Текст книги "На росстанях"
Автор книги: Якуб Колас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 55 страниц)
Путешествия на хутор не очень привлекали Лобановича. Это была неприятная обязанность. И самое худшее состояло в том, что виноват он сам: кто просил его ходить на эти занятия? Но отступать поздно. Взялся за гуж – не говори, что не. дюж. Нужно сказать, что эти путешествия имели и свою положительную сторону: в пути очень хорошо обдумывался доклад. Мысли плыли легко и гладко. Много удачных, метких фраз, выражений накопилось в голове. Временами учитель даже останавливался, доставал из кармана записную книжку, оглядывался, чтобы не было лишних свидетелей, – ведь люди могли черт знает что подумать, – и записывал меткие, хлесткие выражения. В такие минуты казалось, что стоит только сесть за стол и все потечет на бумагу так же гладко, свободно, как текли его мысли в дороге. На деле же выходило иначе. Записанные замечательные фразы не могли воссоздать той полной и широкой картины, что рисовалась в его воображении, и, взятые в отдельности, выглядели беспомощно, как ощипанные воробьи. Невольно вспоминался необычайный, чудесный замок, представший однажды взору Лобановича во время его скитаний по окрестностям Верхани: стоило только отдалиться на несколько шагов от того места, с которого рисовался замок, чтобы он распался, развеялся как дым.
Случались в дороге и другие удовольствия.
В конце июня прошли щедрые летние дожди, а затем снова установилась ясная погода. Проходя в тени стоявших вдоль дороги берез, натолкнулся Лобанович на ладный боровик, обрадовался ему, как другу детства, остановился и подрезал его корешок возле самой земли. Стал осматриваться – поблизости сидели еще два боровика, молодые, здоровые. Аккуратно очистив от песка, он положил грибы в платочек и с этими трофеями пошел дальше.
Впереди, возле самой дороги, зеленел лесок, преимущественно березовый. Изредка попадались и сосенки, и ели, и даже кусты можжевельника. Лобанович свернул с дороги и пошел обследовать лес. "Место для боровиков подходящее", – подумал он и с увлечением завзятого грибника стал осматривать наиболее удобные для боровиков лесные тайники.
Не прошел он и полсотни шагов, как вдруг остановился словно вкопанный. Ему редко случалось видеть такое множество боровиков на совсем небольшом клочке земли. Грибы сидели где по одному, где парами, а где и целыми группами. А самое любопытное, что это были не подберезовики, желтенькие, как яичница, а черноголовые, самые лучшие боровики, которые растут только в сосняке.
Налюбовавшись боровиками, Лобанович не спеша начал их собирать. Он приседал возле каждого гриба, подрезал ножиком корень, соскребал песок и разный мусор, прилипший к корню. А грибы – как на подбор, молодые, крепкие, тяжелые; шапки их сверху черные, а внизу белые как лен. Ну как не радоваться, глядя на них! Собранные и очищенные боровики счастливый грибник складывал в кучку. Их набралось около сотни. На этом местечке грибов больше не было, и по соседству не попалось ни одного. Кузовка учитель не имел. Он срезал несколько березовых прутьев, связал их тонкими концами и нанизал целых три мониста грибов. С этой добычей он и вошел на хутор.
Встречные хуторяне с любопытством глядели на венки грибов. Порой кто-нибудь не мог удержаться и выражал вслух свое удивление:
– О-о! Вот это грибы! И так рано появились! Где это вы набрали их?
Учитель отвечал, ничего не утаивая. Пока он дошел до Антонины Михайловны, несколько хуторянок отправились осматривать грибные моста. Удивилась также и Антонина Михайловна.
– Что же вы будете делать с ними? – поинтересовалась она.
– Отдаю их вам. Что хотите, то и делайте, Антонина Михайловна.
– Ну, так у нас сегодня будет фриштик…
Антонина Михайловна стала перебирать грибы, чтобы приготовить их по своему способу. Одна только Лида не проявляла никакого интереса к добыче своего учителя, и это немного обидело его.
– Лида, ты любишь собирать грибы? – спросил он.
Лида виновато улыбнулась.
– Я никогда не собирала их. Землянику я люблю собирать…
– Эх, Лида, Лида! – с укоризной сказал учитель, и глаза его загорелись.
Он вспомнил свое детство и свои грибные походы. Целая вереница разнообразных картинок, образов прошла перед его глазами. Он не мог сдержаться, чтобы не рассказать об этом.
