Текст книги "Хромой Орфей"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 45 страниц)

– Ах, зоо... на я... [9]9
      Ах, вот что... ну ладно... (нем., искаж.).


[Закрыть]

Подковки прозвякали, фигура в мундире уплыла в темноту.

Дождь припустил – теперь он лил потоками.

Час ночи... половина второго... Ошибки быть не могло, и все же никто не пришел!

VII

Он кинул машину почти отвесно вниз, вокруг разом стемнело – самолет, как снаряд, пробил слой мутных туч, и потом в сиянии солнца он снова увидел «мессера»! «Мессер» набирал высоту, пытался спрятаться в редких клочьях облаков, но при этом потерял превосходство в скорости. Попался! Он несся за «мессером», твердой рукой повторяя все его повороты. Ну-ка, «бигглс»! Поймал «мессера» в скрещение прицела и, воинственно выставив челюсть, нажал на спуск.

Калитка скрипнула, на улицу вышел пан Кунеш, ведя на коротком поводке своего облезлого пса.

– Добрый вечер!

Сделав несколько шагов, полковник остановился, опытным глазом обозрел местность. Опасности никакой.

Он почувствовал облегчение. Широкие окна виллы напротив затянуты гардинами, но это не собьет с толку обстрелянного солдата! Хитрость! Потому что за теми тяжелыми гардинами, внушающими ложное впечатление безопасности, живет немецкий полковник от авиации. Можно сказать, коллега! Кунеш часто смотрит сквозь застиранные занавески своей мансарды, как немец садится в открытый «мерседес»: великолепная выправка, размеренные, как у машины, движения, шофер, вытянувшись в струнку, четко взбрасывает руку, приветствуя его. Да, настоящий полковник! А какое у них чувство дисциплины – что и говорить, мы по сравнению с ними просто тряпичники, даже если взять времена нашего блеска, с горечью думает про себя полковник, шлепая в комнатных туфлях по своей мансарде. Ох, этот коллега напротив! Противник, конечно, но... Полковник не может запретить себе некоторой восхищенной симпатии. Он ни минуты не сомневается, что тот, в вилле напротив, знает о нем! И конечно же, следит за каждым его движением, докладывая об этом по инстанции. У него ведь инструкции! Как ведет себя полковник Кунеш? Следите за ним – отличный офицер, представляет особую опасность для третьей империи! Один раз – он может поклясться! – в окнах напротив блеснули стекла полевого бинокля. Ага, следят! Быть может, в вилле установлен даже легкий пулемет, со сладостным замиранием сердца подумал полковник Кунеш, достаточно неосторожного движения, и... Я в осаде! – сказал он себе, выпрямляясь. Ничего, полковник Кунеш выдержит, у Кунеша стальные нервы, господа германцы! Так жил полковник Кунеш. Ночами, за шторами затемнения, сидел над картой, решал сложные стратегические задачи. Мысленно горячо спорил о тонкостях стратегии с благородным коллегой из виллы напротив – легко одерживал верх над ним, в возбуждении щелкал худыми пальцами. Замечательная школа! Прошу, досточтимый коллега! Извольте! Мое мнение? Я избираю фронтальное продвижение пехотой вот до этой высотки, при поддержке танков, и здесь, – постукивание пальцем по карте, – бой!

Устарело? Позвольте возразить. Нет, благодарю, я принципиально не пью коньяк. Ха! Нет, мне еще рано на свалку, это выяснится, когда кончится теперешняя бестолковая война и с меня снимут осаду.

Полковник Кунеш пересек трамвайные пути, стараясь сохранить достоинство походки, хотя нетерпеливый пес тащил его вперед, и, не дойдя нескольких шагов до калитки виллы напротив (он любил переживать то приятное волнение, с каким проходишь совсем близко от вражеского гнезда), вдруг застыл на месте.

По пустынной улице снизу приближался открытый «мерседес», а на заднем сиденье... Он! Наконец-то они станут лицом к лицу, два настоящих солдата, опаленных порохом... Спокойно, Кунеш!

Пусть видит, кто перед ним!

Визг покрышек отдался в самом мозгу, хлопнула дверца, и Кунеш, как бы издалека, услышал лаконичное приказание:

– Also... morgen fruh!  [10]10
      Итак, завтра утром! (нем.).


