Текст книги "Я свидетельствую перед миром"
Автор книги: Ян Карский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
Все это огорчало его родителей, которые предпочли бы, чтобы сын больше времени уделял подготовке к будущей профессии. Помню, однажды мать при мне упрекнула его за то, что он слишком увлечен политикой. Ежи шутливо ответил:
– Такая уж у меня страсть. А что, мама, тебе бы больше понравилось, если бы я бегал по девочкам?
Аргумент подействовал – мать Ежи больше всего на свете боялась, как бы сын не связался с неподходящей женщиной. Она знала его влюбчивую натуру, видела, какой он молодой и красивый, и потому готова была смириться с чем угодно, лишь бы это отвлекало его от самой страшной опасности. Так Ежи добился разрешения заниматься после занятий «общественной работой».
– Она не знает, – сказал мне однажды Ежи, когда речь зашла об опасениях его матери, – что у меня хватает времени и на то и на другое.
Эта его «общественная работа» не всегда бывала удачной. В 1938 году во время студенческих волнений его избили политические противники, да так, что он чуть не месяц отлежал в больнице. К сожалению, в Европе борьба за демократию не всегда ведется демократическими методами.
По пути к дому Ежи я перебирал в голове воспоминания о нашей армейской дружбе и думал, удастся ли ее восстановить. Мне хотелось уговорить его поехать вместе со мной во Францию.
Я постучал в дверь – так, будто возвращался из университета и невзначай забежал к приятелю.
Открыла незнакомая пожилая женщина.
– Ежи дома? – спросил я.
– Его нет, – ответила она. – Он поехал погостить к тете.
– А его родители?
– Их тоже нет.
– А где они?
– Не знаю.
Больше я ни о чем не спрашивал. Все и так было ясно: родителей Ежи выслали на восток, в Россию.
– Меня зовут Ян Карский, – сказал я. – Можно мне зайти к Ежи недели через две?
– Ежи говорил о вас, – сказала женщина, глядя мне прямо в глаза. – Я тоже его родственница. Заходите, конечно, если хотите, но по нынешним временам дожидаться тех, кто поехал погостить к тете, не всегда имеет смысл.
Ну понятно. Или Ежи скрывается, или он за границей.
Три месяца спустя я узнал, что он во главе десятка других молодых ребят бежал во Францию. Им удалось сохранить при себе много оружия: револьверов, ручных гранат и разобранных пулеметов. Каким-то чудом они перешли через Карпаты, пересекли венгерскую границу и при полном боевом вооружении предстали перед польским военным атташе. То есть в Венгрию прибыло настоящее воинское подразделение. Этот подвиг произвел сенсацию.
Впоследствии наши пути не раз сходились. Выполняя опасную работу подпольного курьера по особо важным поручениям, Ежи два раза за один год пересек туда и обратно все европейские фронты. Когда же мы встретились с ним в Лондоне, он выглядел умудренным и удрученным всем, что ему довелось пережить, но по-прежнему верил в будущее и отстаивал справедливость, свободу и порядок.
Я нашел профессора в парке, у старого здания университета.
На этот раз профессор был настроен на дружеский лад и решил мне открыться. Мы сели на скамейку, и я изложил ему намерения и планы варшавского руководства. Большую их часть он сразу же одобрил и даже стал предлагать какие-то конкретные действия. Профессор был готов принять участие в создании системы, предложенной Борецким, да и сам уже думал о чем-то подобном. Но чего-то он явно недоговаривал, я же не понимал, в чем дело. Однако он не стал делиться со мной сомнениями, а принялся расспрашивать о Варшаве, о том, насколько сильна наша организация и как она действует.
Слушал он внимательно, изредка задавая вопросы, чтобы уточнить какие-то, видимо необходимые ему, чтобы составить себе полное представление, детали. А под конец сказал:
– Есть кое-что, что вы должны понять и пересказать в Варшаве. Здесь совсем другие условия. Во-первых, гестапо и ГПУ сильно отличаются друг от друга. У советских органов внутренних дел больше опыта и лучше выучка. И методы у них более совершенные – это тщательно продуманная и организованная система. Большая часть приемов, которые удаются в Варшаве, во Львове не пройдут. Тут у нас даже местные группы Сопротивления часто не могут наладить связь между собой – очень трудно сбить со следа агентов ГПУ и просто распознать их[60]60
Положение Сопротивления на оккупированной СССР территории в 1939–1941 гг. было сложным и трагическим. В декабре 1939 г. во Львов прибыли два курьера: один из Парижа, другой из Варшавы – с двумя разными приказами. В львовском Союзе вооруженной борьбы произошел раскол: одна группировка ориентировалась на Национальную партию, другая – на партию последователей Пилсудского. НКВД внедрил в их ряды своих агентов, и ячейки были разгромлены, подпольщики арестованы, а руководители расстреляны в феврале 1941 г.
