Текст книги "Я свидетельствую перед миром"
Автор книги: Ян Карский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Глава VIII
Борецкий
По-настоящему разбираться в делах подпольной организации я начал только после той поездки в Познань. Дзепалтовский еще раньше познакомил меня с некоторыми ее членами, но тогда за этим ничего не воспоследовало. За мной не было закреплено никаких определенных функций, и завязать прочные связи с подпольщиками не получалось. Мне только изредка давали мелкие поручения. Причина заключалась в том, что в то время, к концу 1939 года, структура Сопротивления еще не устоялась. Она складывалась из множества разрозненных групп и ячеек, которые действовали самостоятельно, не подчиняясь никакому центру. Проникнуть в среду борцов мог каждый – для этого требовалась только личная отвага да еще немного фантазии, дерзости и упорства. Эти группы задавались разными целями, носили громкие названия, например «Мстители», «Карающая длань», «Суд Божий», и придерживались самых пестрых взглядов – от терроризма до мистицизма, не говоря уж обо всей гамме политических программ. Поляки вообще любят тайны и заговоры, а тут еще и обстоятельства к тому располагали. Многие верили, что война скоро кончится и что именно их группировка сыграет решающую роль в воссоздании польского государства.
Посреди этой самодеятельности и неразберихи мало-помалу все же стали появляться некоторые ориентиры и общие принципы. Наиболее устойчивыми оказались старые политические партии, отнюдь не уничтоженные немецкой оккупацией. Объединение происходило одновременно извне и изнутри: с одной стороны, укреплялись связи между подпольным движением в самой Польше и польским правительством в Париже во главе с генералом Сикорским[49]49
30 сентября 1939 г. в Париже начало действовать законное правительство Польской Республики, сформированное в соответствии с конституцией 1935 г., которая предоставляла президенту страны особые прерогативы «в военное время»: в случае невозможности исполнять свои обязанности он имел право личным решением назначить полномочного преемника. Интернированный 18 сентября 1939 г. в Румынию и отрезанный таким образом от союзнической Франции президент Игнаций Мосцицкий 29 сентября передал свои функции бывшему главе сената Владиславу Рачкевичу (1885–1947), находившемуся в Париже. 30 сентября Рачкевич принял присягу в польском посольстве, освободил от обязанностей старое правительство и назначил премьер-министром генерала Владислава Сикорского (1881–1943), что очень устраивало Францию. 1 октября был сформирован и приведен к присяге новый кабинет. На первых порах правительство Сикорского располагалось в помещении польского посольства в Париже, имевшем статус экстерриториальности, но 22 ноября правительственная резиденция была официально переведена в город Анже. Это было коалиционное правительство, объединявшее четыре крупные оппозиционные партии довоенного времени. Смена власти происходила под патронажем, если не под контролем, Франции в лице ее посланника, искусного дипломата Леона Ноэля, и при посредстве посла в Бухаресте Адриана Тьерри. Из-за выборочного интернирования, к которому вынудили Румынию, старое, так называемое «правительство полковников» и, главное, министр иностранных дел Юзеф Бек оказались заблокированными, что позволило выдвинуть на пост премьер-министра генерала Сикорского, который считался настроенным профранцузски.
[Закрыть]; с другой – сами партии сближались между собой перед лицом общей угрозы. Другим организующим началом стала армия. Стояла задача объединить разбросанные по стране остатки вооруженных сил в новую сильную структуру[50]50
Помимо «Службы победе Польши» (см. прим. 5 к главе V /В файле – примечание № 39 – прим. верст./), в разных областях страны существовало еще пять аналогичных организаций, но варшавская была самой мощной и эффективной. 13 ноября в Париже глава правительства генерал Сикорский и генерал Соснковский, возглавивший комитет министров по делам отечества, объявили о создании Союза вооруженной борьбы, который уже к началу 1940 г. объединил под своим руководством все очаги вооруженного сопротивления, а в 1942 г. был преобразован в Армию Крайову (АК), т. е. Отечественную армию.
[Закрыть].
Свое второе задание я получил от Национальной партии[51]51
В 1939 г. распоряжения отдавались не от лица Национальной партии (см. след. прим.), а от группы политических лидеров, объединившихся вокруг Рышарда Свентоховского, личного друга и доверенного лица генерала Сикорского.
[Закрыть], одной из самых активных движущих сил объединения. Я должен был отправиться во Львов, тогда оккупированный русскими, выполнить там кое-какие поручения, а затем постараться попасть во Францию и установить контакт с польским правительством. Генерал Сикорский приказал всем молодым полякам пробиваться во Францию и вступать в польскую армию. Этот приказ относился в первую очередь к летчикам, авиамеханикам, морякам и артиллеристам, к которым принадлежал и я. Таким образом, очутившись во Франции, я мог бы выполнять двойной долг: повиноваться генералу и служить Сопротивлению.
