Текст книги "Песнь молодости"

Автор книги: Ян Мо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Глава восемнадцатая

Утром Линь Дао-цзин приготовила маньтоу и, взяв «Курс диалектики», села у окна. Красный лоскуток, попавшийся ей в книге, оторвал ее от чтения. Она отложила книгу и с улыбкой на лице принялась играть маленьким алым лоскутком, словно это была дорогая ее сердцу драгоценность. Губы ее тихо шептали:

– Эх, вот и Первое мая позади!

…Первого мая Линь Дао-цзин по просьбе Лу Цзя-чуаня участвовала в демонстрации. Сначала вместе с какими-то незнакомыми людьми она пряталась в переулке. Потом пришел Лу Цзя-чуань, передал им пачку листовок, спросил, захватили ли они с собой флаги и пакеты с известью. Получив утвердительный ответ, он тут же ушел. Через некоторое время связной передал, чтобы все выходили на главный проспект района Тяньцяо, и собравшиеся ринулись из переулка на проспект. Такие же толпы двигались и из других переулков. Вскоре они слились в мощную колонну. Дао-цзин хотелось быть ближе к Лу Цзя-чуаню, но он был очень занят и сразу же убежал вперед. Дао-цзин протискивалась сквозь толпу, стремясь пробиться вперед. В это время в воздух взвился огромный алый стяг – и словно яркое солнце озарило тьму. Дао-цзин подняла голову и увидела на полотнище знамени большие иероглифы: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Сердце ее учащенно забилось. Громкие возгласы, реющие в воздухе листовки, взлетающие вверх кулаки, море плывущих по воздуху флагов – все это словно всколыхнуло землю. Но длилось это недолго, лишь несколько минут. Вскоре послышались заливистые полицейские свистки, затарахтели мотоциклы, затрещали винтовочные выстрелы…

Дао-цзин, нахмурив брови, вертела в руках лоскуток. Перед глазами ее опять отчетливо встало мужественное лицо Лу Цзя-чуаня…

…Полицейские ворвались в толпу, хватали людей. Он охранял товарища, который нес знамя. Когда на знаменосца налетел полицейский и, сломав древко, хотел схватить юношу, Лу Цзя-чуань с яростью ударил полицейского кулаком и бросил в него горсть извести. Облако известковой пыли скрыло знаменосца, и ему удалось убежать. Полицейские погнались за Лу Цзя-чуанем. Дао-цзин побежала за ним. На бегу Лу Цзя-чуань делал ей знаки, чтобы она отстала, но Дао-цзин продолжала бежать. Едва он домчался до поворота в маленький переулочек, как полицейский в сером мундире дважды выстрелил, но, к счастью, не попал. Лу Цзя-чуань резко повернулся и швырнул еще один пакет с известью. Все вокруг заволокло удушливым белым дымом. Пакеты с известью сыграли свою роль: Лу Цзя-чуаню удалось скрыться. Дао-цзин последовала его примеру и тем же способом спаслась от преследования.

Как и было условлено заранее, они встретились в Таожаньтине[62]62
  Таожаньтин – парк на южной окраине Пекина.


[Закрыть]. Взявшись за руки, молодые люди шли совсем как влюбленные. Однако, сказав друг другу всего лишь несколько слов, они были вынуждены расстаться. Дао-цзин заметила разорванный красный флажок, торчавший из кармана Лу, и взяла его на память об этом великом дне.

«Какой он смелый и энергичный!» При воспоминании о том, как вел себя Лу Цзя-чуань в день годовщины «18 марта» и Первого мая, ее сердце невольно наполнилось восхищением, преклонением перед ним и еще каким-то более сложным чувством. Она и сама не могла еще понять, что это такое, но ей хотелось чаще видеть Лу Цзя-чуаня, говорить с ним…

После полудня, когда Юй Юн-цзэ ушел на занятия, Дао-цзин, узнав, что Бай Ли-пин дома, зашла к ней.

