Текст книги "На росстанях"
Автор книги: Якуб Колас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 55 страниц)
Не менее двенадцати молодых учителей, уволенных из школ, съехались в Микутичи праздновать пасху, а заодно поговорить о своих делах и главным образом о том, как держаться на допросе. То обстоятельство, что никого из учителей до сих пор не трогали, успокаивало многих из них. Если бы здесь было серьезное дело, рассуждали они, их давно взяли бы в оборот. Тем не менее уверенности в том, что все обойдется, не было. Вот почему та репетиция допроса, которую провели в Смолярне Лобанович и Янка, произвела впечатление на их друзей, заставила их призадуматься и целиком принять метод защиты, разработанный приятелями.
Кое-кто из уволенных учителей нашел работу не по своей специальности. В этом отношении особенно выделялся Милевский. Он сшил себе синий долгополый сюртук, отпустил еще больше бороду, разделенную надвое, и бакенбарды, а подбородок для большей важности брил. Словно клещ, вцепился он в должность помощника волостного писаря, ставя своей целью сделаться писарем. Вся его причастность к "крамоле" выражалась в том, что он подписал протокол учительского съезда, в чем он теперь раскаивался, хотя об этом никому не Говорил. Ходили даже слухи, что Милевский тайком послал просьбу земскому начальнику. Он писал покаянную, просил замолвить за него словечко перед соответствующим начальством. С друзьями же он держался так, что трудно было догадаться о его тайных хлопотах.
В первый день пасхи учителя шумной толпой двинулись из Микутич в Панямонь отдавать пасхальные визиты местным интеллигентам. Вместе со всеми шествовал и Адам Милевский в синем сюртуке и с живописной бородой.
– Пропали мы с тобой, брат Янка, – шутил Лобанович, – затмит нас Милевский своим сюртуком и бородой!
– Его бородой припечек подметать, – ответил Янка Тукала.
Все захохотали.
Учителя шутили, смеялись, им было весело. Забавляла их и сама мысль о том, какой страх нагонят они на хозяев и хозяек и какой ущерб причинят их пасхальным столам, если ввалятся в дом такой оравой.
– Стойте, волочебники, замолчите! Послушайте песню, что мы сложили с Андреем! – воскликнул Янка Тукала.
– Ну, давайте песню!
– Начинай, Андрей, твоя первая скрипка. Так уж мы уговорились: ты начинаешь, я подбрехиваю. А вы, волочебники, присоединяйтесь к нам: припев поем все, хором! – не унимался Янка.
– Что ж, давай, – согласился Лобанович. – Как раз паша песня и есть волочебная.
Андрей откашлялся и начал:
Ходят волочебники без дорог.
Янка подхватил:
Они не жалеют ни горла, ни ног.
– Припев! – обратился ко всем запевала.
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, —
Христос воскрес —
Сын божий.
Лобанович:
Ходят волочебники из дома в дом!
Янка:
А кто их не примет, того убей гром!
Все:
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, —
Христос воскрес —
Сын божий.
Лобанович:
Сбросьте, девчата, стесненья ярмо!
Янка:
Сегодня целовать вас нам право дано!
Все:
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, —
Христос воскрес —
Сын божий.
Песня наладилась, и теперь уже все пели ее с увлечением.
Привет вашей хате, дядька Тарас!
Не жалей горелки нам и колбас!
Под Тарасом подразумевался Тарас Иванович Широкий. С него ватага учителей решила начать свои визиты. Последний куплет имел и такой вариант – на случай, если придется зайти с поздравлением к Базылю Трайчанскому:
Живи и красуйся, Трайчанский Базылек!
Вейся возле Наденьки, как мотылек!
Для сидельца Кузьмы Скоромного был сложен особый куплет:
У Кузьмы Скоромного дом как сад.
Как цветов весенних, в том саду девчат.
Составители песен не обошли также и урядника, схватившего протокол во время налета на квартиру Садовича:
Есть в Панямони урядник-кощей,
Но мы не откроем его дверей.
