Текст книги "Хромой Орфей"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

Вот так-так! С обыкновенных улиц Войта попал вдруг в какой-то причудливый мир. Запахи красок и олифы, тряпок и всепоглощающей пыли; уголок хвойного леса с пнями, со щупальцами вылезших из земли корней; идиллическая деревенская площадь; часть средневековой крыши с зубцами... Затаив дыхание Войта прошел мимо морского горизонта, мимо языческого капища с идолами и развалившимися колоннами, и ему сделалось немножко не по себе при мысли, что сейчас вдруг бесшумно поднимется занавес... Он осмотрительно обогнул королевский трон – при дневном свете трон выглядел весьма неказисто – и невольно ускорил шаги.

– Войдите!

Он узнал голос и повернул ручку двери. Удивился, что застал Милана не одного – у окна на стуле сидел Бацилла. Чего ему тут надо? А посреди комнаты, спиной к двери, стоял, сунув руки в карманы, Павел.

– Не пяль зенки, входи! – приветствовал его Милан, который, сидя за столом, пил молоко из бутылки. – Ты опоздал. Запри за собой дверь...

Валяет дурака? – подумал Войта, усевшись на расшатанный стул. Позже сообразил, что все были приглашены так, чтобы являться с промежутками в четверть часа, но и это ничего ему не объяснило. Кого еще ждут? К чему это таинственное молчание? Стул жалобно скрипел под ним, надо бы подклеить шипы, впрочем, тут вообще наберется починки ой-ой-ой...

Пыль, засохшая грязь, фантастический беспорядок, нары со смятой, разбросанной постелью, заляпанный мольберт, палитра, куски мела и угля для рисования. Пахнет скипидаром, непроветренной одеждой, недоеденным сыром огрызки его, завернутые в бумажки, валялись на холодной печке. На стенах картины, каких в жизни не видывал Войта: непонятная, но хитроумная путаница линий и форм, цветные пятна – от них кружилась голова.

– Работа Лексы, – сказал Милан, увидев, что Павел от скуки рассматривает картины. – Посмотри вот это. Чистое изображение мечты... эмоции... фантазии! Это я больше всего люблю. Я ее называю «Цветы зла»... Бодлера знаешь? Но Лекса еще никак ее не назвал, он всегда долго ищет название. А эта шкала... Что скажешь?

Павел только одобрительно кивнул, однако ничего не сказал. Сумерки уже занавешивали окно темнотой, но огня Милан не зажигал.

– Когда кончится эта заваруха, станет ясно, что Лекса выше тысячи мазил-реалистов, вместе взятых. Традиционность, сюжетность – для идиотов, не способных воспринимать искусство.

Милан явно с кем-то спорил. Он сидел на широких нарах, судя по всему, самодельных. Произнеся последнюю фразу, он тронул отзывчивые струны гитары, висящей на гвозде. Сухо покашлял.

– А сейчас ему приходится малевать дурацкие декорации. Надо же чем-то жить, как и каждому... Только революция может окончательно освободить искусство и красоту от лжи...

Полемический задор, с каким он все это говорил, был излишним, поскольку никто не собирался ему возражать.

В сгущающихся сумерках приоткрылась дверь, и все узнали лицо Гонзы.

– Влезай! Опаздываешь.

– Еле нашел. Здорово!

– Теперь все в сборе, – сказал Милан. – Все, кого я позвал. Он подошел к окну, спустил штору затемнения и, довернув в патроне лампочку под расписным абажуром, зажег свет; убрав с грязного стола бутылку недопитого молока, подошел к двери, приложился к ней ухом и послушал тишину. Кивнул удовлетворенно.

– На ключ запирать я не могу. Если кто придет, не показывайте виду. Будто просто сошлись потрепаться. Садитесь вокруг стола!

Он включил старенький приемник, и вскоре монотонный голос стал выбрасывать в эфир вечерние известия: «...Успешные оборонительные бои вермахта против большевистских орд в районе... Очередной пиратский налет на северогерманские города...» Бравурный марш и пение солдатских глоток были странным музыкальным сопровождением к тому, о чем им предстояло говорить.

