Текст книги "Я свидетельствую перед миром"
Автор книги: Ян Карский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
– Не понимаю. Я никакой не курьер.
Он сложил руки на груди и кивнул детинам, стоявшим позади меня. Они только того и ждали. Один из них саданул меня дубинкой позади уха. Страшная боль пронзила голову и все тело. Мне не раз случалось выдерживать удары, но ни один из них не мог сравниться по силе с ударом резиновой дубинки. Все во мне разрывалось от боли, похожей на ту, какая бывает, когда сверло дантиста касается воспаленного нерва, но только в тысячу раз сильнее и по всем нервам сразу.
У меня вырвался крик, краем глаза я увидел занесенную над моей головой вторую дубинку и пригнулся. Пик поднял руку – дубинка замерла.
– Дадим ему еще один шанс, – с усмешкой сказал он. – Похоже, он не очень-то выносливый. Ну, будете теперь говорить?
– Да, но вы мне не верите, – еле выговорил я.
Дикая боль от удара прошла довольно быстро, осталась только память о ней и инстинктивный страх перед новыми ударами. Но сказались еще усталость, голод, бессонная ночь, общее напряжение и угнетающая обстановка допроса – у меня закружилась голова, начались позывы к рвоте. Я зажал рот рукой и чуть не свалился со стула. Мой инквизитор с брезгливой гримасой отшатнулся и крикнул:
– Уведите его! В сортир, скорее, пока он тут все не изгадил.
Меня подхватили и затолкали в грязный туалет. Там над вонючим толчком меня стошнило, болезненные спазмы выворачивали желудок. Когда я разогнулся, меня поволокли обратно в кабинет, где один из гестаповцев силой влил мне в рот почти целый стакан коньяка. Меня посадили на стул, я обмяк на нем, полумертвый, ничего не соображающий.
Следователь вытер губы носовым платком и, презрительно скривившись, спросил:
– Как вы себя чувствуете?
– Лучше некуда, – с трудом выдавил я.
– Ну так отвечайте на мои вопросы. Откуда вы выехали? Кто дал вам документы и пленку?
– Я уже говорил вчера. Я выехал из Варшавы. Пленку мне дал друг, бывший одноклассник.
– И вы настаиваете на этой нелепой выдумке! Думаете, мы поверим, что на пленке были только снимки варшавских развалин?
– Ничего другого там не было. Клянусь.
– Тогда зачем вы бросили ее в помойное ведро?
Я замешкался с ответом. Вся надежда была на то, что пленка испортилась от воды. В этом случае никаких улик против меня, кроме фальшивых документов, не оставалось. Из раздумья меня вывел рык следователя.
– Отвечай! – заорал он. – Зачем ты бросил пленку в воду?
– Не знаю, – боязливо ответил я. – Я не хотел подвести друга.
– Не хотели подвести… – издевательски подхватил он. – А что ему грозило? Разве на пленке значилось его имя?
– Нет. Наверно, я это сделал просто машинально.
– Машинально? Такая у вас привычка? А свой рюкзак вы тоже машинально спрятали?
– У меня не было никакого рюкзака, – возразил я, изображая оскорбленную невинность.
– Врешь, сволочь! – рявкнул один из гестаповцев и ударил меня кулаком в лицо.
Я почувствовал, как хрустнул и зашатался зуб. Изо рта потекла кровь. Я провел языком по губам, пощупал сломанный зуб, попытался вытолкнуть его совсем.
Следователь жестом отстранил гестаповца и холодно спросил:
– Вы пытаетесь нас уверить, что четыре дня скрывались в приграничной зоне без всяких припасов?
– Но это правда, – твердо сказал я. – Поверьте мне, прошу вас. Мы покупали еду у крестьян по дороге.
– Я же знаю, что вы лжете, – слащаво улыбнулся следователь. – Мы поставили своих людей во все пункты, которые указал Франек. И засекли вас в Прешове. Никаких крестьян у вас по дороге не было, и ни в какую деревню вы не заходили, иначе мы бы вас поймали. Спрашиваю в последний раз: где вы спрятали рюкзак?
Я лихорадочно соображал. У меня в рюкзаке не было ничего подозрительного. Но я чувствовал: стоит только на шаг отойти от своих показаний, как я собьюсь, растеряюсь и могу выдать что-то важное.