– Нет для меня ничего лучшего на свете, как ходить одному по грибным местам и собирать боровики. Люблю я их. Они словно мои друзья, только говорить не умеют. Встанешь, бывало, раненько, пойдешь в лес, захватив кузовок, на облюбованные заранее места. В лесу еще темно, ждешь, пока рассветет, чтобы первому осмотреть грибные места. А в лесу так тихо, так хорошо – ну, просто хочется петь песни! Ты понимаешь это, Лида?
Лида не понимала этого. Она слушала учителя, но думала в эту минуту о чем-то другом. Вопрос учителя застал ее врасплох. Улыбнувшись виноватой улыбкой, опустила голову и тихо проговорила:
– Так рано я никогда не вставала, а ходить в лес одна боюсь.
Ее ответ охладил пыл воспоминаний учителя. Но он нисколько не обиделся да Лиду: зачем было впадать в такой телячий восторг? На мгновение Лобанович замолчал.
– Вот в том-то и дело, Лида, что ты рано не встаешь и не была в лесу до восхода солнца… Ну, да ладно, – прервал себя учитель, – будем заниматься, если моя экскурсия в лес не удалась, – иронически закончил он.
Добрых два часа занимались они, хотя сидеть в хате за надоевшими учебниками и отмахиваться от мух, когда за окном светло, зелено, просторно, удовольствие небольшое. Но ведь нужно повторить все пройденное. Учитель собирался в скором времени поехать в Микутичи к своим друзьям и старался до отъезда как можно больше подучить Лиду. Повторяли грамматику, синтаксис, делали грамматический разбор, писали диктовки, решали задачи. Там, где в подготовке не все шло гладко, учитель не отступал, пока Лида полностью не усваивала того или иного вопроса. Порой она в таких случаях впадала в отчаяние.
– Ничего из моего поступления не выйдет, – говорила Лида. Недовольство и безнадежность слышались в ее голосе.
– Об этом, Лида, ты не думай. Ведь если ты начнешь вбивать себе это в голову, то и в действительности ничего не выйдет. Веселее смотри на вещи!
Учитель терпеливо объяснял девушке то, что было усвоено ею не совсем твердо. Когда ей становилось наконец все ясно, она веселела.
– Ну вот, видишь? Не нужно опускать руки перед трудностями, – подбадривал ее учитель.
Вообще же теперь Лида стала серьезнее и вела себя по отношению к учителю сдержанно и даже как бы немного холодно. После известного случая за полотняной занавеской она не выходила встречать Лобановича и не провожала его, когда он возвращался с хутора в Верхань.
– Ну, сделаем перерыв, – сказал Лобанович и поднялся.
Лида осталась сидеть за столом. Она думала о поездке Лобановича в Микутичи. Почему-то ей не хотелось, чтобы он туда ехал. Сказать же об этом учителю она не отваживалась.
– Чего задумалась, Лида?
Лида еще ниже наклонила голову.
– Так, ничего.
Помолчав немного, она подняла глаза на учителя и тихо сказала:
– Не надо вам ехать в Микутичи.
Лобанович удивился.
– Почему?
– Так, – ответила Лида, – не знаю. Но не ездите.
Учитель больше ничего не добился от Лиды. Она встала из-за стола и выбежала из хаты.
Тем временем Антонина Михайловна поджарила грибы, щедро заправила их сметаной.
– Давайте немного перекусим. Попробуйте моей стряпни и скажите, гожусь ли я в кухарки.
Она застлала стол чистой скатертью, принесла тарелки, крестьянскую закуску, поставила графинчик наливки и грибы.
Лобанович вынужден был признаться, что таких вкусных грибов он не ел никогда. Лида также хвалила грибы и ела их с удовольствием. А затем сказала:
– Пойду позову Колю, пусть и он попробует.
Когда она вышла из хаты, Антонина Михайловна, минуту помолчав, сказала:
– Закружили вы голову моей Лиде…
В этих словах учитель почувствовал и другие, невысказанные: "А если это так, то ты уж и не бросай ее".
Учитель чувствовал себя неловко, но все же сумел выдавить несколько слов.
– Дитя она еще. Все это пройдет у нее.
Идя в Верхань, учитель много чего передумал. И мысли свои заключил он украинской песней:
Ой, не ходы, Грыцю,
Та й на вечорницю!