Не забыли волочебники и волостного старшину Язепа Брыля, донесшего на учителей земскому начальнику:
Есть в Панямони Брыль-старшина,
У него щенок есть – честь им одна!
Заканчивалась волочебная песня так:
Что ж? Кончаем песню, ведь кончать пора.
Добрым панямонцам возгласим «ура»!
Песня еще больше подняла веселое настроение волочебников. Некоторые куплеты ее вызвали дружный смех. Составителей песни – Андрея Лобановича и Янку Тукалу – не один раз по-дружески награждали словами одобрения:
– А, чтоб вам пусто было!
Были, правда, и критические замечания. В роли критика выступил Милевский Адам:
– Ну, какие там у Кузьмы Скоромного весенние цветы! Да его дочери просто чучела!
Против такого оскорбления известных панямонских барышень восстал Янка Тукала:
– Пускай себе дочери сидельца не очень красивы, так разве нужно говорить им об этом в глаза, голова твоя капустная? А если мы похвалим их в песне, то и сами они и родители их будут на седьмом небе и угостят тебя так, что и сюртука на пупе не застегнешь.
– Браво, Янка!
– Чтобы критиковать нашу песню, – сказал поощренный похвалой Янка, – тебе нужно подмести своей бородой не припечек, а целый двор.
Янку снова поддержали громким смехом.
Волочебникам было весело в пути не столько от шутливой песни, сколько от тепла и света погожего весеннего дня, когда все, что попадалось на глаза, выглядело так ласково, молодо, уютно и влекло к себе. Особенно приятно было взглянуть с деревянного моста вверх по Неману, на широкую наднеманскую долину. Река уже почти вошла в берега. На низинных лугах кое-где еще стояла вода, а над нею желтели заросли калужницы, расстилавшей по воде свои широкие листья. С луга веяло весенней сыростью. Берега Немана, щедро напоенные половодьем, еще не просохли. Повсюду на них пробивалась густая желтовато-зеленая, еще слабенькая мурава, свидетельствуя о возрождении и обновлении земли. Над заливными, низинными лугами возвышалось поле с глубокими рвами, проложенными снеговой и дождевой водой, с высокими пригорками, заросшими кустарником. Далеко на юге выступала голубая колокольня микутичской церкви.
Несколько минут стояли на мосту учителя-волочебники, любовались Неманом, еще многоводным и быстрым, лугами, полем и лесом. Много раз видел их Лобанович, но никогда не надоедали они, потому что пробуждали в груди неодолимую жажду жизни и так много говорили сердцу, хотя без слов, о свободе, о великих просторах земли, о молодой жизни.
– Эх, хлопцы! – проговорил он. – Как хорошо было бы жить на свете, если бы человека не гнали, не обижали, не лишали свободы, не связывали ему крылья!
XVII
Почти полвека прошло с того времени, когда мои волочебники, а с ними и я, ходили в Панямонь с пасхальными визитами и поздравлениями. Многих из тех, о ком рассказывается здесь, уже нет на свете. И когда я сегодня тревожу их память, мне становится грустно: быть может, не так сказал о них, как это было в действительности, порой, может, некстати посмеялся либо не в меру принизил кого-нибудь. Они не напишут мне и не придут ко мне, чтобы сказать: «Ты отступил от правды, мы не такие, какими ты нас показываешь». Если бы они были живы, мы объяснились бы и пришли к согласию. А так я могу только сказать: «Простите! Я же хотел и хочу одного – правды».
Придя в Панямонь, волочебники сразу же направились к Широкому. Так было удобнее: дом, в котором жил Тарас Иванович, стоял первым на их пути. Волочебники вошли во двор школы и остановились возле окна. Лобанович и Янка вышли вперед, остальные выстроились за ними в два ряда.
Лобанович что было силы затянул:
Привет вашей хате, дядька Тарас!
Янка также во весь голос подхватил:
Не жалей горелки нам и колбас!