Сидели молча – серьезный тон Милана и все эти приготовления не допускали глупых вопросов, хотя от любопытства их так и распирало. Павел поражался спокойствию Бациллы – толстяк обводил товарищей взглядом, полным самоуверенности.

Милан стоял, опершись кулаками на стол, верхняя половина его лица была в разноцветной тени абажура; он все еще молчал, обводя собравшихся испытующим взором.

– Прежде чем вы все узнаете, – начал он, – я хочу иметь гарантию, что мы будем молчать. Достаточно простого рукопожатия. Вы не думайте, что я дурачусь, так надо, скоро вы сами поймете. Так вот, во-первых: кто услышит то, что будет здесь сказано, в ту же минуту окажется... как бы это выразиться... вне законов этого... бардака. Ясно? Здесь есть риск, и, может быть, крайний. Я долго ломал голову, кого позвать. Думаю, пять человек – как раз, больше уже не годится. Я никого не принуждаю, кому не по себе, пусть сматывает удочки, пока ничего не узнал. Добровольно! Это будет лучше, чем если бы он потом раскололся. Одно только знание этого дела уже налагает обязательство. Предлагаю две минуты на размышления...

Что он мелет? Что-то подползало к ним в сладостной тишине весеннего вечера – догадки, легкий озноб, но это не было неприятно, и, конечно, никому и в голову не, приходило уйти. Опять Милан преувеличивает, – подумал Гонза, вечный фантаст и поздний романтик, сейчас он, верно, упивается нашим изумлением. Гонза вытащил портсигар, предложил Павлу и Войте по цигарке.

«Denn wir fahren, dumm-dumm...» – доносилось из приемника пение...

...а секунды капали чуть ли не явственно; Войта положил на стол кулаки. Бацилла от волнения сильно дышал носом, с присвистом даже, и преданно таращился на Милана.

– Ну хватит, чего зря тянуть? – Павел шевельнулся первым, протянул Милану свою тонкую руку. За ним остальные. Был в этом невольный пафос, державшийся на границе смешного. Никто, однако, не улыбнулся.

– Ладно, – сказал Милан и с шумом придвинул стул. – Каждый из вас решился сам, добровольно! – Он оперся на стол локтями и наклонился вперед, заставив тем самым всех сдвинуть головы. – Вчера перед началом смены ко мне обратился Бацилла.

И неторопливо, без лишних слов, с несвойственной ему до тех пор трезвостью он рассказал о том, что случилось вчера ночью; он ни в малейшей степени не пытался подчеркнуть свое участие в этом деле или с прежним предубеждением умалить заслугу Бациллы, чье мужество было обнаружено столь неожиданным образом. Подумать только – Бацилла!

Затаив дыхание все в изумлении воззрились на толстяка. Кто когда предположил бы такое хладнокровие в этом вечно потеющем бурдюке? Сказка об Иванушке-дурачке! Бацилле удалось сохранить невозмутимый вид, только его черепашьи веки сонно помаргивали. Молодец Бацилла!

Долго никто не мог вымолвить ни слова. Опасность? Страх? Испуг? Да, но волнение, охватившее их, перекрыло все это. Гонза, красный до корней волос, проглотил слюну.

– Эта штука здесь?

– Ну, а где же еще? – ответил Милан.

«...Фюрер принял сегодня посланника Румынии...»

Ребята еще не опомнились, а Милан уже слазил под нары, и на стол, освещенный конусом света, со стуком лег пакет. Обыкновенный пакет из плотной бумаги, тщательно перевязанный бечевкой, без имени отправителя и адресата; только это и отличало его от сотен и тысяч других, какие разносят по домам почтальоны. Он лежал перед ними, такой обыкновенный, но казавшийся им почти нереальным.

«...за прошедшую ночь вражеские самолеты сбросили бомбы на...»

– Я его не открывал, ребята, – сказал Милан. – Может, в нем ничего и нет, но я хотел, чтоб это было при свидетелях, понимаете?

Они понимали. Приглушенный голос диктора мешал им, но никто не протянул руки, чтобы выключить приемник. Это сделал сам Милан: встал, резко завернул рычажок.