В то время политическим партиям в Польше и парижскому правительству необходимо было укреплять связи между собой. Правительство нуждалось в поддержке населения оккупированной страны. А игравшие важную роль в Сопротивлении политические партии, единственные представители этого населения, нуждались в поддержке правительства и желали, чтобы их мнения были услышаны союзниками. Правительство в изгнании было единственным органом, который мог выражать эти мнения.
С помощью циркулировавших между Польшей и Францией эмиссаров были установлены правила сотрудничества. Каждая из ведущих партий должна была делегировать своих представителей в Анже. Ими могли стать члены кабинета Сикорского или кто-то из лидеров либо просто членов этих партий, уже находившихся во Франции. Таким образом, главные политические силы: Национальная[52]52
Национальная партия – политическая партия движения «Национальная демократия» (эндеция – от НД), возникшая в ходе преобразований внутри лагеря эндеции: в 1905 г. была образована Национально-демократическая партия (НДП), в 1912 г. под эгидой эндеков возник Национально-крестьянский союз, который в 1928 г. стал Национальной партией, сокращенно СН – от польского названия Stronnictwo Narodowe.
[Закрыть] и Крестьянская партии[53]53
Крестьянская партия (СЛ) – от польск. Stronnictwo Ludowe.
[Закрыть], Польская социалистическая партия[54]54
Польская социалистическая партия (ППС) – от польск. Polska Partia Socjalistyczna; в период оккупации (1940–1944) носила название PPS-WRN (Свобода, равенство, независимость).
[Закрыть] и Партия труда[55]55
Партия труда (СП) – от польск. Stronnictwo Pracy, партия христианско-демократического направления.
[Закрыть] – получили возможность влиять на правительство. В самой же Польше эти партии вступили в коалицию, которая в свою очередь обеспечивала влияние правительства в изгнании на ситуацию внутри страны. Это придавало ему больше веса в глазах союзников, поскольку подтверждало, что правительство – не фикция, а властная структура, которая действительно управляет на расстоянии ходом событий в оккупированной Польше.
В Варшаве частичное соглашение между партиями установилось еще в сентябре 1939 года, в достопамятные дни обороны столицы. Тогда, несмотря на разницу во взглядах, политические организации проявили замечательную дисциплинированность и преданность общему делу, перейдя в подчинение защитникам города.
Во Львове мне предписывалось выполнить двойную задачу: во-первых, привести к такому же согласию тамошние отделения разных партий, во-вторых, установить тесную связь между местной и столичной подпольными организациями. Кроме того, я должен был рассказать львовским лидерам, какие порядки установили на оккупированных землях фашисты, и расспросить их о порядках, установленных советскими оккупантами, с тем чтобы потом передать всю информацию польскому правительству во Франции.
Инструктировал меня Борецкий[56]56
Под именем Борецкого в книге выведен Мариан Боженцкий (1889–1942). Боженцкий родился в г. Сувалки, в то время входившем в состав России, в семье государственного служащего. Изучал право в Санкт-Петербургском университете. В 1916 г. обосновался в Варшаве, с июня 1918 г. работал в Министерстве внутренних дел, был начальником департамента полиции. Именно он стал организатором государственной полиции, которой руководил в 1923–1926 гг. В эти годы под его началом работал брат Яна Карского Мариан Козелевский. Потеряв должность главного коменданта полиции после государственного переворота 1926 г., Боженцкий в 38 лет начал блестящую карьеру адвоката национал-демократической ориентации. С 1927 по 1934 г. – вице-президент (заместитель мэра) Варшавы. Активный деятель Национальной партии, с 1937 г. – член Партии труда. После начала войны решил остаться в Варшаве, принимал участие в руководстве героической обороной столицы. После капитуляции Варшавы 28 сентября стал одной из центральных фигур гражданского сопротивления. Мариан Козелевский порекомендовал ему своего брата Яна на роль специального агента связи с правительством; 30 марта 1940 г. Боженцкий был арестован и со своим агентом больше не встречался. Его пытали в тюрьме, затем отправили в концлагерь Заксенхаузен, а оттуда в Маутхаузен, где он был убит.
[Закрыть], один из главных организаторов Сопротивления. В межвоенный период он занимал ключевой пост в Министерстве внутренних дел, после переворота 1926 года его отстранили от должности, и он примкнул к оппозиции. Это был знаменитый адвокат, с обширной клиентурой и огромными связями. Я много слышал о нем до войны, но лично не знал. И очень удивился, что он продолжал жить в своем доме под своим именем. Меня принял высокий худощавый человек лет шестидесяти. Принял очень тепло – видимо, слышал похвалы в мой адрес. На всякий случай, чтобы не оставалось сомнений, тот ли я, за кого себя выдаю, мне дали запечатанный конверт с половиной газетного листа. Вторая половина, которая должна была идеально совпасть с первой, находилась у Борецкого. Я предъявил конверт, он взял его, унес, не говоря ни слова, в соседнюю комнату и очень скоро вернулся, улыбающийся.