И все вместе грянули известный припев, да грянули так, что стекла в окнах задрожали. Тотчас же открылось окно, показались две головы – женская и мужская. Ольга Степановна улыбнулась, увидя толпу волочебников, большинство которых были ей знакомы. Тарас Иванович также просветлел. Со свойственной ему стремительностью он бросился на крыльцо.
– Браточки мои! Христос воскрес! – воскликнул Тарас Иванович и ринулся к волочебникам.
Каждого он приветливо обнимал и со словами "Христос воскрес!" целовал три раза в губы – волочебник на мгновение почти совсем исчезал в могучих объятиях Тараса Ивановича. Только когда очередь дошла до Адама Милевского, гостеприимный хозяин поцеловал его всего один раз и заметил:
– Борода твоя, брат, как помело!
Волочебники захохотали. Смеялся и сам обладатель бороды. Он в душе гордился тем, что имел такую жесткую бороду: ведь это признак твердого характера.
Тарас Иванович тотчас же пригласил друзей в квартиру. Самая большая комната, смежная с передней, была специально приспособлена для пасхальных визитов. На пасху обычно в гости не приглашали, кто хотел, приходил сам. Таков был обычай, заведенный дедами.
Посреди комнаты стоял длинный стол, застланный белой скатертью и сплошь заставленный богатой и разнообразной снедью, выпивкой, посудой. Ножи и вилки лежали в нескольких кучах. Гости сами по мере надобности брали посуду, нож и вилку и, выпив добрую чарку, нацеливались на закуску, более всего отвечавшую их вкусам. Самое почетное и видное место на столе занимал копченый окорок, запеченный в хлебном тесте. По величине он напоминал большую подушку и лежал на специально сделанном деревянном кружке, убранном стеблями брусничника и венком из дерезы. Этот окорок был украшением стола и гордостью Ольги Степановны и Тараса Ивановича.
Янка Тукала сразу же заметил:
– Вот это окорок! Не окорок, а Демьянов Гуз!
На столе красовались зажаренные поросята, кольца колбас, мясо разных видов, пара индеек, мазурки и целая горка окрашенных яичек.
– Вот как буржуи живут! – добродушно сказал кто-то из волочебников, окинув взглядом стол.
– Хватит работы нам, безработным, на долгое время, – шутил Янка.
– Садитесь, садитесь же за стол! – приглашала гостей Ольга Степановна.
Тарас Иванович принес несколько стульев.
Волочебники расселись. Горелку наливал каждый сам себе, ее было много. Выпили по чарке, по другой, пропустили по третьей. Копченый окорок больше всего пришелся по вкусу волочебникам и на глазах уменьшался в своих размерах. За столом было шумно и весело.
Лобанович тихонько подошел к Янке.
– Знаешь, Янка, надо в нашу волочебную песню добавить посвящение Ольге Степановне.
– Это было бы кстати, – поддержал приятеля Янка.
Они немного пошептались, подбирая лучшие варианты куплетов, а затем Янка крикнул:
– Внимание! Хлопцы! Восславим волочебной песней нашу милую хозяюшку Ольгу Степановну.
– Восславим! Восславим! – дружно отозвались волочебники.
Все поднялись со своих мест. В комнате сделалось тихо. Лобанович принял позу регента и запевалы. Рядом с ним стоял Янка Тукала.
Песня загремела с большим подъемом:
Милейшей супруге гаспадара [Гаспадар – хозяин]
Ольге Степановне желаем добра!
Помоги, боже,
Пошли нам, боже, —
Христос воскрес —
Сын божий.
Живите на свете сорок тысяч ден,
Если мы не любы, гоните нас вон.
Ольга Степановна зацвела, как роза. Она подошла к запевале и подпевале и поцеловалась с ними, остальным низко поклонилась. Тарас Иванович вскочил со стула.
– Браточки мои, волочебники! Выпьем и будем петь всю вашу волочебную песню! Они ведь и про меня не забыли, – сказал он жене. – Я хочу петь с вами!