[Закрыть]

– Javolerobrst!  [11]11
      Так точно, господин полковник! (нем., искаж.).


[Закрыть] пролаяло изваяние шофера.

Обстоятельства встречи были не самыми благоприятными: пес в решающий момент присел на корточки под каштаном и с виноватым выражением морды принялся отправлять естественную надобность. Изменник! Оставалось крепко держать его на поводке и беспомощно ждать. Ладно! Его хотят унизить, а он не сдастся! Кунеш демонстративно выкатил впалую грудь и застыл в позе, в какой, вероятно, гордо ждут роковую пулю, упрямо решив ни на волос не отводить взгляда.

Вот я! Полковник Индржих Кунеш!

Немец вылез из машины, оскорбительно мимолетным взглядом скользнул по жалкой фигуре человека с собакой. Komisch! И, не останавливаясь, спесивец этакий, четким шагом промаршировал в свой садик.

Невероятно. Кунеша охватило чувство горького разочарования, но потом он догадался, и разочарование сменилось восхищением. Как владеет собой! Невозможно сомневаться, что немец, несмотря на гнусное штатское платье, распознал в нем офицера высокого ранга – солдат солдата нюхом чует. Но он и бровью не повел! Враг, конечно, но – достойный уважения! Коллега.

Он почувствовал, как натянулся поводок, глянул в преданные глаза своего друга, очнулся и с тихим вздохом последовал за собакой по крутой улице.

В вестибюле под лестницей, там, где обрываются гладкие перила, Войту догнала Алена; он узнал ее по частому стуку каблучков, но не оглянулся.

– Привет, супруг!..

И промчалась мимо, на лестницу, шелестя плащом.

Он поднял глаза – она была уже на втором этаже; оглянулась, махнула небрежно.

– Ты посмотри, что тебе милостивая пани прислала, – послышался укоризненный голос мамы.

И в эту минуту за Аленой захлопнулась дверь.

Громче стало тиканье будильника, а сверху слетел знакомый смех, пронизал до костей, как рентгеновы лучи,

Войта потрогал сверток; он был мягкий, на ощупь податливый. Он разорвал бумагу и вывалил содержимое на стул.

Одежда; куча одежды, пиджаки с плеча великана, из самых дорогих довоенных материй, какие нынче только во сне увидишь, брюки, жилеты, все чуть-чуть пахло старостью и нафталином. Гм... Ну и что? Спокон веку все поношенное платье переходило с бельэтажа в подвал, и даже свадебный костюм спустился к Войте из того же щедрого облака. Чего ж тут удивительного? Войта перебирал эту мягкую кучу, будто что-то искал, потом сунул руки в рукава пиджака. Ватные плечи отстали, пиджак болтался на нем как на палке! Глянь – пугало огородное! Сюда влезет еще один такой жених!

Посмотрел в зеркало и прыснул, потом вдруг стало стыдно, он сорвал пиджак, швырнул на стул, рванулся прочь.

Игла шипела в бороздке, из превосходного «биг-бена» лилась дурманяще-сладостная мелодия скрипки, коротко и резко лаяли в унисон саксофоны, и голос певицы тек, как ручей по сглаженным валунам, капал медом, дразнил.

– Конни Босуэлл, – мечтательно шепнула Алена. Она слушала, плотно сжав ресницы, уронив руки на колени. Войте ничего не говорило имя, но музыка приятно обволакивала его, она так подходила к теплому вечеру, он без сопротивления отдавался ей. Сидел он возле Алены, в ее белой комнатке, на хрупком пуфе, выложив на колени кулаки, и дохнуть боялся, чтоб не помешать. За окнами, в низине, город кутался в предвесеннюю мглу, а здесь все светилось белизной, все было благоуханно-нежным, царство хрупкости, в которое он провалился, как в царство давно забытой сказки, и в котором казался сам себе неуклюжим и неприятно-плотским. Все повторялось: опять была девочка с синим взглядом и светлой челкой. «Войтина, пошли играть!» – лепечет детским голоском ветряная мельничка... Ах нет, вот Алена рядом, покоится в кресле, и свитер натянулся на большой, твердой груди. Он не может подумать о ней без дрожи в теле.

Знает ли она об этом? Схватит вдруг его руку, в невинном порыве прижмет ее к груди.

