассмотрено ваше заявление?

– Через три недели.

– Почему вы, не дождавшись решения, идете к министру? Вы полагаете, что у него других дел нет?!

Василий не находил разумных слов для ответа. Ему помог случай. Внезапно из кабинета вышел осанистый пожилой человек и, увидев Иголки на, спросил:

– Вы ко мне?

По лицу секретарши и референта Василий понял, что это министр.

– Да, к вам, Игнат Спиридонович. Я Василий Иголкин. Пришел от Петра Артуровича Скуинына.

– Как же, помню. Петерис звонил. Заходи. У меня есть несколько минут, – улыбнулся Игнат Спиридонович.

У референта отвисла челюсть:

«Как я мог так ошибиться! Что будет, если этот бандит пожалуется!»

Но Василий не жаловался. Пройдя в кабинет, он спокойно рассказал о себе и о тех затруднениях, с которыми встретился при попытке восстановиться на учебе. Еропкин слушал и одновременно думал о своем. Молодежные антисоветские группы, в одну из которых входил в прошлом проситель, ложились на его плечи тяжелым бременем. При их раскрытии министру постоянно ставились на вид плохое идейно-политическое воспитание студенчества и недостаточный контакт администрации вузов с органами.

Еропкин был сыном своего времени. Выходец из простой крестьянской семьи и выдвиженец, он сумел получить образование, трудом и талантом пробил дорогу наверх и стал руководителем высшей школы страны социализма. Убежденный коммунист, Игнат Спиридонович свято верил, что в Советском Союзе строится самое справедливое и наиболее гуманное общество. Он сам участвовал в этой работе и отдавал все силы организации высшей школы и выпуску специалистов, способных обеспечить развитие народного хозяйства, прогресс науки и расцвет культуры. Главным в их подготовке было не столько получение профессиональных знаний, сколько овладение марксистско-ленинской наукой, формирование коммунистического мировоззрения и воспитание в духе непримиримости к буржуазной идеологии и ко всем проявлениям ревизионизма. Считалось, что без этого нельзя стать полноценным специалистом в любой области хозяйства, науки и культуры и последовательным проводником политики коммунистической партии. Передовая марксистско-ленинская теория направляла и капитана дальнего плавания, и врача-хирурга, и дирижера симфонического оркестра, и геолога, и горного инженера, и композитора, и металлурга, и агронома, и бухгалтера. Она помогала прокладывать курс корабля, удалять опухоль, брать в руки дирижерскую палочку, искать рудные месторождения, закладывать шахты, сочинять музыку, плавить сталь, выращивать овощи и крутить ручку арифмометра.

Министр придерживался господствовавшей в то время идеологической доктрины об ожесточении классовой борьбы и полагал, что работа высшей школы проходит в сложных условиях. Преодолев послевоенную разруху, страна становилась на путь коммунистического строительства. Достигнутые успехи вызывали бешеную злобу, ненависть и противодействие империалистического лагеря. По мере приближения к коммунизму усиливалась классовая борьба. Буржуазная идеология проникала в студенческую среду и порой вызывала шатания и разброд. Отдельные отщепенцы становились на путь предательства. Они находили друг друга. Формировались антисоветские группы. Органы МГБ вели решительную борьбу с вражеской деятельностью. Еропкин считал, что это суровая необходимость. Пребывание на вершинах власти, однако, ему на многое открыло глаза. Он столкнулся с неискренностью, непорядочностью, лицемерием и ложью власть имущих. Игнат Спиридонович не раз имел случай убедиться, что органы часто осуждают невинных и студенческие дела в своем большинстве липовые. Он знал и о средневековых методах, при помощи которых следствие добивается признания.

Еропкин мыслил крупными категориями и гордился успехами советской высшей школы, в развитие которой вложил столько энергии и труда. Вузы социалистической державы выпускали больше инженеров, врачей и педагогов, чем высшие учебные заведения любой развитой капиталистической страны. Эта когорта квалифицированных и преданных делу партии специалистов должна была обеспечить движение к коммунизму. То, что они оболванены, отлучены от мировой культуры и обладают скудными профессиональными знаниями, министру не приходило в голову. Он находился в плену иллюзий и не поднимался в своем восприятии мира выше начал политграмоты, усвоенных на рабфаке. Судьба отдельных людей, если это не были его родные и близкие, мало волновала Игната Спиридоновича. Тем не менее, получая сообщение об очередной раскрытой молодежной антисоветской группе, он не мог отделаться от ощущения, что опять совершено бессмысленное и жестокое человеческое жертвоприношение. Им не было конца. Ненасытный и свирепый идол требовал все новых и новых жертв. В угоду ему на заклание уводились самые прекрасные юноши и девушки. Многие из них были талантливы, а некоторые происходили из хороших советских семей, преданных коммунистическим идеалам и существующему строю. В такой среде не могла таиться крамола. Еропкин делился своими мыслями лишь с самыми близкими людьми и старался не вмешиваться в происходящее. Он знал, что не только противодействие, но и несогласие с органами для него смерти подобно.

