Текст книги "Я свидетельствую перед миром"
Автор книги: Ян Карский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
Это был низенький, лысый, подвижный человечек; сколько я с ним ни заговаривал, ответа никакого не получал. Наконец до меня дошло, что он молчит нарочно, чтобы сосредоточиться на своей работе, и я не стал мешать ему. Результатом его стараний явился настоящий миниатюрный шедевр фотографической двусмысленности. С довольной улыбкой он протянул мне карточку. Я посмотрел и громко восхитился:
– Невероятно! Гляжу и думаю: вроде бы мы где-то встречались с этим человеком, только не припомню, где именно.
Мастер усмехнулся, снял козырек, который надевал, чтобы колдовать над снимками, и удовлетворенно кивнул:
– Здорово, здорово вышло! Одна из самых удачных моих фотографий.
– Чертовски тонкая работа! – продолжал я, надеясь развязать ему язык. – И много вы таких делаете?
Он принялся хохотать, хлопая себя по ляжкам:
– Сам ты, милый мой, чертовски тонкая штучка! Хорошенький вопросик! Заходи через пару дней и спрашивай на здоровье о чем хочешь. А сегодня мне некогда. До свидания, господин Хочу-все-знать. Ха-ха!
Я так и ушел под его смех. Теперь мне было ясно, что Дзепалтовский входит в некую организацию или имеет тайные связи, о которых мне ничего не известно. Но теперь у меня, к счастью, были исправные документы, и впереди забрезжила надежда.
Прошли томительные две недели. Я изнывал в четырех стенах. Почитывал ерундовые книжки из хозяйской библиотеки, курил, ходил из комнаты в комнату. С хозяйкой у нас сложились самые дружеские отношения, но у нее не хватало времени и сил на общение. Найти работу было очень трудно, да я и не искал – рассчитывал продержаться несколько месяцев на деньги от продажи колец и часов.
Кроме того, я все еще был уверен, что война скоро кончится и победоносные войска Англии и Франции освободят Польшу. Так думало большинство людей и даже, как я позднее узнал, многие руководители Сопротивления. Правда, легче от этого не становилось. Вокруг царили страшный хаос, разруха, ужасающая нищета и безысходность. Наглое поведение, жестокие порядки оккупантов наводили на всех страх и уныние. Не могу передать, как я обрадовался, когда наконец, по прошествии двух недель, явился Дзепалтовский. Он был в прекрасном настроении. Осведомившись, как я себя чувствую и что поделывал в последнее время, он сел, вытянул ноги и вдруг спросил, есть ли кто-нибудь в соседней комнате. Никого, ответил я. Тогда он с улыбкой сказал:
– А ты знаешь, Ян, что я завлек тебя в ловушку?
Я тоже улыбнулся, хотя почти через силу:
– Да? Довольно уютная ловушка.
– Я не о квартире.
Он снова вскочил и доверительно, дружески потрепал меня по плечу:
– Вот что, Ян, буду говорить с тобой прямо, потому что знаю, ты честный, отважный человек и настоящий патриот. Я состою в Сопротивлении. И втянул туда тебя, а ты принял нашу помощь, новые документы. Но мы хотим играть в открытую, так что можешь выбирать: или ты служишь нашему делу, или возвращаешься к обычной жизни. И знай, если ты как-нибудь выдашь нас, мне конец. Понятно?
Я внутренне ликовал. Вот оно – то, чего я так долго ждал: дело, которое избавит меня от жалкого прозябания. Я чуть не бросился другу на шею, но сдержался, чтобы не показаться этаким восторженным скаутом, и ответил делано спокойным тоном:
– Я так и думал, что где-то должна быть подпольная организация. Такая же, как в прошлую войну. Но не рассчитывал, что так быстро ее найду и меня так легко примут. Я ведь и от русских и от немцев бежал с единственной целью: вступить в армию и сражаться!
– Ну вот ты и в армии![39]39
То есть в подпольной военной организации, так называемой «Службе победе Польши» (СПП; первая военная и гражданская структура Сопротивления, преобразованная затем в Союз вооруженной борьбы), созданной в Варшаве уже в сентябре 1939 г. под командованием генерала Токажевского-Карашевича.
[Закрыть]
– Прекрасно! Ты меня знаешь, я буду делать все, что в моих силах.
– Что ж, тебе очень скоро представится случай кое-что сделать.
