Текст книги "Записки прижизненно реабилитированного"

Автор книги: Ян Цилинский

В допросах, которым Семеонов подвергал Василия, участвовал кореец Пак. Казалось, что практикант постигал чекистскую науку и приходил в восторг от искусства своего наставника. Ничего не выражающее лицо ученика не покидала почтительная и заискивающая улыбка. В действительности лукавый и мудрый азиат думал о другом. Он был направлен в СССР не для учебы у «старшего брата», а с целью выведать и разузнать, что в самом деле происходит в так называемой великой стране социализма. Пак знал, что над землей горит только одно истинное светило – солнце великого Ким Ир Сена.

Русский студент заинтересовал разведчика. Василий тянулся к молодому следователю. Он отчаялся доказать Семеонову, что не совершал преступлений. Казалось, что кореец это должен понять. Семеонов часто выходил из кабинета. Пак и Василий часами оставались вдвоем. Иголкин горячо говорил:

– Гражданин следователь: Меня обвиняют в том, что с целью подрыва и ослабления нашей системы я занимался антисоветской агитацией и пропагандой и распространял клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй. Теперь вы знаете, в чем заключаются обвинения и что я делал в действительности – слушал радио, рассказывал анекдоты, составлял пародии и читал стихи. Поверьте, что это делают все люди моего круга. Они честные, преданные советские люди. Я не могу назвать вам имен, так как понял, что в происходящем здесь сумасшествии мои слова могут обернуться против них. Но вы можете хватать любого на воле, привозить в тюрьму и обвинять в преступлениях. Все действительно совершают то, что здесь называется подрывом нашего государства.

Речь студента подтверждала наблюдения Пака. Советское общество разложилось. Его граждане в своем падении сами не ведали, что творят. Иосиф Сталин – ложное солнце. Он знает, в чем заключается человеческое счастье, но не может заставить людей принять его. Он не способен управлять людскими делами и помыслами.

«Это сделаем мы, – думал Пак. – Сердца наших граждан будут наполнены только одним – великим учением Ким Ир Сена. Страна утренней свежести станет светлым раем и примером для человечества».

Надеясь, что он встречает сочувствие, Василий продолжал:

– Вот, например, гражданин следователь Симеонов считает, что поэма Николая Гумилева «Капитаны» – вредное антисоветское произведение. На самом деле в ней нет ничего плохого. Послушайте, какие это прекрасные и чистые стихи.

Студент начал декламировать.

Пак говорил, читал и даже немного умел писать по-русски. Но строя русского языка азиат не понимал. Текст поэмы Гумилева, вшитый в следственное дело, был для него подобен математическим выкладкам, абстрактным и отвлеченным. Теперь прежде мертвые строки заговорили. Речь чтеца открывала изумленному слушателю человеческие страсти, помыслы и стремления, о существовании которых он раньше не подозревал. Пак погружался в мечты и дела этих людей и видел волны морей, по которым шли вдаль корабли.

Голос Василия крепчал. Он чувствовал, что его наконец понимают и слушают. Понимают и, может быть, верят после двухмесячного кошмара допросов. Василий читал восторженно и вдохновенно.

Голос чтеца замолк. Пак спрашивал и спрашивал о неясных ему местах поэмы. Василий давал пояснения. Особенно поразила Пака легенда о летучем голландце. В эпосе Страны утренней свежести такой легенды не было. На следующих допросах русский студент много раз повторял корейскому соглядатаю стихи казненного русского поэта. Пак запомнил поэму «Капитаны» навсегда. Стихи отложились в его памяти не чередою слов, а в звуковом образе взволнованного голоса студента.

Автору удалось немного узнать о дальнейшей жизни слушателя Иголкина. Мечта Пака осуществилась. Страна утренней свежести стала идеалом общественного устройства. Он берег счастье своего народа, озаренное и согретое солнцем Великого учителя Ким Ир Сена. Охранное ведомство, где на больших постах служил собеседник Василия, ведало все о делах и помыслах каждого гражданина. Если в сердца закрадывалась тень сомнения, то эти сердца вырывались и жглись. Пак не знал пощады к отступникам. Но страж порядка и веры имел тайную страсть. Он помнил поэму Гумилева и голос Василия. Пак призывал этот голос и погружался в певучий ритм стиха. Ему казалось, что он поднимается рядом с теми,

 
Кто дерзает, кто хочет, кто ищет,
Кому опостылели страны отцов,
Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,
Внимая заветам седых мудрецов!
 