– Рад видеть вас, – сказал он. – Все в порядке, и цель вашего прихода мне ясна. Вы отправляетесь во Львов, а потом во Францию.
Я кивнул. Борецкий любезно предложил мне сесть, как бы намекая на то, что, прежде чем погрузиться в сложные деловые разговоры, мы можем просто пообщаться по-человечески. Жил он один – семью отправил за город – и был доволен, что так хорошо устроился. Он заварил чай, налил две чашки и предложил мне печенье – далеко, как я заметил, не свежее.
– Я легко со всем справляюсь сам – спасибо маме и скаутским лагерям. Меня рано научили готовить, чистить себе обувь, пришивать пуговицы. Так что отлично могу о себе позаботиться, пока нет домашних. И очень хорошо, что их тут нет, потому что, если меня схватят, пострадаю я один.
Борецкий и со случайным гостем обходился так, что тот быстро осваивался и чувствовал себя на дружеской ноге с хозяином.
– Судя по всему, – сказал я, – топить печку вы, кажется, не научились.
– Не очень учтиво делать такие замечания, – укоризненно сказал Борецкий. – К тому же вы ошибаетесь. Мерзнуть как раз очень полезно. Надо привыкать к холоду. Весьма вероятно, что нам еще не одну зиму придется пережить в оккупации. Война может затянуться, а угля не достанешь.
В квартире действительно было страшно холодно. Хозяин ходил в пальто, да и у меня не возникало желания снять свое. Я знал о Борецком гораздо больше, чем он обо мне. Слышал о его активной подпольной работе, о попытках связаться с правительством во Франции и о неустанной заботе об организации польского Сопротивления.
– Вы не думаете, что опасно жить здесь под своим именем? – спросил я.
Он пожал плечами:
– Сегодня не угадаешь, что опасно, а что нет. Что касается меня, то было бы так же неосторожно, если бы я жил в Варшаве, где я довольно известен, под чужим именем. По своему официальному адресу я почти не бываю. Обычно живу и работаю там, где меня не знают.
– Ну и что это дает? Если гестапо заподозрит, что вы связаны с Сопротивлением, за вами установят слежку.
– Вы правы. Но я принял меры предосторожности. Меня всюду сопровождают свои люди. Если они обнаружат, что за мной следят, я сменю имя.
– Но будет уже поздно – ведь вас могут схватить прямо на улице.
– И это верно. Что ж, надеюсь, я хотя бы успею проглотить свой сахарок.
Он вытянул длинную костистую руку. На среднем пальце поблескивал странной формы перстень. Пальцем левой руки Борецкий нажал на перстень, вправленный в него рубиновый «глазок» отскочил в сторону – внутри лежала капсула с белым порошком.
– Я читал, что такие штучки были в ходу у Медичи и Борджа, но никак не думал увидеть нечто подобное в Варшаве, разве что в кино.
– Ничего удивительного, – спокойно возразил Борецкий. – Это только доказывает, что люди не меняются. Сходные надобности порождают сходные средства. Всегда находятся гонимые и те, кто на них охотится, кто ненавидит людей и рвется править миром. Я вижу, вы недавно в Сопротивлении.
– Да, я вступил в организацию недавно. И хотя горжусь этим, но, честно говоря, такая работа мне не по душе.
– А что вам по душе? Чем вы собирались заниматься до войны? Что делали?
– Собирался заняться научной работой. В частности, меня привлекала демография и история дипломатии. Правда, диссертацию мне защитить не удалось, но я все равно хотел бы спокойно заниматься научными изысканиями.
– Прекрасно! – сказал Борецкий. – Подождите, пока изобретут ракету, которая доставит вас на Луну. Вот там вы сможете спокойно заниматься своей наукой. Господь Бог, похоже, никак не поймет, что полякам хочется покоя. Мы должны быть частью Европы и разделять ее судьбу. Должны бороться, чтобы потом получить возможность мирно жить и работать. Судьба отвела нам самое худшее, самое неспокойное место на всем континенте, в окружении могущественных, алчных соседей. На протяжении многих веков нам приходилось с оружием в руках отстаивать само свое существование. И не успеем мы вернуть себе то, что нам принадлежит по праву, как на нас тут же нападают и нас снова грабят. Словно какое-то проклятие тяготеет над Польшей. Но что же делать! Хотим жить – надо бороться! И, словно для того, чтобы заставить нас страдать еще больше, Создатель вселил в наши сердца неистребимую любовь к отчизне, к нашему народу, к родной земле и к свободе.