Без всякого предупреждения на затылок обрушился новый удар дубинки, и снова меня захлестнула боль. Я сделал вид, что теряю сознание, сполз со стула и упал на пол. Голос Пика прозвучал над моей головой как будто издалека, словно гул самолета высоко в небе.
– Притворство не поможет. Наши медицинские светила изучили действие ударов за ухом. Да, это очень болезненно, но ни обмороков, ни потери сознания не вызывает. Так что не стоит ломать комедию – научные факты неопровержимы.
Эти ученые выкладки вызвали у охранников бурный приступ садистского хохота. Веселье перекрыл пронзительный крик следователя.
– Ну-ка, за дело! – с брезгливостью, но и каким-то сладострастием в голосе скомандовал он. – Но только не перестарайтесь – он еще должен у меня разговориться.
Гестаповцы всем скопом набросились на меня, приплюснули к стенке и стали избивать – били по лицу и по всему телу. Я согнулся под градом ударов, меня подхватили под мышки. Последнее, что я запомнил, прежде чем потерять сознание, – как меня отпустили и я рухнул на пол, точно изодранная в клочья тряпичная кукла. Палачи переоценили мою выносливость – сил для нового допроса у меня не осталось.
Три дня я провалялся в камере, и меня никто не трогал. Все тело болело. Лицо опухло так, что живого места не осталось. К избитому боку было невозможно прикоснуться. Я ясно видел: положение мое безнадежно. В гестапо понимали, что я лгу.
На следующих допросах меня все больше будут загонять в тупик, и отвечать будет нечего. Но все-таки я считал, что единственный шанс уцелеть – это настаивать на своей легенде.
Старый словак, приносивший еду и воду, уговаривал меня поесть, но я с трудом мог проглотить пару ложек белесой жижи, которая называлась супом. На второй день он отвел меня в умывалку, и я постарался смыть с лица засохшую кровь. Там было еще несколько солдат-словаков, они брились. И я вдруг заметил на краю раковины использованное лезвие. Почти машинально, без какой-то определенной цели, я незаметно схватил его и сунул в карман.
Вернувшись в камеру и лежа на тюфяке, я судорожно сжимал лезвие в руке. А ночью отыскал на полу щепку и смастерил из нее держатель, в который аккуратно вставил лезвие. Получилось отличное оружие. Я спрятал бритву в тюфяк с мыслью о том, что, если пытки продолжатся, она мне пригодится.
На исходе третьего дня в камеру снова явились гестаповцы и один из них с издевкой сказал:
– Ты ведь без нас соскучился, да? Верно, хочешь доказать, какой ты молодец. Ну ничего, надеюсь, скоро такой случай представится. А сегодня нам велели привести тебя в приличный вид, чтобы не стыдно было показаться офицеру СС[86]86
СС – сокращение от Schutzschtaffel («эшелон прикрытия»). Первоначально – созданная в 1925 г. военизированная организация для охраны Гитлера, входившая в состав штурмовых отрядов. Отряды СС подчинялись лично Гитлеру и Гиммлеру. В 1940 г. были созданы войска СС (Waffen SS) – сорок элитных дивизий. В ведении СС находились концентрационные лагеря, лагеря смерти; эсэсовцы причастны к огромному числу военных преступлений.
[Закрыть]. Чувствуешь, какая ты важная птица?
Эта новость приободрила меня и вывела из полулетаргического состояния, в котором я пребывал. Я готов был ухватиться за самую слабую надежду сохранить жизнь и выйти на свободу. Может, они в конце концов поверили, что я говорю правду, или сочли меня мелкой сошкой, на которую не стоит тратить время? Еще больше я обрадовался, когда пришел парикмахер и побрил меня. Тем временем охранник-словак унес мою одежду и обувь и скоро принес обратно почищенной.
В таком радужном настроении я переступил порог кабинета оберштурмфюрера СС. Эсэсовец быстрым жестом, в котором мне даже почудилось отвращение, опустил охранников. Подчеркнуто вежливо предложил мне стул, а сам пошел в другой конец кабинета и выпроводил сидевшего там солдата-инвалида. Я же тем временем внимательно приглядывался к новому для меня человеку, соображая, какой тактики держаться в разговоре с ним.