– Ходила Первого мая на демонстрацию, Дао-цзин? – прищурившись, озорно спросила Бай Ли-пин.

– Ходила. А ты почему не была?

– Я? У меня других дел много! – поспешила прекратить расспросы Бай Ли-пин. Положив руку на плечо Дао-цзин, она с улыбкой спросила: – Дао-цзин, ты вчера вечером опять поссорилась со своим «профессором»? Глупенькая, и зачем ты сходишься с такими людьми? Неужели не можешь найти более привлекательного мужчину?

За длинный халат и куртку, делавшие Юй Юн-цзэ похожим на ученого, Бай Ли-пин прозвала его «профессором».

– Да где уж мне! – показывая два ряда ослепительно белых зубов, засмеялась Дао-цзин. – Кто же сумеет так, как ты: увидела одного – влюбилась, увидела второго – и этот тебе мил.

– Ладно, ладно! Не прибедняйся! Я ведь для тебя стараюсь. Ты сама посмотри: сух, как палка. Ну какая тут может быть любовь? Вот Лу Цзя-чуань – это парень! Смелый, талантливый и красивый! Хочешь, сосватаю?

Сердце Дао-цзин часто забилось. Она не ожидала от Бай Ли-пин подобной шутки. Услышав свое имя рядом с именем дорогого и уважаемого человека, она покраснела и беспомощно взглянула на Бай Ли-пин. А та, обняв Дао-цзин за плечи, пододвинулась к ней ближе и на ухо сказала:

– Ну что тут колебаться, девочка? Какой это писатель сказал: «Без новой любви не уничтожишь старую»? А твой «профессор» вообще любви не стоит. Нужно смелее строить новую жизнь!

– Нет, он любит меня, как же я могу его бросить? – покачав головой, тихо ответила Дао-цзин. Она чувствовала, что отшучиваться больше нельзя и что Бай Ли-пин говорит с ней искренне.

– Ждешь, пока Юй Юн-цзэ наградит тебя медалью за верность?

Лицо Бай Ли-пин стало серьезным, однако еле заметная насмешливая улыбка тронула уголки рта.

– Думаешь о всенародной революции, а в таком «маленьком» деле, как любовь, показываешь себя отсталой! Тоже мне революционерка!

Эти слова больно кольнули Дао-цзин. Она высвободилась из рук Бай Ли-пин и, опустив голову, молча села на стул. Она знала, что ее отношения с мужем разладились, и этот разлад растет тем больше, чем сильнее она тянется к новой жизни. Но Дао-цзин жалела Юй Юн-цзэ, и это чувство привязывало ее к нему; к тому же она считала, что революционер не должен уделять много времени своим личным делам. Поэтому она терпела, сдерживала свое недовольство и продолжала жить с мужем. Однако слова Бай Ли-пин отчетливо показали ей, что на деле она совсем не так относится к вопросу о личном, как ей это казалось раньше, и что ее нынешние оправдания – всего лишь попытка как-то успокоить себя.

Дао-цзин молчала, задумчиво глядя на синее небо, видневшееся за окном. Бай Ли-пин думала, что Дао-цзин сердится на нее; она нагнулась к ней, обняла и проговорила тоном капризного ребенка:

– Полно, Дао-цзин, не сердись! Если уж тебе так дорог твой Юй Юн-цзэ, пожалуйста, люби его на здоровье! Я и не подумаю разлучать вас. Но послушай, что я тебе скажу. Ты ведь знаешь, что Цуй Сю-юй уехала на Северо-Восток, в Добровольческую партизанскую армию. Сначала она надеялась, что Сюй Нин последует за ней: они так любили друг друга! А Сюй Нин… Ты ж его знаешь: на словах у него все красиво получается, а как до дела дойдет, смелости не хватает. Он не поехал – не захотел расстаться с мамой, с институтом… Ну, конечно, и без меня тут не обошлось. А Цуй Сю-юй я не могу не уважать, ведь у нее все было: и учеба, и Сюй Нин, которого она беззаветно любит, – и она все это бросила ради революции. Ты, Дао-цзин, не бери пример с меня и Сюй Нина, а учись у Сю-юй… Ты, наверное, не знаешь: ведь она кореянка.