Мы поговорили о том о сем, и он ушел. А через два дня заскочил на минутку, чтобы сообщить:
– В ближайшие дни меня не будет дома, захочешь меня видеть – заходи к моей кузине. Я почти все время буду там. Посмотришь, какой у меня новый дом. Надеюсь, не станешь завидовать.
Все это было сказано веселым голосом, а в последних словах ясно слышалась шутка. Перед уходом Дзепалтовский дал мне адрес своего «великолепного нового дома».
На следующий же день я туда отправился. Указанное место находилось в центре Варшавы, недалеко от американского консульства, в районе улиц Монюшко, Свентокшиской и Ясной. До войны это был квартал крупных фирм, книжных лавок, роскошных магазинов и дорогих ресторанов. Сам дом – четырехэтажный, сравнительно новой постройки, комфортабельный, со всеми удобствами – теперь представлял собой груду досок, камней, обломков мебели посреди причудливо изломанных устоявших кусков стен. О прежнем блеске свидетельствовала довольно большая часть задней стены и неповрежденная треть портала. Номер дома был написан на чудом уцелевшем столбике от ворот, которые вели в гараж.
Скорее всего, бомба упала прямо на крышу и, прежде чем взорваться, прошила дом насквозь. Обойдя дом, я увидел сзади на наружной стене дымохода надписи мелом – это перебравшиеся в подвал жители написали свои имена. Мел местами стерся, так что я не сразу нашел нужное имя. Стрелка под списком указывала, где вход. Я подошел к дочерна обгоревшей двери, открыл ее и очутился на верхней ступеньке полуразрушенной ведущей вниз лестницы, по которой стал осторожно, ощупью спускаться. Никаких признаков жилья. Мне стало не по себе, и я крикнул:
– Есть кто живой?
Чуть ли не прямо передо мной скрипнула дверь, я увидел желтый свет керосиновой лампы.
– К кому вы? – спросил женский голос.
Я назвал имя. Из двери высунулась голая рука и показала, куда идти:
– Через две двери по левой стороне.
Я пошел дальше в непроглядной темноте. Добравшись до нужной двери, постучал – мне сразу открыли и втянули внутрь:
– Входи, не бойся!
Услышав насмешливый голос Дзепалтовского, я облегченно вздохнул, а он рассмеялся:
– Пошли в другую комнату. Бог знает почему, верно, по привычке, мы называем это комнатами.
Я покорно пошел за ним, с отвращением вдыхая трущобный запах – гнилой картошки, сырости и еще какой-то дряни. В «другой комнате» было подвальное окно с решеткой.
Дзепалтовский зажег керосиновую лампу. Меня удивило, до чего все опрятно: мебель переломанная, но везде порядок, стены свежепобелены. Напротив входа погнутая колченогая железная кровать, застеленная покрывалом. Слева в углу печка, над ней несколько полок с кастрюлями, стаканами и тарелками. Справа стол, прикрытый куском белого полотна.
Дзепалтовский был один. Он ждал, пока я все осмотрю, и старался прочесть по лицу мое впечатление.
– Дом почти полностью разрушен бомбежкой, – сказал он, – осталось только несколько квартир на первом этаже да подвал. Печь, к сожалению, пришла в негодность, зато подвал в отличном состоянии и прекрасно мне подходит. Квартиру в Варшаве сейчас не найдешь, больше трети домов необитаемы. Тут мой штаб. По-моему, превосходно, а?
Я пробормотал что-то неодобрительное.
– Ты еще ничего не смыслишь! – воскликнул он. – Это просто идеальное место, по многим соображениям. Дом в самом центре, и он в таком состоянии, что немцам в голову не придет его обыскивать. Кузина работает на табачной фабрике, а мне разрешила пользоваться своим жильем. Я храню тут бумаги, работаю, встречаюсь с людьми. Никто из местных меня не знает, и очень хорошо. Ты не понимаешь, насколько все это удобно и как важно быть постоянно начеку.
Я пробыл у Дзепалтовского до вечера. Он много рассказал мне о Сопротивлении и о том особом мире, где мне предстояло прожить ближайшие годы.
Но сам я больше его не расспрашивал – понял, что далеко не на все вопросы можно получить ответ.
Глава VI
Первые шаги
Дзепалтовский был одним из немногих, за кем я признавал право давать мне уроки, как школьнику. Первым авторитетным для меня человеком с начала войны. Когда же я узнал, что именно входило в его обязанности, восхищение мое возросло безмерно. Он приводил в исполнение смертные приговоры, вынесенные агентам гестапо и предателям. Сам он никогда мне этого не говорил, а узнал я, только когда он исчез.
