Текст книги "Я свидетельствую перед миром"
Автор книги: Ян Карский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
Глава XII
Провал
Проведя в Варшаве еще недели две, я получил приказ пробираться во Францию тем же путем, что и в первый раз, с остановкой в Кракове. У меня был спутник – семнадцатилетний сын известного варшавского врача. Мой маршрут показался его родителям самым безопасным, и они упросили меня доставить мальчика в Париж, чтобы он записался в польскую армию. После трехдневных переговоров в Кракове с лидерами Сопротивления я направился к границе, мальчик – со мной. При мне был микрофильм – фотокопия тридцативосьмистраничного донесения о планах и предложениях по организации Сопротивления. Пленка была непроявленная, и при необходимости ее можно было в один миг развернуть и засветить. Приближаясь к месту встречи с проводником, я не мог избавиться от дурных предчувствий. Вроде бы и опыт уже был – путь предстоял знакомый, и проводника мне дали надежного, но в воздухе витало что-то настораживающее. Еще в Кракове меня как-то слишком старательно наставляли, слишком много говорили о мерах безопасности. И вот теперь, сидя в поезде, я вглядывался в лицо моего юного спутника и думал, что же нас ждет.
Еще четыре километра пешком от Закопане – и я поступал в полное распоряжение проводника, в дальнейшем он отвечал за все. Проводник прорабатывал маршрут, решал, где и когда останавливаться на отдых и что делать в случае опасности. Каждого курьера переводили особым образом. Ему назначали проводника, который детально знал все участки пути – от исходного пункта, где он встречал своего подопечного, до конечного, уже в безопасной зоне, где передавал его на попечение подпольной организации нейтральной страны, в данном случае Венгрии. А до тех пор оставался физически ответственным за своего, как часто говорили, «пациента». Проводник не имел права ни на минуту оставить курьера, а курьер во всем на него полагался и был обязан выполнять его инструкции.
Когда мы встретились с моим проводником, я заметил, что он как будто тоже опасается за исход нашей вылазки. Сначала я подумал, что мне так только кажется и что на его настроение влияет мое собственное, но скоро он рассказал мне, почему беспокоится. Оказывается, его предшественник, который должен был вернуться неделю назад, до сих пор не пришел. И проводник намекнул, что хорошо бы повременить с нашим походом. Однако я выполнял чрезвычайно важную миссию, а потому не прислушался к его предостережениям и настоял на том, чтобы идти немедленно. Это было в конце мая сорокового. Немцы захватили Голландию, Бельгию и шли на Париж. Я, как все в Варшаве, включая самых осведомленных, верил, что Франция устоит, что немцы слишком далеко продвинулись и наступающие войска будут разгромлены. Но все-таки не мог не задумываться, что будет, если Франция потерпит поражение. За последнее время я приучился рассматривать все варианты развития событий, потому что в подпольной работе нередко как раз самое невероятное и происходит, причем с наихудшими последствиями. Мне было ясно, что в случае падения Франции я застряну с семнадцатилетним мальчишкой на руках где-нибудь в центре Европы. Все связующие нити между Польшей и правительством в изгнании тянулись через французскую территорию. И они оборвутся, если Франция рухнет.
Проводник не давал прямых советов отложить поход, но достаточно ясно выражал свое мнение – ничего хорошего он не ждал. Я же упорно торопил его. Однако мы были вынуждены задержаться из-за плохой погоды и провели два дня в горах, в домике его отца. Вечером накануне выхода проводник спустился в деревню разузнать, что нового. Я ужинал в компании его отца, дюжего старого гураля[83]83
Гурали – этнокультурные группы поляков. Живут в горных областях на юге Польши, на северо-западе Словакии и северо-востоке Чехии.
[Закрыть], и сестры, пылкой девочки лет шестнадцати. Она знала, чем занимается брат, очень гордилась им и обычно держалась стоически бодро. Но в тот вечер она казалась подавленной и нервной.