Грозным предостережением министру послужил вызов в Кремль к И.В. Сталину осенью 1951 года. В кабинете, помимо хозяина, были Г. М. Маленков, Л. П. Берия, ответственные работники аппарата ЦК КПСС из отделов агитации и пропаганды, молодежных и общественных организаций и школ и вузов, а также несколько сотрудников МГБ СССР во главе с министром. Молодой полковник, который оказался начальником следственного отдела, ровным и бесстрастным голосом зачитал длинный список обезвреженных за последние годы молодежных антисоветских групп и, закончив чтение, добавил уже не по писаному, а как бы от себя:

– Самую большую опасность представляла так называемая «коммунистическая партия молодежи» в Воронеже, а особым цинизмом отличалась студенческая террористическая группа Атоса в Москве. КПМ была разветвленная и тщательно законспирированная террористическая организация. Она располагала оружием, печатными изданиями и ставила своей конечной целью свержение существующего строя. О глубине падения участников группы Атоса свидетельствует тот факт, что эти выродки на своих преступных сборищах в качестве пепельниц и урн для мусора использовали полые гипсовые бюсты основоположника нашего государства Ленина и народного поэта Некрасова. Преступники разоблачены и получили по заслугам. Члены КПМ осуждены решением ОСО на сроки до пятнадцати лет, а участники группы Атоса – до восьми лет.

«Эти дела фальсифицированы, – промелькнуло в голове у Игната Спиридоновича. – У следствия не хватило обвинительного материала для передачи даже в закрытый суд. Пришлось пропускать дела через ОСО».

Тут же последовала реплика Л.П. Берии:

– Нам приходится исправлять недостатки в наборе и воспитании студенчества и выкорчевывать то, что допустили другие. – Он говорил, ни на кого не глядя, но Игнат Спиридонович почувствовал, что сказанное адресовано ему. Это действительно так и было.

Раздался раздраженный голос молчавшего и ни во что не вмешивавшегося до этого Сталина:

– Мы должны напомнить товарищу Еропкину, что всякое ослабление советской идеологии означает усиление идеологии капиталистической. Информация, поступившая от органов, говорит, что дело идейной закалки студентов в вузах поставлено из рук вон плохо. Отсюда и нездоровые настроения, и пороки, и цинизм, и антисоветская деятельность. Какие вы намерены предпринять меры?

– Мы постоянно думаем о совершенствовании процесса воспитания студентов и формировании у них научного материалистического мировоззрения и готовим с этой целью проект о введении во всех вузах, и технических, и гуманитарных, преподавания трех общественных дисциплин: истории КПСС, политической экономии, диалектического и исторического материализма. Каждая из них выполнит свое предназначение. Изучение истории КПСС вооружит студентов пониманием сложных процессов общественной жизни… – начал Игнат Спиридонович.

– Вы сами отстали от жизни, – прервал его Сталин. Его голос был еще более раздраженным. – Проекты не мешают врагам действовать. Если вы не в состоянии работать министром, то можете оставить свой пост!

– Если я не справляюсь, то решайте, – ответил Еропкин. – Я буду работать там, где это сочтет нужным партия! – В сложившейся ситуации он не мог сказать ничего другого.

Последствия гнева Сталина были непредсказуемы. Для Еропкина он не обернулся ни крахом, ни концом карьеры. Через год министр за успехи в развитии советской высшей школы и в связи с 50– летием со дня рождения был награжден орденом В.И. Ленина. Награда не успокоила Игната Спиридоновича. После разговора со Сталиным он жил в постоянном напряжении, понимая теперь, что удержаться на вершине власти еще труднее, чем туда пробиться. Игнат Спиридонович боялся за свое положение и страшился потерять власть, министерское кресло и блага жизни, которые это положение давало.

О существовании Василия Иголкина Еропкин узнал несколько дней назад от своего старого друга Петра Артуровича Скуиныиа, позвонившего из Риги на дачу. Начало разговора, в котором Петерис обратился к нему с просьбой восстановить на учебе в институте амнистированного племянника, неприятно поразило Игната Спиридоновича.

«Настоящий товарищ не должен просить за осужденного по 58-й статье и ставить меня под удар», – с горечью думал министр. Однако через секунду он понял – а понимать друг друга за долгие годы знакомства они научились с полуслова, – что Скуинып не нарушает законов дружбы и знает, что делает.

Петр Артурович сказал, выделяя слово «теперь»:

– Игнат, теперь ты в состоянии помочь.