– Кореянка!..

С изумлением глядя на Бай Ли-пин, Дао-цзин машинально повторила последнее слово и не нашлась, что сказать.

Вернувшись домой в подавленном настроении, она бросилась на кровать и погрузилась в размышления.

Стемнело, но Дао-цзин даже забыла про ужин.

– Дао-цзин, как ты прекрасна! Прямо спящая фея… – тихо произнес незаметно вошедший Юй Юн-цзэ, глядя на жену.

Дао-цзин, не обратив на него внимания, взяла книгу и спрятала за ней свое лицо. Юй Юн-цзэ подошел, отобрал у нее книгу и взглянул на обложку – «Капитал». Он слегка нахмурил брови и с улыбкой спросил:

– Ну, великая ученица господина Маркса, какую проблему вы сейчас изучаете?

– К чему эти насмешки?

Дао-цзин взглянула ему в лицо и вдруг поняла: того Юй Юн-цзэ, которого она любила, больше нет; каким пошлым и мелким стал этот человек! Какое горькое разочарование! Не сдержавшись, она ответила:

– Лучше быть ученицей Маркса, чем учеником Ху Ши!

– Что ты болтаешь! – вспылил Юй Юн-цзэ. – Чем плохо быть учеником Ху Ши?

– О, это прекрасно! Помогать реакционерам, быть прислужником империалистов, помогать Чан Кай-ши расправляться со студентами, чем же это плохо?

Дао-цзин швырнула книгу на кровать и с презрением отвернулась.

Юй Юн-цзэ, обхватив руками голову, сидел за столом. Он сдерживался изо всех сил, но через минуту поднял голову и холодно рассмеялся:

– Революция! Борьба! Какие прекрасные слова! Но что-то я не видел, чтобы господа революционеры спускались в шахты. Это ведь потруднее, чем разглагольствовать о пролетариате, о большевиках.

– Не болтай глупостей!

Дао-цзин вскочила с кровати:

– С меня довольно, я ухожу! Уж будь столь милостив – позволь мне сделать хоть это!

Эти слова в один миг разрядили атмосферу. Юй Юн-цзэ вдруг стал жалким, как осенняя муха. Охрипшим от волнения голосом он взмолился:

– Дорогая! Жизнь моя! Не уходи!..

* * *

Только перед сном они примирились. Юй Юн-цзэ, глядя на Дао-цзин, довольным голосом сказал:

– Я сегодня вернулся в таком хорошем настроении, спешил поскорее сообщить тебе важную новость и никак не думал, что мы опять повздорим. Дао-цзин, давай не будем больше ссориться!.. И никогда не говори мне, пожалуйста, таких ужасных слов. Знаешь, после окончания университета мне не придется искать работу – разве это не хорошая весть?

– Что же тебе предлагают? Ведь до окончания осталось еще почти три месяца.

– Нужно подготовиться заранее. Ты ведь знаешь, сколько всегда претендентов на одно и то же место.

С гордостью победителя и в то же время боясь рассердить Дао-цзин, он тихо сказал:

– Мой приятель Ли Го-ин хорошо знаком с Ху Ши – не сердись, я не превозношу его, но для нашей жизни… По рекомендации Ли Го-ина Ху Ши прочитал мою работу; она ему очень понравилась, и он попросил привести меня. Сегодня я как раз виделся с ним, и он подбодрил меня, советовал как следует работать, побеседовал со мной на философские темы и в конце сказал, что берет на себя устройство моего будущего по окончании университета… Дао-цзин!

Юй Юн-цзэ сжал ее руку, его маленькие глазки сияли:

– Говорят, что если какой-нибудь студент понравится ему, то судьба этого студента обеспечена и его ждет большое будущее!