Их прикрыла тишина, и в этой тишине они явственно слышали удары своих сердец. Павел переплел пальцы, прогнул их – громко хрустнули суставы. Пакет! Похожий на тот!

– Ну что? – спросил кто-то из них. – Чего мы ждем?

– Но что в нем может быть? – пролепетал Бацилла. Страх шевельнулся в нем мохнатым зверьком – он не зависел от воли Бациллы, он действовал самостоятельно. – А вдруг там...

И Бацилла смущенно замолчал, моргая с виноватым видом. Скоро же он скапустился! Тоже мне герой! – подумали ребята.

– Вдруг там бомба, а? – ехидно подхватил Гонза. – А ты уши заткни! – Он и сам нервничал и находил облегчение в нарочито бесшабашном тоне. – Вместе взлетим, ребята!

Павел протянул руку к свертку, тонкими пальцами провел по бумаге, ощупал, попробовал прочность бечевки. Все перевели дыхание.

– У меня нет ножа, – пробормотал он. – Надо разрезать...

Войта взялся за дело. Привычным движением он достал из кармана свой складной нож, потом взял в руки пакет. Легко разрезал бечевку, пальцы его двигались ловко и спокойно под пристальными взглядами всех остальных.

Нет, никакого взрыва не произошло. Под слоем плотной бумаги оказалась еще бумага, обыкновенные протекторатные газеты, стопка «Поледни листы» с портретом фюрера на первой полосе – фюрер в полном здравии отметил пятьдесят пятый год своего рождения, – затем потрепанный учебник русского языка, маленькая коробочка с сорванной этикеткой, в ней что-то странно гремело, свисток, кусок обезжиренного протекторатного мыла, моток бумажной бечевки, и еще... со стуком упал на стол еще какой-то предмет, завернутый в промасленную тряпку. Войта осторожно развернул ее.

Молча и зачарованно уставились ребята на этот предмет, кто-то – позднее никто уже не мог вспомнить, кто именно, – громко свистнул, потому что...

...на грязном столе мирно лежал перед ними черный револьвер среднего калибра, и его металлические плоскости и выпуклости матово отражали свет лампы.

– Спокойно! – сказал Милан. Он первым опомнился, и опять в его голосе появилась неприятно-повелительная интонация, фразы стали отрывистыми, как приказы. – Прежде всего спокойно, друзья!

Это «друзья» прозвучало с торжественностью, подобающей историческому моменту. Милан потер глаза и громко откашлялся.

– Как видите, дело серьезнее, чем кто-либо из нас предполагал... Он говорил один, и в голосе его отзывалась холодная рассудительность; она действовала успокаивающе. А это лежало перед ними, до ужаса материальное; протяни руку – и дотронешься... В черном отверстии ствола сгустился мрак. Револьвер был нацелен прямо в выпуклый живот Бациллы.

– Ясно вам, что все мы, сидящие тут, причастны к этому? Назад пути нет только ценой предательства. Предательство! А за предательство – смерть! Нечего говорить вам, что достаточно только знать– даже за это нынче платят головой. Они расстреливают моментально...

Он проповедовал: слова стучали, будто падали комья земли, с ними смешивался металлический лязг затворов, команды и залпы расстреливающего отряда. Рев, кулаки, разбитое лицо и «корабли», скребущие носками по бетонному полу... У-у!

Бацилла задним числом задрожал от мысли – что он нес вчера под вздувшейся курткой. Господи Иисусе! Если бы он знал! Он незаметно постарался отодвинуться со стулом из-под траектории полета пули, на лбу его выступил пот. К счастью, никто не обращал на него внимания. «Ах, ну какой я герой, – пищало что-то в нем, – это недоразумение!» Он сейчас же одернул себя, но... Быть бы теперь где-нибудь в другом месте! Дома! Пуховые перины, мамуля, безопасность... Ах, Кора! Поздно! Вот оно лежит, смотри!