– Спойте, спойте! – с радостным возбуждением присоединилась к мужу Ольга Степановна.
– Слышишь, Янка, и вы, вахлаки, какой большой успех имеет наша песня! – обратился Лобанович ко всей компании.
Дружно выпили, закусили. Лобанович вытер губы.
– Ну, Янка, начнем.
Волочебники сбились в кучу. Впереди снова стали Андрей и Янка, начали песню. Куплеты, в которых говорилось про девчат, чтобы они "сбросили стесненья ярмо", про сидельца Кузьму Скоромного и про старшину, вызвали бурное восхищение Тараса Ивановича. Он смеялся, хлопал в ладоши и весь был в движении. По счастливой случайности в тот момент, когда собирались запеть про Базыля, вошел сам Трайчанский, Это вызвало особенно веселое оживление за столом. Лобанович сделал Трайчанскому знак остановиться, молчать и слушать. Для Тараса Ивановича, для Ольги Степановны и для самого Базыля этот куплет был неизвестен. Вот почему, когда запевала и подпевала исполнили строчки, посвященные Трайчанскому, Тарас Иванович сорвался с места и, как регент, замахал руками, чтобы все подхватили припев.
Базыль также стоял веселый и счастливый, а лицо его светилось, как пасхальный пирог, помазанный яичным желтком.
Когда кончили пение, в котором принял участие и Базыль, он похристосовался с хозяевами и с волочебниками по всем правилам пасхального этикета. Базыль сел за стол, и хотя он до этого немного выпил, но выпил и здесь. На пасху разрешалось пить сколько кто может. Если же кто и выпьет лишнего, того не судили. Немного посидев, поговорив, посмеявшись, Базыль обратился к хозяину, к волочебникам с приглашением посетить его "хижину". Ольга Степановна, как хозяйка, осталась дома принимать посетителей. Тарас же Иванович даже был рад покинуть свой дом и вывести из него "саранчу" – так называл он мысленно волочебников, – чтобы спасти хоть остаток окорока.
На улице возле каменного дома Базыля лежало около десятка больших камней. Они предназначались для фундамента и остались неиспользованными во время постройки дома. По какой-то необъяснимой причине Лобанович обратил на них внимание, – может, потому что еще в детстве он любил сидеть на кучах камней в поле – такие кучи назывались крушнями – и наблюдать за тем, что происходит вокруг. Вот и теперь ему захотелось остановиться возле камней и посидеть на них, но хозяин и Тарас Иванович взяли твердый курс на пасхальный стол Базыля, также обещавший быть обильным и разнообразным.
За этим столом уже сидели какой-то приезжий чиновник родом из Панямони, по фамилии Булах, мать Базыля, низенькая и толстая, как кадушка, две сестры Смолянские и "кощеева" дочь Аксана. Появление оравы учителей произвело в доме целый переполох. Старая мать Базыля важно двинулась к Широкому. Чиновник Булах, стараясь ничем не уронить своего достоинства, медленно приподнялся. Девушки же вскочили и, как мотыльки на огонь, бросились встречать гостей.
Лобанович дал знак учителям остановиться, чтобы спеть свою волочебную. Когда дошли до куплета, в котором говорилось, чтобы девушки "сбросили стесненья ярмо", Базыль бросился к Наде. Но девушка отстранила его и сама подошла к Янке Тукале, с тем чтобы потом, уже на законном основании, похристосоваться с Андреем, которого она просто, по-девичьи полюбила. Выждав немного, Надя и Лобанович вышли из-за стола и присели в более или менее укромном уголке. Гости подвыпили, шумели и не обращали на них внимания, только Базыль изредка бросал в их сторону беспокойные взгляды. Он не очень был уверен, что Надя не откажется от него, хотя он и владелец знаменитого каменного дома.
– Когда же вы замуж выходите? – спросил Лобанович Надю.
– За кого?