Ужин прошел в мрачном молчании, а потом она позвала моего попутчика и вышла с ним вместе. Я удивился, но вмешиваться было неудобно. Вернулись они минут через пятнадцать, в продолжение которых мы со стариком не обменялись ни словом, ни взглядом. Юноша был бледен и явно взволнован, он, как мог, старался сохранять хладнокровие, но его выдавало лицо. У девушки был скорбный вид, она боязливо опустила заплаканные глаза. Я думал, отец сделает ей замечание или хотя бы о чем-то спросит, но он вместо этого встал и вышел из дома, уводя с собой дочь. Тут уж я не утерпел и накинулся на парнишку:
– В чем дело? Что за тайны? Что она тебе сказала?
– Ничего особенного, – дрожащим голосом ответил он.
– Не глупи! Ты не должен ничего от меня скрывать. Я, как ты знаешь, за тебя отвечаю.
Он неохотно заговорил. Постепенно мне удалось из него все выудить. Девушка сказала, что они боятся, не попал ли тот пропавший проводник в лапы гестаповцам. Если так, то идти сейчас тем же путем крайне опасно. Брат велел ей не докучать мне разговорами, но она решила, что должна предупредить хотя бы молодого человека и, если можно, отговорить его идти. Пусть остается здесь, в доме, а позже найдется какая-нибудь другая возможность пересечь границу.
Я тут же принял решение. Вышел из дома и подошел к отцу и дочери, о чем-то бурно спорившим у колодца. Они подтвердили – юноша сказал правду. В такой ситуации, добавила девушка, было бы просто преступно брать его с собой – во-первых, жизнь его будет в опасности, а во-вторых, если что, он станет обузой. Я ответил, что обсужу все это с ее братом, когда он вернется.
Скоро пришел проводник, настроение у него, кажется, немножко поднялось. Я сразу же, в присутствии всех, перешел к делу и сказал, что, по-моему, учитывая обстоятельства, лучше отложить наш поход.
Но у него, видимо, все сомнения отпали, он превратился в добросовестного сотрудника, получившего приказ перевести меня через границу и намеренного выполнить этот приказ невзирая на риск.
– Отложить? – возмутился он. – Вы с ума сошли! Думаете, я изменю наши планы из-за глупой болтовни пары сопливых дураков?
Его сестра зарыдала, но он сердито глянул на нее:
– Дура ты, дура и есть!
Меня покоробила его грубость, но в то же время я проникся к нему симпатией. В нем боролись чувство долга и страх, и он не знал, как поступить.
– И все-таки, – настаивал я, – если то, что сказала ваша сестра, правда, нам надо быть осторожными.
– Осторожными? – презрительно повторил он. – Лучшее, что мы можем сейчас сделать, – это лечь спать. Не забывайте: с момента нашей встречи вы обязаны мне подчиняться. Я отвечаю за все дело и не вижу смысла продолжать спор – только нервы зря будем трепать.
– Пожалуй, кое-что обсудить все же стоит, – возразил я и указал глазами на взбудораженного мальчишку.
– По мне, так обсуждать тут нечего, – буркнул проводник, но, поймав мой взгляд, прибавил: – Я не получал никакого приказа относительно паренька, значит, он останется здесь. Вам же нужно отдохнуть. Выходим через три часа. Идет дождь, и это очень хорошо – из соображений «осторожности». Я рассчитываю, что лить будет еще несколько дней.
С тяжелой душой расставался я с мальчиком – и привязаться к нему успел, и жалко было, что он не сможет, как мечтал, записаться в нашу армию. Сам-то он рвался идти с нами и обижался, что его считают недостаточно выносливым и храбрым. В конце концов мне удалось убедить его, что лучше нам разойтись. Часа два я продремал, пока меня не растолкал проводник:
– Подъем! Нам пора.
Я поскорее оделся, нацепил рюкзак, и мы вышли из дома. Темень была непроглядная, дождь хлестал в лицо. Полусонный, я поплелся за проводником. Под ногами хлюпала грязь, ноги вязли в ней, каждый шаг давался с трудом. Мой спутник уверенно шагал по бугристой извилистой тропе, а я то и дело спотыкался, терял равновесие и валился на него. Он же, вместо того чтобы злиться и ругаться, только смеялся над моей неловкостью. Вообще он был в прекрасном расположении духа, напевал на ходу и все нахваливал дождь, который должен притупить бдительность пограничников.