XX
На школьном крыльце Лобановича встретила бабка Параска. По ее озабоченному лицу и той хитроватой улыбке, которая светилась на нем, учитель догадался – бабка знает какую-то новость. Но бабка не торопилась рассказывать, потому что не знала, как примет эту новость учитель.
– Ты, бабка, что-то скрываешь от меня? – заметил Лобанович.
– Этого, паничок, не скроешь, – ответила бабка и, понизив голос, проговорила: – Гость к вам приехал.
– Гость? Какой гость?
– Не сказал, кто такой, не назвался.
– А где он?
– Там, – показала бабка на дверь, что вела в квартиру учителя.
Пока шел этот разговор, неведомый гость подкрался к двери и запер ее на ключ. Лобанович заметил это лишь тогда, когда постучал в дверь, а затем и толкнул ее. Но дверь не открылась и никто не отозвался.
"Заснул он там, что ли? И кто это такой?" – подумал Лобанович, стоя возле двери.
Он постучал сильнее. Неизвестный гость забарабанил изнутри пальцем по двери, выстукивая целую мелодию: "Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та!"
"Кто-то из близких друзей, – подумал Лобанович, – но кто?"
Он постучал еще раз и, стараясь говорить басом, спросил:
– Терем-теремок! Кто в тереме живет?
Писклявый голос из-за двери, также измененный, ответил:
– Я мышка-норушка! А ты кто?
– Я медведь, – ответил Лобанович, – и могу выломать дверь.
– Тельшинский? – спросил тем же писклявым голосом гость.
И в тот же миг почему-то в памяти Лобановича промелькнула картина встречи с Турсевичем на Полесье. Лобанович тогда точно таким же образом подшутил над приятелем, как теперь шутит гость над ним.
– А-а-а! – вскрикнул Лобанович. – Загадка разгадана. Открывай, Максим, дверь!
В замке лязгнул ключ. Дверь открылась. Действительно, это был Турсевич. Отступив на шаг, он пригнулся, одной рукой уперся в колено, а другой показывал на Лобановича а хохотал.
– Не ждал меня? – спросил он.
Вместо ответа Лобанович бросился к приятелю, крепко обнял его.
– Ждать-то я ждал, но только не сегодня. Почему не написал, когда приедешь? Я встретил бы тебя.
– А я решил преподнести тебе сюрприз, застать тебя врасплох, – ответил Турсевич, а затем спросил: – Ты где же это бродишь?
– Где я был, там теперь меня пет.
– Вишь ты какой конспиратор! Ну, покажись, что ты за человек.
Турсевич взял приятеля за плечи, повернул его направо, налево, поглядел в лицо.
– Ничего, можно смело принимать в солдаты, – заключил Турсевич свой осмотр.
– Лучше, брат, быть арестантом, чем слугою царя, – шутливо ответил Лобанович.
– Ну, это как на чей вкус, – заметил Турсевич. – Что касается меня, то я не хотел бы стать ни тем, ни другим.
– А если бы перед тобой поставили такую дилемму – солдат или арестант? Что ты выбрал бы?
Турсевич, видимо, счел, что этот вопрос не имеет под собой реальной почвы, и не ответил на него.
– Ни солдатом, ни арестантом не хочешь быть? – заметил Лобанович. – А я, брат, живу по поговорке: "От сумы да от тюрьмы не отрекайся". Ну, да ладно, – прервал он самого себя. – Рад, что ты приехал… Скажи, как находишь ты мое новое место?
Турсевич одобрительно мотнул головой.
– Гм! Хорошее местечко, ей-ей! Не то что паше былое Тельшино! Простора много, свет видать.
– А я с удовольствием вспоминаю Тельшино. И когда думаю о нем, – а думаю часто, – меня охватывает грусть, словно я утратил что-то дорогое. Может, потому, что там оставлена некоторая частица души, – с печалью в голосе проговорил Лобанович.
– Знаю, знаю, что ты утратил, вернее – кого утратил: Ядвисю, – пошутил Турсевич, внимательно глянув на приятеля.
Лобанович немного смутился. Само слово "Ядвися" больно отозвалось в его сердце, и наблюдательный Турсевич это заметил.