– Войтина, как я рада, что мы опять подружились! – горячо воскликнет, блестя глазами. – Обещай, что всегда так будет!

А он без раздумья обещал бы ей три золотых волоска деда Всеведа или кусочек прошлогодней радуги... Кто ты такой? Ничтожество из подвала. В такие минуты Войта уверен, что сумел бы умереть за нее.

– Вот голос, а? – проговорила Алена в полумраке, когда пластинка кончилась. И, не дожидаясь ответа, запела сама, так точно копируя голос певицы и произношение, что трудно было заметить разницу.

– Ты умеешь по-английски? – только и смог он спросить восхищенно.

Алена тряхнула волосами, обхватила колени.

– Учусь. Хочешь вместе со мной?

– Пожалуй, у меня не получится, – скромно возразил он.

– Откуда ты знаешь! Это замечательный язык! Слушай! – Она негромко стала декламировать, смаковать незнакомые слова. – Слышишь музыку? Все сонги звучат прилично только на английском, тут уж ничего не поделаешь. – Она встала, подошла к окну, задумчиво загляделась на темный город. – Пригодится после войны... если, конечно, не захочешь киснуть в этом медвежьем углу...

Войта беспокойно привстал, снова сел.

– А ты хочешь уехать?

Она обернулась, уперлась ладонями в подоконник, покачала головой:

– Только тсс, миленький! При маме ни слова. Ты ее знаешь. Сентиментальна до невозможности, уговаривает себя, что сделает меня солидной ученой дамой. Детским врачом. Может, это и шикарное занятие, да я-то хочу петь, понимаешь? Притом никаких опер. В хорошем джазе! – Она постучала каблучком об пол, задвигалась в бодром ритме. – Та-да-да-да, та-да-да... Элександрз регтайм бенд... Тебе не нравится?

– Нравится, – охотно поддакнул он.– Отчего же...

– Видишь! У меня хороший голос и тембр. Это сам Кели говорит, а уж он-то в этом разбирается. Он такой замечательный ударник, что хоть сейчас в американский джаз. И фигура у меня ничего, правда? А петь я люблю. И ничего в этом нет плохого. От полек и вальсов меня просто тошнит – от них несет луком и пивом.

– А если не выйдет?

Она подошла ближе:

– Что не выйдет?

– Уехать.

Положила ему руки на плечи:

– Дурачок! Почему же не выйдет? Ведь потом-то будет свобода! Фррр из клетки... И ты, – она тряхнула его, – ты поедешь со мной, Войтина. Хочешь? Прозвенела рассыпчатым смехом, запустила пальцы в его жесткую шевелюру. Например, закончишь свое изобретение, что-нибудь замеча-а-а-а-а-ательное, такими вот буквами будут о тебе в газетах писать, а я лопну от гордости.

– Да, но... – трезво пробормотал он, – все это не так просто...

– А ты сумей. Для меня! А что вообще ты хочешь делать, когда война кончится? Ты ведь мне еще не говорил.

– Летать...

– С лестницы кубарем? За пивом для начальства? Или в самом деле?

– А что? – обиженно вскинулся он. – Тебе не нравится?

– Наоборот! – восторженно воскликнула она, обняла его сзади.– Это здорово! Я буду замирать от страха, когда ты помчишься по воздуху. Так и вижу: ты вылезаешь из самолета, очки на лбу, а я тебе машу. Воздушный ас Войтех Сыручек...

– Ладно тебе, – недовольно перебил Войта. Он не был уверен, не смеется ли она над ним немножко, и к тому же фамилия Сыручек как-то неуместно звучала рядом с его воинственным именем     .[12]12
      Войтех – от древнеславянского «Радующийся бою».


[Закрыть]

Дверь у них за спиной открылась, деликатная тень с шелестом вошла в комнату. Слабо повеяло духами, такими же нежными, как и голос вошедшей.

– Что же вы не зажжете свет, дети? – ласково прозвучал этот голос. Накурено у тебя тут, Алена, как в трактире. Надеюсь, она не клянчит у вас сигареты, Войта? Не нравится мне, когда она столько курит.

– Ну да, вчера ведь мне исполнилось десять лет, – фыркнула Алена.

– Разума у тебя не больше, – парировала милостивая пани и снова отнеслась к Войте: – Я хотела спросить, вы не забыли о домовой выписке? Понимаете, без этой дурацкой бумаги...