[Закрыть].
– Я не думал, что у вас такая сложная обстановка.
– Мы живем в разных мирах.
Профессор теперь прекрасно владел собой, говорил размеренно и спокойно. Вопросы, которые он задавал, свидетельствовали о редкой прозорливости. Во всем, что он говорил, чувствовался мудрый расчет, твердое упорство, огромные знания. Все это никак не вязалось с его воробьиной внешностью, комичным долгополым сюртуком и все тем же кричащим галстуком-бабочкой. Я даже подумал, не нарочно ли он так эксцентрично одевается, сознательно или нет маскируясь.
– И все же, – продолжал профессор, – передайте пану Борецкому, что я полностью разделяю его взгляды и сделаю все возможное для осуществления его плана. Пусть только он имеет в виду, как нам трудно, по возможности оказывает помощь и не упрекает нас, если не все будет гладко.
Я сказал, что верю в наши силы – так или иначе, мы преодолеем все трудности. В парке темнело, а мы еще долго сидели и вспоминали былые времена.
Наконец профессор встал:
– Мне пора идти. Извините, что не приглашаю вас к себе домой, это слишком рискованно. Советую вам остановиться в гостинице «Наполеон». Старайтесь поменьше говорить и не привлекать внимания. Дорогу в город помните?
– Конечно. Но мне хотелось бы еще раз повидаться с вами, профессор.
– Приходите сюда, в парк, завтра, в тот же час. Всего хорошего.
На следующий день я пошел к другому влиятельному человеку – руководителю львовской подпольной военной организации, от которого, как и от профессора, зависел успех моей миссии. У него был свой магазин одежды в центре города.
– Добрый день. Чем могу быть полезен? – встретил он меня.
– Вам привет от Антека, – сказа я, понизив голос, хотя в магазине никого не было. – Я привез от него письмо.
Он окинул меня подозрительным взглядом. Я вспомнил, что профессор говорил мне о советских спецслужбах, и ломал голову, как внушить к себе доверие. С другой стороны, как убедиться, что это действительно тот человек, который мне нужен. На этот счет я очень быстро успокоился.
– Пройдемте вон туда, – бросил он, все так же пристально вглядываясь в мое лицо, словно надеясь прочитать на нем правду. Я же пошел за ним без колебаний – ясно, что это тот, кого я ищу: кто, кроме члена Сопротивления, повел бы меня в заднюю комнату, при том что в магазине не было ни души!
– Я из Варшавы, – начал я, – с известиями от Борецкого.
– Понятия не имею, кто это такой, – перебил он. – И вообще я в Варшаве никого не знаю, кроме двух-трех родственников.
– Послушайте, меня зовут Ян Карский. Меня послали с поручением наладить взаимодействие между варшавскими и Львовскими организациями и рассказать вам о планах нового устройства.
Он снова внимательно посмотрел на меня.
Я подумал, что мое имя могло ничего ему не говорить и что, если его не предупредили о моем приезде, он никак не мог проверить правдивость моих слов.
– Я вас не знаю, и у меня нет никаких дел в Варшаве, – сказал он после секундного колебания.
Я был в отчаянии. Стена оказалась непробиваемой. К моему собеседнику вернулась полная невозмутимость. Он, видимо, посчитал инцидент исчерпанным и делано-беспечным тоном спросил:
– Чем еще могу служить?
Вечером я рассказал об этой встрече профессору. И он объяснил мне, что во Львове совершенно бесполезно пытаться разговорить человека, который решил молчать. И правильно решил, потому что полагаться на интуицию опасно. Известно немало случаев, когда люди, переоценив свою способность читать по лицам, попадались в лапы ГПУ.
Профессор сказал, что известия и указания, которые я привез, будут по возможности доведены до всеобщего сведения, и спросил, что я собираюсь делать. Я ответил, что получил приказ проникнуть через Румынию во Францию.
– Нелегкая задача, – сказал профессор. – Мало какая граница в Европе охраняется так же тщательно, как советско-румынская.
– Всегда найдется способ обмануть бдительность пограничников.
