Текст книги "Я свидетельствую перед миром"
Автор книги: Ян Карский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Глава XVI
«Агроном»
На время, пока гестапо меня ищет, надо было где-то затаиться и переждать. Как и следовало ожидать, на всех железнодорожных станциях и ведущих из города[99]99
Имеется в виду город Новы-Сонч.
[Закрыть] дорогах было установлено строгое наблюдение. Досматривали все поезда и автомобили, всех пассажиров и пешеходов. Однако никто не пострадал и никого не арестовали. Подкупленный охранник тоже бесследно испарился. Вероятно, немцы решили, что он и был единственным сообщником моего побега, поэтому поляков не особенно трясли. Позднее я пытался узнать о его дальнейшей судьбе; мне сказали только, что его «пустили по рукам», – на языке подпольщиков это означало, что такого человека заставляли принимать участие в других операциях под страхом быть выданным гестапо. В детали же меня не посвящали[100]100
О цене, которую пришлось заплатить тем, кто организовал его побег, Карский узнал лишь в 1986 г., когда были опубликованы исторические исследования Станислава М. Янковского на эту тему. Из четырех членов спасательной группы на свободе остался только Збигнев Рысь, который впоследствии сам стал курьером Армии Крайовой между Польшей и Венгрией. Его сестру Зофью Рысь гестапо арестовало в Варшаве, в 1941 г. ее отправили в лагерь Равенсбрюк. В 1945 г. она вернулась и после войны стала популярной в Польше актрисой; скончалась в 2003 г. Троих других членов группы и лесника, который прятал курьера Витольда, арестовали и пытали, никто из них не выжил. Учитель Тадеуш Шафран был расстрелян 21 августа 1941 г. в окрестностях Новы-Сонча, а лесник Феликс Видель, Кароль Глуд и семнадцатилетний Юзеф Енет погибли в Аушвице. Все они были награждены Крестом храбрых. А к жителям Новы-Сонча немцы применили правило «коллективной ответственности»: 32 человека, в том числе два священника, были расстреляны 28 августа 1940 г. за предполагаемую помощь в организации побега Карского.
[Закрыть].
Я три дня просидел в сарае. Приветливый хозяин, лесник, оказался старым, закаленным в боях социалистом, который еще в 1905 году участвовал в акциях боевых групп Юзефа Пилсудского против царского режима. Он с гордостью рассказал мне, что побег был устроен ячейкой социалистической партии и оплачен из партийной кассы по распоряжению самого Цины, который также заслуживает моей благодарности. Интересно, что я был обязан своим спасением именно рабочим – людям, с которыми практически никогда не сталкивался и о которых ничего не знал, если не считать случайных встреч и того, что я читал в газетах об их борьбе за улучшение условий труда и усиление политического влияния. И вот я первый раз сблизился с ними – в деле, где ставкой была моя жизнь. Я усмехнулся, вспомнив, как когда-то мама заклинала меня сторониться актрис, азартных игр и радикалов.
Лесник оказался большим мастером по части маскировки. Благодаря ему я так вписался в окружающую обстановку, состоявшую из сена, досок и всякой крестьянской утвари, что даже его жена и дети, то и дело заглядывавшие в сарай, не догадывались о моем присутствии.
Однако затворничество действовало на меня удручающе. Несмотря на страшную усталость, спать я не мог. Есть не хотелось. А время от времени начиналась неукротимая дрожь. Хозяин заходил ко мне в обед и вечером и из вежливости делал вид, что не замечает этих признаков слабости. Он заботливо уговаривал меня поесть, перевязывал еще не зажившие раны.
На третий день, когда мне стало совсем уж невмоготу сидеть в сарае, вместе с лесником пришел связной – молодой человек, на вид типичный польский офицер. Подтянутый, молодцеватый, с налетом беспечной лихости, но также, несомненно, полный решимости и упорства.
Светским тоном, будто приглашая на званый ужин, он предложил мне перебраться на следующий день в маленькое имение в горах, где мне предстоит прожить минимум четыре месяца. И посуровевшим голосом прибавил:
– Надеюсь, вы понимаете почему. Во-первых, доктор считает, что вам необходимо основательно поправить здоровье, во-вторых, за это время гестапо окончательно потеряет ваш след. А кроме того, вы должны дать слово не вступать в связь с ячейками Сопротивления, пока не получите особого приказа. Если же вы не подчинитесь, это будет расценено как нарушение дисциплины со всеми вытекающими последствиями.