Он был совсем молод – лет двадцати пяти, не больше, очень элегантный, высокий и стройный, длинные белокурые волосы с нарочитой небрежностью падали на лоб. Все обличало в нем приверженца культа суровой мужественности. В другое время меня бы позабавило то, как старательно проработана каждая деталь этого образа. Форма СС сидела на нем изумительно: безупречный покрой, тщательно продуманные детали, богатая коллекция орденских лент и медалей. Видно было, что его ценят и он старается не подвести начальство. Внешне он походил на прусского юнкера.
Он подошел ко мне, словно выполняя некую внутреннюю инструкцию: похоже было, что он раздвоился и одна его часть наблюдала за другой и строго ее контролировала. Что-то в нем буквально завораживало – не верилось, чтобы такой классический продукт нацистского воспитания и прусской традиции мог быть живым человеком. Одно то, что он двигается, казалось невероятным, как будто сошла с пьедестала статуя идеального молодого патриота, гордости нации.
И уж совсем поражен я был, когда он дружески, с оттенком юношеской застенчивости коснулся моего плеча и с неподдельным сочувствием в голосе произнес:
– Не бойтесь. Я прослежу, чтобы вам не причинили никакого зла.
Эти слова, сказанные с таким участием, не укладывались в голове и совершенно сбили меня с толку. Я пробормотал что-то похожее на благодарность и не мог скрыть своего удивления.
– Не надо благодарностей, прошу вас, – отозвался он. – Я прекрасно вижу: вы не из тех людей, с какими нам обычно приходится иметь дело. Вы благородный, образованный человек. Родись вы немцем, возможно, у нас с вами было бы много общего. Встретить такого, как вы, в этой паршивой Словакии, где водятся только болваны да вши, уже счастье.
Мой мозг бешено работал, пытаясь уяснить смысл этого нового подхода. Ни от кого из друзей, побывавших в лапах гестапо, я не слышал ни о чем подобном. Очень осторожно, напоминая сам себе человека, в потемках идущего по ухабистой дороге, я ответил:
– Вас не обидит, если я скажу, что вы совсем не похожи на тех, с кем мне до сих пор пришлось тут встречаться? – И с тревогой ждал его реакции.
Но он только посмотрел на меня открытым ясным взглядом, в котором не читалось ни одобрения, ни осуждения, и, чуть склонив голову, предложил:
– Вы не откажетесь пройти в мой кабинет?
На миг мне показалось, что у меня действительно есть выбор. Я кивнул, и мы вдвоем вышли в воняющий плесенью коридор, где офицеру явно было не по себе – он то и дело брезгливо подергивался и стряхивал рукой несуществующие пылинки с мундира. Комната, в которую он меня привел, была обставлена в истинно немецком стиле. Как будто обстановку специально подбирали для хозяина кабинета. Массивный строгий стол красного дерева с резными ножками, четыре кожаных коричневых кресла вокруг него, у стены обтянутый коричневым плюшем диван, а у окна – большой письменный стол. Стены тоже выкрашены в коричневый цвет и украшены огромными фотопортретами руководителя гитлерюгенда, нацистской молодежной организации, Бальдура фон Шираха и Генриха Гиммлера. Но что за чудо – портрета Гитлера тут не было! Над письменным столом висел старинный меч тевтонского рыцаря. Третий портрет, поменьше, я заметил не сразу, на нем были изображены женщина средних лет с тонкими аристократическими чертами и девочка, лицом и светлыми волосами похожая на молодого человека, который привел меня сюда. Он угадал мою мысль:
– Это моя мать и сестра. Отец умер пять лет назад.
Повисло тягостное молчание. При всем своем мужественном и самоуверенном виде он, видимо, не имел инквизиторского опыта и не знал, как ко мне подступиться. Ему было неловко, и мне тоже. Вдруг, пряча смущение за напускной решительностью, он театральным жестом указал на портрет фон Шираха:
– Взгляните – вот настоящий вождь. Великий человек. Одно время я был его восторженным сторонником и надеялся войти в круг его доверенных лиц, а очутился вот здесь!
В его голосе чувствовалась горечь и уязвленная гордость. Сказав это, он принялся нервно расхаживать по кабинету. За время войны я повидал немало внешне сдержанных, немногословных, спокойных и даже суровых людей, которым было необходимо выговориться, рассказать о себе. Вот и этот оберштурмфюрер, похоже, долго молча страдал и жаждал излить душу постороннему человеку – так безопаснее. Я только не мог понять, почему он вдруг проникся доверием именно ко мне.