– Вот как! – Дао-цзин, закусив губу, взглянула на его самодовольное лицо. – Оказывается, ты и в самом деле стал «великим» учеником профессора Ху Ши!

– Дорогая! – Юй Юн-цзэ ладонью закрыл ей рот и строго сказал: – Не увлекайся ты этими революционными химерами, будь ближе к жизни, к действительности. Ху Ши – великий ученый, проявивший себя после «4 мая»[63]63
  «4 мая» (или «Движение 4 мая») – 4 мая 1919 года в Пекине состоялась крупная демонстрация студентов, направленная против решения Парижской мирной конференции о передаче бывших немецких концессий в Шаньдуне Японии; эта демонстрация послужила началом широкого демократического движения по всей стране.


[Закрыть], разве он может желать зла нам, молодежи? За эти два года ты достаточно натерпелась со мной, я частенько чувствую себя виноватым. Некоторые товарищи говорят мне: «Юй, твоя жена очень недурна собой, почему бы тебе не одевать ее понаряднее?» Как только кончу и получу хорошее место, я мечтаю прежде всего сшить тебе два шелковых халата, сделать несколько хороших платьев, красивое пальто. Какой цвет ты предпочитаешь? Дорогая, мне ты больше всего нравишься в коричневом и в светло-зеленом – ты выглядишь такой юной, нарядной… Тогда все увидят, как удивительно хороша моя Дао-цзин…

Воодушевившись собственной речью, он увлек Дао-цзин к свету и, отбежав в угол комнаты, смотрел на нее, словно видел впервые. Наклонив голову и сощурив глаза, он любовался ее красотой.

– Дорогая, ты – совершенство! Вот если бы еще плечи были чуть поуже и рот капельку меньше – у древних красавиц были узкие плечи и маленький ротик. Помнишь эти стихи:

 
…И рот ее – два алых лепестка,
И, словно ива, талия тонка!
 

Что? Ты опять сердишься? Отчего нахмурилась? Пойдем спать. Ну, побей меня, только не надо все время дуться.

Дао-цзин опять стало не по себе. Могла ли она стерпеть, чтобы с ней обращались так бесцеремонно, как с игрушкой? Но она была утомлена и испытывала такую слабость, что ничего не ответила. Она заснула почти сразу же, но во сне ее мучили кошмары. Она проснулась и в темноте взглянула на лежащего рядом с ней Юй Юн-цзэ. Неужели это тот, которого она так уважала, так горячо любила? Он спас ее, помогал ей, он любил ее, но все это только ради себя. Неожиданно ей вспомнились слова Бай Ли-пин о Лу Цзя-чуане, революции, отваге. «Вот он – настоящий человек!» – с улыбкой подумала Дао-цзин.

За окном шевелились тени деревьев.

«Вспоминает ли он хоть иногда обо мне?» Сладкая, щемящая боль пронзила ей сердце. Дао-цзин жадно ловила воздух, ей было радостно и горько.

В эту ночь Дао-цзин увидела странный сон.

Темный купол неба, безбрежные просторы моря, огромные водяные валы, вздымающиеся ввысь, и скользящая в волнах хрупкая лодочка, в которой сидит она. Буря, волны, черные тучи со всех сторон наступают на лодку, надвигаясь все ближе и ближе. Дао-цзин страшно, смертельно страшно. Она одна, совсем одна в этом грозном, огромном море. Волны, вставая отвесной стеной, хлещут ее со всех сторон, гигантскими чудовищами надвигаются на нее облака. Она кричит от ужаса и вся дрожит. Лодка качается и вот-вот опрокинется. Дао-цзин отчаянно гребет. Вдруг она оборачивается и видит перед собой мужчину – его лицо вроде бы хорошо знакомо ей, но она никак не может его узнать – он сидит на носу лодки и спокойно улыбается. Она волнуется и злится на него: «Негодяй! Не хочет помочь погибающему!» Она осыпает его бранью, он сидит по-прежнему спокойно и вынимает портсигар. Отшвырнув весла, она в бешенстве бросается на него и в тот момент, когда ее руки сжимают его горло, она узнает этого отважного, сильного человека: он улыбается ей, в его черных глазах страстная, чарующая сила. Она разжимает руки. В этот момент небо как будто светлеет, море становится ласковым и синим; они молча сидят и пристально смотрят друг на друга. Это Лу Цзя-чуань! Она в испуге роняет весло в воду. Лу Цзя-чуань прыгает за ним в море и скрывается в черных волнах. Небо вновь мрачнеет. Дао-цзин плачет, кричит и, приподнявшись, бросается за ним в воду…