Борецкий сверлил меня взглядом, будто в ту минуту видел в моем лице всех заклятых врагов Польши. Потом вдруг резко отвернулся и принялся расхаживать по комнате, нервно сплетая и расплетая руки за спиной. Наконец он успокоился, сел на свое место и стал методично инструктировать меня по поводу предстоящей поездки.
Инструкции были подробные и точные, Борецкий говорил властным, отстраненным тоном, как начальник с подчиненным. Но во взгляде его чувствовалась почти отеческая приязнь, и брови он время от времени хмурил с притворной строгостью, совсем как отец, наставляющий сына. В перерывах мы пили остывший чай.
– Прежде всего, – начал он, – помните, что от вас многое зависит. Вы должны будете повторить все, что услышите от меня, по возможности слово в слово, тем, с кем увидитесь во Львове, потом в польском правительстве во Франции, а также, если понадобится, другим лицам. Смысл этого сообщения заключается в том, что мы не проиграем войну до тех пор, пока будем ощущать себя единой нацией, иметь юридически и морально легитимное государство и сохранять волю к борьбе. Это и есть цель Сопротивления. Правительство должно в течение всей войны защищать нас и наши права и нести перед нами ответственность. Только при таких условиях есть надежда, что мы сможем успешно бороться с врагом.
Борецкий помолчал и продолжал еще более напористо:
– Вот основные положения, которые вы должны запомнить.
Первое. Мы считаем оккупацию Польши абсолютно незаконной. Присутствие немецких оккупационных властей ничем не обосновано и противозаконно.
Второе. Польское государство продолжает существовать, только в другом, продиктованном обстоятельствами виде. То, что оно загнано в подполье, – лишь временный фактор, никак не влияющий на его легитимность. Ему принадлежит реальная власть.
Третье. Мы не потерпим никакого польского правительства, сотрудничающего с оккупантами. Если такие предатели найдутся, они будут казнены. Хотя на территории Польши, – прибавил он с несколько циничной усмешкой, – легче убить немца, чем поляка.
Как я впоследствии понял, это был не столько цинизм, сколько результат многолетнего опыта. После каждой фразы Борецкий посматривал на меня, оценивая впечатление от своих слов и прикидывая, все ли я понял и запомнил.
– За границей нашему правительству обеспечена свобода и безопасность. И ему следует воспользоваться этой свободой и безопасностью для защиты наших прав и интересов. От посягательств не только врагов – немцев и русских, – но и… союзников. Помните: именно мы тут занимаемся главным делом – боремся с захватчиками. И будем бороться до конца, до последней капли крови, как поется в «Присяге»[57]57
«Присяга» (Rota) – стихотворение Марии Конопницкой, написанное в 1908 г. в знак протеста против преследования поляков на польских землях, принадлежавших Пруссии, и в 1910 г. положенное на музыку Феликсом Нововейским. «Присяга» впервые была исполнена на церемонии открытия в Кракове памятника в честь победы в Грюнвальдской битве (1410), одержанной объединенными войсками польского короля Владислава II Ягайло и великого князя литовского Витольда над тевтонским войском. Борецкий намекает на слова: «Не плюнет нам пруссак в лицо, / Наш край не будет онемечен». Особой популярностью песня пользовалась перед обретением Польшей независимости в 1918 г.; она стала также гимном польских скаутов.
[Закрыть]. Мы, в свою очередь, обещаем правительству свою полную лояльность и поддержку.
Борецкий встал и снова принялся ходить взад-вперед, потирая руки. Я заметил, что они посинели от холода. Я тоже замерз, но забыл об этом, слушая пламенные речи Борецкого. Я смотрел на щуплого, сутулого пожилого человека, с виду такого болезненного и слабого, и поражался убежденности, несокрушимой вере и воле, заключенным в его немощном теле.
Я спросил, считает ли он возможным создать такую огромную, многоступенчатую организацию, несмотря на жестокий террор оккупантов. Он пожал плечами:
– Кто знает? Надо попробовать. Сопротивление должно стать не просто ответом на угнетение, а следствием официальной деятельности польского государства. Должна продолжаться политическая жизнь, причем в атмосфере полной свободы. Да-да, полной свободы, – повторил он, видя мое изумление.
– Какая может быть свобода? Немцы не допустят существования никаких политических партий!
– Разумеется. Немцы ничего не допустят, но мы не собираемся спрашивать разрешения. Будем действовать так, как будто их вовсе нет. Их присутствие ни на йоту не должно изменить наше поведение. Уйдем в подполье. Я имею в виду свободу в рамках движения Сопротивления. Каждая партия должна иметь все права внутри нашего государства. При условии, конечно, что она обязуется бороться с захватчиком и работать на благо демократической Польши. Ну и признаёт легальность польского правительства в изгнании и власть создающегося подпольного государства.