– Все в порядке, – с жаром уверил он милостивую панн. – У меня все есть.

– Ну, тогда не стану мешать, – сказала она, уже взявшись за ручку двери. У меня гость: мы с доктором Годеком в гостиной. Не хотите чашечку чаю? – Она медлила открыть дверь, будто старалась что-то вспомнить. – Ах да, Аленка... у тебя нету хотя бы двух сигарет? Бедняжка доктор совсем извелся...

– Слушай, мама! – воскликнула Алена, словно вдруг ей стало стыдно чего-то. – Ты ведь отлично знаешь, что...

– Ну хорошо, хорошо... Незачем так сразу накидываться...

Войта встал, опустил руку в карман.

– Если вы не обидитесь... У меня остались две.

– Да нет... Что вы, что вы, мальчик, – решительно отнекивалась милостивая пани. – Я запретила себе так злоупотреблять вашей любезностью, нет, правда, надо с этим покончить. Довольно уж мы от вас требуем...

– Пожалуйста, не беспокойтесь! – испуганно перебил он ее, протянул смятую пачку. – Завтра получу на заводе...

Она еще поколебалась, прямо трогательная в своей чуть ли не девичьей застенчивости, потом смиренно вздохнула.

– Господи, я ужасная! Ну, может быть, когда-нибудь я смогу вознаградить вас за все... Ладно, раз вы завтра получите, как вы сказали... Но это уж в последний раз, Войта, хорошо? И – с отдачей!

Она выплыла благоуханным облаком, и слышно было, как в прихожей она говорит гостю:

– Представьте, Бедржих...

– Она просто невозможная, – прошептала Алена, когда дверь захлопнулась за матерью.

– Почему? – недоуменно спросил Войта. – Я всегда ее любил...

– А меня? – живо откликнулась Алена, приблизила к нему лицо: ее волосы защекотали ему лоб. – Ну говори же! А то приревную, несчастный!

– Ты сама знаешь, – вздохнул он, хотя все существо его так и дрожало от необъятного счастья. Он выразительно хлопнул ладонью о колено. – Факт!

Алена посерьезнела, легонько коснулась губами его рта – она редко целовала его в губы – и, выпрямившись, отошла к окну.

– Послушай... ты не раздумал?

Он поднял голову. В рамке окна рисовался ее профиль, и в наклоне ее головы было что-то странное, сбивавшее его с толку – то ли печаль, то ли усталость, тревога. Со страхом он понял, что не узнает ее. О чем это она?

А она передернула плечами, прижалась лбом к холодному стеклу.

– Понимаешь, я не хочу, чтоб ты разочаровался, Войтина, нет, дай мне досказать! Может, все это дурацкая шутка... но что мне делать?.. Если б не необходимость!.. Ты не будешь горевать, правда? Не надо! Ты чудесный парень и по-настоящему любишь меня, я это знаю. Нет, не бойся, я совсем не сентиментальная и не такая уж плохая. Обещай, что никогда так обо мне не подумаешь! Я, может быть, не такая, как ты себе представляешь, но другой быть не собираюсь. Хочешь, бросим все это, пока не поздно. Маме не верь, она вся из сладкой лжи. Я ее не выношу!

Он прервал это непонятное излияние, прервал чуть ли не сердито, с оттенком кроткого достоинства:

– Слушай, хватит, ладно? Раз я обещал, так хоть лопни, слово сдержу!

– Ну хорошо, не будем больше, – согласилась она и коротко усмехнулась. Войта узнал прежнюю Алену, вздохнул легко. – Рах tecum ,[13]13
      Мир тебе (латин.).


[Закрыть] медведь!

Она подошла к адаптеру и поставила пластинку.

Две недели, прошедшие от обещания до исполнения, были как сон в розовом облаке. Войта двигался в нем плавно и как бы парил над землей; эти две недели были наполнены разговорами, шепотом, сладко бередящей музыкой, которую не в силах был заглушить в нем даже грубый грохот пневматических молотков. Они встречались под лестницей, Алена заговорщически подмигивала ему, и после этого он спускался к себе на дрожащих ногах. В подвале стало как-то светлее, первые солнечные лучи падали на землю перед окном, и оббитая наяда уже не так бесстрастно таращилась в пространство, и помешанный полковник вдруг превратился в милого человека с великолепным благородным псом. Войта починил подгнившую мельничку у забора. Ну-ка, ущипни себя, не спишь ли? Ты – и она! Нет, не спишь, дуралей, вот это да!