– Еще спрашиваете! Известно, за кого. За Базыля! Об этом вся Панямонь говорит. Человек он добрый и не противный, имеет такой славный дом. Вот видите, буду вашим сватом.
Надя посмотрела на Андрея, лукаво улыбнулась.
– Если бы за свата, то пошла бы, а за Трайчанского не пойду.
В эту минуту к ним подошел Базыль.
– Как видите, сон в руку, – заметил Лобанович, – но простите, меня мучит жажда.
Лобанович подошел к столу, на котором стоял огромный жбан, ведра на полтора, с квасом. Жбан и квас были домашней гордостью матери Базыля.
Больше всех шумел за столом Янка Тукала, шутил и выкидывал разные штуки, что не совсем нравилось немного чопорной старухе Трайчанской. Лобанович вывел друга из дома.
– Посидим на камешках, – сказал он другу.
– Я сейчас в таком состоянии, что, кажется, перевернул бы каменный дом Базыля.
– Вижу, брат, что энергии у тебя очень много. Так пойди и принеси жбан с квасом, умираю от жажды.
Янка, не задумываясь, притащил жбан. Лобанович напился, в голове у него также чрезмерно шумело.
– Ты помнишь про Стеньку Разина, как бросил он в Волгу персидскую княжну? – спросил Андрей Янку.
Повернувшись к камню, он запел, держа в руке жбан:
Камень, камень, батька родный,
Ты красавчика прими!
Размахнулся и трахнул жбан о камень. Янка хохотал:
– Уничтожили буржуйскую собственность!
Когда мать Базыля огляделась и нашла черепки от жбана, она всю вину за его гибель возложила на Янку. Но друзей в это время уже не было в каменном доме Базыля.
XVIII
Удачная погода в начале весны сменилась холодами. Ветры подули с северо-запада, а затем переместились на восток и задержались там на долгое время. Днем по небу плыли клочья рваных облаков, холодных, пустых. К вечеру ветер затихал. Над землей повисало яркое, звездное небо, а под утро на землю оседала изморозь. Земля высыхала, трава не росла, и всходы никак не могли оторваться от земли. Люди горевали и с неприязнью смотрели на глухое, бесплодное небо. Не обходилось и без того, чтобы немного не позлились на бога: что для него значит послать погоду и вообще помочь людям! А микутичский Семка Демидов, теперь уже покойник, говорил:
– Поймать бы этого бога да огреть кнутом по ушам, так он знал бы, как делать досаду людям и скотине!
Микутичские женщины пошли по другому пути. Нашлась среди них одна, Тареся, которая знала верный способ открыть в небе дверь для теплых дождей. А для этого нужно было до восхода солнца перепахать поперек Неман, его дно, да чтобы соху не конь и не волы тащили, а сами женщины. Они так и сделали в одно холодное майское утро. И все-таки дождь не пошел. А чтобы он пошел наверняка, нужно было еще разрушить забор Миколы Стырника, который ставил этот забор между двумя Юриями – католическим и православным. Разбросали и забор, хотя это стоило нескольких прядей волос на головах двух женщин, тетки Тареси и Стырниковой Текли: они подрались во время уничтожения забора. Обиднее всего было то, что и это мероприятие не помогло, а авторитет тетки Тареси, инициатора этого дела, совсем упал. Так и не было дождя и тепла до самого июня.
В эту сухую неприятную погоду, когда вокруг слышались одни только жалобы и упреки, к Лобановичу пришло письмо из Вильны. Писал ему Власюк.
"Уважаемый дядька Андрей!
Если Вы не имеете очень прибыльных заработков, приезжайте к нам: работа для Вас найдется. Довольно Вам сидеть в щели, надо выходить в люди. В этом мы Вам можем оказать помощь и со временем сделать из Вас образованного человека – послать Вас туда, где учится Тетка-Пашкевич. Держитесь, дядька, и держите хвост трубой.
С уважением к Вам Н.В."