– Но тогда, – возразил я, – может получиться так, что все партии будут бороться с немцами порознь. Это распылит и ослабит наши силы.
– Не совсем так. Деятельность Сопротивления будет координироваться. Специальные органы административного управления будут защищать население от оккупантов, собирать информацию о преступлениях захватчиков и готовить структуры, которые заработают сразу после освобождения. Политическая жизнь пойдет своим чередом, без всякого давления, и все группировки получат возможность участвовать в борьбе с оккупантами. Но самое главное вот что! – Он заговорил медленно и раздельно, на каждом слове похлопывая ладонью по столу: – Сопротивление должно иметь свою армию. Необходимо, чтобы каждая вооруженная акция проходила под руководством верховного командования. Состав армии должен соответствовать политической и социальной данности. Каждая группа сможет поддерживать контакт со своей партией, но все боевые подразделения будут подконтрольны верховному командованию.
Видимо, на моем лице отражалось сомнение в успехе этого сложного и дерзкого плана, и Борецкий стал горячо убеждать меня:
– Не думайте, молодой человек, все мы понимаем, сколько времени и сил потребуется для осуществления этого плана, но понимаем и то, насколько необходимо, чтобы он заработал. Возможно, эта война чревата многими неожиданностями. И наша организация может послужить образцом для движений сопротивления в других странах. Во всяком случае, в той части Польши, которую оккупировали немцы, политические партии присоединились к этому плану, а скоро их примеру последуют те, кто очутился на территории, захваченной русскими. Польское правительство в Анже тоже должно согласиться с нашим планом. Кстати, вам об этом плане расскажут лишь в самых общих чертах. Деталей сообщать не будут. Их доставит в Париж и Анже другой человек. И мы надеемся, что вы не обидитесь.
Он наклонился ко мне, положил руку мне на плечо, улыбнулся и проговорил прямо в ухо, так что я почувствовал на щеке его дыхание:
– Это не значит, что мы вам не доверяем. Просто сегодня очень опасно много знать. Те, кому досталось это бремя – а я в их числе, – изнемогают под его тяжестью. И никак его не стряхнешь.
Борецкий распрямился, словно показывая, что еще не совсем изнемог, заглянул мне в лицо и, машинально покручивая на пальце перстень, сказал:
– Теперь давайте обсудим подробности вашей поездки.
Подробности Борецкий излагал почти час и показал себя столь же сведущим в искусстве конспирации, сколь и в хитросплетениях большой политики и организаторском деле. План его был прост. Для начала меня снабдят бумагой, удостоверяющей, что некая варшавская фабрика направляет меня на работу в один из своих филиалов на советско-германской границе. Документ будет подлинный, и без него никак не обойтись, потому что немцы имеют обыкновение обыскивать всех пассажиров. Проехать расстояние, превышающее 160 километров, можно только с их разрешения.
У границы я должен встретиться с человеком, который тайно переправляет людей на советскую сторону. Как я узнал позже, это был еврей, член еврейской подпольной организации, главной целью которой было спасать еврейских беженцев с территорий, оккупированных немцами и русскими. В Генерал-губернаторстве уже начались массовые репрессии против евреев. По всей вероятности, я перейду границу с группой евреев и на ближайшей станции сяду на поезд и поеду во Львов. Русские, говорят, пассажиров не обыскивают. Во Львове я явлюсь по определенному адресу, где меня узнают по условному паролю. Обговорив все детали, Борецкий сказал, пристально глядя на меня:
– Я сказал вам, чего мы ждем от вас, но вы вправе знать, на что сами можете рассчитывать с нашей стороны. Если немцы схватят вас прежде, чем вы встретитесь с проводником, мы ничем не сможем вам помочь. Выпутывайтесь как знаете. Если же вы попадетесь после этой встречи, у вас больше шансов уцелеть. Нам сообщат, когда и где вы были арестованы, и мы сделаем для вас все возможное. Но и в этом случае вам придется запастись терпением. Ну а если вас задержат русские, тут все гораздо проще. Скажите, что убежали от немцев и хотите жить в советском государстве. Говорят, этот номер всегда проходит.
– Все продумано наилучшим образом, – сказал я. – Кажется, предусмотрено буквально всё.
– Всего не предусмотришь, – покачал головой Борецкий. – Мы стараемся делать что можем. Но во многом приходится надеяться на удачу.
Расставаясь, мы сердечно пожали друг другу руки.
Все произошло точно так, как наметил Борецкий. Я беспрепятственно добрался до Львова. А полгода спустя заработала система Сопротивления, созданная по его указаниям. Единственном, чего он не смог предвидеть, была его собственная участь.