Он разделял дорогу бродяг и странников и с ужасом понимал, что действительное человеческое счастье не посещало Страну утренней свежести и прячется в большой и прекрасной вселенной, которая открылась скитальцам. Пак верил, что

 
…как прежде, есть страны
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.
……………………………………….
И карлики с птицами спорят за гнезда.
И нежен у девушек профиль лица…
 

Ревнитель веры великого Ким Ир Сена хотел уберечь красоту открывшегося ему большого мира и был готов своим телом заградить нежный профиль девичьих лиц от тени солнца Учителя. Пак страшился своей измены. Над Кореей стояло злое солнце. Вспышка ярости могла испепелить отступника.

На очередном допросе в середине июля Семеонов сказал:

– Иголкин! Материалами дела теперь ты полностью изобличен в антисоветской агитации и в принадлежности к преступней группе. Рассказывай о причастности к террору, который замышляли твои сообщники. Увиливать не советую. У нас есть способы развязать твой ядовитый язык.

Василий уже имел тюремный опыт и слышал от сокамерников об этих способах. Он сам испытал лишь психологическое воздействие и пытку бессонницей. Но был еще карцер, наручники, одиночка и многое другое, подавляющее волю к сопротивлению. По тюрьме бродил слух о таинственной и страшной Сухановке. Василий не хотел сознаваться в терроре и приготовился к худшему.

Думать о худшем заставляла перемена в поведении Семеонова. Раньше следователь относился к Василию покровительственно и доброжелательно. Казалось, что он переживает глубину падения преступника и его несчастье. Роль справедливого и душевного старшего товарища подходила и хорошо удавалась Семеонову. Это был крупный полнеющий человек средних лет с плотной и ладной фигурой. С его приятного и чистого лица не сходило выражение благожелательности и огорчения. Большие темные глаза смотрели внимательно и сочувственно. Омерзительной в облике была только улыбка Она смывала с лица все человеческое и открывала спрятанную в глубине жестокость и плотоядность. Улыбку следователя Василий старался не замечать.

Приступив к дознанию о террористической деятельности, Семеонов преобразился. Из его уст непрерывным потоком лилась матерная брань и сыпались угрозы. Он стучал кулаками, топал ногами, метался по кабинету и подносил кулаки к лицу подследственного. Василию казалось, что перед ним мечется не живой человек, а чудовищная кукла, в утробе которой закручена бесконечно длинная пружина несчастья. Но пружина слабела, и следователь, тяжело дыша, садился и вызывал вертухая. Преступника на час-полтора отправляли в бокс.

Затем все повторялось сначала. На третьем допросе по делу о терроре Василия вывели из кабинета и, вместо того чтобы вести в бокс, препроводили на пять суток в карцер. Василию не достался карцер, оборудованный системой подачи горячего воздуха и служащий местом жительства крыс, о котором он слышал от сокамерников. Орудием пытки, назначенной террористу, служила горящая круглые сутки невероятно яркая лампа. Свет проникал в глаза через закрытые веки и приложенные к лицу ладони. Казалось, что он пронизывает голову и выжигает мозг.

«Солнечный ветер, солнечный ветер, – думал студент. – На самом деле ты беспощадный и злой!» Перед глазами плыли зеленоватые, фиолетовые и красные круги, в которых вставали омерзительные видения следствия, предательства, лжи и обмана. По дороге из карцера в камеру Василий ничего не видел, натыкался на стены и не мог идти. Остаток пути его волокли два вертухая.

На последующем допросе Семеонов превзошел себя. Он задыхался в неподражаемом мате. Василий был настолько изнурен пыткой светом, что не воспринимал следовательское неистовство. Но он выстоял и не сделал признаний. Через три часа Семеонов прекратил атаки. Показаний со стороны однодельцев, уличающих Иголкина в преступных террористических намерениях, в руках следствия не было. Атос заявил, что он лучше снова поедет в Сухановку, чем оговорит Василия. Времени дожать Иголкина у следователя не было. Пункт о терроре пришлось исключить из окончательной формулы обвинительного заключения. Последними словами следователя на этом допросе была тирада:

– Не сознаешься, бл…, ну и х… с тобой! Мы и без этого знаем все о твоих преступлениях. Хуже будет только тебе.

Семеонов не был добросовестным следователем. Он часто прерывал допрос и удалялся, чтобы поболтать с сослуживцами, закусить, а то и пропустить рюмашечку. Разговаривали они про футбол, про баб, а анекдоты рассказывали похабные и антисоветские. Его обычно подменяла миловидная молодая женщина в форме старшего лейтенанта. Василий видел ее раньше на первом допросе. Из слов, которыми обменивался следователь со своей помощницей, Иголкин знал, что ее зовут Галина. Студенту казалось, что Галина добра и человечна. Привлекало и женское начало. Однажды, уже в конце следствия, Василий спросил:

– Гражданка следователь Галина! Я возлагаю последние надежды на суд и надеюсь перед судьями доказать свою невиновность. Скажите, пожалуйста, кто судьи и как будет проходить суд?