– Ладно тебе! – обиженно прервал Гонза Миланову проповедь. – Сами знаем, чем тут пахнет. Не обделаемся же мы теперь, верно? – В грубости этих слов он обрел своего рода опору. – Ясное дело, кому охота лезть в петлю как раз теперь, в конце войны. Тем более – понапрасну. – Он понимал, что выражает сейчас общее чувство. – Предать никто не предаст, только надо как следует мозгами раскинуть, и нечего играть в героев. Думать надо! Бацилла, ты уверен, что тебя никто не видел?

Спрошенный очнулся, испуганно заморгал. Он было замечтался за партой, а латинист вдруг вызвал... «Смотрите, домечтаетесь до переэкзаменовки, лентяй?..» Бацилла просипел что-то, что могло означать и да и нет, на выбор. Так вам и надо, лентяй, следовало вовремя убраться!

Павел взял его за плечи, встряхнул.

– О господи, да соберись ты с мыслями! Да или нет?

– Да... то есть, нет, я думаю, что...

– Видели тебя или не видели? Черт знает что! Сначала геройствуешь, потом в штаны накладываешь! Говори ясней, осел!

– Не видели, – в отчаянии прошептал толстяк.

И все кончилось: опять перед ними был прежний Бацилла, этот пачкун и маменькин сынок, этот откормленный буржуй; он сам себя развенчал.

– Могу поклясться...

– Оставьте его, – на удивление мирно сказал Милан. – При мне он выносил. Все в порядке.

Идет кто-то? Нет, дом утопал в тишине, в какой-то даже неестественной.

– Кто-нибудь умеет с ним обращаться?

Выяснилось, что никто. Большинство видели это только в кино, однако теперь это лежало перед ними ужасающе реальное, и почему-то никто не испытывал чрезмерного любопытства. За исключением Войты: покойный пан архитектор стрелял крыс в саду полеградской виллы из такой же штуковины. Бац! Раз как-то дал Войте в руки, позволил разобрать. Ничего сложного. Войте казалось, что его моральная обязанность – признаться теперь в своем опыте. К тому же в нем проснулся чисто технический интерес.

– Ну-ка дайте, – сказал он с таким невозмутимым спокойствием, словно речь шла о починке будильника. – Я малость разбираюсь.

Он осторожно взял револьвер, обхватив пальцами инкрустированную рукоятку, и отнес его на нары; все напряженно следили за ним. В гробовой тишине Войта вертел револьвер в руках.

– Марка «Че-Зет», – пробормотал он понимающе, не переставая возиться.

Щелчок! Нет, ничего. Бацилла боролся с нестерпимым желанием заткнуть себе уши – он всегда так делал, когда в театре по ходу действия ожидался выстрел, но взял себя в руки. Вскоре Войте удалось вынуть обойму и высыпать патроны. Он взвел курок, нажал на спуск, револьвер щелкнул впустую. Войта снова взвел курок и уже без опаски заглянул в жуткую темноту ствола; удовлетворенно кивнув, он вставил пустую обойму.

– Ну вот и все, – сказал он, как мастеровой, довольный своей работой.

Подошел к столу, подбрасывая патроны в горсти, показал их товарищам при свете лампы и аккуратно сложил в коробочку с сорванным ярлыком. Оказалось, что она наполнена патронами.

– Отличная штука, – похвалил Войта, покачивая на ладони безопасное теперь оружие.

В этом не было ничего показного, никакой похвальбы – просто Войта оказался в своей стихии. Каждый механизм был для него безопасным, являя собой плод человеческой изобретательности.

Он начал разбирать револьвер, объясняя товарищам его конструкцию с такой обстоятельностью, будто отродясь ничем иным не занимался. Ребята смотрели, невольно стараясь держаться подальше, но слова Войты успокаивали своей твердостью.

– Ясно, нет? Предохранитель не забывайте, как бы не бабахнуло в кармане. Просто, как репа. Попробуйте без патронов, он не кусается.

И разом все превратились в мальчишек, поглощенных запретной игрой: по очереди подержали оружие, взвели курок, щелкнули спуском. Кроме Бациллы. Один вид того, как он держит оружие, далеко отставив пухлую руку, заставлял корчиться от смеха. Бацилла вздохнул с явным облегчением, когда Павел взял у него револьвер. А Гонза, развеселявшись, подмигнул Милану и прицелился в остолбеневшего Бациллу, кротко закрывшего глаза.