Мама стремительно молодела, ходила по дому в каком-то экстазе.

Да могла, ли я и подумать-то! – сто раз повторяла на дню. – Золотце мое, принцесса, все Фанинка да Фанинка, а помнишь, как она уплетала картофельные лепешки? Щечки, бывало, так и лоснятся! А как корью болела – никого не хотела видеть, только Фанинку. Ах, дети, дети, вот бы дожить покойному отцу! Каждый день за вас молюсь... Ах, что же я надену-то? Скорей отдать перешить то черное платье...

Войта бежал от излияний матери; он хотя и понимал ее, но всякий раз его охватывал какой-то странный стыд. Он дал согласие на то, чтоб свадьба была самая скромная и незаметная, без оглашения, без внешней пышности, свидетелями будут доктор Годек и его сын Алеш – обоих он видал, они были среди наиболее частых посетителей виллы. Конечно, в отделе кадров ему пришлось заявить о том, что он вступает в брак, обойти это было никак нельзя.

В последний вечер Алена схватила его за рукав на лестнице:

– Вечером приходи наверх. Познакомишься с Годеком и Алешем. Ничего не поделаешь!

В ожидании Войты они собрались вокруг чайного стола в гостиной, где уже были спущены шторы затемнения. Доктор Годек мог бы играть в пошленьком фильме роль благородного генерального директора. Алена называла его «пан Того-с». Сын его Алеш непринужденно развалился в кресле и от души забавлялся. Он обладал способностью забавляться всем и вся.

– Я полагаю, что все в абсолютном порядке, пани Гедва, – снисходительно произнес адвокат, прикрывая ладонью руку хозяйки дома; но тут же вспомнил что-то, хлопнул себя по лбу и вытащил из портфеля бумажку с отпечатанным на машинке текстом. – Еще одна мелочь. Я подготовил небольшое заявление, и, думаю, будет хорошо, если этот юноша подпишет его. – Он снисходительно протянул бумагу через стол. – На первый взгляд это пустая формальность, но после войны она облегчит... того-с... безболезненное разрешение всего дела. Юношу я лично знаю, а посему... того-с...

Алена прочитала бумажку через плечо матери и взорвалась:

– Нет! Не допущу я такого свинства! Войта не подлец какой-нибудь!..

Милостивая пани легким толчком заставила ее сесть на место и сама заговорила своим бархатным голосом:

– Нет, правда, доктор, я думаю, это излишне, да к тому же и унизительно. Он Алену любит, потому и согласился. Кроме того, мы знаем его с детства. Его мать – женщина чрезвычайно набожная и порядочная. Я сама очень люблю его и уверена в его безусловной честности...

– Но, конечно, конечно, моя дорогая! – с невозмутимой улыбкой пошел на попятный адвокат, быстро пряча бумажку в портфель. – Вы только поймите... того-с... мою точку зрения. Я стараюсь, естественно, защитить прежде всего интересы Алушки...

– Не предоставите ли вы это мне самой, доктор? – невежливо перебила его Алена. – И будьте любезны, не называйте меня «Алушка»! Ваша заботливость выводит меня из себя!

– Колоссально, Алка! – захохотал Алеш, сделав рукой одобрительный жест. К черту адвокатскую осторожность! Я сгораю от нетерпения, честнaя невеста! Отпразднуем так, что небу станет жарко...

– Бездельник, – обругал сына Годек, впрочем, без всякой злобы, скорее с некоторой гордостью.

– Будь добра, сбавь немножко тон, – одернула милостивая пани свою дочь, взглядом прося прощения у Годека. – Ты достаточно взрослая для того, чтоб понять: пан доктор относится к тебе, как родной отец. Ужасная молодежь, друг мой! Я совершенно ее не понимаю.

– Оставьте ее, – весело вступился Годек за Алену, которая в ярости кусала ногти. – Молодежь на то и существует, чтоб приводить в ужас родителей. И Алеш такой же, вы сами сейчас слышали. А я нынешней молодежи никак не завидую. Эта война и все прочее – жестокое для них испытание. Сами видите, какие шаги приходится предпринимать. Алушка... того-с... взволнована, и это понятно. Что ж, завтра всему будет конец. Итак, вы говорите, этот юноша...