Гражданка Галина вскочила. Ее лицо исказила гримаса презрения.

– Как ты смеешь меня называть по имени, выродок, говно, мразь! Мы без суда зашлем тебя туда, где ты живой п… никогда не увидишь!

Галина была дежурной любовницей Семеонова и, случалось, уединялась с ним в следственном корпусе.

Ответ следователя Галины покоробил Василия, но он продолжал надеяться на справедливость и обдумывал свою речь на суде, ответы и поведение.

«Я сумею их убедить», – думал он.

Но суда не было. В конце августа Василия отвели из камеры на первый этаж Бутырской тюрьмы и поместили в один из нескольких расположенных рядом друг с другом боксов. Через несколько минут дверь открылась и Иголкина провели в маленькую комнату на противоположной стороне коридора. Молодой лейтенант протянул небольшую бумажку и сказал:

– Ознакомьтесь и распишитесь.

Бумажка представляла собой решение Особого Совещания, в котором говорилось, что В. Иголкин по статье 58–10 часть I и статье 58–11 осужден на 5 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях.

Василий возмутился:

– Это незаконно!

– Не хотите – не подписывайте, – равнодушно ответил лейтенант. – От вас требуют только заверить, что вы ознакомились.

Иголкин поставил свою подпись. Процедура заняла две минуты.

Оказавшись опять в боксе, Василий слышал, как хлопают двери. Это его соседей водили на прием к лейтенанту. Скоро все стихло. Вертухай за дверью сказал:

– Этих испекли!

Холодная голова, горячее сердце и чистые чекистские руки для Василия Иголкина перестали существовать.

Органы не придерживались правила «доносчику – первый кнут». Необычным исключением был арест Бориса Веперенцева в июне 1951 года. Осведомителя привлекли по делу преступной группы, разоблачению которой он сам способствовал, и дали, как и Атосу, Портосу и Арамису, десять лет особых лагерей. Причиной несчастья для Бориса послужил брак в работе следователя Семеонова. Особенность дознания по подобным делам заключалась в том, что арестованный сам наговаривал на себя и сознавался в мнимых преступлениях. По рапортам и отчетам осведомителей следователь знал, какие показания нужно получить от своей жертвы, и направлял ответы в нужное русло. Источники информации не назывались. Помощь и имена секретных осведомителей оставались в тайне. Подавленный мощью репрессивной машины, подследственный послушно играл отведенную ему роль. Этот порядок нарушил Атос. Следователь Семеонов был вынужден предъявить ему показания Бориса и провести осведомителя как свидетеля по делу. Семеонов плохо отобрал материал и раскрыл истинную роль Веперенцева. Окрепнув после Сухановки, Атос с неопровержимой логикой доказал, что Борис не свидетель, а провокатор и осведомитель. Это следовало из материалов, включенных в дело. Веперенцев был раскрыт и потерял свою ценность как внештатный сотрудник. Его убрали. Борис не отсидел весь срок. Освобождение принесла кампания массовой реабилитации, начавшаяся в 1956 году. Провокатор вышел на свободу опустошенным. Хозяин, которому он беззаветно служил, не оценил его усердия и наградил за преданность тюрьмой. Как верный пес, простивший побои и несправедливость, Борис продолжал нести прежнюю службу. Времена менялись. Услуги Бориса становились все менее нужными. Новые люди, которые пришли в органы, смотрели на осведомителя с откровенной брезгливостью. Они презирали в нем непрофессионализм своих костоломов-предшественников. Борис погибал. Он не мог жить без шпионства, наушничества и доносов. Провокатор спасся, переключив свою страсть на новый объект. Борис стал подслушивать птиц и записывать их голоса. С импортным магнитофоном он часами сидел в лесной чаще, таился на опушках и в перелесках, прятался за стогами сена, крался по болотам, скользил на лодке по водной глади. Птицы не подозревали, что за ними следят, и пели вдохновенно и радостно. Борис не ограничился просторами Средней России. Он побывал на Урале и за Уралом, на Дальнем Востоке, в Средней Азии и на Кавказе. Бывший осведомитель теперь знал, что хочет сказать своей невзрачной подруге соловей в радостный брачный период, о чем заливается жаворонок, какие намерения у вечных врагов совы и вороны, о чем беспокоится фазан, что затевает кеклик, чего опасается зяблик, о чем предупреждает сойка и что беспокоит сороку. Бывший секретный сотрудник знал тайные мысли белого гуся. Это были знания не дилетанта, а профессионала. Веперенцев имел ученое звание доктора биологических наук. Со временем он дослужился до профессора.