По опыту я знал, что тем, кто удостаивается такой внезапной исповеди, нередко приходится потом за это расплачиваться. Обычно людям вскоре становится стыдно за свою сентиментальность. И они проникаются злобой и ненавистью к тем, кто оказался свидетелем их слабости. Но остановить его было невозможно. Я был в растерянности, боялся подвоха. А оберштурмфюрер сел на стул прямо напротив меня и принялся рассказывать мне всю свою жизнь.
Он родился в Восточной Пруссии в аристократической семье. Был чувствительным, легко ранимым, художественно одаренным ребенком и ненавидел своего строгого, тираничного отца, который презирал сына-неженку и хотел сделать из него потомственного офицера. Мать и сестра любили мальчика и защищали от отцовской муштры. В семнадцать лет его отдали в одну из знаменитых нацистских школ, которые именовались орденсбургами[87]87
От нем. Ordensburg – «орденский замок». Эти школы, существовавшие под эгидой Бальдура фон Шираха (1907–1974), располагались в средневековых замках. Их целью было воспитание молодежи в «подлинно германском духе».
[Закрыть] и в которых ковалась элита Нового порядка. В то время, еще до прихода Гитлера к власти, они работали тайно.
Глаза его, когда он заговорил об этой школе, зажглись фанатическим блеском, а голос охрип от волнения, – он заново переживал события той поры. В этой германской «обители» он и встретил Бальдура фон Шираха и стал его любимцем. Тот часто уводил его в долгие прогулки по окрестным лесам. Но на третий год обучения фон Ширах променял его на другого юношу, который якобы лучше пел старинные немецкие песни и к тому же был чемпионом школы по метанию диска.
Видимо, рана так и не зажила. Дойдя до этого места, он невольно прикрыл глаза рукой, будто защищаясь от слишком яркого света. А потом резко сменил тему:
– Позже я поступил в офицерское училище СС, закончил его первым в своем выпуске и горжусь своей теперешней работой. Я вызвал вас, потому что был восхищен вашим поведением. Уверен, что мы сумеем прийти к взаимопониманию. Поверьте, я не питаю лично к вам никакой неприязни, не собираюсь вредить вам, что-то у вас выпытывать или вас вербовать. Нет, я хочу побеседовать с вами о том, что жизненно важно для Польши, для ее будущего.
Наконец-то мне стала ясна цель этого удивительного свидания. Высокопробный нацист собирался обратить меня в свою веру. Я пытался придумать, как бы похитрее ответить на этот призыв к взаимной откровенности. Хотя эсэсовец показал себя очень искренним и обаятельным, я был уверен, что он заботится не только о моем благе. Слишком уж страстно он старался меня в этом убедить.
Какое-то время я надеялся, что, даже если его усилия окажутся тщетными и его предложения меня не соблазнят, в нем все же останется сколько-то симпатии и уважения ко мне, чтобы вступиться за меня. Но по здравом рассуждении эта иллюзия исчезла. Во-первых, чисто психологически понятно, что его откровенность должна смениться озлоблением, а во-вторых, он был воспитан в нацистском духе, а значит, исповедовал культ силы и жестокости.
Но пока что эсэсовец продолжал чистосердечно делиться со мной воспоминаниями:
– Национал-социалистическая партия с самого начала строилась на принципах мужской доблести. У нас чисто мужская идеология. В орденсбурге, – с гордостью сказал он, – я ни разу не встречался и не разговаривал с женщиной, не считая бытовых надобностей. Я люблю говорить по-мужски, напрямик, и думаю, мы с вами поладим.
Произнеся эту замечательную речь, он подошел к стоявшему в углу сейфу и достал бутылку коньяка. Налил мне рюмку, дал сигарету и придвинул свой стул поближе.
– Что ж, вернемся к нашим делам! – Он улыбнулся. – Прежде всего хочу вам сказать, что, по моему распоряжению, вы будете отныне считаться военнопленным, и я велел, чтобы с вами обращались соответственно этому статусу.
– Благодарю вас, – отозвался я.
– Не за что. Вы же не преступник, а после нашего разговора, я уверен, пожелаете работать с нами, а не против нас.
Я попробовал возразить:
– Я никогда и не работал против вас, напрасно вы так думаете. Уверяю вас, я не имею никакого отношения к подполью…
Он помрачнел и перебил меня:
– Прекратите это шутовство. У нас есть доказательства, что вы курьер Сопротивления, и я вам их представлю.