Задетый этими словами, я ответил довольно резко:
– Вы говорите так, будто меня в чем-то подозревают и я напрасно бежал. Или, по-вашему, побывав в гестапо, я стал предателем?
– Что за ерунда!
– Это не ерунда. Просто я не желаю, чтобы меня списали в тираж. И уверен, что еще могу быть полезным.
– Мы тоже в этом уверены, но от самоволия и нетерпеливости толку мало.
– Вы считаете меня нетерпеливым, потому что я вижу, что работы непочатый край и я мог бы успешно в ней участвовать?
Он сердито прищурился:
– Вот что, господин торопыга, разве вам неизвестно, что значит «запрет на контакты с верхами»? Это азы конспирации. И не вам их отменять.
В самом деле, такое правило было установлено с самого начала, чтобы помешать проникнуть в подполье провокаторам и шпионам. Поскольку отстранять всех, на кого могло пасть подозрение, было невозможно, решили принять такую компромиссную меру. Заподозренным было запрещено контактировать с начальством. Хотя продолжать работу и отдавать приказы подчиненным они могли. Разумеется, если подозрения подтверждались, предателя «ликвидировали». Потом этот порядок распространили и на тех, кто побывал под арестом. В таких случаях проявляли даже еще большую осторожность. Каждый раз, когда кого-то арестовывали, сразу менялись явки. Всем, кто был с ним связан, выдавали новые документы, а его самого некоторое время держали в изоляции. По здравом рассуждении я не мог не признать, что это важное правило и молодой офицер имел все основания одернуть меня. Видимо, на моем лице отразилось огорчение и раскаяние, так как он вдруг заразительно засмеялся:
– Что делать, вы подхватили «подпольную инфекцию»! Побывали в гестапо, значит, стали заразным! – Он понимающе улыбнулся. – Вам помог бежать подкупленный гестаповец. А что, если с его стороны это хитрый маневр? Вы должны подвергнуться добровольному карантину. Сами понимаете, это формальность, но формальность, не терпящая исключений.
Я хотел извиниться, но офицер жестом остановил меня.
– Отправляемся завтра, – сказал он, прежде чем уйти. – Прокатитесь в свое удовольствие. А там поселитесь в чудесном имении, вдали от городов и немцев. Там очень красиво. Вы приятно проведете время.
На следующий день чуть свет к сараю подкатили задним ходом разболтанную телегу с высокими бортами. Меня посадили в бочку, которую бережно водрузили в телегу. Потом эту не слишком комфортабельную каюту завалили соломой, сеном и овощами. Я поворочался в бочке, пытаясь устроиться поудобнее, и в результате уселся, уткнувшись подбородком в колени и обхватив их руками. Телега с ужасным скрипом и треском покатилась по дороге. Эта поездка показалась мне бесконечной. От непрерывной тряски и толчков на мне очень скоро не осталось живого места. Наконец, когда я уж совсем отчаялся, телега остановилась. По моему ощущению, было около полудня.
Привезший меня мужик грузно спрыгнул с козел на землю, потом залез на телегу, разгреб кучу отборных овощей вокруг моей бочки, пнул ее ногой и хмуро гаркнул:
– Приехали! Вылезайте.
Я с трудом разогнулся и кое-как выбрался из бочки. Минуту-другую растирал и разминал затекшие руки и ноги, стоя на шаткой телеге и жмурясь от яркого солнца. После такой поездки не сразу очухаешься.
Телега стояла на лесной поляне. После сидения в узкой бочке согнутым в три погибели деревья казались мне гигантскими. Свежая зеленая травка ласкала взор. Я с наслаждением вдыхал душистый воздух. Райское блаженство! Голос моего кучера вернул меня на землю:
– Пора бы уже слезть с телеги – вон вас барышня дожидается!
– Какая барышня? – встрепенулся я.
Он указал заскорузлым корявым пальцем куда-то назад:
– Да вон, посмотрите сами.
Я обернулся. Действительно, неподалеку рядом с бричкой стояла и с откровенным любопытством разглядывала меня молодая девушка. Я неловко соскочил с телеги и, запинаясь, поблагодарил морщинистого мужика. Он расхохотался. Я же, чувствуя себя полным дураком, но все же стараясь, насколько возможно в такой ситуации, сохранять достоинство, пошел к девушке.