– Что, не правду сказал? – не оставляя шутливого топа, со смехом воскликнул Турсевич, но, чувствуя, что он затронул рану в сердце Лобановича, уже серьезно добавил: – Ты, Андрейка, не гневайся и не сердись на меня. Прости, если затронул твою больную струнку. Ядвися стоит того, чтобы о ней порой и вздохнуть.
Лобановичу хотелось сказать: "Пока буду жить, буду помнить ее. Но исчезла она с моего неба и следы замела за собою".
Вместо этого он подмигнул приятелю и, так же переходя на шутливый тон, сказал:
– Вижу, что ты по ней вздыхаешь.
– Ну, где уж мне вернуть то, что с возу упало! – махнул рукой Турсевич. – Хочу еще поучиться, а потом жениться.
– Ладно, ладно, браток, воспоминания потом! – засуетился Лобанович. – И был бы я дурак, если бы спросил тебя: "Есть хочешь?"
Не давая приятелю опомниться, Лобанович крикнул:
– Бабка Параска!
Вошла бабка, окинула взглядом молодых учителей. Она увидела, что они рады друг другу, и на душе у нее стало легко.
– Вот что, бабулечка, – обратился к ней Лобанович, – напеки нам картофельных пирожков. Максим Юстинович, – Лобанович показал рукой на Турсевича, – никогда в жизни не только не ел, но и не видел таких пирожков.
Бабка Параска вся так и просияла, а Лобанович продолжал:
– Вот, бабка, три рубля. Пошли Пилипа в монопольку, пусть возьмет полкварты. К нам приехал гость, надо угостить его так, чтобы ни нам, ни людям за нас совестно не было.
Бабка ласково улыбнулась и вышла из комнаты.
– Золотая бабка! – сказал Лобанович.
Турсевич рассудительно заметил:
– Зачем такие хлопоты? Андрей, не глупи!
– Не каждый день такое бывает. Вспомни, сколько времени мы не виделись! Как же не отметить это событие?
– Ну, это я так себе сказал, для приличия, – засмеялся Турсевич и потряс Лобановича за плечи.
Пока бабка Параска суетилась в кухне, хозяин и гость решали, как удобнее разместиться.
– Впереди все лето, – говорил Лобанович, – тебе нужно заняться зубристикой, так давай устраиваться, как лучше и удобнее для тебя. Вот одна комната, а вот другая. Есть диванчик и койка – выбирай что хочешь. Стол общий.
Турсевич комически развел руками, словно удивляясь богатству своего друга.
– Такая роскошь, такое богатство! Не знаешь, на что смотреть и что выбирать, – смеялся он. И вспомнил по этому поводу один случай: – Некий бедный человек встретил учителя и обратился к нему с просьбой оказать денежную помощь. "И рад бы я вам помочь, но откуда деньги у бедного сельского учителя?" – "Вы сельский учитель? – удивился бедняк. – Извините, я этого не знал". Он полез в карман, достал троячку и протянул ее учителю.
– Смеяться здесь или плакать? – отозвался Лобанович и добавил: – Лучше посмеяться. Зато у сельского учителя совесть чистая, это не обдирала урядник, не пристав и не волостной писарь. По-моему, сельский учитель самый чистый и самый святой человек в царской России.
– Приятно слышать такие отзывы о нашем брате, – вставил слово Турсевич. – Да оно, может, и правда. Но не надо забывать одного обстоятельства: посади ты его возле вкусного и жирного пирога – так не споткнется ли и наш брат, как ты думаешь?
В приятельской беседе, в воспоминаниях о прошлых днях, о товарищах и общих знакомых время шло незаметно. Бабка Параска приготовила закуску, накрыла стол белой как снег скатертью, поставила тарелки, положила ножи и вилки и затем принесла из кухни вместительную сковороду с душистыми шкварками и яичницей. Вскоре появились и знаменитые картофельные пирожки.
– Ну, что ты скажешь про бабку Параску? – спросил Лобанович.
– Молодец твоя бабка! – похвалил Турсевич.
– И легенда об учительской бедности не совсем отвечает действительности, – сказал Лобанович, показывая на сковороду со шкварками, на полбутылки водки и на картофельные пирожки. – Ну, так давай пропустим по чарке. За нашу встречу, за нашу учительскую бедность, за чистоту и святость!
– Принимаю! Аминь! – подтвердил Турсевич, берясь за чарку.