– По буржую – огонь!

Милан сердито вырвал у Гонзы оружие:

– Прошу без глупостей. Не время.

Пауза, заполненная смятенными, бесформенными мыслями. Тиканье будильника в соседней комнате. Гонза принялся перелистывать газеты из свертка, нет ли в них чего-нибудь. Ничего. Ни имени, ни адреса, Обыкновенные газеты. Он тщательно просмотрел учебник, нашел между страниц его тоненькую брошюрку о героях древнегреческой мифология; Геркулес, Язон, Орфей. Показал всем. Пишкот и Орфей – как-то это не укладывалось у него в голове, и вообще он не понимал, что в этой брошюрке могло занимать кудлатого зубоскала. А кроме этого, ничего не было. Перелистываемые страницы шелестели, все выжидающе молчали.

– А если это вовсе и не его вещи? – задумчиво проговорил Павел. – Что, если мы оборвали какую-то цепь...

И сейчас же все заговорили наперебой, пошли догадки. Как теперь выяснить? Все равно настоящий владелец не может объявиться. Он даже и знать-то не может, куда девался сверток, – конечно, если Бацилла не наврал. Ну, а если вдруг кто-то ждет эту самую штуковину? Братцы! Вдруг кто-нибудь такой – с большим заданием? И если от этого зависит человеческая жизнь? Даже жизни? Ужасная ответственность. Так и давит. А что делать? Ходить, спрашивать – не вам ли предназначается этакая маленькая и блестящая штучка марки «Че-Зет»? Или выбросить? А может, положить на старое место и ждать?

– Ерунда! – вскипел Милан. Он уже места себе не находил от лихорадочного нетерпения, лицо его горело неестественным румянцем; он хлопнул ладонью по столу. – Такая мысль может взбрести на ум только идиоту. Или трусу. Надо тщательно просмотреть, что было в свертке, и найти следы...

– Ни фига там нет, – устало сказал Гонза.

– Значит, просмотреть еще раз, основательнее. Это наш долг!

– Не ори на меня, – обиженно возразил Гонза; он не выносил патетических фраз насчет священного долга и подобных вещей, не выносил проповеднического тона Милана.

– Ну, а если мы все же ничего не найдем? Чье тогда все будет?

В вопросительном молчании взоры всех устремились к Милану. А он смотрел на товарищей, стиснув зубы, и что-то совершалось в нем. Может быть, его посетила какая-то мгновенная мысль, но, может быть, облекалась в слова мысль давнишняя, неотступная. От блеска его глаз, от упрямого выражения некрасивого лица всех слегка зазнобило. Милан взял револьвер, положил на ладонь, показывая всем, и обвел ребят строгим взглядом.

– Тогда, – он, казалось, с трудом отламывал слова, как камни,– тогда, логически мысля, он должен принадлежать кому-то одному. Это ведь не просто кусок металла, который можно отдать тому или другому. Он взывает: отомстите! Поэтому он должен принадлежать только: тому... – Милан возвысил голос, – кто употребит его в дело! Во имя справедливости, против того зла, которое плодит старый подлый мир!

Слышнее стал тикать будильник, но, может быть, это только так казалось, потому что тишина вокруг сделалась тише и бездоннее, и каждый в этой тишине, не дыша, смотрел куда-то вдаль... Так, значит... – И каждый предчувствовал что-то. Один Бацилла до сих пор не понимал ничего. Войта сидел, сложив руки на коленях, лицо его сохраняло спокойствие; Гонза трясущимися пальцами закурил самокрутку; громко трещала, сгорая, травка от ревматизма марки «Лесняк».

– Значит, ты полагаешь... – протянул он, выдохнув струйку вонючего дыма.

– И я полагаю, – неожиданно проговорил Павел.

Все на него оглянулись. Лицо его оставалось безучастным, волнение не коснулось его черт, оно изменило его изнутри. А на вид был тот же Павел, та же помятая куртка, то же лицо с прядкой соломенных волос на лбу. Он положил руки на стол и добавил с трезвостью – новым своим свойством, – как предложил бы простую прогулку:

– Предлагаю нам самим употребить его в дело.