Она изучала меня холодным взглядом, и зрелище, надо сказать, было еще то. Штаны были мне невообразимо велики, и я бессознательно поддерживал их левой рукой. А в правой судорожно сжимал капсулу с цианистым калием. Пиджак же мне, наоборот, достался узкий и короткий, рукава еле-еле доставали до локтей. Рубашки не было вовсе, так что виднелась голая вспотевшая грудь. Казалось, что девушка вот-вот прыснет со смеху, мне даже стало обидно. Но она сдержалась и сумела сохранить невозмутимо-важный вид. Несмотря на эту важность или, наоборот, именно из-за нее она была похожа на дерзкого ребенка. Нельзя сказать, чтобы она была красивой или даже хорошенькой, но гибкий стройный стан, свежее личико, грациозные движения делали ее необыкновенно привлекательной. Я смотрел на нее с восхищением. Она наверняка почувствовала это и отвела взгляд в сторону, будто искала спрятанных среди ветвей птах, которые заливались радостным щебетом.
Это внезапное смущение позабавило меня, и я воспользовался им, чтобы изобразить поклон и выговорить по-французски:
– Мадемуазель, я сгораю от стыда.
– Я вас прощаю, месье, – ответила она в тон мне и на том же языке.
Старый крестьянин, глазевший на эту сцену, как будто она была разыграна для него, удивленно покачал головой и громко крикнул «до свидания!». Этот возглас напомнил барышне, что надо держаться чинно и серьезно.
– Я получила указания, – начала она строгим голосом, – устроить вас в нашем доме. Меня зовут Данута Сава[101]101
На самом деле – Данута Славик (псевдоним Глория), член Союза вооруженной борьбы.
[Закрыть], я дочь Валентины Сава. Наше поместье тут рядом. И мы надеемся, что вам у нас понравится.
– Очень любезно с вашей стороны. Меня зовут Витольд.
Я тоже говорил серьезно и напыщенно, но она расслышала веселую нотку в моем голосе и сказала:
– Какой же вы худой – прямо пугало! Немцы забирают у нас почти все продукты, но мы закормим вас клубникой, сливами и грушами.
– Благодарю.
Вдруг по лицу ее пробежала тень.
– Вот дура! Чуть не забыла рассказать вам вашу легенду.
Легенда – это вымышленные сведения о человеке, чье имя берет подпольщик. Они сообщаются каждому новому члену организации и каждому, кто почему-либо вынужден сменить одно имя на другое. В легенду входит фиктивная биография с датами и названиями мест, включены все детали, из которых складывается представление о персонаже. Ее надо выучить назубок, чтобы полностью войти в роль.
– Вы теперь мой кузен, – лукаво сказала девушка, – приехали из Кракова. Вы лентяй и шалопай, поэтому ничем путным не занимались. А тут еще и заболели, и врач предписал вам хорошенько отдохнуть и подышать горным воздухом. По профессии вы агроном. Так что будете помогать в саду и огороде. В арбайтсамт я вас уже записала.
Арбайтсамт – немецкая служба занятости, куда должен был становиться на учет каждый работающий поляк. В любой момент его могли вызвать туда, проверить карточку, в которой указывалось, где и кем он работает.
– Но я ничего не смыслю в этом деле! Самое большее – могу отличить дерево от куста. Кто мне поверит?
Она удивленно посмотрела на меня:
– Как можно быть таким далеким от природы? Хотя вы в городе, видно, все такие. Ничего, не волнуйтесь. Мы предвидели, что вы ничего не знаете. Не забудьте: вы страшный бездельник. Будете слоняться по дому, стонать и жаловаться на свои болячки, а при случае приударять за хорошенькими девушками.
– Но по мне же сразу видно, что я серьезный человек, – возразил я. – Я не смогу так притворяться.
Она перебила меня:
– Как только приедете, мы обойдем всю округу. Пусть все вас увидят: крестьяне, прислуга, ксендз. – Она внушительно посмотрела на меня и медленно, будто разговаривала с тупым школьником, спросила: – Вы все поняли?
– Надеюсь, пойму, если очень постараюсь. Но все-таки представьте себе, что меня спросят о чем-то, имеющем отношение к культурам и полевым работам. Я тут же сяду в лужу.