– Это верно по отношению к людям, но румынскую границу, кроме пограничников, стерегут специально обученные собаки. Прорваться, насколько я знаю, практически невозможно. Советую вам вернуться в Варшаву и выбрать другой маршрут. Иначе вы только потеряете время, к тому же рискуя понапрасну головой.
Я согласился и через несколько дней вернулся в Варшаву тем же путем, каким добирался до Львова.
Глава X
Миссия во Франции
В конце января 1940 года я отправился поездом из Варшавы в Закопане, откуда начинался мой маршрут во Францию. Закопане – это городок недалеко от польско-словацкой границы, у подножья Татр, самой высокой горной цепи в Карпатах. Довольно известный горнолыжный центр.
В небольшом домике на окраине я встретился со своим проводником и двумя молодыми офицерами, которым предстояло идти вместе с нами до Кошице, словацкого города, включенного после раздела Чехословакии в 1939 году в состав Венгрии[61]61
Город Кошице был «возвращен» Венгрии Чехословакией 2 ноября 1938 г. после заключения Мюнхенского соглашения.
[Закрыть].
Мы должны были выдать себя за группу лыжников. Я переоделся в лыжный костюм, который специально привез с собой. Проводник, высокий крепкий парень, раньше был инструктором по лыжному спорту. Оба офицера тоже отлично катались. Один из них, поручик пехоты, направлялся во Францию, чтобы, согласно приказу генерала Сикорского, примкнуть к польской армии. Другой, двадцатичетырехлетний князь Пузына, летчик, собирался присоединиться к польским военно-воздушным силам.
На рассвете следующего дня мы двинулись в дорогу через словацкие горы. Стоял мороз, в полутьме снег казался фиолетовым. Потом он стал розовым и, наконец, когда у нас за спиной встало солнце, – ослепительно белым. Мне было удобно и тепло в облегающем свитере, толстых носках и тяжелых ботинках. В рюкзаках у нас лежал запас провизии – мы решили все четыре дня пути не заходить в обитаемые места. Шоколад, сухая колбаса, хлеб, водка и сменные носки в придачу.
Настроение у нас было превосходное, мы так веселились, будто нам предстояла не опасная вылазка, а приятный поход, как в мирное время. Пехотинец принялся рассказывать о своих лыжных достижениях. Пузына полной грудью вдыхал воздух и‘не мог им нахвалиться. Проводника все это, кажется, слегка раздражало, он посоветовал нам успокоиться, сбавить ход и беречь силы, поскольку впереди долгая дорога.
Но мы не унимались. Погода стояла чудесная. Снежные склоны искрились на солнце, бодряще пахли сосны, мы чувствовали себя свободными, словно вырвались из долгого заточения. На другой день преспокойно перешли границу. А продвигаясь все дальше в горы никому не известными тропами, и вовсе перестали заботиться об осторожности. Люди попадались очень редко, и мы с ними не заговаривали.
Ночевали мы в пещерах или пастушьих хижинах, а рано поутру снова пускались в путь.
Проводник все так же неодобрительно на нас поглядывал и старался образумить. Однажды, когда мы перевалили через горный гребень, Пузына, увидев раскинувшийся перед нашими глазами изумительный вид, закричал от восхищения. Проводник же с безразличным видом оперся о палки и, не скрывая скуки, подавил зевок.
– Да неужели, – обратился к нему Пузына, – вас нисколько не волнует эта красота?
Проводник усмехнулся:
– Вы – моя тридцать первая группа. Кого я только не водил: толстых и тощих, высоких и низких, старых и малых, богатых и бедных. И как только они себя не вели! Одни восторгались, как вы, другие ныли и стонали от усталости. Кому-то было все равно, лишь бы поскорее дойти. Я любил и люблю горы и лыжи. Но сейчас мне все это поднадоело.
Больше мы не пытались его расшевелить и обменивались впечатлениями между собой.
На венгерской границе мы разошлись в разные стороны. Пузына с поручиком двинулись во Францию по одной дороге, я – по другой, а проводник повернул обратно в Закопане. Пузына добрался до Франции, потом до Англии и там осуществил свое заветное желание – вступил в военно-воздушные силы. Он сбил немало самолетов, бомбил немецкие города. А в конце 1942 года я нашел его имя в списке пропавших без вести[62]62
В сентябре 1939 г. Станислав Пузына (1917–1942) был поручиком авиации. После поражения Франции он перебрался в Великобританию и стал офицером 307-й эскадрильи ночных истребителей «Львовские филины» польских ВВС. Входит в число 8300 польских летчиков (среди них 1450 офицеров), которые принимали участие в так называемой воздушной Битве за Британию (9 июля – 30 октября 1940 г.), покрыли себя славой, но впоследствии были забыты. Пузына погиб в 1942 г.