Дао-цзин проснулась от осторожных толчков Юй Юн-цзэ:

– Дао-цзин, что с тобой? Что ты кричишь? Я не могу уснуть, все обдумываю свою вторую статью. Я думаю, что нужно показать ее господину Ху Ши после каникул.

Мысли Дао-цзин путались, она была еще во власти своих сновидений. Отворачиваясь, она пробормотала:

– Спи. Я смертельно хочу спать!

Но так же, как и Юй Юн-цзэ, Дао-цзин всю ночь не сомкнула глаз, занятая своими мыслями.

Глава девятнадцатая

Солнечные лучи, пробиваясь сквозь бамбуковые занавески на окнах небольшого кабинета в красивом коттедже, расположенном среди цветущего сада, падали на пестреющие книжными корешками полки и, отражаясь от них, освещали комнату спокойным, мягким светом. Ло Да-фан, только что освобожденный из тюрьмы, лежал в плетеном кресле и беседовал с пришедшим навестить его Лу Цзя-чуанем. Гость сидел на вертящемся стуле около письменного стола и молча слушал Ло Да-фана, не спуская с него глаз.

– Вернувшись из тюрьмы, я в тот же вечер крепко повздорил с отцом… – Ло Да-фан улыбался и оживленно жестикулировал. – Пощипывая усы, отец заговорил со мной на нашем родном, северо-восточном диалекте: «Толстяк» – ты не смейся, это мое домашнее прозвище, – сколько сил я приложил, скольких друзей обошел, тысячу долларов истратил, чтобы взять тебя на поруки! Впредь, пожалуйста, занимайся одной только учебой! У меня для тебя есть хорошая новость: я посылаю тебя учиться в Японию или, если хочешь, в Америку. Но если до отъезда ты осмелишься встречаться с коммунистами, если опять свяжешься с этими отщепенцами, то я, то я…» Он сорвал свои золотые очки и уставился на меня так, словно собирался проглотить меня со всеми моими потрохами. Догадайся, Лу Цзя-чуань, что я ответил? Я сказал: «Отец, ты потерпел убыток! Но я не стою тысячи долларов, не стою высоких чувств твоих друзей, не стою того, чтобы ехать в Америку, – позолотой я все равно там не покроюсь! «Гнилое дерево не годится для резьбы!» Ты лучше отправь меня обратно в тюрьму!» И тут он взбеленился. Он кричал, что я маменькин сынок, что я не знаю, что такое почтение к родителям, что я ослеп, что меня одурманили коммунисты, что рано или поздно мне не миновать плахи… Я не рассердился и только сказал с улыбкой: «Отец, еще неизвестно, кого из нас ждет плаха. Вы с профессором Ху Ши зря стараетесь. Скоро ваше золото, которое вы привезли из Америки, превратится в прах!» Ха-ха, Цзя-чуань, он так разозлился, что сразу же отправился с мачехой на дачу в Лушань[64]64
  Лушань – горный курорт в Центральном Китае.


[Закрыть].