В конце февраля 1940 года его схватило гестапо. Проглотить яд он не успел. Его переводили из одной тюрьмы в другую, подвергали чудовищным пыткам. Избивали чуть ли не сутками напролет. Методично и со знанием дела ему переломали все кости. От ударов железным прутом спина превратилась в кровавое месиво. Он никого и ничего не выдал и был расстрелян.
А нацистские газеты сообщили, что военный трибунал приговорил к смерти польского бандита за неповиновение властям рейха.
Глава IX
Львов
Впервые с тех пор, как я бежал из Радома, у меня появилось чувство, что я делаю что-то важное и нужное. Я хорошенько выучил все, что было указано в фабричном удостоверении, чтобы легко ответить на любой вопрос.
Но никаких обысков в поезде не было, так что ни документы, ни психологическая подготовка не пригодились. Сразу на вокзале я нанял крестьянскую телегу и доехал до деревушки, расположенной километрах в двенадцати от города, у самой германо-советской границы[58]58
Как уточняют биографы Карского, он доехал на телеге не до «деревушки», а до приграничного городка Белжец, на окраине которого жил проводник, переводивший на советскую сторону еврейских беженцев.
[Закрыть].
…На краю деревни стоял беленый домик с аистиным гнездом на крыше, именно там я должен был найти человека, который переводит через границу евреев. Я постучал в дверь.
Довольно долго никто не отзывался, так что я забеспокоился. Обошел вокруг дома, постоял под окном, прислушался. Тишина. Наконец до меня донесся храп – кто-то там спал глубоким сном. Я успокоился, вернулся к двери и стал колотить в нее что есть силы, пока мне не открыл заспанный краснолицый парень в помятой одежде.
– Кажется, я заснул, – виновато пробормотал он. – Кто вы?
Я объяснил, что мне надо. Парень знал, что я приеду, и согласился перевести меня вместе с группой евреев через три дня. Он благополучно проделывал эти рискованные вылазки десятки раз и держался совершенно спокойно. Пока мы разговаривали, он надел теплую куртку и, обхватив меня за плечи, вывел на улицу:
– Пошли-ка поскорее, время дорого. Вам надо устроиться в деревне. Но сначала я покажу, где мы встретимся.
Он шел впереди широкими шагами, позевывая и потягиваясь на ходу. До условленного места было километра три с половиной. На меня он почти не обращал внимания. Чтобы завязать разговор, я спросил, почему он такой сонный. Он охотно рассказал, что прошлой ночью переводил на ту сторону очередную группу, а сегодня ему тоже не дали выспаться – то и дело приходили люди из новой группы, просили показать место встречи.
Мы перешли через ручей и оказались на поляне у мельницы.
– Вот здесь, – сказал проводник усталым голосом, как будто в сотый раз повторял одно и то же. – Встречаемся на этом месте через три дня, ровно в шесть. Ждать никого не будем.
– Я приду вовремя, – сказал я. – А где я могу пока остановиться?
– На другом конце деревни есть трактир. Он один-единственный, не ошибетесь. На обратном пути хорошенько запоминайте дорогу. Второй раз показать будет некому.
Я послушался и внимательно оглядел все вокруг: деревья, тропинку, ручей. Проводник подождал, пока я как следует осмотрюсь, и мы пошли обратно. Он шагал быстро и грузно, а один раз пошатнулся, и я заметил, что глаза у него полузакрыты. Я подтолкнул его локтем. Он мгновенно встрепенулся:
– Что такое?
– Ничего, но вы же спите. Я испугался, что вы споткнетесь и разобьетесь.
– Разобьюсь? Здесь? – Он презрительно посмотрел на ровную, покрытую грязью дорогу. – Да никогда, даже если напьюсь или ослепну!
Когда мы дошли до его дома, он без лишних слов свернул к нему.
Я действительно легко нашел трактир, который оказался на удивление приличным. Хозяин, старый морщинистый крестьянин, вопросов не задавал, но цену заломил изрядную, поскольку кое о чем догадывался. Три дня я прикидывался больным и не показывал носу из своей комнаты, чтобы не привлекать внимание. На поляну я пришел чуть раньше назначенного часа, но большинство беженцев уже были там.
Стемнело. Полная луна освещала поляну. Среди беженцев были старики, две женщины с малыми детьми на руках, молодые девушки и парни. Все – евреи. Должно быть, предчувствовали, что их народ будет безжалостно истреблен.
У всех в руках свертки, сумки, баулы. Кое-кто прихватил даже подушки с одеялами. Особенно выделялось семейство из восьми человек: пожилая чета с четырьмя дочерьми и двумя зятьями. Нам предстояло пройти двадцать километров по лесам и полям, так что вообще-то брать больных и младенцев не полагалось.