[Закрыть].
Вдоль венгерско-словацкой границы польское Сопротивление устроило своего рода сборные пункты для молодых поляков. Венгры смотрели на это сквозь пальцы. Оба мои товарища направились в один из этих пунктов, чтобы дожидаться своей очереди быть переброшенными во Францию. Я же добрался до Кошице и нашел там нашего человека, который досыта меня накормил, дал городское платье и отвез на машине в Будапешт. По дороге выяснилось, что я совершенно больной, чего раньше не замечал – было не до того. В горле страшно першило – пришлось погасить сигарету, я расчихался и раскашлялся. Руки потрескались и кровоточили, а больше всего болели ноги. Я осмотрел их, сняв носки и туфли: ступни и лодыжки ужасно распухли, к ним было не прикоснуться.
Мой спутник следил за мной с насмешливым любопытством. А когда я перестал ощупывать себя и охать, деловито сказал:
– Лыжный спорт – отличная штука.
– Но до сих пор я почему-то ничего не чувствовал, – мрачно отозвался я.
– Так всегда и бывает, но это еще ничего. Не слишком большая цена за столь приятную прогулку. К тому же в Будапеште есть хорошие больницы, вас быстро вылечат.
– Да? А это не слишком рискованно?
– Ничуть. У нас тут все прекрасно организовано. Вам выдадут все документы, и вы сможете свободно передвигаться куда захотите.
Поездка заняла часов восемь; когда мы добрались до Будапешта, уже стемнело. К моему удивлению, все улицы города были ярко освещены, не то что в Варшаве. Мы подъехали к дому, где жил работавший в Венгрии главный посредник между правительством во Франции и Сопротивлением. Он жил в тихом квартале, так что, на мое счастье, никто нам не встретился. Ведь до подъезда я ковылял босиком, держа туфли в руках – так и не сумел засунуть в них больные ноги. Спутник представил меня и ушел. Вид у меня был далеко не героический, скорее я напоминал бравого солдата Швейка.
«Директор» (так его называли) распорядился принести мне бинты и мазь, задал кое-какие вопросы и отвел в отдельную комнату, заверив, что завтра же меня положат в больницу, а уж потом я успею познакомиться с городом. Из-за простуды я плохо спал и встал поздно. Отеки на ногах стали поменьше, но надевать туфли все еще было очень больно. После плотного завтрака «директор» выдал мне документы – удостоверение польского беженца, подтверждавшее, что я нахожусь в Будапеште с начала войны, и справку о лечении в больнице[63]63
С марта 1939 г., после захвата Венгрией части словацких земель, у Венгрии и Польши образовалась гоо-километровая общая граница. После советской агрессии 17 сентября 1939 г. именно через нее, а не через границу с союзнической Румынией, перебрасывались целые подразделения польской армии. Командование польским военным Сопротивлением устроило в Будапеште базу связи с правительством в изгнании под руководством полковника Альфреда Краевского. С ним-то и имел дело Ян Карский.
[Закрыть].
Паспорт и железнодорожный билет для поездки во Францию я должен был получить чуть позднее. А пока меня уложили в больницу, откуда спустя три дня я вышел окрепшим и с почти здоровыми ногами.
После этого я пробыл в Будапеште еще четыре дня, много гулял по городу то один, то в сопровождении двух помощников «директора». Это одна из самых красивых и заманчивых столиц мира. Но я чувствовал себя неприкаянным и с нетерпением ждал отъезда, хотя венгры относились к преследуемым полякам с симпатией и сочувствием, и я не раз с удовольствием ощущал это на себе. Наконец паспорт и билет были доставлены.
Я сел в Будапеште в симплонский экспресс, пересек Югославию и шестнадцать часов спустя прибыл в Милан. Прямо с помпезного, построенного фашистами вокзала быстренько сбегал в знаменитый собор, который поляки, бог знает почему, всегда считали лучшим в мире памятником архитектуры. А потом снова сел в поезд и доехал до Модана, городка на границе Италии и Франции. Там мне в первый раз довелось увидеть, с какой осмотрительностью и осторожностью действует польское правительство во Франции, опасаясь немецкой разведки. Нацистские шпионы наводнили Францию, внедрились в стратегически важные системы, откуда их трудно было выкорчевать.