Самим! Что с ними случилось? Вот Павел сказал это – и все, что мучительно роилось в их душах эти два дня, сразу нашло выражение в самых обыкновенных словах, и в них было освобождение, удивительное своей естественностью, – так бывает с каждым открытием, – и все вдруг почувствовали, что это правильно; и нужно, и яснее дня, и должно быть только так и не иначе. Призыв, призыв к действию – только действие может избавить их от всего этого... Да, да, это так! Пишкота схватили, может, уже забили до смерти, но он им с самого края бездны успел бросить эстафету – вот она, ребята, лежит перед вами: пятеро за одного! Отомстить! Это был завет. Логический. Не выполнить его – значит позорно предать. Они это чувствовали. Предать Пишкота. Предать себя. Предать то, что грядет, чего они жадно ждут. Влачиться по жизни долгие годы, дышать, сознавая собственный позор? Да, я был трус, ничтожество, дерьмо! Мир мой был скверен и труслив, но я заслужил это, потому что я урод и раб. Я дезертир! Нет, нет: подхватить эстафету, чем бы это ни грозило! Пишкот... О нем не упомянули ни словом, но он сидел туг с ними в конусе света от лампы, со своим зашмыганным лицом, покрытым веснушками, с рыжики патлами – этот шут и весельчак, ничего не принимавший всерьез – и так серьезно ко всему относившийся!

Ясно и без торжественных слов. Назад пути нет! За шторами затемнения громоздилась весенняя темнота, а здесь, под лампой, шли горячие споры. Неизведанный восторг охватил всех.

– Тише вы, ребята, – вмешался Милан, – а то не услышим, если кто придет. Он взял револьвер. – Кто может спрятать его у себя? Здесь оставлять нельзя.

Павел! Павел забрал у Милана револьвер и сунул его в карман своих брюк, будто это простая зажигалка.

– Но ты за него отвечаешь! Чем?

– Всем. Положитесь на меня! И вот еще что: тут нехорошо. В следующий раз можем собраться у меня. Если соблюдать минимум осторожности, там безопасно.

– Но это значит организоваться, как... – Гонза попробовал подойти к делу с практической стороны.

Оказалось, Милан заранее все продумал и даже заранее тщательно взвесил, кого пригласить на эту сходку. Все прошли через его отбор – он заколебался только относительно Бациллы, но именно Бациллу невозможно было исключить, потому что он уже выдержал испытание, и несправедливо было бы не верить ему, хотя он и представитель проклятой буржуазии. Быть может, со временем удастся оторвать Бациллу от его класса. Такие случаи бывали.

– Ну, слушайте! Я вам кое-что скажу. Давайте все как следует обмозгуем. Я ведь вовсе не считаю геройством переть на рожон по собственной дурости, как, может быть, думает обо мне Гонза...

– Ладно, ладно, – буркнул тот, – не будем ругаться. Продолжай.

– Так! Впереди у нас дела поважнее, но это после; когда Красная Армия вышвырнет фашиг. Мировой капитал, который посадил в седло Гитлера, все равно еще жив, он еще силен, и не так-то просто он примирится с победой Советов, это ясно. Тут и Америка, и Англия, и вообще...

– А как же Рузвельт? – перебил его Гонза. – Мне он нравится.

– Мне лично – тоже. Но один он ничего не сделает, потому что окружен капиталом. Только революция и победа пролетариата...

– Я за то, чтобы не впутывать сюда политику, – недовольно возразил Павел. – Может быть, ты и прав, я в этом не силен, но как только начнется болтовня, так можно отправляться домой. Это всегда успеется!

– Ну нет! – горячо воскликнул Милан и даже ладонью по столу прихлопнул. Об этом надо говорить сейчас. Кто хочет делать то, что мы, тот должен знать не только, против чего он идет, но также и – за что! А я не собираюсь бороться за то, чтобы после войны тут распоряжалась буржуазия...

Он способен сделать несносной самое истину, подумал Гонза с нарастающим неудовольствием, но вслух сказал примирительно, успокаивая оратора:

– Никто и не собирается бороться за фабрикантов. Брось это, Милан!