В июне сорокового он получил приказ ликвидировать гестаповца Шнайдера. Слежка продолжалась несколько дней, пока наконец Дзепалтовскому не улыбнулась удача: немец зашел в туалет, там-то мой друг его и прикончил. А вскоре он был арестован на улице – видимо, тогда в туалете был кто-то еще, кто узнал его по приметной артистической шевелюре. Его допрашивали и пытали в гестапо на аллее Шуха[40]40
Аллея Шуха – улица в Варшаве, названная в честь архитектора Яна Христиана Шуха (1752–1813). В 1939–1945 гг. на ней в здании бывшего Министерства вероисповеданий и народного просвещения располагалось управление гитлеровской полиции безопасности, а в подземельях – следственная тюрьма гестапо.
[Закрыть], но он никого не выдал. В июле его расстреляли, причем он удостоился особой чести от немцев: по всей Варшаве висели объявления, извещавшие жителей о «казни польского бандита, уличенного в том, что он напал с целью ограбления на немецкого военнослужащего».
Но все в городе знали правду.
Для немцев стало одним «польским бандитом» меньше. Но оставалось много других, и число их росло на протяжении всего 1940 года.
За несколько месяцев мне стало ясно, какая трагическая, странная, парадоксальная ситуация сложилась в Польше. Подпольщику жилось тут намного лучше, чем тому, кто пошел на службу к немцам и тем самым обязался вести себя лояльно или, по крайней мере, нейтрально по отношению к оккупационным властям. Если не считать риска быть схваченным, со всеми вытекающими последствиями, участник Сопротивления пользовался недоступными никому другому преимуществами.
Прежде всего, его оберегала сама организация, располагавшая для этого целой отлаженной системой. Он имел безупречно подделанные документы, которые позволяли свободно передвигаться и выручали при облавах. Обычно ему выдавались материальные средства на личные нужды, он знал несколько надежных адресов, и если в городе свирепствовало гестапо, ему всегда было где поесть, переночевать и укрыться.
А главное, у него была чистая совесть, потому что он служил правому делу. Он мог гордиться тем, что сохранил свободу и честь, тогда как коллаборационистов окружало всеобщее презрение.
Кто покорился, тот стал беспомощным. Ни на работе, ни дома, ни в пути – нигде он не был в безопасности. Немцам ничего не стоило в любой момент прикончить его, и ничто не спасло бы его от «коллективной ответственности» – так именовался один из самых страшных и бесчеловечных принципов, применявшихся на этой войне. Согласно ему, за действия отдельных людей отвечали все окружающие, и если виновников «преступлений» не находили, то карали население. В Польше часто случалось так, что партизанам, пускавшим под откос поезда, взрывавшим склады и поджигавшим вагоны, удавалось уйти целыми и невредимыми, а местные жители подвергались репрессиям и казням.
Например, в декабре 1939 года в одном из варшавских кафе были убиты двое немцев, которые от своих агентов слишком много знали о подполье. Руководители Сопротивления приговорили их к смерти, и приговор был исполнен. Исполнителей не поймали. Тогда немцы схватили и расстреляли двести поляков, никоим образом не причастных к убийству, но имевших несчастье жить поблизости от кафе. Погибло две сотни невинных человек![41]41
Карский, по-видимому, имеет в виду расправу в Вавере, предместье Варшавы, в ночь с 26 на 27 декабря 1939 г., когда немецкие полицейские вытащили из домов и расстреляли 107 мужчин в отместку за двух убитых неподалеку в ресторане немецких унтер-офицеров. (К деятельности Сопротивления это отношения не имело: немцев убили двое уголовников-рецидивистов, когда их пытались арестовать.) Подобная практика «коллективной ответственности» была введена вермахтом с первых дней оккупации, чтобы сломить сопротивление польских диверсионных отрядов, действовавших в тылу врага. 5 сентября 1939 г. командующий 10-й армией генерал Вальтер фон Рейхенау приказал убивать по три заложника за каждого убитого или раненого солдата. Осада Варшавы сопровождалась массовыми казнями, которые продолжались и сразу после капитуляции (28 сентября) в расположенных вблизи Варшавы местностях Пальмиры, Магдаленка и Кабатском лесу.
[Закрыть] Но прекратить нашу деятельность значило бы признать, что немцы окончательно достигли своей цели.
Они как раз и хотели таким дьявольским способом вынудить нас прекратить вооруженное сопротивление. Уступи мы их нажиму – и они одержали бы победу. Однако, несмотря на столько невинных жертв, на страдания их близких, запугать себя мы не дали. Нельзя было допустить, чтобы захватчики вольготно чувствовать себя в Польше.