Польское правительство организовало в Модане особую службу контрразведки, которая тщательно проверяла каждого вновь прибывшего поляка, чтобы помешать немцам забрасывать во Францию своих агентов под видом польских беженцев или участников Сопротивления. Не одна такая попытка уже была пресечена, и мы были неплохо осведомлены о методах врага.
В Венгрии и в любом другом месте, где только можно было повстречать польских беглецов, немецкие шпионы пытались купить, отнять или украсть у них паспорта. Причем иметь дело предпочитали с простыми крестьянами. Сулили фантастические суммы, помогали перебраться обратно в Польшу, обещая, что там им вернут дома и землю. Когда же те, одураченные, возвращались на родину, их немедленно отправляли на принудительные работы.
В Модане я обратился к офицеру польской контрразведки, чье имя мне сообщили заранее. Он провел меня к другому офицеру, тот проверил мои бумаги и стал расспрашивать. Не на все его вопросы я мог ответить, поскольку миссия моя была секретной и я не имел права рассказывать о ней никому, кроме премьер-министра генерала Сикорского. Тогда офицер спросил, как звали человека, который снабдил меня паспортом и прочими бумагами в Будапеште. Я назвал имя «директора». Офицер попросил меня подождать и вышел. А через минуту-другую вернулся и проводил меня в кабинет третьего, на этот раз высшего офицера, который принял меня радостно и с полным доверием. Как оказалось, он уже давно получил телеграмму с подробным описанием моей личности и понял, кто я такой. Ему было приказано переправить меня во Францию. Меня поразило, как спокойно он прочитал мои документы и без малейших колебаний признал, что я действительно тот, за кого себя выдаю. Ведь в Сопротивлении не редкость, когда тебе наотрез отказываются верить, и я уже столкнулся с этим во Львове, когда пытался войти в контакт с тамошним командиром подпольной армейской ячейки.
– Надеюсь, вы понимаете, какова моя задача, – сказал офицер. – Мы столкнулись с огромными трудностями из-за немецких шпионов – их тут немыслимо много. Во Франции они повсюду.
– Я не знал. Но как им это удалось?
– Долго объяснять. Действуют они не то чтобы уж очень умно, но организованно, упорно и не брезгуя никакими средствами. Мы уничтожаем их, стараемся изо всех сил, но они как сорняки – сколько ни выпалывай, вырастают новые. У нас не хватает людей для этой борьбы, так что будьте осторожны. Не открывайтесь никому, пока у вас не будет полной уверенности, что это свой.
– А что же делают французы, чтобы избавиться от этой заразы?
– Кое-что, конечно, делают, но этого очень мало. Здесь ведь войну не очень-то всерьез воспринимают. Французов она еще не коснулась. Тут вам не Польша. Пока люди не потерпели такого сокрушительного поражения, как мы, им не втолкуешь, как страшны немцы и как надо с ними бороться.
Он вынул из ящика стола толстую пачку французских денег и протянул мне:
– Пересчитайте и распишитесь в получении. Это на расходы в Париже. Вам положена приличная сумма. Только, прежде чем туда отправляться, переоденьтесь. А то любой шпион по вашему виду сразу поймет, что вы едете с важной миссией. Лучше притворитесь обычным беглым солдатом, который хочет вступить в наше войско. В Париже сходите в центр комплектования польской армии и запишитесь добровольцем.
Я точно выполнил все инструкции. В купе первого класса поезда Модан – Париж вместе со мной ехало еще шесть человек. Я внимательно оглядел каждого. Пожилая женщина, погруженная в чтение «Фигаро»; двое мужчин, видимо коллеги, ехавшие по делам, все время говорили о друзьях, о работе, о войне. Остальные трое – молодые поляки, которые направлялись в армию. Я пытался расслышать, нет ли у кого-нибудь немецкого акцента. Порой мне вдруг казалось, что один из двоих французов допустил ошибку в речи. Но я тут же начинал сомневаться – может, и нет. Насчет поляков я мог бы поклясться, что это мои земляки, но, как знать, вдруг они немецкого происхождения, как те предатели в Освенциме. От греха подальше я закрыл глаза и притворился спящим, чтобы не участвовать в разговоре.