– Молись, чтобы этот потоп не кончался! – крикнул он мне. – В дождь пограничники сидят под крышей.
Получилось так, как он и думал: из-за дождя пограничники не вышли на свои посты, и мы спокойно перешли словацкую границу.
Дождь, то сильнее, то слабее, лил три дня. Мы упорно и молча шли вперед, переговаривались только по особой необходимости. Не могли даже разжечь костер и согреться – не было ни одной сухой веточки. Когда становилось совсем невмоготу, делали короткий привал в какой-нибудь пещере. Там мы оба буквально падали на мокрые камни и отдыхали по очереди. Сначала один дежурил, а другой засыпал тревожным сном, потом наоборот.
Время от времени я предлагал заночевать в одном из тех домов, где изначально намечались остановки, но проводник не соглашался и ворчал:
– Лучше не надо, это опасно – я чую. У вас, горожан, ни выдержки, ни здравого смысла ни на грош.
На четвертый день выглянуло солнце, но воздух был пропитан влагой. В лесу клубился пар, как в африканских джунглях. Мы почти на сутки отставали от графика. Проводник шел и шел, не зная устали, и постоянно держался настороже, я же еле тащился сзади, измученный и совершенно обессиленный. Больше всего на свете мне хотелось разуться. Ноги страшно распухли, и тяжеленные кованые ботинки, словно тиски, сжимали лодыжки. Сколько мог, я терпел и не просил о передышке, чтобы не раздражать проводника. Но наконец терпение и силы окончательно иссякли. Я робко тронул моего спутника за плечо и сказал:
– Прошу прощения, но я правда больше не могу. Мне нужно отдохнуть. Нельзя нам остановиться где-нибудь на ночлег?
К моему удивлению, проводник совсем не разозлился. Наоборот, отнесся ко мне с пониманием и сочувствием. Он дружески положил руку мне на плечо и сказал:
– Я знаю, как вы устали. Мне и самому нелегко, но до венгерской границы осталось всего километров двадцать. Постарайтесь собраться с силами!
– Да я бы рад! Но для меня сейчас что двадцать километров, что двести – все равно. Я просто не могу!
И тут его прорвало.
– По-вашему, все равно? – Он захлебывался от ярости. – Но я вам говорю: здесь нельзя останавливаться даже на несколько часов. Гестапо наверняка держит всю округу под наблюдением. Почем вы знаете, может, за нами следят? Может, только и ждут, чтоб мы где-нибудь объявились?
– По-моему, вы преувеличиваете опасность. Если вы все еще беспокоитесь, потому что другой проводник не вернулся, так мало ли какие были на то причины! А даже если его схватили, он мог ничего не выдать.
Он смерил меня красноречивым взглядом, будто жалел, что связался с таким, как я, и, пожав плечами, сказал:
– Ну как хотите. Здесь неподалеку словацкая деревня, можно переночевать в ней. – Потом умоляюще посмотрел мне в глаза и прибавил: – Но для этого придется пройти добрых десять лишних километров: пять туда и пять обратно.
– Не расстраивайтесь так, – сказал я, пытаясь улыбнуться. Мне не хотелось с ним ссориться. – Вы и сами спокойно отдохнете.
– Вряд ли, – хмуро ответил он. – Я успокоюсь, только когда мы снова тронемся в путь.
Километра два мы шли по тропинке в полном молчании. Ноги болели ужасно. Когда мы вышли на дорогу, я собрал все свое мужество, попросил проводника показать мне нужный дом и предложил такой план: я пойду туда один, переночую, он же, если считает это опасным, останется в лесу, а утром мы встретимся, где он скажет.
– Вы же знаете правила, – спокойно возразил он. – С первой минуты похода мы неразлучны. Мой долг, что бы ни случилось, оставаться с вами до самой Венгрии, а там препоручить нашим людям в Кошице.
И хоть я был обижен на резкость, с которой он отчитал меня за то, что я устал, но не мог не восхититься таким ответом. Он действовал разумно, как верный, дисциплинированный боец Сопротивления, с хладнокровием и мужеством, на какие мало кто способен. Еще час мы шли по твердой дороге. После того как столько времени мы, точно рабочие лошади, месили ногами вязкую грязь, это было просто счастьем.