Из гарнизона Ло Да-фан был переведен в дом предварительного заключения, где просидел три месяца. Румяное лицо его несколько осунулось и побледнело, однако в нем не было заметно ни малейшего следа подавленности или утомления, чего можно было бы ожидать у человека, вышедшего из тюрьмы. Он был по-прежнему живым и веселым, большие глаза сверкали так же ярко, и так же энергичны были жесты и взмахи кулаков.

– Ух ты, черт! Сумел вывернуться! – рассмеялся Лу Цзя-чуань. Он подскочил к Ло Да-фану и дал ему здоровенного тумака – это было у них обычным проявлением дружеских чувств. – Ну, а дальше как думаешь? Останешься в доме молодым барином, «старшим сыном господина»?

– Это не по мне! – Ло Да-фан откинулся к застекленной дверце шкафа, покачал головой и улыбнулся. – Отец идет в гору, скоро будет каким-то начальником в Исполнительном Юане[65]65
  Исполнительный Юань – высший орган исполнительной власти гоминдановцев в Нанкине.


[Закрыть] в Нанкине. Я решил навсегда порвать связи с семьей и не могу поэтому оставаться больше в Бэйпине и продолжать здесь учиться. Лу Цзя-чуань, я от всей души хочу, чтобы партия верила мне, чтобы меня испытали в самой жестокой борьбе.

Лу Цзя-чуань в глубоком раздумье расхаживал взад и вперед. Время от времени он вскидывал голову, чтобы взглянуть на Ло Да-фана, и снова принимался ходить.

За окном в тенистом саду пышным цветом цвели огненно-красные гранаты и нежные персики, легкий ветерок шевелил занавески, донося в комнату аромат цветов. Несмотря на то, что уже наступила жара, в саду, окружавшем особняк, было прохладно и тихо. Лу Цзя-чуань в своем коричневом европейском костюме, с гладко причесанными, напомаженными волосами походил на хозяина этой комнаты больше, чем всклокоченный, в помятой рубашке Ло Да-фан. Раздумье Лу Цзя-чуаня длилось довольно долго. Только когда вопрос стал для него окончательно ясен и все сомнения отпали, он поднял голову и решительно сказал:

– Ло Да-фан, дела обстоят так: на севере провинции Чахар героически сражается наша добровольческая армия. Сейчас мы все время направляем на север людей. Поедешь туда работать?

– Поеду!

Ло Да-фан схватил Лу Цзя-чуаня за галстук, словно тот собирался бежать, и воскликнул:

– Вот это друг! Спасибо тебе! Теперь побыстрее согласуй этот вопрос с парторганизацией!

Он стал расспрашивать Лу Цзя-чуаня о Северо-Чахарской добровольческой армии. И вот что тот ему рассказал.

– После того как в мае 1933 года гоминдановцы заключили с японскими захватчиками позорное «Соглашение в Тангу»[66]66
  «Соглашение в Тангу» – соглашение, подписанное гоминдановским правительством Чан Кай-ши с японцами 31 мая 1933 года, по которому северо-восточная часть провинции Хэбэй была объявлена демилитаризованной зоной.


[Закрыть], возмущенный народ еще теснее стал сплачиваться вокруг своих мужественных защитников. 26 мая по инициативе народа в Чжанцзякоу[67]67
  Чжанцзякоу (Калган) – город на севере Китая.


[Закрыть] были созданы вооруженные силы для борьбы с японцами – Добровольческая партизанская антияпонская армия, руководство которой возглавили коммунист Цзи Хун-чан и гоминдановские генералы Фын Юй-сян и Фан Чжэнь-у. В рядах этой армии, кроме партизан и местных вооруженных сил, сражались студенческие отряды, сформированные из молодежи Северного Китая. Чтобы спасти родину от смертельной опасности, патриотически настроенная интеллигенция по призыву Коммунистической партии устремилась в Чахар.