В июне 1940-го немцы устроили на улицах Варшавы грандиозную облаву и схватили около двадцати тысяч человек[42]42
Облавы лета 1940 г. были частью так называемой «чрезвычайной акции по усмирению», проводимой на всей территории Генерал-губернаторства по приказу Гиммлера.
[Закрыть]. Их распихали по трем полицейским участкам, обыскали, допросили, проверили у них документы. Мужчин моложе сорока депортировали в Германию и использовали как рабсилу на заводах, чаще всего – военных. Девушек от семнадцати до двадцати пяти – в Восточную Пруссию, чтобы батрачили на фермах. А всех, у кого документы оказались не совсем в порядке или поддельные, кто не смог дать удовлетворительных объяснений относительно своих предков, рода занятий и политических убеждений или опровергнуть предъявленные им обвинения, – в концлагеря. Более четырех тысяч мужчин и пять тысяч женщин отправили в лагерь Аушвиц[43]43
Концентрационный лагерь Аушвиц-I начал функционировать 27 апреля 1940 г. Поначалу он предназначался для поляков с территории Генерал-губернаторства и из Верхней Силезии. 14 июня сюда прибыл первый этап – 728 польских политзаключенных из тарновской тюрьмы (близ Кракова), в их числе были и евреи. В марте 1941 г. Гиммлер принял решение построить в местечке Биркенау, в 4 км от первоначального, новый лагерь, Аушвиц-II, с газовыми камерами и кремационными печами. В России этот лагерь более известен под названием Освенцим.
[Закрыть], где помочь им было уже невозможно.
Позже я узнал, что во время этой операции задержали около сотни участников Сопротивления. И всех до единого выпустили. Значит, у каждого были безукоризненные документы, каждый представил нужные сведения о работе и рассказал складную легенду о себе. Каждый, наконец, уверенно и правдоподобно ответил на все вопросы.
Это важные детали, без которых не понять, в какой обстановке находились те, кто решил работать в польском подполье. Они рисковали в каком-то смысле даже меньше, чем остальные. Ну а жалким прислужникам оккупантов приходилось опасаться всех, и прежде всего самих поляков. Они понимали, что их осуждают и презирают, и боялись приговора Сопротивления. Даже немцы не слишком жаловали таких неофитов: предателям не доверяет никто. Так что они оказывались между молотом и наковальней[44]44
В мае 1940 г. гражданское Сопротивление от имени правительства в изгнании издало приказ о «бойкоте захватчикам», а позднее, осенью, – «Гражданский моральный кодекс», в котором описывались все случаи повседневной жизни, когда запрещалось «любое сотрудничество с оккупантами».
[Закрыть].
Важно сказать еще вот что: предателей не поддерживали и те, кто не принимал активного участия в Сопротивлении. Многие поляки по разным причинам не могли вступить в подпольные организации, но оставались честными, мужественными людьми и играли значительную роль в общей борьбе. Она заключалась в том, чтобы ни в чем не препятствовать, а иногда и помогать подпольщикам, что часто оборачивалось немалыми бедами и жертвами.
Моя квартирная хозяйка была как раз из таких людей. Ни к какой ячейке она не принадлежала. Да и вступить куда-либо было не так просто. Подпольная организация предъявляла особые требования к своим членам: они должны были обладать физической выносливостью и быть свободными настолько, насколько это необходимо для выполнения заданий. Такой одиночка, как я, вполне мог посвящать подпольной работе все свое время и все силы и жить где придется, в любых условиях. Для большинства же семейных людей такая жизнь была неприемлема, как и постоянная угроза расправы, которая тяготела не только над ними, но и над их близкими.
Пани Новак стоило огромных усилий прокормить себя и сына. Она целыми днями бегала по городу, чтобы достать немного хлеба и кусочек маргарина для мальчика. Пускалась в долгие утомительные поездки в деревню за мукой и куском колбасы. Все, что можно продать, она продала ради еды уже в самом начале войны.
Потом, закупив у крестьян табак, скручивала вместе с Зигмусем сигареты и продавала их на черном рынке. Добавьте ко всему этому тяжелую работу по хозяйству: уборка, кухня, топка – надо было колоть поленья, рубить на дрова ящики, а иногда и мебель, и это еще не считая постоянных забот о здоровье и образовании сына.