– Я буду вашим учителем. Каждый день перед выездом буду давать вам уроки. А если кто-нибудь задаст вам неудобный вопрос, состройте недовольную гримасу и переадресуйте любопытного ко мне. Главное – ходите все время с безразличным, скучающим видом.
– Что ж, буду вашим верным учеником, – сказал я и щелкнул каблуками.
Бог знает сколько времени не приходилось мне шутить. Я был очень тронут и очень благодарен Дануте, интуитивно почувствовавшей, до чего я стосковался по такому шутливому разговору.
Она подбежала к бричке, достала из нее длинное светлое пальто и с улыбкой протянула мне:
– Мы не знали вашего размера. Наденьте пока вот это. А завтра подберем вам что-нибудь более подходящее.
Я удивился:
– Зачем мне пальто? Погода теплая. Мне совсем не холодно.
– Глупый! Дело не в тепле, просто надо прикрыть то, что на вас надето. Нельзя же вот так людям на глаза показываться!
С мученическим видом я напялил пальто, и мы сели в бричку. Стоило мне опуститься на удобное мягкое сиденье, как на меня навалилась усталость и слабость. Я с трудом вникал в то, что говорила Данута. А ее забавляли, но и тревожили мои тщетные попытки ответить что-нибудь интересное или остроумное.
– Лучше пока отдохните. Успеете показать свои таланты завтра. – И она подала пример, откинувшись на спинку сиденья. Но вдруг опять распрямилась и окликнула возницу: – Дай-ка мне вина!
Кучер сидел насупившись и явно не одобрял такой компании, как я. Он то и дело качал седой головой и сердито бормотал себе под нос: «Безобразие… черт знает что… видел бы покойный хозяин…»
Он неохотно протянул Дануте бутылку. Несколько глотков живительного напитка придали мне бодрости. Мгновенно исчезла сонливость, и я заметил, что мы едем густым лесом.
– Блистать необязательно, поберегите силы, – предупредила Данута.
В имении с нашим появлением поднялась шумная суета. Не успели мы под осуждающим взглядом кучера выйти из брички, как нас окружили крестьяне. Они беззастенчиво разглядывали меня и обменивались замечаниями, которых я не мог разобрать. Дануту осадила целая орава ребятишек. Все галдели, стараясь перекричать друг друга, что-то беспорядочно рассказывали. Толкались, тянули и дергали, норовя поцеловать, руку обожаемой учительницы – удивительно, как не оторвали! – каждый хотел приложиться первым. А вдобавок ко всему этому гомону кудахтали куры, визжали и лаяли собаки, протяжно мычали где-то вдали коровы.
Я с трудом пробился сквозь толпу детей. Данута стояла красная, растрепанная, облепленная горластой ребятней, но, судя по всему, довольная такой бурной встречей. Пустив в ход ласки и посулы, ей наконец удалось освободиться. Дети разбежались, а я поднялся на просторную веранду и смог обозреть подступы к моему новому убежищу. Прямо перед крыльцом был большой ухоженный газон с кустами белых и розовых пионов посередине. Справа и слева располагались амбары, конюшня, хлев, кузница и прочее. Сам господский дом, ослепительно белый под ярким солнцем, с трех сторон был окружен буковыми аллеями, за которыми виднелись еще какие-то хозяйственные постройки. Убаюканный этим идиллическим зрелищем, я закрыл глаза и с наслаждением слушал хор деревенских звуков. Варшава, подполье, гестапо, побег – все это казалось далеким и нереальным.
Глава XVII
Усадьба, выздоровление, пропаганда
Белые стены высоких покоев родовой усадьбы[102]102
Усадьба, расположенная в деревне Конты (к юго-востоку от Кракова), служила опорным пунктом военизированной подпольной организации при Союзе землевладельцев, поддерживавшем Сопротивление и действовавшем с 1941 г. до окончания войны на всей территории Генерал-губернаторства. Члены этого Союза, в частности, принимали и прятали в своих усадьбах евреев, которых присылали локальные отделения Союза вооруженной борьбы/Армии Крайовой еще до того, как начала работать «Жегота» (подробнее см. прим. 5 к главе XXIX /В файле – примечание № 146 – прим. верст./).