Наконец за поворотом показались огни деревушки – до нее было рукой подать. Проводник подошел к высокому дубу на обочине и позвал меня.
– Являться в таком виде в деревню нельзя, – сказал он тоном вынужденной уступки. – Это маленькая деревня, нас заметят, пойдут разговоры.
– И что надо делать? – с готовностью спросил я, стараясь его задобрить.
– Снять рюкзаки, побриться, умыться, по возможности привести себя в порядок. Это приказ!
Мы стали искать ручей и скоро нашли его неподалеку. Легли на землю, наклонились над ним и без особого труда умылись и побрились. Потом выбрали приметное дерево и закопали под ним свои рюкзаки. Но оставить тут же бумажник с пленкой я не захотел – мне казалось, что я не смогу уснуть, если он будет не при мне.
Мы легко нашли халупу, где останавливались курьеры. Прежде чем постучать, проводник внимательно оглядел дом, дорогу и рощу, из которой мы вышли. Дверь открыл плотный коренастый крестьянин-словак. Он оказался приветливым, гостеприимным, но уж очень говорливым.
Мне хотелось только одного – раздеться и лечь спать. Но проводник был настроен иначе. Не успели мы расположиться у горячей печки, как он забросал крестьянина вопросами:
– Вы видели Франека? А когда слышали о нем в последний раз? Не знаете, что с ним?
Крестьянин расхохотался:
– Эй, эй! Не так скоро!
Потом поскреб в затылке:
– Значит, говорите, Франек…
Проводника бесила его медлительность.
– Да отвечайте же, ради всего святого! Когда вы последний раз видели Франека?
– Недели три назад, – неуверенно протянул крестьянин.
– И что он вам сказал?
– Да ничего особенного. Все шло хорошо. Он возвращался из Венгрии. А что, он попал в беду?
Проводник нахмурился, услышав этот наивный вопрос, и погрузился в раздумье. Видимо, Франек был тем самым его пропавшим товарищем, из-за которого он так тревожился. Хозяин вопросительно посмотрел на нас обоих, потом недоуменно тряхнул головой и, шаркая ногами, пошел на кухню, откуда скоро притащил водку, колбасу, хлеб и молоко. Я выпил стакан водки и с волчьим аппетитом накинулся на еду, проводник же едва прикоснулся к пище и рассеянно отхлебнул пару глотков спиртного. Крестьянин трещал без умолку. Я сказал, что мы хотим отдохнуть, и он показал нам, где лечь. Быстро раздевшись, я улегся в чистую постель, сунул под подушку драгоценную кассету и сразу заснул. Но не проспал и трех часов, как меня разбудил пронзительный крик, и тут же кто-то ударил меня прикладом по голове. Я был ошарашен, оглушен, и, прежде чем успел прийти в себя, двое словацких жандармов в форме сбросили меня с кровати на пол. В углу комнаты стояли и посмеивались еще два жандарма, немецких. Мой проводник корчился от боли с окровавленным ртом. Меня вдруг пронзила мысль о микрофильме под подушкой. На миг я оцепенел от ужаса. Но потом вскочил, метнулся к кровати и, выхватив пленку, зашвырнул ее в стоявшее возле печки ведро с помоями.
Перепуганные жандармы так и замерли – верно, подумали, что я бросил гранату или бомбу. Но ничего не произошло, и один из немцев вытащил из ведра рулончик пленки. Другой, краснорожий, с бычьей шеей, наотмашь ударил меня по лицу. Я пошатнулся, а он вцепился в меня, стал бешено трясти и орать:
– Где твой рюкзак? Кто еще с тобой был? Что и где ты прячешь?
Я молчал, и он снова принялся меня бить. Точно так же избивали проводника. На мгновение он поднял залитое кровью лицо, посмотрел на крестьянина без всякого гнева и ненависти, а с глубокой, безысходной тоской в глазах и укоряюще спросил:
– Зачем? Зачем ты это сделал?