Я молчал, и он, видя, что я перестал отпираться, похлопал меня по колену:
– Вот так-то лучше, дружище. Смешно отрицать очевидное. И вообще. Я не понимаю, почему вы, поляки, продолжаете упорствовать, когда у вас не осталось ни малейшего шанса на успех. Франция капитулировала, Англия идет на переговоры, Америка за океаном хранит нейтралитет…
Прищурив глаза, он маленькими глотками попивал коньяк. И вдруг снова воодушевился:
– Скоро фюрер продиктует Лондону свои условия мира. А еще через несколько лет со ступеней Белого дома в Вашингтоне провозгласит Новый мировой порядок. И воцарится настоящий мир, непохожий на тот, что лживо и лицемерно сулят иудейско-демократические плутократы. Pax germanica, мир, о котором мечтали Ницше и все великие мыслители и поэты, послужившие делу Нового порядка. Я знаю, нас боятся. И напрасно. Мы никому не желаем зла. Кроме, конечно, евреев. Им нет места на земле, они будут уничтожены. Так решил фюрер. Мы хотим торжества справедливости и сами будем справедливы по отношению к негерманским народам. Они получат право на жизнь, работу и хлеб. И, если они подчинятся Третьему рейху, мы примем их в нашу новую цивилизацию. Видите, как мы великодушны!
Я чувствовал страшную усталость – подействовал и выпитый коньяк, и духота в кабинете, и утомительные речи эсэсовца. Я непочтительно перебил его:
– Все это я уже слышал. Что вы хотите от меня?
Он был настолько захвачен видениями прекрасного будущего, что не заметил вызова. Но все же несколько опомнился и заговорил заносчивым тоном уверенного в себе реалиста и компетентного должностного лица:
– Мы и с вами хотим поступить великодушно. Мы знаем, кто вы и чем занимаетесь. Вы передаете информацию о Сопротивлении руководству во Франции. Но я не требую, чтобы вы выдали свою родину, своих друзей и начальников. Мы хотим войти с ними в контакт и убедить их в преимуществах польско-немецкого сотрудничества. И ручаемся честным словом немцев за их безопасность. А вы будете посредником между сторонами. Ваш долг – дать вашим руководителям возможность обсудить с нами сложившуюся ситуацию. Посмотрите на другие завоеванные страны. В каждой из них нашлись трезвомыслящие люди, которые вступили на путь сотрудничества, приносящий пользу их стране и им самим. Вы, поляки, на свое несчастье, составляете странное исключение. В том, что я предлагаю, нет ничего позорного и бесчестного.
Он призывно посмотрел на меня, на лице его отражалось нетерпение, почти мольба, и торжественно спросил:
– Вы принимаете мое предложение?
Я ответил негромко, удивляясь собственному спокойствию:
– Я не могу его принять. По двум причинам. Во-первых, я не верю, что благих целей можно добиться насилием. А во-вторых, сотрудничество должно опираться на взаимное уважение, понимание и свободу. Но даже если бы я считал приемлемыми ваши принципы, я ничего не смог бы сделать. Вы принимаете меня за значительное лицо. Но я ничего не знаю ни о подполье, ни о его руководителях. Поверьте, это правда.
Эсэсовец посмотрел на меня с таким свирепым презрением, что я сразу почувствовал всю дерзость своего ответа. Надо было колебаться, тянуть время, но я заразился искренностью разговора и сглупил.
– Так вы продолжаете ломать эту нелепую комедию?
Горячность его исчезла. Каждое слово было точным и резким, как удар хлыста. Он дотянулся до звонка, нажал на кнопку. Вошел, хромая, солдат-инвалид, бросил на меня любопытный взгляд и вытянулся перед офицером, который сказал ему:
– Генрих, принеси мне снимки и позови ребят.
Солдат поковылял к двери. Оберштурмфюрер в ожидании расхаживал по кабинету, бросая на меня злобные взгляды. Я понимал, что он презирает меня не только как заклятого врага своей страны, но и как человека, который разочаровал его, оказался недостоин предложенного сотрудничества.
Скоро солдат вернулся вместе с двумя гестаповцами. Он дал оберштурмфюреру какие-то фотографии, тот протянул их мне:
– Это отпечатки с пленки, которую вы бросили в ведро. Часть кадров, небольшую, но важную, нам удалось спасти. Смотрите.