– После целого дня работы я падаю и засыпаю, как от снотворного, – как-то сказала она мне. – А ночью просыпаюсь то от кошмара, то от криков на улице или тяжелых шагов на лестнице. Вскакиваю – сердце бешено колотится, кровь леденеет в жилах. Мне страшно. Вы себе не представляете, как страшно! Стою, оцепенев, около кровати и прислушиваюсь – жду, что вот-вот ворвется гестапо и отнимет у меня Зигмуся. А я хочу, чтобы муж, когда вернется из плена, увидел своего сына. Он у Нас такой хороший… и муж так его любит…
Первое время я ни во что ее не посвящал. Думал, что так лучше для нее же: ничего не знать и не тревожиться. Такая уж была наша работа – иной раз приходилось ставить под угрозу хозяев без их ведома. Что делать – иначе пришлось бы отказаться от борьбы, ведь и собой мы тоже рисковали.
Но вот однажды вечером я пришел совершенно разбитый и усталый. Пани Новак только что перегладила белье. Она усадила меня на кухне у огня, рядом с Зигмусем – он делал уроки – и налила эрзац-чая, который я с наслаждением выпил. Потом с радушной улыбкой – милой улыбкой гостеприимной польской хозяйки довоенного времени – намазала ломтик хлеба тонким слоем повидла и протянула мне.
Я поел, и мы стали болтать. Поговорили о Варшаве, о войне, о немцах, а затем, совершенно естественно, она рассказала о том, как тяжко ей приходится, о бессонных ночах, о том, как она волнуется за мужа и надеется, что он, чего бы это ей ни стоило, найдет сына живым и здоровым. А в конце концов расчувствовалась и разрыдалась. Зигмусь от неожиданности испугался, побелел, бросился к матери и обхватил ее руками.
Обнявшись, они безутешно плакали вдвоем, оба бледные, тщедушные, немощные и несчастные. У меня сердце разрывалось от жалости, и я почувствовал себя виноватым – ведь из-за меня их положение становилось еще опаснее. И я решился сказать хозяйке правду, хотя и понимал, насколько это неосторожно. Отослал мальчика спать, сказав, что хочу поговорить с его мамой.
– Я еще не доделал уроки, – сказал он. – Можно, я почитаю в постели? А когда вы закончите, мама меня позовет, ладно?
Пани Новак отвела его в детскую, а вернувшись, сказала с заговорщицкой улыбкой:
– Ну что же вы хотите мне сказать?
– Я знаю, что нарушаю правила организации, к которой принадлежу. Но считаю своим долгом вас предупредить. Мое присутствие в этом доме опасно для вас. Я работаю в Сопротивлении. Иногда я приношу домой документы, подпольные газеты, радиосводки и часто держу их у себя по несколько дней – это может повредить вам и Зигмусю. Я не собирался этого рассказывать, но сейчас, глядя на вас, подумал, что мне лучше бы переехать.
Она встала, тепло улыбнулась и, протягивая мне руку, веселым голосом проговорила:
– Спасибо, большое спасибо.
Потом пошла в комнату сына и сказала:
– Иди к нам, Зигмусь. У нас тут нет ничего секретного.
Мальчик радостно вскрикнул и вернулся на кухню. Он сел на свое место и принялся писать. Но мать села рядом и попросила его оторваться.
– Я хочу, чтоб ты знал, – сказала она. – Пан Кухарский сообщил мне, что хочет съехать, чтобы не подвергать нас опасности. Он участвует в Сопротивлении, борется за нашу свободу и за возвращение твоего отца. И вот он боится, что если немцы арестуют его, то пострадаем и мы. Что же мы ему ответим, Зигмусь?
Повисло неловкое молчание. Я расстроился и ругал себя за то, что открылся, как дурак, слабой женщине и ребенку. Зигмусь неуверенно посматривал то на меня, то на мать, соображая, чего от него ждут. А пани Новак так и сияла, не сводя с сына взгляда, полного веры и гордости.
– Ну, Зигмусь, скажи! Что мы ему ответим? – Она улыбнулась.
Мальчик встал, подошел ко мне и вложил свою влажную ладошку в мою руку.
– Не бойтесь за нас, – сказал он, глядя прямо на меня ясными голубыми глазами. – Не уезжайте, мы и так знали, что вы боретесь с немцами. Мама ничего от меня не скрывает. Знает, что я умею хранить тайну. – Глаза его блестели, рука дрожала. – Не скажу ни слова, даже если меня будут бить. Оставайтесь у нас, пан Кухарский, прошу вас.