Звонок прервал его; милостивая пани с трогательно-просящим видом прижала палец к губам.

– Это, верно, он. Прошу всех вас быть поделикатнее. А главное, вас, Алеш. Алена, поди открой!

Со стены прямо на него взирает надутое лицо президента страны, рядом водянистыми очами сам фюрер всматривается в тысячелетие. Войта заметил, как муха, слабая после зимней спячки, ползет по стеклу, от молодцеватой челки на лбу фюрера к усам; вот она перелетела на стол, села у локтя совершающего обряд – он был в темном пиджаке – и направилась к документам, разложенным на плюшевой скатерти; развернула сетчатые крылышки, закружилась вокруг благородной; головы чиновника, совершающего обряд, – з-з-з-з, з-з-з-з, чиновник незаметным движением головы прогнал назойливую нарушительницу, а из его медоточивых уст слова так и сыпались; заведенный органчик в нем болтал о хрупкости супружеского счастья, о подводных рифах жизни, о верности до гроба, об обязанностях перед государством, над которым простерта хранительная десница сражающейся империи, но нетрудно было понять, что думает чиновник совсем о другом и работает у него только язык; он, наверно, не успел как следует доесть второй завтрак, в уголке рта у него осталась хлебная крошка.

Войте приятно было следить за мухой. Теперь она полетела к окну, стукнулась о стекло. Войта покосился на Алену, та стояла рядом с таким видом, будто слушает этот поток никому не нужных слов, а сама с трудом подавляла зевоту. Солнце, бившее в широкие окна, двумя пыльными столбами налегло ей на плечи. Она была хороша; до того хороша, что сердце у него отчего-то вдруг сжалось. Сзади них стояли только Годек с сыном; тот лениво рассматривал линию невестиных бедер, обтянутых простой юбкой. Милостивая пани стояла в сторонке в неброском костюме, отлично подчеркивавшим моложавость ее фигуры, и лицо ее под слоем пудры не отражало никакого волнения, которое следовало бы испытывать матери на свадьбе дочери; в лице милостивой дани, было одно лишь заметное нетерпение да еще затаенный гнев. Господи, когда же этот человек кончит?

Вообще все с утра было странно. Войта ходил как в тягостном сне, в котором ты голый и все на тебя смотрят. Вчера вечером мама слегла с небольшим жаром: вилла должна, конечно, блистать чистотой, и пылесос гудел с рассвета до ночи. И сегодня утром мама осталась в постели, под полосатой периной, утопая в слезах. Войте так и не удалось ее утешить. Сама милостивая пани спустилась к ней, ласково потрепала прислугу по горячей руке; ничего, мол, Фанинка, не расстраивайтесь. Здоровье важнее. Да и что нынче за свадьбы? Даже и убирали-то напрасно. Милостивая пани была в обычном костюме, и Алена прискакала в холл в том самом платье, в каком прошлый раз ходила в кино. Войту это несколько озадачило, но в конечном счете он даже рад был, потому что всякая пышность приводила его в ужас. Другое его огорчило: мама хотела хоть взглянуть на свою дорогую сношеньку, перекрестить ее материнской рукой, а Алена резко отказалась: «Не выношу этих комедий! Давай двигайся!» И покраснела. Она даже наотрез отвергла букет увядающих тюльпанов, который Войта с трудом раздобыл вчера, повинуясь настоятельным уговорам мамы. «Как же, стану я разыгрывать идиотку на глазах у всех!»

Она положила букет на столик в вестибюле, так он там и остался. Достать такси было невозможно, а пресловутый свадебный трамвай решительно отвергли и мать и дочь, поэтому шли пешком по круто спускающейся улочке к трамвайной остановке и молчали. Милостивая пани с хорошо разыгранной неумышленностью отставала от них на несколько шагов, так что никто не заподозрил, что это свадебная процессия. К чему разыгрывать спектакль для уличных зевак? Трамвай полз безобразно, набитый до отказа, его расхлябанные сочленения терзали нервы скрипом. Войта отыскал глазами Алену. Ее побледневшее лицо подергивалось от волнения, и была в ней какая-то тревога, которой Войта не мог понять. Почувствовав его взгляд, она невесело усмехнулась, притронулась к его руке и отвела взор на убегавшую за окном улицу. Ох ты...