Тот только молча тряс головой и жалко моргал, по его щекастому рябому лицу текли слезы. Не думаю, что он был предатель. Скорее всего, сестра проводника угадала: Франека арестовали. Под пыткой он, наверно, выдал весь маршрут и перевалочные пункты. Предчувствие не обмануло моего спутника. Он был уверен, что нас подстерегает опасность, но, верный долгу, не бросил меня – и вот результат. Я чуть не плакал от стыда. Как я смел принуждать его? Почему не осилил весь путь до конца?
Нас обоих поволокли прочь из дома, и, сколько мог, я кричал ему:
– Простите! Простите меня!..
Проводник слабо улыбнулся, словно давая понять, что он меня прощает и призывает быть мужественным и не падать духом. Нас повели в разные стороны. Больше я никогда его не видел и не знаю, что с ним стало[84]84
Этого человека звали Франтишек Мусял (прозвище Мышка). Булочник по профессии, он стал членом отряда проводников, присягнувших на верность Сопротивлению. К моменту встречи с Карским он совершил уже 31 переход через венгерскую границу. Его тоже держали в тюрьме, пытали, он побывал в разных концлагерях, но выжил и закончил свои дни в 1970 г.
[Закрыть].
Глава XIII
Пытки
Меня отвезли в словацкую гарнизонную тюрьму в Прешов[85]85
Прешов – словацкий город, расположенный между довоенной польско-словацкой границей и Кошице.
[Закрыть] и бросили в тесную вонючую камеру. В ней не было ничего, кроме соломенного тюфяка да кувшина с водой. Перед решеткой расхаживали взад-вперед и равнодушно скользили по мне взглядом словацкие полицейские. Я стер кровь с лица и лег на засаленный тюфяк, голова гудела после избиения и удара прикладом.
Возможно, в обычной городской тюрьме не было места, но скорее всего немцы думали, что в гарнизонной меня будут лучше охранять. Тут содержались словацкие солдаты, я слышал их голоса. Никаких преступлений они не совершали, а сидели за мелкие нарушения дисциплины. Им давали некоторые послабления – например, они могли гулять в тюремном дворе и умываться под краном.
Понемногу я стал приходить в себя и теперь сидел на тюфяке, поджав колени и обхватив голову руками. Первую пару охранников заменил старый словак, который простодушно и жалостливо меня разглядывал, так что мне делалось неловко и неприятно. Я уж подумал, не забыли ли про меня в гестапо, раз даже не позаботились приставить свою охрану. Напрасная надежда. Очень скоро в камеру вошли двое, сдернули меня с тюфяка – один даже плюнул на него в знак презрения, – вывели на улицу и засунули в автомобиль.
На этот раз меня доставили в полицейский участок. Ввели в небольшой кабинет, обставленный разномастной мебелью. За письменным столом просматривал бумаги худощавый рыжеволосый человек. Вдоль стен сидели солдаты в немецкой форме, развязно болтали и курили, не обращая на меня ни малейшего внимания, как будто я невидимка или неодушевленный предмет. Рыжий не отрывался от своих документов. На воротнике и плечах его черного мундира лежали хлопья перхоти. Я переминался с ноги на ногу и гадал, для меня или нет предназначен пустой стул перед столом. Конец сомнениям положил охранник, который меня привел.
– Садись, ты, грязная свинья! – гаркнул он, перекрывая гул голосов, и саданул меня кулачищем в поясницу.
Я пошатнулся и упал на стул.
Так вот, значит, подумал я, вот он, допрос в гестапо, о котором столько говорят. Естественно, я был наслышан о зверствах гестаповцев, но все рассказы до сих пор оставались чем-то довольно абстрактным. Трудно было представить себе, что когда-нибудь придется испытать их на своей шкуре. Что ж, час настал. Я судорожно кусал губы, сжимал и разжимал вспотевшие руки. Чувствовал себя бессильным и беспомощным.
Тощий немец положил перед собой несколько листков и посмотрел на меня как на досадный привесок к опостылевшей нудной работе. Потом подвинул бумаги ко мне и спросил:
– Это ваши документы?
Я похолодел и не ответил ни слова. Малейшая ошибка была бы равноценна едва заметной бреши в плотине; один опрометчивый ответ – и на меня нахлынет разрушительная стихия. Водянистые глаза гестаповца угрожающе вспыхнули, губы искривила злобная усмешка.