Небольшое и немного чудаковатое письмо направило мысли Лобановича по новому руслу. Прежде всего было приятно, что его приглашают в редакцию. Редакция казалась ему тогда самым высоким и самым разумным учреждением на свете, где сидят самые разумные люди. А главное – в письме был намек на то, что его пошлют учиться в университет, а это была давняя мечта Лобановича. Сидеть же дома, не имея определенных занятий, было неинтересно. Вот почему письмо так приятно взволновало его. Ему хотелось сейчас же показать кому-нибудь это письмо, поговорить о его содержании. С кем же, как не с Янкой, поделиться мыслями и чувствами! В эти дни Янка прозябал у родителей. Будь хорошая весна, к этому времени вырос бы лук в огороде, щавель на лугу и разные съедобные коренья в лесу. Сейчас же ничего этого не было, разве только изредка перепадало яичко – все же он был сыном у матери. Назревала потребность отправиться в Столбуны, там наклевывалась кое-какая работа.
К Янке и направился Андрей Лобанович, взяв небольшой кусочек сала и "крючок" горелки.
Вода в Немане шла на убыль. Микутичские крестьяне говорили, что сейчас и курица перейдет реку вброд. Лобанович перебрел Неман и минут через сорок подходил к Нейгертову, где жил Янка. В нем была только одна уличка. Сам житель деревни, Янка так определял длину своей улицы: в определенный час, на рассвете, в одном и другом конце деревеньки выходили во двор, встав с постели, дед Матвей и дед Авсей. Они делали свое дело, смотрели на звезды, на небо, гадали о погоде. И каждый звук, издаваемый одним дедом, был хорошо слышен другому.
Лобанович переступил высокий, почти полуметровый порог и остановился возле двери. В хате, кроме Янки, никого не было.
– Здравствуй, Янка! Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек!
Янка не ждал прихода приятеля. Он сидел за простеньким крестьянским столиком и читал книжку "Так говорил Заратустра". В углу над столом висели образа в примитивной, самодельной оправе, но под стеклом, чтобы мухи не загрязняли лица святых угодников. На одном конце столика лежала завернутая в домотканую скатерть краюшка хлеба. Хлеб, как бы его ни было мало, не должен сходить со стола.
Янка удивился и обрадовался.
– Кого я вижу! Не обманывают ли меня мои глаза?! – воскликнул он и выскочил из-за стола. – Приветствую человека, ищущего себе погибели, чтобы стать человеком! – добавил Янка и горячо поздоровался с приятелем.
– Вот этого я от тебя еще не слыхал. Не у Ницше ли заимствовал? – спросил Лобанович.
– У него, собачьего сына! – признался Янка.
Усадив Андрея на лавку, он выразил сожаление, что в хате никого нет, все в поле, а потому угостить друга нечем и некому.
– Не единым хлебом жив человек, – отозвался Лобанович. Он знал, что семья Янки жила бедно. – Я пришел не для того, чтобы ты меня угощал.
Помолчав немного, Лобанович добавил:
– Может быть, действительно ты недалек от истины, когда говоришь о человеке, который ищет себе погибели, чтобы стать человеком.
Лобанович достал из кармана письмо Власюка.
– Вот, прочитай!
Взяв письмо, Янка впился в него глазами, а Лобанович наблюдал, какое впечатление производит письмо на приятеля.
Кончив читать, Янка молча и долго глядел на Андрея. По лицу видно было, что он обрадован.
– Вот это новость! Я же тебе говорил, что нашего брата бездомного бродягу голыми руками не возьмешь и от земли не оторвешь: ведь его корни глубоко сидят… Валяй, братец, обеими руками благословляю тебя в дорогу. Пусть будет она посыпана желтеньким песочком!
Янка крепко пожал руку Андрею.
– Так ты советуешь ехать?
– От всего сердца!
– Ну, если так, давай пить магарыч!
Лобанович вытащил "крючок" горелки, поставил на стол и положил сало, завернутое в бумагу. Янка с восхищением смотрел на это добро.