Центр комплектования польской армии располагался в Бессьере, северном предместье Парижа[64]64
Точнее, недалеко от бульвара Бессьер, на границе 17-го округа, между заставами Клиши и Сент-Уан.
[Закрыть]. Собственно, тут был и лагерь для беженцев, и рекрутский пункт. Я прошел всю процедуру записи и там же переночевал, чтобы показать, что намереваюсь остаться. А на другое утро взял такси и поехал в центр города. Из первой же телефонной кабинки я позвонил Кулаковскому[65]65
Адам Кулаковский (1916–1943) – верный сторонник и личный секретарь генерала Сикорского, погибший вместе с ним в авиакатастрофе близ Гибралтара.
[Закрыть], личному секретарю генерала Сикорского:
– Я приехал и должен встретиться с вашим начальником.
Большего по телефону я сказать не мог. Кулаковский велел мне идти в польское посольство на улице Талейрана, около Дворца инвалидов, которое превратилось в резиденцию правительства. Встретил он меня очень сухо, предложил сесть и позвонил по телефону профессору Коту[66]66
Станислав Кот (1885–1975) – историк культуры, политик, профессор краковского Ягеллонского университета (1920–1933). Во время Первой мировой войны был членом учрежденного в Кракове в августе 1914 г. Верховного национального комитета, занимался набором добровольцев в Польские легионы при австро-венгерской армии. Кроме того, в Комитете возглавлял службу прессы и пропаганды военного ведомства, которым руководил Владислав Сикорский; это положило начало их многолетней дружбе. С 1933 г. С. Кот связан с крестьянской партией «Пяст», в 1936 г. избран членом ее исполнительного комитета. В сентябре 1939 г. вместе с группой сторонников Сикорского пробрался в Бухарест, затем в Париж. В польском правительстве в изгнании был сначала министром без портфеля, затем министром внутренних дел (1940–1941), послом в Москве (1941–1942), министром информации и документации (1943–1944). После войны примкнул к Временному правительству национального единства, подконтрольному коммунистам, и стал его первым послом в Риме (1945–1947). С 1947 г. – в эмиграции, где был одним из видных деятелей международного крестьянского движения.
[Закрыть]. Кот, один из лидеров Крестьянской партии, занимал в правительстве Сикорского пост министра внутренних дел. Кулаковский описал ему меня и спросил, что со мной делать. Кот, видимо, был предупрежден о моем появлении, так как Кулаковский снабдил меня новой суммой денег, велел поселиться в Париже где угодно и на другой день в одиннадцать часов явиться в Анже, в Министерство внутренних дел.
– Но сначала я должен заехать в Бессьер, – сказал я. – Я оставил там чемодан и пальто.
– В чемодане есть что-нибудь важное?
– Разумеется нет!
– Тогда плюньте на свои вещи. Купите новые. В Бессьер возвращаться не стоит. Там могут быть немецкие шпионы. Эта зараза проникает повсюду. В Париже их пруд пруди.
– Мне уже говорили. А в Анже?
– И там небезопасно. Так что надо быть очень внимательным. Ну а сейчас найдите себе какой-нибудь уютный отель в квартале Сен-Жермен и заранее купите на завтра билет в Анже. Желаю удачи.
Я взял такси, велел шоферу ехать на бульвар Сен-Жермен и снял комнату в комфортабельном, но очень тихом отеле. В моем распоряжении были вечер и ночь, и я решил воспользоваться этим временем. В Варшаве я привык жить, постоянно чувствуя угрозу, и до чего же приятно было сознавать, что теперь это чувство отступило.
Парижанам не приходилось бояться гестапо. Хоть вечер был ненастный и собирались тучи, по бульварам гуляла толпа бодрых, хорошо одетых людей, еще более разноплеменная, чем в мирное время. Шла «странная война»[67]67
«Странная война» – период Второй мировой войны с 3 сентября 1939 по 10 мая 1940 г., когда враждующие стороны вели только бои локального значения на франко-немецкой границе. После нападения Германии на Польшу Англия и Франция избрали тактику выжидания и пассивной обороны. Это позволило Германии за две недели разгромить польскую армию, 10 мая 1940 г. немецкие войска начали масштабное наступление на территории нейтральных Голландии и Бельгии, а затем быстро захватили большую часть Франции.
[Закрыть], которая вот-вот должна была так страшно оборваться. Я дошел до «Кафе де ла Пэ», которое запомнилось мне как совершенно волшебное место. Ни одного свободного столика не было, и я с трудом отыскал себе место. Рядом посетители оживленно разговаривали, потягивая пиво, вино или кофе. Даже теперь, зимой, на террасе было полно народу, люди жались поближе к источающим тепло жаровням.