[Закрыть] семейства Сава были увешаны портретами и фотографиями. Старинные картины изображали сцены на балу и на охоте, с портретов смотрели бородатые мужи в национальных костюмах и суровые матроны. А на современных снимках были запечатлены самые младшие члены славного рода. На одном из них я увидел смешную Дануту, всю в веснушках, с торжественным, соответственно случаю, видом – фотография была выпускная. Я увлекся осмотром семейной галереи, но тут получил выговор от Дануты за невежливое поведение.
– Видишь, мама, – сказала она, напирая на слово «мама», чтобы обратить мое внимание на то, что в комнате уже находится эта моя «родственница» собственной персоной, – видишь, какие дурные манеры кузен привез нам из города. Он целую вечность не видел свою тетушку, и вот она входит, а он и не думает с ней поздороваться и вместо этого рассматривает портреты, будто это такая уж невидаль.
Насмешка подействовала. Я смешался и не знал, за что извиняться в первую очередь: за нескромное любопытство или за пренебрежительное отношение к «тетушке», которую видел первый раз в жизни. Это была женщина лет шестидесяти, полная, с необыкновенно свежим, молодым лицом, красивыми светло-каштановыми волосами и карими глазами. Я пробормотал что-то маловразумительное, она ответила улыбкой.
– Он, должно быть, язык проглотил, – сказала Данута матери.
– Оставь бедного мальчика в покое, – заступилась «тетушка» и подошла ко мне.
Она снова ободряюще улыбнулась и сказала нежным мелодичным голосом:
– Не обращайте внимания на Дануту. Она любит ставить людей в неловкое положение. Не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома. Данута сказала мне, что вы теперь наш родственник, ее кузен. Я рада помочь вам, хотя, честно говоря, жизнь стала странной, слишком странной для меня. Я привыкла считать родней тех, с кем меня связывают узы крови, а не веление моей дочери. Но, видно, это устаревшие взгляды.
– Вы очень добры, – ответил я. – Надеюсь, я не буду вам в тягость.
– Ничуть. Бедный мальчик, вы такой худой и бледный. Но это дело поправимое. Сядьте, отдохните, а потом, когда перекусите и попьете холодного молока, вы нам расскажете, что нового в Кракове.
– Спасибо, – сказал я. – С удовольствием выпью холодного молока. Сегодня жарко, а я, как видите, одет не по погоде. Надеюсь, у вас тут все в порядке.
«Тетушка» помрачнела:
– Увы, нет. Немцы не ангелы, а мой любимый сын Люциан…
– Мама, не надо! – остановила ее Данута.
Первые три недели моего пребывания в этом чудесном доме я занимался почти исключительно восстановлением здоровья. Лежал, читал, прохаживался по залу со скрипучими половицами, украшенному букетами цветов, болтал со слугами или разглядывал портреты, с которыми совсем сроднился.
Всех обитателей дома, от матери Дануты до кухарок, объединяла какая-то удивительная атмосфера взаимной привязанности и доверия. Сначала я думал, что это объясняется добротой, деликатностью и покладистым характером обеих хозяек. Но потом стал все больше склоняться к тому, что причина в чем-то другом, чего я пока не понимаю. Меня стала раздражать манера домочадцев многозначительно переглядываться, когда им казалось, что я этого не вижу, или резко обрывать беседу при моем появлении. Казалось, все в доме связаны общей тайной, в которую меня, постороннего, не посвящали.
Иногда по ночам мне чудилось, что кто-то стучит в окна, выходящие в сад за домом, слышались невнятные голоса. Долгое время я принимал это за плод разгоряченного, болезненно обостренного воображения. Но однажды ночью мне не спалось, я сидел у окна своей комнаты. И вдруг увидел, что по саду гуляют двое: девушка, в которой я узнал Дануту, и молодой человек. Я не придал этому значения, но утром за завтраком шутливо сказал Дануте:
– Романтические прогулки – приятное развлечение, но не стоит гулять так поздно ночью. Вы промочите ноги, простудитесь, а насморк плохо сочетается с возвышенными чувствами.
У Дануты вытянулось лицо. Она сверкнула на меня глазами и холодно сказала:
– По какому праву ты за мной шпионишь? – И с чисто женской нелогичностью прибавила: – Впрочем, этой ночью я никуда не выходила. У тебя галлюцинации, кузен.