Борис не только проник в птичьи тайны, но и выдал их. Осведомитель-ветеран предал птичье племя. В конце 70-х годов на прилавках магазинов фирмы «Мелодия» появились пластинки с голосами птиц, записанными доктором биологических наук профессором Борисом Веперенцевым. Профессор особенно любил стук дятла и с должным тактом и без напора предлагал эти звуки слушателям. Пластинки хорошо покупались. В глухую зимнюю пору сотни квартир наполнялись трелями соловья, песней жаворонка, голосами чижа, скворца и дрозда – радостной весенней мелодией. Стук дятла терялся в этом торжествующем хоре. По домам разносилось:

– Ку-ку! Ку-ку!

Это были теперь не часы, а голос настоящей кукушки. Людям становилось тепло от встречи с пернатыми, и они в мыслях своих благодарили ученого, который привел их в радостный мир природы. Никто не знал ни о пути, ни о трагедии, ни о спасении провокатора Бориса Веперенцева[21]21
  Герой книги А. И. Солженицына «В круге первом» Руська Доронин говорил: «Родина должна знать своих стукачей, как вы находите, господа!» Мы солидарны с Руськой. Называем имя человека, который послужил прототипом настоящего раздела книги. Это Борис Николаевич Вепринцев.


[Закрыть].

3. Отчизна расточала своих сыновей и не щадила их ни в жизни, ни в смерти

Курс наук института экономических проблем, в котором Иголкин проучился почти два года перед арестом, мало интересовал неудавшегося дипломата. Усердия на занятиях он проявлял ровно столько, чтобы сдать экзамены на четверки и получить стипендию. Отлынивая от экономических наук, студент мечтал о медицине. Он происходил из семьи врачей. Медиками были его мать и дядя. Двоюродный брат Анатолий учился в медицинском институте, в который поступил тем же летом 1949 года, когда Василий определился в институт экономических проблем. Василий сначала хотел поступать в медицинский вместе с братом, но по лености и нежеланию готовиться к экзаменам отказался от этого плана, а потом сожалел о своем решении. Первое время Василий не находил себя в институте экономических проблем лишь потому, что не испытывал влечения к карьере экономиста. Но скоро он начал подсознательно чувствовать, что предлагаемый студентам курс общественно-политических и экономических наук пропитан ложью. Появилось отвращение и к институту, и ко многим из собравшихся в нем преподавателей и студентов. Иголкин искал выход. Ему казалось, что где-то рядом существует прекрасный мир медицины. Представителями этого мира были дорогие и близкие люди. Василий судил о врачебной профессии, находясь в плену обаяния их личностей.

Больше всех интерес к медицине пробудил в нем дядя Арсений. Это был образованный и талантливый человек, привлекающий к себе окружающих. Василий знал про его жизненный путь. Окончив в начале 30-х годов медицинский факультет Московского университета и получив диплом врача, Арсений остался в аспирантуре на кафедре неврологии. Ему прочили большой путь в науке. Но судьба распорядилась иначе. Аспиранта призвали в армию. Молодой военный врач служил под Москвой и продолжал заниматься исследовательской работой. Из-под его пера вышли две статьи, посвященные физиологии и психологии человека в танке. Работы были опубликованы в немецком научном журнале. Это едва не послужило причиной гибели автора. Друзья предупредили Арсения о возможности ареста. Шел май 1938 года. Доктор не пошел на службу, а поехал в Москву, купил велосипед и отправился в путешествие по Подмосковью и по Рязанщине. Он катался четыре месяца, питаясь чем Бог пошлет. В сентябре возможности и моральные силы беглеца иссякли и он вернулся на службу. Его отлучка была оформлена друзьями-врачами как вызванная состоянием здоровья. Арсений нес службу и ждал ареста. Но арест не состоялся. Следователь, начавший дело Арсения, получил пулю в затылок в подвале Лубянки, а тот, что принял делопроизводство, ждал своей участи в камере. Дело заглохло.

Забегая вперед, расскажем, что в 60-х годах Арсений, известный военный врач, пользующийся огромным авторитетом среди коллег, поведал племяннику грустную, хотя и банальную для того времени историю. Его вызвали на Лубянку по делу о посмертной реабилитации бывшего сослуживца. По завершении разговора молодой и чрезвычайно интеллигентный по виду капитан рассказал доктору и о его деле и назвал имя человека, написавшего донос. Этот человек давно умер, но Арсений любил его и не забывал ходить на могилу товарища. Дядя не сказал племяннику, что он побывал на этой могиле еще раз. О чем он думал, стоя над надгробной плитой, никто не знает.