Наверно, у меня был озадаченный и растерянный вид, потому что мальчик выдернул ладошку и стал успокаивающе гладить меня по голове. А пани Новак, по-прежнему улыбаясь, сказала:
– Не надо опасаться. Не беспокойтесь, Зигмусь не проговорится. Он почти всегда рядом со мной и, главное, никогда не выдаст нас глупой болтовней. В войну дети быстро взрослеют.
Я молчал.
– Вы должны остаться, – продолжала она. – Это облегчает мою совесть. Укрывая вас, я чувствую, что хоть что-то делаю для Польши. Немного, но это все, что я могу. И я благодарна вам за то, что вы даете мне такую возможность.
Я встал:
– Спасибо вам обоим за доброту и сердечность. Знайте, что здесь, у вас, я чувствую себя как дома, как в родной семье.
Глава VII
Боевое крещение
Когда руководство сочло, что я достаточно ознакомился с методами и правилами подпольной работы, мне дали первое задание. Я отправлялся в Познань, причем с меня взяли клятву, что я никогда не разглашу деталей этой миссии. В общих же чертах дело заключалось в следующем: я должен был встретиться с одним участником Сопротивления – до войны высокопоставленным государственным чиновником – и вместе с ним изучить, каковы шансы вовлечь в нашу борьбу его бывших подчиненных. По роду деятельности у него, как и у его сотрудников, имелись обширные связи среди немцев. Для Сопротивления эти связи и все, что он знал, представлялось чрезвычайно важным.
Повод для поездки придумали отличный. Дочь человека, к которому я ехал, назвалась моей невестой. Познань относилась к той части Польши, которая была присоединена к Третьему рейху. Жители этих областей имели право ходатайствовать о получении немецкого гражданства[45]45
Декретом от 8 октября 1939 г. Гитлер включил в состав рейха Поморье (Померанию), Верхнюю Силезию, воеводства: Познанское, большую часть Лодзинского, включая Лодзь (переименованную в Litzmannstadt), Сувалкское, западную часть Мазовецкого и часть Краковского. Таким образом он возвращал земли, принадлежавшие Пруссии с 1815 по 1918 г. Познань вошла в рейхсгау Вартеланд (рейхсгау – единица административного деления в 1939–1945 гг.) под управлением имперского наместника Артура Грейзера. Из Померании, Вартеланда и Верхней Силезии уже к весне 1940 г. было выселено около 400 000 поляков (и евреев), их имущество передавалось немецким переселенцам. Познанские поляки, которые желали и могли доказать свое немецкое происхождение, считались фольксдойче (так назывались лица, внесенные в специальный список граждан немецкого происхождения и обладавшие значительными привилегиями по сравнению с автохтонным населением). Этот статус немцы принуждали принять и поляков Силезии.
[Закрыть]. С ведома Сопротивления моя «невеста» воспользовалась этой привилегией, кроме того, она носила немецкую фамилию, что тоже было благоприятным обстоятельством. Подобную фамилию в интересах дела взял и я. Она испросила для меня в гестапо разрешение приехать к ней, объяснив, что ей не терпится помочь мне «осознать свое немецкое происхождение и почувствовать немецкую кровь». Разрешение выдали очень быстро, так что выполнить первое задание мне было легко – немцы сами этому поспособствовали.
До Познани я добрался без всяких затруднений. Этот город, один из древнейших в Польше, я хорошо знал еще до войны. Он расположен примерно в трехстах километрах к западу от Варшавы, и многие считают, что именно тут сложилась польская нация в те далекие времена, когда наша страна была сильной европейской монархией. Местное население – чистокровные поляки; на протяжении пятисот лет они успешно противостояли попыткам насильственной германизации. Одну из них предпринял Фридрих Великий: он отправлял молодых поляков в Германию и заставлял их служить в драгунских полках прусской армии. Фридрих всеми силами старался подчинить эту область немецкому влиянию, насаждал немецкую культуру, но безуспешно.
Позднее Бисмарк проводил сходную политику, лишая польских землевладельцев их имений и превращая в рабов Пруссии. Периодически планы германизации Познани строились и после смерти Бисмарка. Все они провалились. В 1918 году, когда Польша обрела независимость, от немецкого влияния не осталось и следа, и Познань снова превратилась в область, заселенную коренными поляками.
Вот о чем я думал, шагая по познанским улицам. Теперь этот польский город с древними традициями совершенно онемечился. Вывески магазинов и банков, таблички с названиями улиц, надписи на памятниках – только на немецком. На всех углах продаются только немецкие газеты. И слышна повсюду только немецкая речь, часто с акцентом, порой даже нарочитым, но никакой другой язык не допускается.