Это задело меня, и я возразил:
– Ты вольна делать что хочешь и гулять с кем хочешь. Но не надо говорить, что я слепой. Я пошутил, а ты злишься…
– Прости. Мне что-то сегодня нездоровится. Но ты ошибся. Я всю ночь была дома.
Я пожал плечами и не стал спорить. Может, у Дануты завязывается роман и она не хочет, чтобы об этом знали, – что ж, ее дело.
На следующей неделе мне было не до тайн – пришло время действовать. Откладывать осмотр имения, который должен был убедить всех в округе, что я действительно агроном, не имело смысла. Нужно было следовать статьям моей легенды, чтобы как можно скорее встретиться с давешним офицером-связным и сократить срок обязательного карантина.
От одной мысли о том, что мне придется инспектировать имение, меня бросало в дрожь. В естествознании, ботанике, зоологии я полный профан. В школе я долго корпел над учебниками, чтобы хоть как-то сдавать эти предметы. Поэтому, чтобы выдать себя за агронома из Кракова, мне нужно было замаскировать свое невежество.
Мы с Данутой решили выработать план кампании. Долго совещались и наконец устроили генеральную репетицию. Данута водила меня по тем местам, куда я должен был направиться на следующий день, и подсказывала, где и какие замечания мне следовало высказывать.
– Ну, – спросила она, – потянешь теперь на агронома?
– Откровенно говоря, – неуверенно ответил я, – моя память плохо приспособлена для сельскохозяйственной премудрости. Я могу запутаться и лепить замечания некстати. Вот, например, я помню, что должен сказать про капустные посадки, но вдруг начну свою речь перед грядками помидоров?
– Хм… – растерялась Данута, – это действительно проблема. Но мы не сдадимся. Непреодолимых трудностей не бывает.
– Обожаю трудности, – подхватил я, – и предлагаю вот что.
Я вооружился карандашом, блокнотом и, не слушая насмешек и возражений Дануты, потащил ее в сад.
День был ясный и теплый, сад так и сиял под солнцем. А груши и липы, растущие вокруг дома, давали густую тень. Мы сели на скамейку под деревом. Нам было хорошо и весело.
– Прежде чем перейти к поездкам, я хотел попросить у тебя прощения за то, что наболтал тогда, за столом… Я не имел в виду…
Данута слегка смутилась и не дала мне договорить:
– Ладно, пустяки. Не будем об этом. Лучше скажи, что за гениальный метод ты придумал?
Я встал перед ней, как профессор перед аудиторией, и начал объяснять:
– Каждый раз, когда перед нами стоит задача, которая представляется невыполнимой, нужно как следует уяснить, какими силами и средствами мы все-таки располагаем. Да, в растениях я не разбираюсь, это факт. Зато много знаю о том, как организовать разведку и не провалить дело. Поэтому предлагаю пронумеровать все замечания, которые ты мне вдолбила, и расставить номера в блокноте. Напротив каждой грядки на плане я поставлю в особой графе нужный номер и сегодня вечером заучу все замечания в указанном порядке. Как тебе моя идея?
– Гениально!
Первая поездка прошла безукоризненно. Я с важным видом расхаживал по полям, время от времени небрежно бросая: «Посевы в этом году неважные. Но расположение грядок мне нравится» – или еще что-нибудь в том же духе. Иногда снисходительно хвалил того или другого работника или крестьянских девушек, обрабатывавших грядки:
– Неплохо, неплохо! Жаль только, над вами нет мужчины-бригадира. Не хватает мужского руководства.
Сказав это, я покосился на Дануту. Она пылала негодованием! Кажется, я перестарался.
Мы вернулись домой, гордые успешным дебютом. Перед крыльцом Данута тронула меня за плечо и неожиданно серьезно сказала:
– Погоди, Витольд, я хочу с тобой поговорить. Пойдем сядем на скамейку.
Я хотел пошутить, но сдержался. Мы дошли до скамейки и сели. Данута посмотрела по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, и только тогда заговорила:
– В ту ночь из окна ты действительно видел в саду меня, но подумал не то. Я была с одним человеком из Сопротивления, которого ты должен знать. Просто мы думали, что ты еще недостаточно окреп и не сможешь работать в полную силу. Сегодня ночью он придет опять. Точно не знаю, в котором часу, но прошу тебя, не ложись до его прихода.
Она встала, а я словно прирос к месту.