Дрожащей рукой я взял снимки. И едва не сошел с ума от бешенства и бессилия. Это были три последних кадра, которые я сделал своей «лейкой». Значит, они единственные уцелели. Я внимательно просмотрел снимки. Зашифрованы были только имена и адреса, все остальное написано совершенно открыто. Хотя, к счастью, на этих трех последних, уцелевших страницах не было ничего особо важного и опасного. Человек, который передавал мне пленку, не успел или поленился зашифровать весь текст. Я не испугался, но разозлился – попадись мне только этот растяпа! Офицер внимательно следил за мной.
– Вы узнаете этот текст? Как видите, я предельно откровенен с вами. У нас есть три кадра, остальные тридцать три испорчены. Болваны, которые не помешали вам бросить пленку в ведро с помоями, отправлены на фронт, надеюсь, там они проявят себя лучше, чем в нашем ведомстве. Ну а теперь я хочу, чтобы вы рассказали мне, что содержалось на всей пленке.
Я отвечал придушенным голосом:
– Не могу сказать, не знаю… Это какая-то ошибка… меня обманули…
Эсэсовец побледнел от ярости:
– Прекратите наконец прикидываться невинной овечкой!
Он подскочил к сейфу, из которого раньше доставал коньяк, вытащил оттуда плетку и заорал:
– Только что я разговаривал с вами как с мужчиной, как с достойным уважения поляком! Но теперь вы для меня ничтожество, мерзавец, врун и кретин!
Он размахнулся и стеганул меня плеткой по щеке. В тот же миг на меня набросились и стали избивать кулаками гестаповцы. Я содрогнулся от боли, перед глазами все поплыло.
Очнувшись в камере, я понял, что выдержал еще один допрос в гестапо, но эта мысль не слишком меня обрадовала.
Я лежал плашмя, все тело, с головы до ног, страшно болело, и боль усиливалась от малейшего прикосновения. Ощупав десны языком, я равнодушно отметил, что четыре зуба выбиты. Лицо превратилось в кровавое месиво. Еще одного допроса я не перенесу, это ясно. Меня трясло от унижения и чувства собственного бессилия.
Все кончено, на свободу я не выйду, после следующего допроса не выживу, а в полубессознательном состоянии могу и выдать своих друзей. Чтобы избавить себя от этого позора и бесчестья, у меня оставалось одно средство – покончить с собой с помощью припрятанного бритвенного лезвия.
Прежде я часто пытался представить себе, что чувствуют люди, которым предстоит умереть за свои идеалы. Я думал, что они предаются возвышенным размышлениям о деле, за которое идут на смерть. И вот с изумлением обнаружил, что все совсем не так. Я испытывал только ненависть и отвращение, затмевавшие даже физическую боль.
Я вспомнил маму, свое детство, учебу, работу, свои планы на будущее. Было мучительно жалко умирать вот так, бесславно, безымянно, некрасиво, как раздавленная букашка. Родные и друзья никогда не узнают, что со мной случилось, и не найдут моего тела. Я скрывался под столькими чужими именами, что, даже пожелай нацисты сообщить кому-нибудь о моей смерти, до настоящего имени они не докопаются.
Я лежал и дожидался, пока словак не перестанет расхаживать вдоль камер. Решение пришло как бы само собой. Я ничего не обдумывал, не рассуждал. Действовал импульсивно, движимый болью, желанием избавиться от мук, умереть. Возникала и мысль о религиозных запретах, о том, что я совершаю страшный грех. Но ее заслоняло воспоминание о пытках. Сильнее же всего было омерзение, бесконечное омерзение.
Наконец старый словак закончил последний обход. Я взял лезвие и резанул по правому запястью. Боль была не очень сильной. Но вену я не задел. Сделал еще один надрез, на этот раз пониже, поворачивая лезвие и вонзая его как можно глубже. Кровь брызнула фонтаном. Получилось! Потом, зажав лезвие в окровавленной правой руке, я вскрыл вену на левой. Это было уже легче. Я вытянул руки вдоль тела и стал ждать. Кровь вытекала равномерно, скоро возле ног образовались лужи. Прошло несколько минут – я почувствовал, что слабею. Сознание затуманивалось, но я понял, что кровь остановилась, а я еще жив. Тогда, боясь, что моя затея не удастся, я приподнял руки и пошевелил ими. Кровь хлынула с новой силой. Я почувствовал удушье, стал хватать воздух ртом. Меня затошнило и вырвало. И тут я потерял сознание.