Как мне рассказали, поляков, которые не пожелали германизироваться, почти из всех районов города просто выселили. Полякам запрещалось появляться на многих улицах, свободно передвигаться они могли только на окраинах. Зато десятки тысяч коммерсантов и «колонистов» приехали заселить этот «исконно немецкий город». На каждом углу развевались гитлеровские флаги, в каждой витрине красовался портрет фюрера.
Меня душил гнев при виде немецких солдат, вразвалочку прогуливающихся по улицам. Попади сюда сейчас самый беспристрастный наблюдатель – он сказал бы, что Познань действительно «чисто немецкий город». Я и сам не мог поверить, что передо мной тот самый город, который я знал до войны, – так сильно он переменился за считаные месяцы.
В целях конспирации мне выдали на время поездки паспорт на имя реально существующего поляка немецкого происхождения; сам он вот уже месяц как уехал в Париж, а его семья скрылась из Варшавы. Все сведения о своей «родне» я выучил наизусть. Итак, меня звали, скажем, Анджей Фогст, и я приехал к Хелене, скажем, Зиберт, которая поручилась за мое поведение в Познани и во всей Германии.
Если бы гестапо задумало проверить личность этого Фогста, разоблачить обман было бы не просто. Такой человек числился прихожанином евангелической церкви и был зарегистрирован по всей форме. В принадлежащей ему квартире жили дальние родственники, которые отлично знали его и получили указания, как вести себя, если вдруг их вызовут на допрос. На этот адрес писала ему и познанская «невеста». Фогст работал в компании по производству парикмахерского оборудования и там же, в парикмахерских, закупал натуральные волосы, дорогой в военное время товар. У него имелись все документы, необходимые для свободного передвижения по всему Генерал-губернаторству[46]46
Генерал-губернаторство было учреждено на оккупированных Германией польских территориях указом Гитлера от 12 октября 1939 г. (см. прим. 1 к главе III /В файле – примечание № 24 – прим. верст./).
[Закрыть].
Для полного счастья Фогсту не хватало только самому очутиться в Познани и получить от «невесты» горячие заверения в том, что он немец. Это тоже имело подтверждение, поскольку его дед действительно был немцем, который женился на девице из варшавского буржуазного семейства, а потому совершенно ополячился. Так что моя миссия была тщательнейшим образом подготовлена, чтобы свести риск к нулю. Не какие-нибудь дилетанты работали!
Я прибыл по указанному адресу, где меня ждала «невеста». Прелестная хрупкая темноволосая девушка – трудно было поверить, что передо мной один из лучших и храбрейших бойцов Сопротивления, как мне о ней говорили. Человек, с которым я должен был встретиться и обсудить то, ради чего меня послали, еще не пришел, в ожидании его мы устроились в просторной, обставленной в старинном духе гостиной. Поговорили о том, как я доехал, потом я рассказал ей последние варшавские новости. Она в свою очередь рассказала, что происходит в Познани. Всю интеллигенцию и всех более или менее состоятельных людей из города выгнали. То же самое творилось во всех областях, присоединенных к рейху. Остаться разрешили только тем полякам, которые признали себя немцами или согласились жить на положении неполноценных граждан. Этим последним приходилось терпеть немыслимые унижения. Они были обязаны уступать дорогу и кланяться немцам, им запрещалось ездить в автомобилях, трамваях и даже на велосипедах. Их права не защищались законом, и все их имущество, движимое и недвижимое, было в распоряжении немцев.
Девушка говорила бесстрастным, деловым тоном, будто зачитывала страницу из учебника истории и все это никак не касалось ее лично. Многие в Сопротивлении усвоили эту манеру рассматривать вещи, имевшие к ним самое непосредственное отношение, как бы со стороны. Опыт показывал: чтобы выполнить задачу с хладнокровием стоящего у операционного стола хирурга, нужен объективный подход, без лишних эмоций.
Я попытался отвечать ей в тон, хотя был новичком и все увиденное в Познани вызывало у меня чувства, которые плохо сочетались с трезвым научным мышлением.
Когда моя собеседница закончила детальное описание установившихся на присоединенных территориях порядков, я спросил, как, по ее мнению, мы сможем их потом изменить.