– Ладно, но за то, что после войны у нас должен быть социализм, – за это я буду спорить с любым, хоть бы и до крови. Кто этого не понимает, тот или тупица, или сволочь. Что с тобой. Бацилла? Крутишься, будто у тебя под задницей стул горит. Не по носу тебе? – колюче спросил он.

– Да нет... то есть да, – испуганно залепетал толстяк. – Я с тобой совершенно согласен насчет социализма... Просто у меня живот болит.

Этот инцидент оставили без внимания, Милан только рукой махнул. С минуту он вслушивался в тишину, потом трескуче откашлялся н начал говорить. Удивил всех: то, что он предлагал, как это ни странно, было вполне законченно и необычайно трезво и продуманно. Быть может, здесь сказался какой-то опыт, хотя Милан о нем и словом не упомянул. Организация, система связи, все как можно проще. Многие группы провалились именно на сложной конспирации; чем меньше людей посвящено в дело, тем безопаснее. Их будет только пятеро. Первое условие: абсолютное молчание. Никому ни слова. Даже самым близким. Болтовня равнозначна предательству. А за предательство мыслимо одно лишь возмездие... Понятно? На заводе ограничить свои отношения до минимума, однако же так, чтобы не бросалось в глаза. Никаких письменных сношений, только устные. Регулярно собираться – иногда тут, а чаще у Павла. Можно у тебя? Можно. Система паролей. Их разработает Гонза. Разделение задач. Связным будет Бацилла, у них дома есть телефон, ему станем звонить, если случится что-нибудь исключительное, а его дело – как можно быстрее информировать остальных. Командир? Старший группы? Милан поразил товарищей, предложив, чтоб не было никакого командира. Нас мало, обо всех операциях будем договариваться совместно, решать простым большинством. Нейтральная точка зрения исключается. Ясно? Потом он предложил еще собираться для самообразования, это можно делать здесь. О чем говорить на таких собраниях? Обо всем! Будут обмениваться запрещенными книгами, обсуждать их, потому что надо объединиться и идейно, попросту говоря – политически. Мы не гангстеры и не анархисты.

Поначалу ребята не видели смысла в таких сборищах, но Милан так упорно настаивал, что в конце концов убедил всех.

– Имейте мужество сознаться, что в башке у вас дикая путаница! запальчиво кричал он. – Я не хвастаюсь, у меня дело обстоит не многим лучше. Ну, нахватался кое-чего, но ведь ясно же, на этом останавливаться нельзя! Вот передо мной мир, и если я хочу что-то такое делать в нем, должен же я хоть немного в нем разбираться! Нельзя отмахнуться от него, потому что он нас в покое не оставляет, хотим мы того или нет...

С этим должен был в конечном счете согласиться и Гонза. Что в самом деле знаем мы? Ни шиша! Коммунизм, социализм – под этими словами для него скрывались только общие и безнадежно путаные представления о добре и социальной справедливости. А дальше-то что? Где узнать что-нибудь толком? В книжках из публичной библиотеки? Чепуха! Где же взять те, настоящие? Раз как-то попала ему в руки одна такая; он бился над ней, продирался, как сквозь дремучий лес, сквозь сложные экономические выкладки, но ему не хватало соединительных звеньев, основ, в общем всего. Демократия, капитализм... Само собой, уже простая и вполне определенная ненависть к нацистам и безусловная симпатия к тем, кто бьет их в хвост и в гриву, не позволяли клюнуть на идиотские сплетни, извергаемые газетными писаками. Даже те, кто вынужден был выслушивать все эти гадости в гимназии и потом держать по ним экзамен перед немецкими инспекторами, – и те им не верили! Гонза вспомнил, как однажды пошли они всем классом на выставку с мнимо невинным названием: «Советский рай». От чудовищных экспонатов всех бросило в дрожь. Бациллу чуть не стошнило. Вот и пиши об этом сочинение для «немца»! Брр! Решающее большинство надело броню неверия, но были и исключения. Страшно, правда? А в трамвае Патка, одноклассник, оказал; «Если это правда хоть на одну десятую – благодарю покорно!» И был он совсем бледный. Не могли же вот так просто взять да из пальца высосать! Еще как могли! Все это штучки из арсенала колченогого пустобреха Геббельса. Пропаганда! Ребята не поверили и не хотели верить всем этим гнусностям о терроре в Советах, о варварстве на Востоке и о плутократах на Западе, о заговоре международного еврейства против арийской расы, во имя которой на всех фронтах проливает кровь героический вермахт. Гнусность, тупая клевета на тот мир, который приближается, и поверить в это значило авансом рехнуться и спрятать голову под крыло. Вранье! Тем более что, кажется, и взрослые-то не верят этому, Даже дед, а ведь он воевал против большевиков. Так что тут вроде порядок, только... Одно дело – вера, но ведь надо еще и самим все узнать, ощупать собственной мыслью, и тут Милан прав, хотя в общем-то он фанатик и в голове у него, пожалуй, путаница невероятная. Ррреволюция, грохочущая раскатистым «р»!