– А, братец ты мой! Пусть будет благословен тот ветер, который занес тебя в мою хоромину!
Янка живо метнулся к деревянному шкафчику и достал оттуда вместительную крестьянскую чарку, быстро развернул скатерть, отрезал два ломтя хлеба. Лобанович тем временем откупорил "мерзавчик" и налил чарку.
– Давай, Янка, выпьем за тех, у кого, как причастие, лежит на столе краюшка хлеба, с такой любовью и уважением завернутая в простенькую, домотканую скатерть. Пусть этого хлеба будет больше, и пусть не добавляют в него мякины либо толченой картошки. Пусть свободно, счастливо и богато живут трудовые люди!
– Смотри ты, какой из тебя оратор! – заметил Янка, а Лобанович опрокинул чарку, налил в нее горелки и передал приятелю.
Янка взял чарку.
– Хоть и велико мое желание выпить эту чарку, но еще сильнее желание также сказать что-нибудь перед тем, как выпить. Лети же, мое слово, далеко в свет! Вырвись из этой низкой хаты, где даже нет пола, пробейся сквозь соломенную крышу, бомбой взорвись в панских дворцах, в кабинетах царских сатрапов и в самой царской резиденции и крикни им: "Подохните вы все, окаянные обдиралы, обидчики, палачи, на радость простым трудовым людям!" – Одним духом Янка опорожнил чарку.
– А здорово ты сказал! Затмил ты меня, Янка. Молодец!
Янка взял кусочек хлеба и сала.
– Перед тобой, Андрей, я могу произнести речь, а вот если бы я выступал перед толпой людей, ничего не вышло бы, – признался Янка.
– Ведь тебе и не приходилось выступать перед народом. Практика, брат, нужна! – поддержал приятеля Андрей.
Хоть "крючок" и не очень большая мера, но все же друзья заметно повеселели, когда осушили его.
– Что же, Янка, – сказал Лобанович, – не пойти ли нам искать своей погибели? Что мы будем сидеть так?
– А куда думаешь пойти? – спросил Янка.
– Среди микутичских окрестностей для меня малоизвестным осталось одно место: я никогда не ходил еще в Панямонь занеманскими полевыми дорогами. Давай прогуляемся!
– С тобой я готов идти какими угодно тропинками, какими угодно дорогами на самый край света.
– А знаешь, почему я хочу заглянуть в Панямонь?
– Может, и знаю, но не знаю, – ответил Янка.
– Совесть, братец, не дает мне покоя с того дня, когда я разбил жбан старой матери Базыля Трайчанского. Меня немного, а может быть и очень, волнует то, что вину она возложила на тебя. И ты мне скажи: зачем обижать старую и добрую женщину, которая годится нам в бабки? Этот жбан, быть может, ее друг, старый спутник ее жизни, а мы учинили такое свинство! Если я не искуплю своего греха перед доброй теткой Соломеей, бог покарает меня самого! – шутливо-трагическим тоном произнес Лобанович.
– Бог? – спросил Янка.
– Ну, пусть не бог, а судьба. Знаешь, Янка, никакой глупости, никакого свинства со стороны человека по отношению к другим людям жизнь не прощает… Это мелочь, но все это верно.
– Мне нравится, Андрей, все, что ты сказал сейчас. Но как мыслишь ты себе искупить свой "грех"? – спросил Янка.
– А вот как. Сегодня базарный день в Панямони. На ярмарке нас более всего должны интересовать гончары, купим самый большой муравленый жбан, какой только найдется у них. На этом жбане я наклею этикетку с такой надписью: "Дорогая тетка Соломея! Не гневайтесь вы на нас и особенно на Янку: жбан разбил не он, это наша общая с ним вина". И подпишусь. Она поверит, так как знает меня с малых лет.
– А если мы не найдем такого жбана? – спросил Янка.
– Тогда мы закажем гончару вылепить еще больший жбан и с двумя утками, – ответил Лобанович.