XXI
Старые друзья-приятели Турсевич и Лобанович разместились в квартире наилучшим образом. Все поделили, размежевали, и никто ни в чем не мешал другому. Может, этому способствовала учительская бедность, о которой рассказывал Турсевич, и учительская «святость и чистота», за которые поднимал чарку Лобанович.
Каждый из них в меру своих душевных сил и в соответствии с особенностями своего характера приносил дань на алтарь дружбы и товарищества, если говорить высоким стилем. В определенные часы они разбредались кто куда. У каждого была своя дорога. Турсевич брал учебник, шел куда-нибудь в тихий уголок и старательно занимался подготовкой в институт. По сердцу пришлось ему верханское кладбище, особенно после того как Лобанович рассказал о неизвестной влюбленной паре, нашедшей себе там тихое пристанище и убежище. Сам хозяин также имел свои излюбленные местечки для прогулок – отправлялся в лес по грибы, хоть напасть на такое нетронутое местечко и на такое множество боровиков, как довелось ему недавно, больше не случалось.
В определенные часы приятели сидели вместе, беседовали, спорили, не соглашались друг с другом, но не выходили за границы дружбы. Этому способствовало, видимо, и то обстоятельство, что друзья жили под одной крышей не очень долгое время. Они считали, что знают друг друга до самых что ни на есть мельчайших подробностей. Но в народе бытует простая и мудрая пословица: "Чтобы узнать человека, нужно съесть с ним пуд соли". Наши друзья не съели еще и одного фунта соли, а между ними уже начали возникать споры, которые чем дальше, тем больше разъединяли их и воздвигали между ними стену, разрушить которую было не так легко. Поводом для таких споров обычно была Государственная дума, вернее сказать – политическая обстановка в стране. Турсевич в своих политических устремлениях не шел дальше кадетской партии, она была для него политическим идеалом.
– О, если бы только в России добились того, что ставит своей политической программой конституционно-демократическая партия! – говорил Турсевич. – Уже один тот факт, что в кадетской партии собран лучший цвет русской интеллигенции – профессора, адвокаты, врачи, инженеры, – о многом говорит и выгодно рекомендует партию народной свободы.
– Предположим, что кадеты осуществили свою программу, – вставил слово Лобанович, – чего добился бы тогда народ?
– Во-первых, безземельное и малоземельное крестьянство получило бы землю. Во-вторых, самодержавный строй был бы ограничен, а к этому стремится преобладающее большинство населения. Министры и губернаторы отвечали бы перед Государственной думой. И мы, сельские учителя, были бы поставлены в несравненно лучшие условия. И все население имело бы широкие политические права. Ты знаешь, – продолжал с увлечением Турсевич, – как определяла задачи Государственной думы кадетская газета "Русь"? "Главное назначение думы, которая теперь выбирается, – писала эта газета во время выборов, – и партии народной свободы в ней – быть бичом народного гнева. Изгнав и отдав под суд преступных членов правительства, ей придется заниматься только неотложными мерами, а затем созвать подлинную думу, на более широких основаниях". Разве в наших условиях это малая программа? – с видом победителя спросил Турсевич и добавил: – Помоги им только, боже, добиться ее осуществления!
– Но пока что, – заметил Лобанович, – ни одного царского сатрапа дума под суд не отдала. А разве их не за что судить? На дело получается обратное – сатрапы сами начинают шипеть на думу. Скоро они не только будут шипеть, но и топать ногами, а может, и по шапке ей дадут. Вот ты ссылался на газету "Русь", я тебе приведу слова другой кадетской газеты. Она писала о том, что успех кадетов на выборах обратил на себя внимание "сфер" и даже обеспокоил эти "сферы", то есть сатрапов. Но потом "сферы" опомнились, осмотрелись и пришли к заключению, что успех кадетов на выборах и сама кадетская дума просто выгодны для царизма… А кадеты пусть себе пошумят, помашут кулаками – драться ведь они не полезут, – пусть покритикуют правительство и даже погрозят кое-кому из министров. Ничего страшного в этом нет, потому что ни кадетская, ни другая какая-либо дума министров не назначает. Мне кажется, эта кадетская газета, – а называется она "Наша жизнь", – стоит гораздо ближе к истине, чем твоя "Русь".
– Так, по-твоему, самый факт существования Государственной думы не имеет никакого значения? – нахмурившись, спросил Турсевич.