У входа в отдел бракосочетаний, нервничая, ждал Годек с сыном. Адвокат был как на иголках. Одет он был в поношенный костюм, а лицо его выражало такое будничное безразличие, словно он должен был выполнить утомительную служебную обязанность. Куда девалась та обходительность, то деятельное чувство превосходства, с каким он встретил Войту вчера вечером? Теперь он скользнул по жениху беглым взглядом, а его рослый отпрыск выплюнул окурок – вероятно, нечаянно – чуть ли не на ботинок Войты.

– Скорей, скорей, мы опаздываем! – повелительно произнес адвокат и помчался вперед, как борзая.

Все поспешили за ним по холодным коридорам – марионетки из немой кинокомедии: двери, еще какие-то двери, стертые плиты пола, посетители на скамейках...

– Пожалуйте сюда, – услышал Войта, кто-то назвал их фамилии, откуда-то сверху из рупора хрипло заиграло «Наша верная любовь», и вот они очутились перед столом, покрытым толстой плюшевой скатертью.

З-з-з-з, з-з-з-з – кружила муха над их головами, президент надуто взирал со стены, а чиновник-златоуст все перемалывал слова и фразы. Органчик! А вдруг в нем произошло короткое замыкание и он теперь не может остановиться? профессионально подумал Войта.

– Господин жених! – Чиновник взвинтил свой голос, подняв его до заученного пафоса. – Хотите ли вы взять в жены присутствующую здесь Алену...

Войта вздрогнул, опомнился, чужим голосом пробормотал что-то такое, что могло означать и «да» и «нет», но чиновник не терял времени на сомнения; Алена выдавила свое «да» через стиснутые зубы и не подняла глаз; колец не было, так что не к чему было долее пребывать перед столом и портретами государственных мужей, брачующиеся быстро поцеловались, чиновник подергал руку жениху, как ручку насоса, буркнул что-то про счастье и скрылся в боковой двери, как человек, только что совершивший некрасивый поступок. Из рупора зазвучало «Как же нам не радоваться», а в зал уже заглядывали нетерпеливые участники следующей брачной церемонии.

– Ну вот, можно... того-с... идти домой, – сказал из-за спины адвокат, подавая сигнал к отступлению.

И опять – двери, двери, коридоры, лестницы, которые словно текли вниз, и последней волной их вынесло на улицу, на яркое солнце. Войта зажмурил глаза от этой яркости, но заметил, как Годек энергично отстраняет свору поджидающих фотографов.

– Не нужно, господа! – кричал он, взмахивая руками. – Не трудитесь понапрасну!

Один из них все же прицелился объективом, и Войта увидел, как Алена находчиво отвернулась и предложила новоиспеченному супругу двигаться дальше.

Но сумасшедший дом еще не кончился! На плечо Войты вдруг опустилась тяжелая рука, и он, обернувшись, замер от испуга. Сзади стояло трое здоровенных парней в дешевых воскресных костюмах: Падевет, его прежний напарник, ухмылялся ему прямо в лицо, а рядом торчали Швейда и этот бабник Гиян, с букетиком в руке, и все трое в знак мужской солидарности хлопали его по спине. Господи, откуда они-то узнали? Видно, хотели его обрадовать, сделать сюрприз, что и вышло в наилучшем виде. Он так и прирос к месту и только, мигая, смотрел на Алену.

– Кто же так делает? – Падевет, разойдясь, шутливо ткнул его в грудь. Женится, паршивец, а сам ни гугу! А я-то помню его еще учеником с соплями под носом... Ну не беда, пришли мы, дорогой Войтишек, поздравить тебя малость, пусть у вас... как говорится... с паничкой совет да любовь будет, да смотри не халтурь, ха-ха-ха! Ну-ка, похвались.. А у тебя губа не дура, гром тебя разрази!

Невеста не успела опомниться, как все трое по очереди пожали ей руку. Она уставилась на них, бледная, и только тогда пошевелилась, когда Гияи сунул ей в руку дешевенький букетик.