Но, видимо, наш проводник не очень строго следовал этому правилу – он только шикнул на матерей и велел им утихомирить своих отпрысков, которые разорались на всю округу. Женщины укачали и убаюкали младенцев, и мы пустились в путь.
Проводник шел впереди широким быстрым шагом, не глядя по сторонам и только изредка оборачиваясь, чтобы пресечь слишком громкие разговоры. Впрочем, вероятность встретить кого-нибудь, кто мог бы нас выдать, была невелика – стоял промозглый холод, кругом ни души, а голые деревья придавали пейзажу унылый вид.
Дорога петляла по лесу, огибала поля, мы переходили через речки и топкую грязь. Иногда казалось, что проводник сбился с пути, но он шагал так уверенно, что всякие сомнения отпадали. Если луна скрывалась за тучей, нас накрывала тьма, мы шатались, спотыкались, цеплялись друг за друга, падали, обдирали колени и локти, лица у нас были исцарапаны и забрызганы грязью.
Когда луна появлялась вновь, я видел перед собой обеих матерей. Исхлестанные ветками, растрепанные, измученные, они одной рукой держались за идущих впереди мужчин, а другой прижимали к груди ребенка. У нас оставалась свободная рука, чтобы отвести ветки или удержать равновесие, они же натыкались на все камни, корни и колючки и подчас еле удерживались на ногах.
Каждый раз, когда такое случалось, младенцы принимались хныкать, а мы все замирали от страха. Но у женщин хватало сил успокоить их лаской. Время от времени проводник останавливался, велел нам оставаться на месте и ждать, пока он разведает дорогу, а потом подзывал нас и поторапливал. Мы шли по извилистой тропе, о которой знали только местные жители, так что не было риска столкнуться с советским или немецким патрулем.
Наконец мы вышли из леса прямо на большую дорогу. Проводник тихонько позвал нас и радостным голосом сказал:
– Граница позади. Можете теперь спокойно отдохнуть.
Мы свалились на влажную землю под стоящими вдоль дороги деревьями. Проводник разбил нас на три группы, которые по очереди повел в деревню.
Первые две состояли в основном из женщин и стариков, мы же, остальные, сбились в кучку на опушке и дрожали от холода. Разговаривать не хотелось, каждый старался хоть как-то привести в порядок одежду. Когда проводник вернулся за нами, он облегченно вздохнул и сказал:
– Ну вот, еще одну партию перевел.
– Давно вы этим занимаетесь? – спросил я, чтобы нарушить гнетущее молчание.
– С тех пор, как немцы взяли Варшаву.
– И долго еще собираетесь продолжать?
– Пока Варшаву не отвоюют.
Он довел нас до деревни и повернул обратно. Мы, пятеро мужчин и одна женщина, зашли в трактир. Хозяин, шустрый старый еврей, встретил нас шутками и прибаутками – верно, хотел поднять нам настроение. И тут же сообщил последние новости. Гитлер обречен. В Голландии произошло наводнение, утонула целая немецкая армия. В самой Германии готовится заговор против Гитлера, и скоро его убьют. Германия и СССР – смертельные враги и вот-вот передерутся. Нарисовав такую радужную картину настоящего и будущего, хозяин напоил нас горячим чаем и предложил немного водки «по довоенной цене».
Всю первую половину следующего дня мы просидели в трактире, слушая россказни хозяина, а после обеда порознь пошли на станцию, расположенную в пяти километрах от деревни. Дочь трактирщика провожала нас. Несколько раз по дороге попадался советский патруль, и, чтобы не вызывать подозрений, мы поднимали сжатый кулак в коммунистическом приветствии.
На вокзале толпилось множество народу, все кричали, размахивали руками. В кассах билетов не было, но их продавали из-под полы втридорога. Дочь трактирщика за пять минут раздобыла шесть билетов до Львова. Львовский поезд уже был объявлен и прибыл почти вовремя. Доехали без приключений. Никаких проверок не было. Я заснул и даже успел немного отдохнуть в дороге.
На хорошо знакомом мне львовском вокзале висели советские флаги и все надписи были по-русски. Сразу по прибытии я отправился к своему бывшему университетскому преподавателю. Он жил в том же скромном домике, что и прежде, под своим именем. Я позвонил, он тут же открыл дверь, но посмотрел на меня с сомнением.
– Вам привет от Антека, – отчеканил я пароль. – Я привез от него письмо.
Профессор внимательно оглядел меня, ничего не ответил, но впустил в дом. Я начал понимать, что убедить нужных мне во Львове людей в том, что я на самом деле тот, за кого себя выдаю, будет непросто. Подпольная система оповещения была еще плохо налажена, поэтому участники Сопротивления все время держались начеку и никому не доверяли. На вид чудаковатый, невзрачный, профессор славился среди соратников бесстрашием и изобретательностью. У него были причины не раскрывать себя раньше времени. А возможно, до меня у него уже побывал другой курьер и сообщил измененный пароль.