– Пошли, кузен, – засмеялась она. – Ужин остынет. Я такая голодная, что съела бы целую лошадь.
Не давая мне забросать ее вопросами, она взяла меня под руку и повлекла к дому.
Я дожидался Данутиного гостя с нетерпением и легкой тревогой. После такого долгого перерыва в работе я уже начал чувствовать себя бесполезным и опасался, не растерял ли всех своих подпольных навыков.
Ужин прошел в напряженной тишине. Нам с Данутой на этот раз не хотелось подкалывать друг друга. После чая она сослалась на головную боль и ушла к себе. Я еще немного поболтал с «тетушкой», а потом тоже поднялся в свою комнату, сел в кресло у окна и открыл книгу. Но я так устал после утомительной прогулки по жаре и постоянного напряжения, что меня очень быстро сморил сон.
Было около полуночи, когда кто-то коснулся моего плеча, – я открыл глаза и резко обернулся. У меня за спиной стояла Данута.
– Просыпайся, Витольд! – прошептала она. – Он ждет в саду. Спускайся минут через десять.
Она улыбнулась и ушла.
Видимо, им надо было сначала поговорить без меня. Выждав десять минут, я на цыпочках спустился по лестнице и вышел в сад. В темноте ничего не было видно. Вдруг я услышал голоса: Данута разговаривала с кем-то, чей голос тоже показался мне знакомым. Это был мужчина, но я его не узнавал. Данута плакала. Жаловалась, что нет денег, что немцы забирают все, что они выращивают… А самое невыносимое то, что ей все время страшно за него. Я не верил своим ушам: она всегда казалась такой веселой, жизнерадостной, уверенной в себе. Мужчина старался ее успокоить.
Я подошел поближе и с удивлением узнал в загадочном незнакомце связного, который приходил в сарай, где я прятался после побега. Он нисколько не изменился – тот же молодой, элегантный, воспитанный офицер. Он повернулся ко мне с радушной улыбкой:
– Как дела, Витольд? Данута хорошо за тобой смотрит? Если что, разрешаю тебе всыпать ей как следует.
Я отвечал, что Данута злая, жестокая девчонка, но я стоически терплю все муки. И похвалил офицера за умение так здорово «растворяться в пейзаже» – я еле его разглядел.
«Растворяться в пейзаже» значило на языке подпольщиков сливаться с окружающей обстановкой до полной невидимости. Это считалось особым талантом.
– Благодарю за любезность, – ответил он. Похвала польстила, но и несколько смутила его. – Но я пришел обсудить твои дела, а не мои достоинства. Принеси нам молока и что-нибудь поесть, – сказал он Дануте. – Я проголодался. И кроме того, нам с Витольдом надо поговорить.
Данута молча ушла. Кто этот человек: ее муж или жених? Но спросить я не решился.
Офицер растянулся на траве и вздохнул так, словно очень устал.
– Вот что я хочу тебе сказать, Витольд, – начал он. – Ты тут в доме все время наедине с Данутой. Сам видишь, она порядочная девушка…
– Зачем ты мне это говоришь? – Я в самом деле ничего не понимал.
– Ладно, не важно, – засмеялся он. – Просто сужу по себе и не вижу, почему ты в этом смысле должен быть не таким, как я.
Я попытался отшутиться:
– Но раз ты сам признаешься, что не пропустишь ни одной юбки, какое тебе дело до Дануты? Она, что ли, твоя жена?
– Нет, сестра.
Я онемел. Значит, это Люциан, тот самый брат, о котором Данута не разрешала матери упоминать.
Прежде чем я успел что-то ответить, пришла Данута и принесла молоко и еду.
– Что ж ты, сестренка, забыла о своих светских обязанностях, – весело обратился к ней мой чудной собеседник. – Мне пришлось самому представиться Витольду. Теперь ситуация прояснилась. – Он отхлебнул молока. – Но давайте поговорим о деле. Как твое здоровье, Витольд?
– Намного лучше. Я, безусловно, в состоянии работать и просто теряю время даром. Никакой опасности больше нет. Гестапо вроде бы давно перестало меня искать. В любом случае я так изменился внешне, что никто меня и не узнает.
Люциан посмотрел на меня и спросил со всей прямотой и искренностью, которая так располагала к нему людей:
– Что именно ты хотел бы делать?