В конце Лу Цзя-чуань сказал:

– Сюй Нин тоже выражал желание поехать на север провинции Чахар, однако похоже, что всерьез он не собирается уезжать из Бэйпина. После поездки в Нанкин парень струсил; при проведении последующих мероприятий он только пассивно присутствовал, а иногда даже и этого не делал. Вот тебе типичный мелкобуржуазный революционер: и думает о революции и пасует перед трудностями.

Лу Цзя-чуань умолк. Ло Да-фан, усевшись на круглый стул, вытащил из ящика письменного стола карманные золотые часы, открыл их и начал потихоньку копаться в механизме. Через несколько минут, не выдержав молчания, он поднял голову и спросил:

– О чем задумался, Лу?

Лу Цзя-чуань, словно не слыша, продолжал рассеянно смотреть в окно, за которым виднелись редкие заросли бамбука. Через некоторое время он неожиданно тихо, как бы про себя, прошептал:

– Мы уже так давно не виделись!

– Ты это о Линь Дао-цзин?

Несмотря на внешнюю грубость, Ло Да-фан очень тонко подмечал перемены в настроениях людей. Продолжая ковырять тонкой проволочкой в часовом механизме, он взглянул на Лу Цзя-чуаня.

– Мне кажется, она нравится тебе. Почему ты не скажешь ей об этом?

Лу Цзя-чуань резко повернулся, подошел к кушетке и прилег на нее. Он заложил руку за голову и долго молчал, потом, наконец, произнес:

– Не болтай глупостей. Разве ты не знаешь, что у нее есть муж?

– Этот Юй Юн-цзэ, что ли? Пошли ты его подальше… Разве они смогут долго прожить вместе? В этой игре, старина Лу, ты сделал неверный ход!

– Нет, я не хочу видеть чужих слез, даже думать об этом противно… Поэтому я намеренно избегаю ее.

Ло Да-фан отложил часы, подошел к бамбуковой кушетке и, серьезно глядя в лицо друга, мягко и тепло сказал:

– Не огорчайся понапрасну. Я считаю, что семейный конфликт Дао-цзин разрешится независимо от твоего отношения к ней. Даже если она не любит тебя, она не сможет долго жить с Юй Юн-цзэ.

– Опять говоришь ерунду. Ты совершенно ничего не понимаешь, – закрыв глаза, тихо проговорил Лу Цзя-чуань. – Их связывает глубокое чувство… Потом… Одним словом, я не хочу!

– Не сломав старого, нельзя строить нового, – возразил Ло Да-фан. – Неужели ты допустишь, чтобы Юй Юн-цзэ погубил эту девочку? Ты должен стать молнией, разящей старые и гнилые деревья, а не следовать примеру Конфуция и Лао-цзы[68]68
  Конфуций (551–479 годы до н. э.) и Лао-цзы (примерно VI век до н. э.) – древнекитайские философы. Конфуций призывал к соблюдению культа предков, Лао-цзы был сторонником возврата к старине, к первобытно-общинному строю.


[Закрыть].

Лу Цзя-чуань открыл глаза и улыбнулся:

– У тебя все выходит легко и просто!.. Не говори так, все это слишком тяжело.

С этими словами он прикрыл глаза рукой и надолго замолчал.

Ло Да-фан вернулся к столу и вновь принялся за починку часов. Время от времени он украдкой бросал взгляды на печальное лицо Лу Цзя-чуаня, лежавшего с запрокинутой головой на кушетке, и раздумывал над тем, как прервать это тоскливое молчание. Как назло, в голову не приходило никакой подходящей темы.

– Лу, ты, кажется, снес свои часы в ломбард? Да они и старые у тебя. Вчера у отца в столе я нашел вот эти, золотые, марка очень хорошая, а он их, вероятно, и не хватится, они ему уже не нужны; я их сейчас починю и отдам тебе.

Видя, что тот никак не реагирует, Ло Да-фан добавил:

– Лу, помнишь, ты мне советовал относительно Бай-Ли-пин: «Любовь – это всего лишь любовь». Сегодня я хочу с этими же словами обратиться к тебе. – Разве может закаленный большевик страдать из-за любви?