Было крайне важно, чтобы он поверил мне, потому что именно он возглавлял львовское подполье и без него план, с которым я приехал, не мог бы осуществиться.
Это был сухощавый человечек маленького роста, с седыми волосами, птичьим профилем и часто мигающими карими глазками. Невыразительное лицо его походило на маску, голова, казалось, приросла к старомодному крахмальному воротничку. Нелепый вид довершал яркий галстук-бабочка.
– Пан профессор, я приехал из Варшавы, – начал я. – Руководство Сопротивления…
Профессор слушал меня с нарочитым безразличием, а при слове «Сопротивление» совсем замкнулся, рассеянно подошел к окну и стал, теребя свой чудной галстук, смотреть на улицу, будто бы вообще забыв о моем присутствии.
– …Поручило мне ознакомить вас с новым планом организации работы, – говорил я довольно вяло.
Продолжать было бесполезно. Я замолчал, немного подумал, потом подошел к профессору и взял его за плечо. Он живо обернулся и сердито сверкнул на меня глазами.
– Разве вы не узнаете своего бывшего ученика? – спросил я и улыбнулся. – Не помните, как в тридцать пятом году, перед моим отъездом за границу, сказали, что будете всегда рады меня увидеть? Вот уж не ожидал от вас такого приема!
– Узнаю, конечно, узнаю, – ответил профессор, мигая.
Я понимал, что у него еще остались сомнения. Прежде он любил меня, но как знать, кем я стал сегодня! Он пытливо разглядывал меня, словно зоолог, изучающий особь неизвестной породы. И наконец нехотя проговорил:
– Сейчас я очень занят, у меня скоро лекция. Если хотите, давайте встретимся в два часа у входа в парк рядом с университетом.
– Хорошо, буду ждать вас там. Жаль, что по определенным причинам не смогу послушать вашу лекцию.
Профессор улыбнулся. Видимо, подозрения его несколько рассеялись, но он все еще остерегался полностью довериться мне, положась на старую дружбу. Ему нужно было поразмыслить. До сих пор он вел себя очень осмотрительно – если я все же шпион, он ничем себя не выдал. Поговорить по-настоящему можно будет не раньше, чем он решится на это сам. Я ушел.
До свидания в парке оставалось два часа, и я решил отыскать за это время своего старого львовского друга. Не знаю, чему я больше радовался, когда меня посылали сюда: важности поручения или возможности увидеться с Ежи Юром[59]59
Ежи Юр (наст. имя Ежи Лерский; 1917–1992) – друг Яна Козелевского (Карского), в 1936 г. возглавил во Львове Союз польской социал-демократической молодежи, затем стал одним из руководителей Демократической партии. В ноябре 1939 г. не сдался немцам и вместе со взводом, которым командовал, через Венгрию пробрался во Францию. Карский рекомендовал его польскому правительству в изгнании как надежного курьера. 23 февраля 1943 г. Ежи Юр был заброшен с парашютом в Польшу и направлен как представитель правительства и всех четырех партий, входивших в Национальный совет (совещательный орган при правительстве и президенте с функциями парламента, в который входили представители поддерживавших правительство Национальной, Народной, Польской социалистической партий и Партии труда), в Делегатуру (представительство лондонского правительства на родине, тайный высший орган административной власти в оккупированной Польше). Он возглавлял в Варшаве службу информации и пропаганды Делегатуры, в июне 1944 г. был переправлен в Лондон, в 1944–1947 гг. был личным секретарем главы польского правительства в изгнании Томаша Арчишевского. В 1949 г. эмигрировал в США, преподавал в университете Сан-Франциско. В 1984 г. опубликовал книгу воспоминаний.
[Закрыть].
Ежи был года на три младше меня. Красивый малый, сын львовского врача. С нежным, как у девушки, лицом (приятели дразнили его из-за того, что у него не росла борода), голубыми глазами, светлыми волосами. Всегда безукоризненно одетый. Я познакомился с ним в университете, а потом мы вместе служили в армии – в одной артиллерийской батарее. Очень способный и умный, он был лучшим студентом на курсе, причем учебе никак не мешала политическая деятельность, на диво бурная даже для Польши, где политикой нередко занимаются шестнадцати-семнадцатилетние ребята и девушки. Таких, как он, обычно называют фанатиками, маньяками, до тех пор пока они не добьются успеха. Ежи был ярым, последовательным сторонником демократии. И в школе и в университете он при каждом удобном случае излагал свои взгляды. Ни один школьный сборник на тему демократии не обходился без его статьи.