Я подумал и ответил:
– Учитывая, с одной стороны, мое пока еще слабое здоровье, с другой – практический опыт в журналистике, думаю, я мог бы заниматься пропагандой.
Я говорил без особой убежденности, потому что мне не очень-то хотелось заниматься таким делом. Вранье, коварство, клевета мне не по вкусу, но поскольку таким способом можно нанести большой ущерб врагу, я был готов отбросить щепетильность.
Люциан словно читал мои мысли:
– Кажется, тебя не очень прельщает пропаганда? Ты получишь ответ через несколько дней.
На этом мы расстались.
Проходил день за днем, а Люциан не появлялся. Я изнывал от нетерпения, нервно расхаживал по дому. Шутки Дануты меня только раздражали, я огрызался в ответ. Но однажды вечером, когда я, мрачный, сидел вместе с ней в гостиной, кто-то бросил камушек в стекло. Мы подбежали к окну. Данута стала ругать брата за то, что он пришел так рано, а я терпеливо ждал.
– Не беспокойся, милая. Ведь до сих пор я не попался, правда?
Она разрыдалась:
– Какой же ты упрямый и легкомысленный! Ни о нас, ни о себе самом не думаешь! Что с нами будет, если тебя схватят?
Глаза у нее стали огромными, как у испуганной лани, и она выбежала из комнаты. Люциану было не по себе.
– Ее убивает эта жизнь, – сказал он в порыве откровенности. – Она такая ранимая, а приходится все время притворяться, скрывать свои чувства. Боюсь, это подорвет ее здоровье. Заботься о ней, Витольд!
– Постараюсь, Люциан.
Он вздохнул и тряхнул головой. И тут же заговорил другим, деловым, отстраненным тоном:
– Руководство одобрило твое желание работать в секторе пропаганды. Составь список того, что тебе нужно, и как можно скорее приступай к работе. Пойдем в другую комнату. Я передам тебе инструкции.
Мы поднялись ко мне и обсудили детали моей будущей работы. Под конец он молча посмотрел на меня долгим взглядом и улыбнулся:
– Желаю удачи, Витольд. Уверен, ты сумеешь попортить немцам кровь.
Улыбка только подчеркнула, до чего он измотан.
– Постараюсь, – ответил я. – А ты смотри будь осторожен.
Вошла Данута. Глаза ее покраснели, но выражение лица было спокойным. Видно, она решила разрядить обстановку:
– Знаешь, братец, я пересчитала столовое серебро. Собственно, и считать-то уже почти нечего. – Она погрозила Люциану пальцем. – Конечно, здорово, что ты научился забираться в дом бесшумно, как вор, но не стоит настолько входить в роль. А то скоро не будет никакой разницы между тобой и немцами.
Люциан с притворным возмущением обратился ко мне:
– Видишь, Витольд, как со мной обращаются в моем собственном доме! Родная сестра напраслину возводит. Не знает, какую бы еще гадость про меня придумать. Я пошел, а не то она совсем меня опозорит. Пока!
Он чмокнул сестру в щеку, дружески хлопнул меня по плечу и ушел. Мы видели, как он добежал по саду до ограды и ловко перемахнул через нее.
На следующий день я после долгого вынужденного безделья с величайшим рвением взялся за новую работу. Попросил Дануту раздобыть мне телефонные и коммерческие справочники, все, какие можно, газеты и другую печатную продукцию.
Данута сбилась с ног, выполняя мое поручение, а когда выдалась минутка передышки, попросила объяснений:
– Не сочти меня слишком любопытной, кузен, но раз уж я ношусь как сумасшедшая по всей округе, мне бы хотелось знать, чего ради.
– Дитя мое! – с воодушевлением ответил я. Меня распирало от радости, что я опять могу что-то делать. – Вскоре на твоих глазах родится бессмертное произведение! Сейчас я приступлю к сочинению шедевра эпистолярного жанра. Такие письма получат все подданные рейха, которые носят польские фамилии. Во всяком случае, мы постараемся, чтоб получили. Мы напомним им всем, что хоть они и числятся гражданами Германии, в их жилах по-прежнему течет польская кровь.
Данута перебила меня:
– Успокойся, Витольд! Не надо горячиться. Если ты будешь так кричать, то не понадобится отправлять никаких писем. Тебя и так услышат все жители Третьего рейха, в том числе гестапо!