Арсений почти ничего не рассказывал Василию о болезнях, но говорил о человеческих судьбах и людях, которые за этими болезнями стоят. И еще дядя своим примером открывал племяннику тайну милосердия и любви к человеку, которую врач обязан знать не для подвига и геройства, а для самой будничной и повседневной работы. Разговоры с дядей вызывали у Василия неудовлетворенность своим положением. Он чувствовал, что бредет в своей экономической обыденности совсем не в те края, куда его влечет желание, а может быть, и сама судьба.

В институте экономических проблем у Иголкина появились новые товарищи и подруги, но близких друзей он не завел. Одним из товарищей Василия стал Костя Лапиков. Это был невысокий чернявый юноша с каким-то нерусским обликом. Его темные маслянистые глаза смотрели колко и настороженно. Василию Костя сначала не понравился, но постепенно они сошлись. Костя блестяще знал географию. Следуя за его рассказами, можно было плыть по Амазонке, подниматься на Килиманджаро, пробираться сквозь джунгли Индокитая. В помыслах своих Константин был охотником на тропического зверя. Он говорил:

– Представь, что ты сидишь в засаде и слышишь голос тигра. В твоих руках снайперская винтовка с оптическим прицелом. Что ты будешь делать?

Но Василий ничего не хотел не только делать, но и представлять. Оружие, стрельбу и засады кандидат в охотники на тигров не терпел. Даже мальчишкой он не играл в револьверы, винтовки, пулеметы и сабли. Константин был настойчив. Он много раз приглашал Василия в какой-то особый тир, где можно стрелять из боевого оружия и научиться снайперскому делу. Василию было неудобно огорчать товарища, но он устоял. Кто знает, может эта твердость, основанная на отвращении к орудиям убийства, спасла Василию жизнь. Чувствуя свою вину перед Костей, Василий принес ему отпечатанную на машинке поэму Гумилева «Капитаны», которую с наказом никому не давать и не показывать получил в подарок от своего школьного друга Арамиса. На следующий день Костя отдал поэму, сказав, что Гумилев ему очень понравился. Он даже прочел наизусть несколько мест, добавив, что это здорово. Костя поинтересовался, откуда Василий получил поэму и что он знает о Гумилеве. На первый вопрос Василий ответил неопределенно, а о Гумилеве рассказал то немногое, что слышал, прочитав при этом предсмертные строки поэта.

Оказалось, что Костя был и сам достаточно осведомлен. Он сказал:

– Ленин узнал о расстреле Гумилева слишком поздно. Если бы он мог вмешаться вовремя, Гумилева помиловали бы.

Сердце Василия наполнилось уважением к Владимиру Ильичу и досадой на нелепый случай.

Костя не обращал никакого внимания на занятия в институте. Целые дни на лекциях и на семинарах он учил французский язык и читал какие-то французские книги, включая коммерческую переписку. Тем не менее он сдавал экзамены на «хорошо» и «отлично». Василий гордился способностями товарища. Костя действительно был талантливый человек. Но успехи на экзаменах Константину приносили не способности, а поддержка. На самом деле Костя учился не в институте экономических проблем, а в другом месте. В институт он был направлен подружиться с Василием, внедриться в преступную группу и выведать злодейские планы изменников.

Иголкин ничего не знал о дальнейшей судьбе товарища. А случилось вот что. Костя Лапиков страстно хотел побывать в экзотических странах и получил эту сказку в награду. Лапиков, теперь коммерсант Ла Пин, был заброшен во Вьетнам «работать французом». Чужой и жестокий Бог покарал Константина за слезы матери Василия. Мстителем стал комар Culex tritaeniorhyncus, несущий смертельный для человека вирус японского энцефалита. Коммерсант Ла Пин забыл в свой смертный час и французский язык, и легенду, под которой жил во Вьетнаме. Умирая, он бредил по-русски. Еще один русский человек остался лежать в безымянной могиле в чужой земле. Злейший враг Советской власти Василий Иголкин находился в эти дни в холодном карцере. Он был наказан сроком на пять суток за неправильно прибитую к вагонке фанерную бирку со своим личным номером СЕЕ-884. Бирки облегчали труд надзирателей, указывая спальное место заключенного. Отчизна расточала своих сыновей и не щадила их ни в жизни, ни в смерти.