Послушай, как они перебивают друг друга, Милану приходится даже успокаивать их, хотя сам он пылает ярче всех!

А не мало нас? Может, прихватить еще, например, всех приличных ребят из цеха? Нет, для начала не надо. Там посмотрим. А кого-бы еще? Леоша? А, у него свои заботы с недостающими лампочками. Густа бешеный какой-то и обиженный на судьбу за то, что ростом не вышел: Богоуш? Нет, труслив больно, а фатер его, говорят, подписал какое-то сволочное воззвание Лиги против большевизма. Да, но Богоуш очень переживает, говорит, отца заставили подписать. Ни хрена не заставили. Но Богоуш ни при чем – он за отца не ответчик. Ну, так кого же? Никого! В том-то и выгода, что нас будет только пятеро, поймите же наконец, черт возьми, и никаких осложнений... Думаете, мы одни такие на заводе? Чепуха, спорить готов, что нет, все эти аварии не сами по себе получаются. Как бы установить связь с другими? А как ты это хочешь сделать? В газетах объявление дай, олух! Хватит трепаться, ребята, думайте! И к тому же, – добавил Милан, не стану я связываться ни с какими горе-патриотами: если не с левыми – так ни с кем! Ясно? Не то лучше брошу это дело. Ребята, не начинайте со ссоры! Сначала будем работать одни, на свой страх, а там увидим. Да, но что мы можем сделать? Пять человек и один пугач! А мы попробуем начать с малого. Потом все больше и больше. Вредить на каждом, шагу, тормозить производство. Воровать! А что? И листовки! Распространять по заводу, пусть люди знают, что фашиги не полные хозяева, что им объявлена подпольная война...

Войта предложил портить машины. В сборочном, на электростанции, короткие замыкания у сверлильных станков... А взрывчатка? Где возьмешь? Кажется, ее можно сделать самим. Кто разбирается в химии? Ладно, посмотрим! Дальше! Отомстить за Пишкота и сотни других! Правильно. Но как? Сделать налет на живодерку? Не сходите с ума, ребята! А если убить Заячью Губу и нагнать страху на всех веркшуцев? Пристрелить Каутце? Или директора-немца с его нацистским значком на лацкане? А чего ты этим добьешься? Кого еще прикончить? Может, самого Адольфа? А вот бы избить Жабу, напугать всех «колобков»... В этом что-то есть!

– Ну, хватит на сегодня, – сказал Милан, протирая глаза, которые щипало от дыма. – Гонза, да не кури ты все время эту гадость, сдохнуть можно!

Шаги в коридоре встревожили их. Где револьвер? Порядок. Павел сунул руку в карман, Гонза успел сгрести все газеты на край стола, Милан бросился к постели, за гитарой.

– Не подавайте виду, пойте.

Он провел пальцами по струнам, простыми аккордами нащупал меланхолический мотивчик. «Вот видишь, Маня, мы с тобой расстались...»

Вошел худощавый человек в куртке, вызывающе заляпанной красками; необычное, какое-то выдуманное лицо. Венчик спутанной бороды придавал ему оттенок исключительности. В нем было что-то от отрешенности Христа, если б в колючих глазах не засело озорство.