Лобанович опустил глаза. В первое мгновение он не знал, что ответить на этот вопрос. Нужно было выиграть время, и он сказал, зайдя издалека:
– Одна хорошо знакомая мне учительница – не знаю, где она теперь и что с нею, – рассказывала о босяке, который просил денег на выпивку. Когда учительница спросила, сколько же ему нужно, босяк глубокомысленно приставил палец ко лбу и сказал: "Впервые наталкиваюсь на такой философский вопрос!" Так вот и мне остается повторить слова этого босяка в связи с твоим вопросом.
Турсевич пренебрежительно махнул рукой.
– Государственная дума есть действительность, – значит, ее существование – явление разумное.
– Залез ты, брат, в такие философские дебри, откуда и не выбраться. "Все действительное разумно!" – подчеркнуто иронически воскликнул Лобанович. – Самодержавный строй – также действительность и, значит, разумен? Зачем же тогда бороться против него? Ты начинаешь бросаться в софистику. Жизнь и природа и все явления жизни не находятся в состоянии покоя и неподвижности. Еще древний греческий философ сказал: "Все течет и все изменяется", причем движение, развитие жизни не обходилось и не обходится без борьбы. А все, что имеет начало, имеет и конец. Вот почему я так уверен, что и самодержавию с придурковатым Николкой придет конец не сам собой, а в результате революционного восстания всего народа. Но не кадетская Государственная дума приложит к этому свою руку. Кадетская дума – тормоз народного восстания против коронованного пугала на троне. Каждый, кто любит народ, идет с народом, должен стать на путь беспощадной, сознательной борьбы, борьбы по единому плану, во имя ниспровержения идола на троне и его помощников, слуг и защитников. Думаю, что эта моя оценка Государственной думы тебе понятна.
Удивленный, озадаченный Турсевич недоуменно развел руками, внимательно глядя на своего бывшего ученика, а нынешнего друга.
– Ого-го! – воскликнул он. – Не надеялся я услышать от тебя такую… ну, как тебе сказать… концепцию… Далеко же ты махнул! Давай будем откровенными: скажи, к какой партии ты принадлежишь?
– Если быть откровенным, как ты предлагаешь, то скажу тебе: ни к какой партии я не принадлежу.
– Почему же это так? – спросил Турсевич.
– А вот почему. Временами мне казалось, что правду несут кадеты. Ну, знаешь, "лучший цвет русской интеллигенции", как аттестуешь их ты. А потом, прислушавшись к эсерам, я подумал, что правда на их стороне, и готов был стать на их позиции. Но довелось и приходится мне, как и всякому из нас, кто ищет правды, слушать и социал-демократов. Веско основательно, правильно говорят они. Есть нечто общее и для эсеров и для социал-демократов – стремление свергнуть самодержавный строй. А на чьей стороне правда, я еще не знаю точно. Но я мыслю себе, что жизнь и дальнейшая борьба за народовластие покажут, кто стоит на верном пути, а кто ошибается. Тогда я присоединюсь к тем, кто говорит правду.
Турсевич укоризненно покачал головой.
– Эх, Андрей, Андрей! – сокрушенно заговорил он. – Тебе уже было предупреждение в революций, и довольно грозное. Поиграл – и хватит: ведь ты играешь с огнем! А есть поговорка: "Возле воды намокнешь, возле огня обожжешься". Я стою за эволюцию. Всякому явлению на свете свое время. Дитя не становится сразу взрослым человеком. Зачем насильственно врываться и вмешиваться в ход событий, которые от тебя совсем не зависят? Вот благодетели человечества подстрекали народ на забастовки, на восстания, на разгромы помещиков – что получилось? Ты знаешь рассказ из школьной хрестоматии, как мальчик раскрывал почки, бутоны цветов, чтобы они быстрее зацвели на клумбе? Раскрыл их не в пору, а цветы погибли.
– А я тебе напомню другой рассказ – как отец поучал сыновей, чтобы они жили в дружбе и согласии. Помнишь, про веник? Пока веник был связан, сыновья сломать его не могли, а развязали – по прутику сломали легко. Так вот, когда народ осознает свои интересы и свою силу и будет крепко сплочен, тогда он легко выметет грязь и мусор из своей хаты – царя, князей, графов и всякую другую погань. За это я и буду бороться. Кроме закона эволюции есть и закон революции. Одно связано с другим. И знаешь, мой дорогой, в учительском институте ничего тебе об этом не скажут.