– Ну-ну! Не желаете с нами беседовать? Мы вам не нравимся?
Дружный гогот встретил эту остроту. Подскочивший охранник вцепился мне в загривок.
– Отвечай, скотина! – заорал он.
Его пальцы, точно когти, впивались мне в шею.
– Да, это мои документы.
Голос мне не повиновался – как будто моими устами говорил кто-то другой. Гестаповец саркастически кивнул:
– Благодарю за исчерпывающий ответ. Очень любезно с вашей стороны. Продолжайте в том же духе, друг мой. Уверен, вам не составит труда сказать мне всю правду о ваших отношениях с подпольщиками.
На этот раз я ответил сразу:
– Никаких отношений с подпольщиками у меня нет. Это ясно из моих документов. Я сын профессора из Львова.
Действительно, по документам я был сыном некоего профессора из занятого русскими Львова. Имя и все сведения о профессорском сыне (который незадолго до того бежал и находился за границей) были подлинными. Так что гестапо при всем старании не могло бы дознаться, что я – не он.
Рыжий гестаповец смерил меня хмурым взглядом:
– Да-да, я знаю, в документах так и сказано. И давно вы стали сыном львовского профессора? Два месяца назад? Или три?
Новые смешки и хохот присутствующих. Судя по всему, он считался в местном гестапо признанным мастером черного юмора, и в кабинете собралась на очередное представление толпа его поклонников. Я подумал, что пока все идет не так плохо. Хохмы рыжего давали мне время передохнуть и обдумать ответы.
Немец сложил губки бантиком – видно, придумал особенно удачную шутку:
– Значит, вы сын профессора из Львова. То есть умный человек. Мы любим иметь дело с умными людьми, верно?
Он обвел глазами кабинет – сослуживцы дружно, как дрессированные собачки, закивали в ответ. Он довольно улыбнулся, как актер, стяжавший аплодисменты зрителей.
– Скажите-ка, профессорский сынок, вы всю жизнь прожили во Львове?
– Да.
– Красивый город Львов, правда?
– Да.
– И вам хотелось бы когда-нибудь туда вернуться?
Я промолчал – любой ответ прозвучал бы смешно.
– Не желаете отвечать? – вкрадчиво сказал рыжий. – Ладно, я сам за вас отвечу. Конечно, вам хотелось бы туда вернуться. А почему же вы уехали из Львова?
Он произнес это с подчеркнутой вежливостью. Я знал свою легенду назубок и без запинки ответил:
– Из-за русских. Отец не захотел, чтобы я оставался под их властью.
Гестаповец скорчил сочувственную гримасу:
– Ваш отец не любит русских. Но вы-то, вы сами их любите?
– Я этого не говорил. Я тоже не люблю их.
– А нас вы больше любите?
В его голосе прозвучала издевка.
Я попытался изобразить простодушное замешательство:
– Ну… вы внушали нам больше доверия.
– Внушали больше доверия? А теперь, выходит, уже не внушаем? Это ужасно!
– Я не хочу сказать ничего плохого о немецком народе. Просто я не понимаю, почему вы мне не верите, – притворно сокрушенным тоном сказал я. – Я только хотел попасть в Швейцарию… в Женеву… к другу.
– Мы вам нравились, вы нам доверяли, но собирались так невежливо с нами обойтись? – трагическим шепотом спросил рыжий. – Я вас не понимаю, хотя где уж мне, я же не профессорский сын.
Этому клоуну нельзя было отказать в сообразительности. Он ловко перевирал мои слова. Но я старался не выходить из образа растерявшегося простака:
– Я студент, из-за войны моя учеба прервалась. Мне все это надоело, и я собирался учиться дальше в Швейцарии.
– А примкнуть к польской армии во Франции вы случайно не собирались?
– Нет, честное слово, я хотел пробраться в Швейцарию и спокойно дождаться там конца войны. А воевать ни с вами, ни с кем-то еще не собирался. Я хотел учиться.
– Так-так, продолжайте, это очень интересно, – усмехнулся рыжий.
Поклонники опять захохотали. Рыжий поднял руку, прося тишины, опять-таки как актер, скромно принимающий аплодисменты, но желающий продолжить свой номер.