– Значит, кучу детишек, молодая пани, – щедро пожелал Гиян в придачу, – а парня вы для этого дела выбрали толкового, так пусть же у вас будет много маленьких жестянщиков!

«Ради бога, спасите!» – телеграфировала взглядом милостивая пани своему защитнику, адвокат встрепенулся, и под его умелым руководством инцидент был ликвидирован за несколько секунд. Он со значительным видом заслонил обеих женщин, изобразив на лице учтивую улыбку.

– Простите, позвольте представиться – доктор Годек... Весьма рад, господа, – он так и сыпал словами, с очаровательной небрежностью пожимая всем троим руки. – Благодарим вас от души, очень мило с вашей стороны, но, к сожалению, неотложные обстоятельства... придется вам уж нас... того-с... извинить... Еще раз большое спасибо, до свидания, господа! Нам пора, не правда ли?

Он круто повернулся, сбросил улыбку, жестом пригласил дам следовать вперед, и не успели поздравители рта раскрыть, как новобрачные со своими свидетелями уже быстро шли к остановке. В последнюю минуту Швейда успел сунуть оторопевшему Войте сверток с подарками.

Гм... Они остались торчать на мостовой в своих воскресных костюмах, но ни один из них словом не коснулся того, что сейчас разыгралось.

Падевет только сдвинул кепку на затылок да вытер лоб тыльной стороной ладони.

– Н-да, брат, – высказался он лаконично и сейчас же добавил: – Вот жара, верно?

– Жарковато, – оживился Гиян и губы облизнул; – Сейчас бы... пивка! Ох и напился бы я до отвала!

Из дверей повалила на солнце новая, многолюдная свадьба, ожили фотографы, и трое рабочих были незамедлительно оттеснены, чтоб, не дай бог, не попали в кадр.

На трамвайной остановке адвокат поцеловал милостивой пани кончики пальцев.

– Благодарю вас, друг мой, – прошептала она убитым голосом. – Это было ужасно!

Он улыбнулся ободряюще.

– Зато все кончилось. Только еще, как мы условились. – Он наклонился к ее маленькому ушку. – Я немного... того-с... опасаюсь вашей мягкости, а между тем... слишком уж чувствительной быть не нужно, поверьте! Это вредно даже для него. А он, кажется, в самом деле славный малый...

Алена с окаменелым лицом бросила букетик в урну, спросила каким-то высохшим голосом:

– Эту комедию ты устроил, Войтина?

– Нет, – вяло пробормотал он. – Понятия не имею, как это получилось... ей-богу!

Алеш слушал, вальяжно опершись на столб, и кротко улыбался. Смятение невесты, как видно, доставляло ему известное удовольствие, и он решил насладиться им до конца. Был он на голову выше Войты, с отшлифованной спортом фигурой, на которой даже лохмотья бродяги и те казались бы элегантными. Он излучал неуязвимую самоуверенность, его белозубый смех обезоруживал. С Войтой он держал себя хорошо, даже с неуловимым оттенком сочувственной симпатии.

Он выплюнул изжеванную спичку.

– Колоссально, – пустился он в анализ. – Ты обратила внимание на этого чинушу? Вид у него как у оптового торговца осами! – И весело захохотал собственной шутке. – Держу пари, у него геморрой и супруга весом в центнер. А эти три молодца!

– А что в них смешного? – неожиданно ощетинился Войта, помешав Алешу сообщить свои дальнейшие наблюдения. – Они порядочные люди, – уже совсем тихо закончил он.

– Оставь, – устало сказала Алена молодому Годеку. – Я не в настроении.

Что все это значит? – ломал голову Войта, пока они поднимались к вилле по крутой улице. В нем бурлили противоречивые чувства, он в них не мог разобраться. Вагон трамвая, переполненный телами и запахами, шатался из стороны в сторону, бросал пассажиров друг на друга, милостивая пани отважно страдала, обмахивалась надушенным платочком. Ему было чуть ли не жаль ее, но когда он поймал ее беглый взгляд, то уже не нашел в нем той приветливо-ободрительной улыбки, какой она одаряла его вчера вечером. Его охватило совершенно необоснованное, но до странности определенное ощущение, что он сам во всем виноват: в том, что война, что тотальная, мобилизация, что Алена родилась в двадцать четвертом году, и за свадьбу эту он в ответе и даже за духоту в вагоне.