Остаток вечера я посвятил покупкам, потом побаловал себя роскошным ужином и еще немного побродил по бульварам, прежде чем вернуться в отель с кипой французских газет. Ничего нового я из них не вычитал и быстро заснул.
На следующее утро, надев новый костюм, я поехал в Анже. В этом городе французские власти разместили польское правительство. Там была официальная резиденция польских министров и зарубежных послов. Франция предоставила ей статус экстерриториальности, так что это было настоящее суверенное государство.
Найти резиденцию не стоило никакого труда. Первый встречный француз указал мне дорогу и прибавил, что все в городе считают за честь приютить у себя правительство «несчастной Польши, на которую так вероломно напали». В Министерстве внутренних дел меня учтиво, но сдержанно принял секретарь Кота. Проверил мои документы и сказал, что Кот хочет встретиться со мной в неофициальной обстановке, а потому приглашает пообедать с ним в соседнем ресторане. Когда я пришел туда в назначенное время, Кот уже ждал меня.
Он был невысокого роста, седой, явно скрупулезный до педантизма во всех своих делах и привычках. Мы представились друг другу, сели за столик. Кот сказал, что я больше похож на сытого парижского банкира, чем на курьера из голодной Польши.
Я ответил, что распространенные представления о том, как живется в оккупированной Польше, по большей части ошибочны.
Кот сверлил меня взглядом:
– И все же, несмотря на все ваши документы и пароли, я должен сохранять бдительность и убедиться лично, что вы тот самый человек, которого я жду. Расскажите о себе, о том, чем вы занимались до войны и что делаете теперь. О людях, с которыми вы работаете.
Мы долго говорили о тех участниках Сопротивления, с которыми я был знаком. Кот таким образом много чего разузнал не только обо мне, но и о других наших соратниках. Его вопросы и реплики выдавали в нем умного, хорошо осведомленного и проницательного человека. Одна из его особенностей состояла как раз в том, что, анализируя ту или иную ситуацию, он учитывал не столько обстоятельства, сколько человеческие характеры.
Когда мы перешли к подробному обсуждению конкретных дел, Кот велел мне изложить все письменно, чтобы у него осталось документальное свидетельство, и обещал прислать мне в Париж секретаршу с пишущей машинкой.
– Только не упоминайте никаких имен или названий политических организаций, назовите их устно, а секретарша запишет секретным шифром.
Мне понадобилось шесть дней на подготовку отчета[68]68
Речь идет о секретном отчета, который Ян Карский написал по просьбе Станислава Кота и в котором были затронуты четыре вопроса: о том, каким путем он добирался; об условиях жизни в оккупированной Польше; о раскладе политических сил в стране; о положении евреев в зоне советской и нацистской оккупации.
[Закрыть]. Когда он был закончен, я снова позвонил секретарю Сикорского. Он назначил мне встречу в посольстве и передал, что генерал Сикорский меня примет.
Я очень волновался. Сикорского в Польше весьма и весьма почитали. Называли «европейцем» за широкий культурный кругозор. Отважный генерал, известный своими либеральными, демократическими убеждениями, всегда оставался в оппозиции к Пилсудскому. После сентябрьского разгрома поляки возлагали все надежды именно на него.
Каково же было мое изумление, когда в приемной Сикорского я столкнулся со своим львовским товарищем Ежи Юром! Мы радостно поздоровались. Ежи подробно рассказал мне о своем героическом рейде через Карпаты, но когда зашла речь о сегодняшнем дне, мы оба замялись. Ни я, ни он не имели права болтать. Мы оба прекрасно понимали, что должны вернуться в Польшу, но говорить об этом было нельзя. Хорошо хоть парижскими адресами успели обменяться – вскоре меня пригласили в кабинет генерала.
Сикорскому в ту пору было лет шестьдесят. На вид отменно здоровый человек с армейской выправкой и по-французски безукоризненными манерами. У него было время усвоить их: находясь в оппозиции к Пилсудскому, он много лет прожил во Франции и, видимо, освоился там. Завел много знакомств в политических и военных кругах. Еще с конца Первой мировой у него остались прочные связи с французским Генштабом, и многие французские военные считали его отличным стратегом.
Наш разговор в кабинете генерала был очень коротким, и он пригласил меня пообедать на следующий день в кафе «Вебер».