– Расскажите мне, как же вы добирались? Это, должно быть, захватывающая история.
– Ничего особенного. Мы все обсудили с отцом. Ну и вот, сначала я перешел через германо-советскую границу и направился в Варшаву. Главное было любой ценой бежать от русских.
– Вам известно, что это было незаконно, – назидательно ввернул рыжий. – Не следовало так поступать. – Он замахал рукой: – Простите, я вас перебил. Продолжайте, пожалуйста.
– В Варшаве я случайно встретил бывшего одноклассника и попросил его помочь мне добраться до Женевы. Его зовут Мика. Он живет в Варшаве, на Польной, дом 30. Он не ответил прямо и предложил встретиться на другой день в кафе. А там обещал мне помочь пробраться в Венгрию, в Кошице, если я соглашусь передать кому-то из его друзей микрофильм со снимками разбомбленной Варшавы. Я согласился, и он передал мне пленку, сорок пять долларов и адрес проводника в приграничном городке. Вот и все, а потом меня арестовали ваши люди. Клянусь, это чистая правда.
Имя и адрес друга в Кошице я придумал, а вот Мика из Варшавы, который якобы мне помогал, – реальный человек. И адрес я дал правильный. Но то, что я сказал, никак не могло ему повредить – к тому времени его уже три месяца не было в Польше.
Как только я начал свой рассказ, следователь откинулся на спинку стула и стал раскачиваться на двух его ножках. Опустил веки, закинул руки за голову – точно приготовился насладиться выступлением блестящего солиста. Дослушав же, он медленно открыл глаза, насмешливо улыбнулся и обратился к человеку с раскрытой папкой на коленях:
– Ты записал эту трогательную историю, Ганс? Смотри не пропусти ни слова. Я хочу, чтобы все было точно.
Потом он уставился мне в глаза и прошептал:
– Отлично. Простите, но я вынужден расстаться с вами. Завтра вас с удовольствием послушает мой коллега. И я уверен, эта беседа будет намного приятнее для вас.
Он поднял голову и неожиданно изменившимся голосом рявкнул стоявшему позади меня детине:
– Отведи эту сволочь в камеру!
Охранник снова схватил меня за загривок, заставил встать и что есть силы врезал по спине. Я зашатался, и тут меня толкнул кто-то из солдат. Его примеру последовали другие – меня пинали и швыряли, как мячик. Наконец, охранник ударил меня так, что я вылетел из кабинета в коридор и едва не переломал себе все кости.
В камере к моему приходу успели оборудовать хитроумное приспособление: мощную лампу с огромным рефлектором. Таким образом, всю камеру заливал ослепительный свет, и укрыться от этой пытки было невозможно.
Я рухнул на тюфяк. Самообладание, не покидавшее меня во время допроса, исчезло в один миг. Меня била дрожь, обмякли ноги – наступила разрядка после долгого вынужденного напряжения. Я заметался, пытаясь спрятать глаза от резкого света. Не было никакой возможности собраться с мыслями и подумать, что делать дальше.
Я прекрасно понимал, что моему рассказу не поверят. Понимал и то, что сравнительно мягкое, как на первом допросе, обращение со мной долго не продлится. Моя история была до неправдоподобия складной, и в то же время в ней было слишком много слабых мест. Но мне следовало держаться этой легенды, хотя бы для того, чтобы не выдать каких-нибудь важных сведений. К тому же так и легче – не придется выдумывать что-то новое. Всю ночь у меня в голове монотонно прокручивались заученные фразы. А рано утром в камеру явился тот же охранник, что конвоировал меня накануне. Небритый, всклокоченный, в расстегнутом мундире, он злобно посмотрел на меня – ведь это по моей милости ему пришлось вскочить ни свет ни заря – и пальцем указал на выход. Я не выспался, замерз, меня трясло, и я еле шел на подгибающихся ногах.
Мы пришли в тот же кабинет, но обстановка поменялась. Рядом с большим столом стоял еще один, поменьше, а на нем – новенькая пишущая машинка, несколько папок и карандаши. Стулья, стоявшие вдоль стены, убрали. Кроме меня, в кабинете было четверо. За большим столом в вертящемся кресле сидел офицер, но не тот, что накануне.