– Да ну тебя! Что это еще за уговоры?

Лу Цзя-чуань вскочил с кушетки. Он протер глаза и, словно пыль, стряхнув с себя печаль, улыбнулся:

– Не беспокойся за меня, все это пустяки. Послушай, Да-фан, спой-ка что-нибудь, ты так хорошо поешь песню «На скачках», спой!

– Не буду. У нас обоих не то настроение…

Приятели беседовали долго. Лу Цзя-чуаню стало жарко. Он снял пиджак и, заметив большие дыры на рукавах рубашки, улыбнулся и подмигнул Ло Да-фану:

– У вас нельзя помыться? Один товарищ подарил мне этот красивый костюм, но белье, носки – все изорвалось вконец. Ты бы дал мне что-нибудь переодеться.

– Хорошо.

Ло Да-фан нажал кнопку звонка, и через минуту из внутреннего дворика в комнату вошла полная женщина лет сорока. На ней был белый фартук, волосы собраны в пучок. Лу Цзя-чуань торопливо надел пиджак, чтобы скрыть свои рваные рукава.

Женщина внесла поднос, на котором стоял чайник с горячим чаем и лежали конфеты и разное печенье, и поставила его на чайный столик. Ло Да-фан, напустив на себя строгий вид, сказал ей:

– Спасибо, няня. Оставь все здесь. Подойди сюда, я представлю тебе господина У. Это ученик отца, он только что вернулся из Америки, где получал образование, и вскоре займет крупный пост в одном из департаментов Бэйпина.

Женщина поспешила глубоко поклониться Лу Цзя-чуаню и сказала с любезной улыбкой:

– Господин V, вы давно приехали? У нас здесь такая жара!

Лу Цзя-чуань, сдерживая улыбку, кивнул ей в знак приветствия и уставился на Ло Да-фана, притворившегося чем-то крайне озабоченным.

– Няня, действительно очень жарко, и господин У не совсем хорошо себя чувствует. Я предложил ему принять у нас ванну. Пойди все приготовь, выбери лучшее белье, носки и предложи господину У – он сам наденет, что ему понравится. В Америке он привык к комфорту, поэтому достань самое лучшее.

Видя, с каким почтением нянька смотрит на Лу Цзя-чуаня, он прибавил:

– Это самый любимый ученик отца, будь к нему повнимательней.

Нянька вышла, вежливо поклонившись. Когда она была уже достаточно далеко, друзья посмотрели друг на друга и расхохотались. Лу Цзя-чуань смеялся до слез:

– Ловкач! И где это ты научился таким штукам?

Ло Да-фан, хохоча во все горло, говорил:

– Подожди, вернется отец, увидит, что меня нет, – начнет ругаться на чем свет стоит: «Подлецы, мошенники, бездельники!..» А, пусть его! И не относись свысока к этой няньке: она самая верная служанка родителей – рабыня рабов. Они приказали ей приглядывать за мной, вот и пришлось ее припугнуть.

Они выпили чаю, закусили, Ло Да-фан снял со шкафа граммофон:

– Давай сначала послушаем пластинки, а потом пойдешь мыться.

Он открыл альбом с пластинками и, не глядя, поставил первую из них. Комната наполнилась звуками игривой песенки:

 
И ты теперь
Другим не верь,
Лишь мне открой ты дверь…
 

– Что за чертовщина! – Ло Да-фан швырнул пластинку на пол, вытащил из альбома еще одну.

– Черт бы их побрал, сплошные американские пластинки! А! Ничего не поделаешь! Давай послушаем Макдональд![69]69
  Дженнет Макдональд – известная американская киноактриса 30-х годов.


[Закрыть]

Снова заиграл граммофон.

Прослушав пластинку, Ло Да-фан покачал головой и твердым голосом сказал:

– Настанет и такой день, когда мы вот так же, во весь голос, будем петь «Интернационал»!