Мы встретились в холле, и нас провели за стоявший в стороне от других столик. Я заказал аперитивы. Сикорский с улыбкой извинился:
– Если позволите, поручик Карский, я не буду с вами пить. Мне слишком часто приходится это делать на дипломатических приемах, и каждый раз потом бывает плохо.
Генерал был любезен и разговорчив, спрашивал о моем прошлом, о планах на будущее и с живым интересом выслушивал ответы. Поговорили мы и о военных перспективах. Сикорский соглашался с тем, что у немцев превосходная армия, но верил в конечную победу Франции. Прогнозировать, как долго продлится война, он не взялся.
– Что бы я ни думал, – сказал он, – Сопротивление должно рассчитывать на длительную войну и действовать, исходя из этого. Непременно передайте всем мои слова, поручик. Не следует питать иллюзий.
Много говорил он и о том, каким видит будущее Польши:
– Для Польши это не только война за независимость. Просто вернуться к тому, что было до 1 сентября 1939 года, мало. Мы не можем механически воспроизвести прошлое, которое в известной мере повинно в катастрофе. Учитывайте это там, в Варшаве. Нужно помнить, что мы боремся не только за независимость Польши, но и за новое, демократическое государство европейского образца, которое гарантирует всем своим гражданам политические свободы и социальный прогресс. К несчастью, наши бывшие правители считали, что Польша должна развиваться не в демократическом духе, а в условиях режима сильной руки. Хотя это противоречит нашим национальным традициям и европейским нормам. Это не должно повториться, и тех, кто ответственен за такую политику в прошлом, нельзя вновь допускать к власти. Надо, чтобы послевоенная Польша была отстроена объединенными усилиями политических партий, профсоюзов и граждан, – отстроена всеми, у кого есть опыт и добрая воля, а не какой-то привилегированной кастой. Я знаю, что многие соотечественники пока не понимают смысла того, о чем я говорю. Но вы и ваши друзья, молодое поколение, поймете меня. На вас я и рассчитываю. Сначала разделаемся с немцами, а потом возьмемся за тяжкий труд преобразования страны.
Под конец он предложил встретиться еще раз в Анже, в одном из отелей. Там я изложил ему мнение руководителей Сопротивления о необходимости создать объединенную организацию и о том, какова должна быть ее структура. Сикорский почти во всем был согласен с Борецким. Это движение, сказал он, не должно ограничиваться сопротивлением оккупантам, оно должно стать государством особого рода. Надо во что бы то ни стало восстановить все государственные органы. Подпольная армия должна быть частью государственного механизма, а не совокупностью отдельных групп, объединенных одной-единственной целью борьбы с врагом. Я вспомнил насупленный вид руководителя львовского военного подполья и полностью согласился.
– Армия, – продолжал генерал Сикорский, – ни в коем случае не должна вмешиваться в политическую жизнь. Это должна быть народная армия, призванная служить народу, а не управлять им.
Я задал ему один из самых болезненных вопросов, стоявших перед Сопротивлением:
– Как широко должен распространяться принцип отказа от сотрудничества с оккупантами? В некоторых ситуациях бывает полезно внедриться в немецкие организации. Но остается моральный аспект.
Ответ Сикорского был очень мудрым.
– Здесь, в Париже, полякам очень хорошо живется, – сказал он. – Мы едим досыта, спим в тепле, и лично нам ничто не угрожает. Поэтому мы не имеем права диктовать тем, кто страдает и голодает в Польше, как им себя вести. С моей стороны было бы безнравственно навязывать им свою волю. У польского правительства во Франции одна задача – отстаивать интересы Польши за границей. Если бы кто-то спросил мое мнение, я сказал бы, что, с международной точки зрения, любое сотрудничество с оккупантами идет нам во вред. Но пусть люди поступают так, как считают необходимым. Мы не можем отсюда командовать соотечественниками. У нас общая цель – бороться с немцами. Пусть вспомнят о нашей истории и традициях! Скажите им: мы здесь уверены, что они выберут правильный путь[69]69
16 апреля 1940 г. польский комитет министров по делам отечества учредил тайные военные и гражданские суды, которые должны были разбирать дела о коллаборационизме, предательстве, доносительстве и шпионаже. В апреле 1942 г. при Делегатуре было создано отдельное Управление гражданского сопротивления под руководством Стефана Корбонского. Это Управление опубликовало списки должностей и постов, занимать которые объявлялось позорным.
[Закрыть].