– Есть только один путь, – ответила она. – Сразу после победы над Германией нужно объявить массовый террор по отношению ко всем без исключения захватчикам, которые тут бесчинствовали. Мы поступим с «колонистами» так же, как они поступали с нами, поляками. Выгоним их отсюда силой. И никаких компромиссов, иначе мы увязнем в проблеме «дегерманизации» Познани и других областей. Нам будут предлагать переговоры, референдумы, военные репарации, компенсации и обмен имуществом. Но не следует обольщаться: ситуация ухудшается, и остановить этот процесс и повернуть его в благоприятную для нас сторону можно только одним, радикальным способом – массовым террором.
Вот что я услышал из уст этой милой утонченной девушки.
Она тщательно подбирала слова. Но за внешним спокойствием чувствовалось глубокое волнение. Немцев она ненавидела с такой же неистовой силой, с какой любила родину.
Внешне девушка была спокойна, и только легкое подрагивание губ показывало, что творилось у нее в душе. Трудно понять, как при таком умонастроении она решилась, пусть даже формально и для дела, объявить себя немкой.
– Можно вас спросить, – осторожно начал я, – зачем вы записались фольксдойче? Разве без этого нельзя было приносить пользу Польше?
– Совершенно невозможно. У вас там, в Генерал-губернаторстве, совсем другие условия, а потому и методы другие. На территории рейха все поляки, и уж тем более интеллигенты, не имеют легального статуса. Это единственный способ остаться и работать тут.
– И много еще польских патриотов записались немцами?
– Честно говоря, к сожалению – нет. Даже мой отец вынужден скрываться в деревне, потому что не хочет объявлять себя немцем – тогда ему пришлось бы вступать в политическое сотрудничество с оккупантами, а на это он ни за что не пойдет. Многие патриоты, занимающие непримиримую позицию, сурово осуждают нас. Но в борьбе с нацистами нужно забыть о чести и порядочности. Большинство поляков немецкого происхождения совершили предательство еще в сентябре – выступили против нашей страны с оружием в руках. Вот почему, какая бы судьба ни ждала Польшу, мы не можем допустить, чтобы здесь жили немцы. Они верны только Германии. Мы в этом убедились. К ним присоединилась и жалкая кучка предателей-поляков. Остальные же, почти все без исключения польские патриоты, не пожелали стать немецкими подданными. Поэтому скоро тут вообще не останется поляков. А надо удержаться любой ценой, пусть даже для этого придется стать фольксдойче или рейхсдойче[47]47
Рейхсдойче – немцы, живущие в рейхе.
[Закрыть].
Это звучало убедительно, и я начал склоняться к тому, что она права. Она и сама восхищалась стойкостью поляков, которые, обрекая себя на лишения, отказывались называть себя фольксдойче, но приходилось признать, что гораздо разумнее, особенно для тех, кто способен служить нашему делу, принять немецкое гражданство. Она заметила, что я изменил мнение.
– Понимаете теперь? За два месяца оккупации немцы выселили отсюда на территорию Генерал-губернаторства более четырехсот тысяч поляков.
– Как они это делают?
– Очень просто. Представителей среднего класса, которые не зарегистрировались как фольксдойче, арестовывают без предупреждения. Крестьянам, рабочим и ремесленникам приказывают оставить дома в течение двух часов. С собой разрешается взять пять килограммов багажа – только одежду и еду. В доме надо все прибрать и приготовить к появлению немцев, которые в нем поселятся, им же достанется все добро. Полиция часто заставляет детей украшать столы и пороги домов букетами цветов в знак гостеприимства.
Наш разговор прервал приход ее отца – ведь я его и дожидался. Он подтвердил, что дочь все правильно обрисовала, и согласился с ее выводами. Мы остались с ним наедине и обсудили вопросы, которые мне было поручено ему задать.
В общих чертах дело обстояло так: люди, о которых шла речь, готовы были работать в Сопротивлении, но не на присоединенных к рейху территориях, а в Генерал-губернаторстве, и хотели, чтобы им помогли пересечь границу.
По приезде в Варшаву я сразу явился на явочную квартиру и отчитался[48]48
В эту поездку, как и в последующие в Лодзь, Вильно, Краков и Львов, Яна Карского посылал его брат Мариан Козелевский, возглавлявший одну из ячеек Сопротивления, замаскированную под страховую фирму.
[Закрыть], а потом пошел домой.
Пани Новак очень мне обрадовалась, они с сыном смотрели на меня с таким восхищением, как будто я вернулся с фронта. На самом деле в этой поездке я подвергался минимальному риску, но все же чувствовал, что ученичество мое кончилось и я стал настоящим участником Сопротивления.