Молодчики с такой внешностью, как у него, в Германии вообще не редкость, в польской же службе гестапо такие встречались сплошь и рядом. Судя по некоторым признакам, в молодости этот человек вполне мог быть худым и стройным, но сейчас это была огромная, равномерно оплывшая жиром туша. Лицо не очень-то нордического типа. Оливкового цвета кожа, черные глазки-щелочки, мощные челюсти, толстые дряблые щеки с синеватым оттенком – густая щетина тщательно сбрита.
Это крупное лицо в сочетании с зализанными назад темными волосами производило противоречивое впечатление: топорная грубость черт резко контрастировала с утонченной, свойственной скорее женщинам жестокостью. Руки у этого верзилы были на удивление изящные, с тонкими длинными кистями и холеными ногтями. Он нетерпеливо постукивал пальцами по столу и озирался по сторонам.
Трое других были типичные рядовые гестаповцы: высокие, мускулистые, затянутые в мундиры. Я похолодел, увидев, что двое из них держат в руках резиновые дубинки.
– Садитесь вот сюда, напротив меня, и расскажите нам всю правду, – сказал следователь. – Мы не сделаем вам ничего плохого, если вы нас к этому не вынудите. Смотрите все время только мне в глаза, не отворачивайтесь и не отводите взгляд. Вы должны отвечать на мои вопросы сразу, обдумывать ответы запрещается. Предупреждаю: если будете путаться в показаниях или медлить, чтобы вспомнить, как правильно соврать, вам придется плохо.
Он проговорил все это механически, будто в сотый раз повторяя затверженные фразы.
Я сел и постарался принять невозмутимый вид. Но это плохо получалось: у меня дергалась щека и я ничего не мог с этим сделать. Губы пересохли, я то и дело облизывал их. Офицер молча сверлил меня взглядом. Это было невыносимо. Шарканье ног и шумное дыхание охранников делало тишину еще более угнетающей. Наконец офицер, точно выпрыгнувший из воды тюлень, резко подался вперед, хорошо рассчитанным движением приземлился локтями на свободный кусочек стола, соединил кончики пальцев и заговорил приглушенным, но внятным и вкрадчивым голосом.
– Моя фамилия Пик, – самодовольно сообщил он. – Вам повезло, если вы обо мне не слышали, но счастье будет недолгим. Ни один человек не уходит отсюда на своих ногах, прежде чем я не вытяну из него всю правду. Если же он молчит, на нем живого места не остается. После того как мы вас немножечко приласкаем, поверьте, смерть покажется вам роскошью. Я не прошу вас исповедоваться. Мне глубоко плевать на ваши чувства. Или вы ведете себя разумно, говорите правду и уходите целым и невредимым. Или упрямитесь, и тогда вас бьют до полусмерти. Героизм ничуть меня не впечатляет. Некоторые герои выдерживают невероятные дозы пыток – что ж, на здоровье. Итак, я начинаю допрос. Напоминаю: отвечайте без промедления. Вопрос – ответ в ту же секунду. Замешкаетесь – пеняйте на себя.
Казалось, долгое предисловие его утомило. Он сдулся, как воздушный шар, откинулся на спинку кресла и стал легонько раскачиваться.
– Вы знаете человека по имени Франек? – проворковал он безобидным тоном.
– Франек?.. Франек? Не знаю такого, – ответил я с дрожью в голосе.
– Я ждал, что вы так и скажете. Но так и быть, за первую ложь мы не станем вас наказывать. Франек – проводник подпольщиков. Мы схватили его пару недель назад. И он все рассказал: про маршруты и перевалочные пункты. Мы много знаем о ваших людях, которые следуют этим путем. Что вы делаете, какова цель этих хождений? И не отрицайте свою связь с подпольем. Это бесполезно. Мы рассчитываем, что вы расскажете нам все, что вам известно, господин курьер. Понимаете?
Я облизнул губы. Горло пересохло так, что было больно. Кажется, гестаповец действительно знал или догадывался о многом. Тупо глядя на него, я хрипло пробормотал:
