Текст книги "На росстанях"
Автор книги: Якуб Колас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 55 страниц)
В ясный весенний денек Антипик и Лобанович ехали в крестьянской колымажке на хутор, состоявший из трех или четырех дворов. Один из этих двориков достался Антонине Михайловне и ее детям после смерти мужа. К ней в гости и ехали верханские учителя.
От Верхани до хутора было верст шесть. Дорога, кое-где обсаженная березками, все время шла полем. По сторонам живописно раскинулись невысокие пригорки, небольшие рощи и перелески, узенькие зеленые долинки, уютные и манящие. В тени низких ольховых кустов то здесь, то там скрывался извилистый ручеек, порой выбегая на открытое место и сверкая, как серебро, на солнце. Богато и щедро украсила весна землю, одев ее зеленью, яриной и житом, начинавшими уже выпускать молоденькие колоски, рассыпала на ней миллионы разнообразных душистых цветов. Трудно было оторвать глаза от красоты земли, от ее пышного убранства. И только когда подвода свернула с широкого большака на узкую и малонаезженную хуторскую дорожку, Лобанович вспомнил Антонину Михайловну, ее добродушную улыбку и гнилые, щербатые зубы. И все же она человек неплохой, а если вспомнить, как уложила она Антипика, то ее до некоторой степени можно считать выдающейся женщиной.
О своем провале Антипик старался не вспоминать, и Лобанович также не напоминал о нем, чтобы не задевать самолюбия коллеги.
Подвода подкатила к хуторку. Из запущенной крестьянской хаты с почерневшей соломенной крышей выбежал Коля, а за ним и Лида, немного стесняясь и смущаясь.
Коля широко открыл ворота на небольшой, но чистенький дворик. Мальчуган не так был рад приезду учителей, как появлению коня на их дворе. Он больше всего на свете любил лошадей.
Как только подвода остановилась, Коля тотчас же подбежал к коню и бросился распрягать его. Дядька Купрей видел ловкость Коли и его умение обращаться с лошадьми. Он не мешал хлопцу и только похваливал его. А Коля, хотя был и маленький, как узелок, ловко рассупонил коня и вынул изо рта удила. Он считал, что хомут и удила наиболее неприятные, докучливые для коня вещи. Освободив коня от упряжки, Коля подвел его к забору, сел верхом.
– Вы, дяденька, отдыхайте здесь, а коня я попасу, и накормлю, и напою.
– Вот молодец! – сказал дядька Купрей.
Больше Коля почти не появлялся во дворе, все ходил возле коня, собирал ему вкусную траву. Такое обхождение коню понравилось. Увидев сочную траву в руках своего шефа, он свешивал губу и добродушно отзывался: "Го-го-го!" А для Коли это была большая радость.
Лида поздоровалась с учителями и приветливо пригласила их в хату. Она была и довольна и немного смущена еще непривычной для нее ролью хозяйки. Щеки девушки порозовели от волнения, и это придавало ей особенную прелесть.
Почти одновременно с детьми на низеньком крылечке показалась и Антонина Михайловна. Она издалека поздоровалась с гостями, как старая и добрая знакомая.
– Заходите, заходите в хату! Лида, веди своих учителей, проси их!
Не очень привлекательный вид имела хата Антонины Михайловны. Неумолимое время наложило на нее печать старости и разрушения. Бревна в стенах кое-где выпирали из когда-то старательно сложенных и гладко пригнанных венцов. Снаружи и внутри стены почернели, закоптели, были источены шашелем. Небольшие, подслеповатые окна скупо пропускали свет, хотя на дворе вовсю светило весеннее солнце. Хата ничем не отличалась от старосветских крестьянских хат с их низкими потолками и огромными печами, занимавшими четверть всей площади. Довольно просторные сени отделяли хату от клети, в которой стоял верстак с рубанками и скребками, лежали выстроганные доски и пахучие, смолистые стружки. По временам кто-нибудь из соседей, – а они все были родственниками Антонины Михайловны по мужу, – приходил сюда и столярничал по мере надобности.
Лобанович с любопытством разглядывал хату. Антонина Михайловна, как бы угадывая, о чем он думает, заметила:
– Приходит в упадок моя хата. Все собираюсь подновить ее немного, да трудно мне одной. Родственники обещают помочь, но, как говорится, игранье в обещанье – дураку радость.
– Да жить еще можно, – отозвался Антипик. – Чисто, тепло, уютно. А если еще Лидочка озарит своими глазками, то в хате совсем светло станет.
Лида смутилась, ее мать также опустила глаза, а у Антипика был такой вид, будто он сказал что-то очень удачное и остроумное.
Тем временем Антонина Михайловна засуетилась возле печи, а потом и возле стола.
– Решайте, гости, сами, – вдруг сказала она, – сядем ли мы здесь за стол или, может, лучше пойдем в садик, под грушу?
Решили, что в садике под грушей будет и приятнее и вольнее.
И действительно, лучшее местечко трудно было найти: затишек, солнце, чистый воздух и близко от хаты. Под грушей стоял простой стол на столбиках, вкопанных в землю. Во всю длину стола с одной и с другой стороны стояли скамейки, также на столбиках, прочно.
– Ну вот, лучше дачи, пожалуй, и на свете нет! – Лобановичу очень понравилось это место.
За столом времени даром не теряли. Антонина Михайловна оказалась замечательной хозяйкой. Разных закусок, преимущественно крестьянского производства, на столе появилось множество, и все было приготовлено со вкусом.
Прошел час-другой в веселой беседе. Лобанович окончательно договорился с хозяйкой, что будет через день приходить сюда и заниматься с Лидой, чтобы девушка могла поступить в какое-нибудь учебное заведение, где готовят учительниц, причем заниматься он будет бесплатно. Антипик слушал все это и, толкуя по-своему, мотал на ус. Теперь он остерегался пить с хозяйкой чарка в чарку. Зато не остерегался Лобанович. Он уже чувствовал, что в голове у него пошумливает. Как назло, Антонина Михайловна сделала ему замечание, что он не допивает чарок. Хозяйку поддержал Антипик, и они вдвоем насели на Лобановича.
– Вы, друзья, просто придираетесь ко мне либо смеетесь надо мной, что я слишком старательно осушаю чарку, – защищался Лобанович. – Ну, скажи ты, Лидочка, правду я говорю или нет?
Лида засмеялась, ничего не ответила и только качнула головой, что можно было истолковать и так и этак.
– Ну вот, и Лида говорит, что не допиваете, – смеясь, истолковала по-своему Антонина Михайловна неопределенный жест дочери.
– А если так, дайте мне стакан!
Антонина Михайловна не поскупилась и подала стакан.
– Прошу налить.
Антипик с удивлением смотрел, как Лобанович взял полный стакан и не отрываясь выпил до дна.
– Наливайте другой, – сказал он, – я покажу, как я не допиваю чарок!
Антонина Михайловна попыталась остановить его, но Лобанович с упрямством пьяного сам налил второй стакан и залпом осушил его.
И с этого момента для Лобановича наступила темная ночь, произошел полный провал памяти. Проснулся он в полночь на пахучих стружках. Голова была ясная, чувствовал он себя хорошо, как никогда. Все, что было до двух стаканов водки, он помнил отчетливо, а вот как очутился в клети на стружках – это было загадкой. Лобанович лежал и размышлял. На другой половине хаты стоял шум и топот. Слышались звуки бубна и пиликанье скрипки. Видимо, гость и хозяева перешли из садика в хату и там наладили вечеринку. Лобановичу стало досадно и стыдно за свой поступок. И не век же ему лежать на стружках… К счастью, в клеть вошла Антонина Михайловна со свечкой в руках. Лобанович обрадовался и пошутил:
– Антонина Михайловна, я совсем очухался и помирать не собираюсь. Свечки мне не нужно.
– Ну и хорошо, а то я беспокоилась.
Учитель попросил передать Антипику и подводчику, чтобы они собирались домой.
Через полчаса Лобанович сидел в колымажке и поддерживал Антипика, чтобы он не вывалился. Когда проезжали возле поместья, где жила Анна Карловна, Антипик вдруг забушевал, порываясь слезть с телеги. Лобанович не пускал его, а Антипик кричал во все горло:
– Пусти меня к Ганне!
Дядька Купрей погнал коня. Когда отъехали от имения, Антипик успокоился, а проспавшись, пришел к Лобановичу и поблагодарил за то, что он не пустил его к Анне Карловне.
– Ну, Иване, квиты, оба мы биты, – ответил Лобанович.
XVII
История с двумя стаканами водки не выходила у Лобановича из головы, как заноза, не давала ему покоя. Зачем он сделал так? Что он этим доказал? И чем он лучше пьяницы Хрипача и писаря Василькевича? Он стал прямо-таки противен самому себе. Но одного самобичевания ему было недостаточно, чувствовалась потребность поисповедоваться перед кем-нибудь, признаться в своем безволии и мальчишестве.
Во время его терзаний и покаянных раздумий в комнату к учителю вошла бабка Параска.
– Может, будете завтракать, паничок? – ласково спросила бабка. Она привыкла к новому учителю, полюбила его, как сына, и часто называла "монашком".
– Не стоит, бабка Параска, давать мне завтрак.
– Почему же это не стоит? – бабка с тревогой посмотрела на учителя.
– Никуда не годный я человек, бабка Параска, не знаю я моры: напился вчера в гостях, как Хрипач.
– На то ведь и в гости ходят, чтобы выпить и погулять. Какие же это гости, если человек не даст себе немного воли?.. И правда, монашек вы! – ласково заключила бабка Параска.
– Ты, бабка, не знаешь, как я пил.
Лобанович рассказал, ничего не утаивая, как выпил он один за другим два стакана горелки и что с ним было потом. Бабка Параска слушала учителя внимательно. Локоть одной руки она поставила на ладонь другой, подперла голову и сидела неподвижно. Лобановичу казалось, что бабка опечалилась. Но когда он окончил свою исповедь, бабка Параска весело проговорила:
– Ну, и что же? Очнулись, проспались, голова свежая, ну, и слава богу! Вот если часто так делать, то это плохо, и так делать не нужно. – Голос бабки зазвучал укоризненно и строго.
– Славный ты человек, бабка Параска! – проговорил учитель. – Сердце твое доброе и разум твой разумный! – скаламбурил он.
Бабка Параска хитро покачала головой.
– Вот сидит-сидит мой монашек, да что-нибудь и выдумает: "разум разумный"!
Мгновение помолчав, она другим тоном добавила:
– А может, оно и правда: ведь говорят же "глупый разум".
– Ну, разве же не моя правда? Да ты, бабка, философ!
Бабка Параска засмеялась.
– Боже мой, чего он не придумает! И не слыхала никогда слова такого – пилосоп! Оно больше подходит к Пилипу.
Разговор с бабкой Параской развеселил учителя, к нему вернулось его прежнее хорошее настроение. История с двумя стаканами водки понемногу утрачивала свою остроту и отходила в прошлое, хотя и осталась в памяти на всю жизнь.
На следующий день утром, помня свой уговор с Антониной Михайловной относительно Лиды, Лобанович взял палку и уже знакомой дорогой зашагал на хутор.
Хорошо быть одному в дороге, особенно когда погода благоприятствует тебе, а на сердце спокойно и ничто не гнетет твоей души, ничто не мешает думать о чем хочешь Либо дать полную волю самым удивительным и далеким от действительности мечтам. Идешь себе и радуешься, что живешь на свете, радуешься, что у тебя есть глаза, чтобы любоваться просторами, картинами земли, и уши, чтобы слушать разнообразные звуки, неумолкаемую музыку жизни. Радуешься небу и солнцу, кудрявым облакам, ласковому ветру и людям, что встречаются на пути.
Много дорог, никем не сосчитанных, тянется по земле. Много дорог в жизни, по которым блуждают люди, стремясь найти то, что считают они своим счастьем. Только не для всех открыты эти дороги, их надо завоевать – для себя и горемычного люда.
И снова ожили мысли, которые все чаше и чаще навещали Лобановича, – мысли об учительской организации, необходимой для того, чтобы сообща и по единому плану вести революционно-просветительную работу в народе. В памяти всплывали картины не очень далекого прошлого. Вспомнил учитель Пинск, Ольгу Андросову, первое тайное собрание, где он, Лобанович, говорил об организации сельских учителей. Вспомнил он и Алеся Садовича и Янку Тукалу. Не о том ли самом думали и они, когда заводили речь о триумвирате, о постоянной связи между собой? В силу непредвиденных обстоятельств и событий подойти вплотную к созданию тайной учительской организации не удалось, но мысль о ней живет не в одной только голове Лобановича, она занимает тысячи учительских голов; не все же учителя Антипики и Соханюки, избегающие революционной борьбы и почитающие за лучшее жить спокойно и сытно!
"Надо написать Садовичу", – решил Лобанович. И он стал обдумывать, как лучше составить письмо, чтобы никто не мог к нему придраться и чтобы оно вместе с тем было понятным для Садовича. Самое лучшее – не посылать письмо через волость, а просто опустить его в ящик почтового вагона. Да, этим летом обязательно нужно положить начало революционной учительской организации. Ее в Беларуси нет, она должна быть.
С такими мыслями шел Лобанович на хутор. И вдруг он ощутил в душе какую-то неуловимую и неясную тревогу. Что-то беспокоило его, неожиданно испортило ему настроение. И только тогда для него стало все ясно, когда он свернул с большака на малонаезженную, узкую дорогу, что вела на хутор: причиной беспокойства была Лида Не поторопился ли он, обещая подготовить ее для поступления в городскую школу? Зачем он взял такое обязательство и связал себя? Кто просил его быть учителем Лиды, после того как она окончила начальную школу?
А на то были две причины. Лобановичу нравилась красивенькая, немного застенчивая, черноглазая Лидочка, хотя в этом он не хотел признаться даже самому себе, не только людям. Другая причина – лишняя чарка, выпитая под злосчастной грушей. Вся поэтическая обстановка устроенного на скорую руку крестьянского банкета, приятный шум в голове явились причиной того, что его сердце наполнилось чрезмерной добротой и он, не взвесив трезво своего порыва, поспешил взять на себя ответственное обязательство. А теперь, взглянув на все эти события другими глазами, учитель почувствовал, что случайное, мимолетное увлечение заставило его свернуть с правильной дороги. И действительно, что такое для него Лида? Какое он имеет право врываться в ее жизнь? И что, руководило им, когда он обещал заниматься с нею? Бескорыстное желание помочь ей, вывести в люди? Нет, нечего хитрить с самим собой! Вероятно, если бы Лида была такая же щербатая, как ее мать, вряд ли появились бы у него такие высокие порывы.
Лобанович мысленно перенесся в будущее, чтобы представить себе Лиду такой, какой она будет в возрасте своей матери. Но сегодняшняя Лида выбежала в это время со двора навстречу Лобановичу. Живая, веселая и радостная, она спутала все его мысли. Лобанович видел милую девочку-подростка и воспринимал ее такой, какой она была – молоденькая, готовая расцвести во всей своей красе. Сравнение с Антониной Михайловной вылетело из его головы.
Лида встретила учителя, поздоровалась, обняла его руку, прижалась к ней, как доверчивое дитя.
– Я вас вчера ждала, – сказала она.
Лобанович посмотрел ей в глаза.
– Лидочка, ты не смеешься надо мной и не презираешь меня за мой поступок?
Лида смутилась. Ей стало неловко: как это она будет смеяться над учителем? И никогда не слыхала она таких вопросов от него.
– Разве я могу смеяться над вами?
– Напился я тогда до потери сознания и поэтому не пришел вчера. Стыдно было показаться в вашем доме.
– Так никто же этого не видел, – ответила Лида.
Учитель засмеялся:
– Ты, Лидочка, рассуждаешь так же, как моя бабка Параска, и за это я вас люблю – тебя и бабку Параску. Ну, пойдем и сядем за работу.
И они направились в хату Антонины Михайловны.
XVIII
Приближалось лето.
Никаких значительных перемен не произошло в жизни Лобановича. В верханской школе теперь остался он один. Антипик, ничего не сказав, исчез. Куда он подался, Лобанович не знал. Лобановичу тоже нужно было бы отлучиться на короткое время. Он послал письмо Садовичу, написанное в шутливом тоне, полное неясных, туманных фраз и намеков. Использованы были такие слова, особый смысл которых хорошо известен Садовичу и близким друзьям. Ответ пришел довольно быстро. Садович писал, что его школа стала пристанищем учителей, что с ним живет Янка Тукала, Алесь Лушкевич из-под Щорсов и еще собирается приехать кое-кто. "В начале июля, не позднее пятого, – писал друг, – должен быть и ты, непременно, обязательно. Устраивается коллективная маевка. Надо же, черт возьми, гульнуть хоть раз в год". Лобанович понял, на что намекает его земляк и близкий друг. Потихоньку готовился он к важному событию в учительской жизни. Лобанович был уверен, что вступает на новый жизненный рубеж. Для "маевки", о которой сообщал Садович, Лобанович задумал написать доклад о просвещении в начальных школах. Он предполагал рассказать о том, какие задачи ставят царские чиновники перед учителями начальных школ, и вообще к чему направлена бюрократически-полицейская "наука" в царской России, и что надо противопоставить этому.
В то же время, через день, а иногда через два, ходил Лобанович на хутор Антонины Михайловны заниматься с Лидой. Особого старания в ученье Лида не проявляла. Зато чем дальше, тем заметнее пробуждалась в ней взрослая девушка.
Временами смотрела она на своего учителя не так, как подобает смотреть ученице. Учитель объясняет ей правила сложения дробей; Лида слушает, а дроби куда-то улетают от нее, никак не держатся в голове. А слушает, кажется, она очень внимательно, и не сводит глаз с учителя. В ее темных глазах появляется какой-то особый блеск, на губах внезапно начинает блуждать улыбка; Лида ловит себя на этой улыбке, смущается и быстро склоняет голову на учебник. Кудрявые темно-каштановые волосы падают ей на руки и рассыпаются по столу. Учитель прекращает объяснения. "Голова у нее заболела, что ли?"
– Что с тобой, Лида?
Лида поднимает голову, отбрасывает со лба темные локоны. Глаза ее угасают, на губах появляется виноватая улыбка.
– Сон меня сморил, – неуверенно отвечает девушка.
Учитель смотрит на нее с укоризной. Лиде становится не по себе. Тень грусти ложится на ее лицо. Она опускает глаза, уходит в себя.
– Значит, я так неинтересно объяснял правила сложения дробей, что нагнал на тебя сон, – с ноткой обиды замечает Лобанович.
Лида молчит и еще ниже опускает голову. Она думает какие-то свои думы, но какие – сказать трудно. Некоторое время молчит и Лобанович. Ему совершенно непонятна причина странного поведения Лиды.
– Может, тебе нездоровится? – после короткой паузы спрашивает Лобанович.
Лида молчит. Учитель недоуменно глядит на нее.
– Чего же ты молчишь, Лидочка? – сочувственно допытывается он.
Лида продолжает молчать. А затем срывается с места и бежит в свой уголок за полотняной занавеской.
"Что это еще за капризы?" – спрашивает себя Лобанович. И не знает, что делать дальше: бросить ли занятия вообще и идти домой или все-таки выяснить причину такого неровного поведения ученицы?
В хате, кроме него и Лиды, никого нет. Антонина Михайловна куда-то ушла со двора. Во время занятий она обычно выходила из хаты, чтобы не мешать урокам. А Лида, зарывшись в свое гнездышко за полотняной занавеской, не подавала никаких признаков жизни.
– Лида! – окликнул ее громко учитель.
Девушка не отзывалась.
"Может, ей дурно?" – встревожился Лобанович.
Он встал из-за стола и тихонько направился к занавеске. Мгновение постоял в нерешительности, а затем осторожненько приподнял ее. За занавеской было довольно темно. Лида лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку и прикрывшись до пояса легкой дерюжкой.
Лобанович наклонился над нею, прислушался к ее дыханию. Девушка лежала тихо и неподвижно, как неживая.
– Лида! – еще раз окликнул ее учитель.
Лида не пошевелилась и не ответила. Учитель положил руку на ее головку, погладил волосы.
– Лидочка, что с тобой? Чего молчишь? Жива ты или нет?
И на этот раз Лида не отозвалась. Тогда учитель легонько подсунул руку под черную головку своей капризной ученицы, приподнял ее. Голова была теплая, – значит, жива. Учитель наклонился еще ниже, а голову поднял выше и поцеловал девушку в щечку, а затем и в губы. Только тогда Лида совсем ожила, взглянула на учителя, засмеялась, застыдилась, а затем строго сказала:
– Уйдите отсюда!
"Вот тебе и дроби!" – заметил про себя Лобанович, выходя из за занавески.
Он сел за стол, на свое обычное место, с таким видом, будто ничего особенного не произошло. Сразу он не мог разобраться в своем поступке и в своих чувствах. Но зачем было так делать? И как чувствовал бы он себя, если бы Антонина Михайловна застала его за занавеской? Что бы она могла подумать?
Целый рой мыслей замелькал у него в голове, а в глазах вставала Лида. И чем дальше, тем яснее он сознавал: поступать так, как поступил он, нехорошо. Ни к каким определенным практическим выводам учитель прийти не успел – вышла Лида. Ей было совестно. Стараясь не смотреть на учителя, чтобы глаза их не встретились, Лида села на свое место. Учитель также опустил глаза, но тотчас же взял себя в руки.
– Слушай, Лида, – сухо сказал он, чтобы сгладить впечатление от этого непредвиденного происшествия, – хочешь учиться, так учись, а свои капризы нужно оставить. А если не хочешь учиться, так и скажи: я больше ходить сюда не буду.
Лида растерялась, она не ожидала таких суровых слов. Печаль и боль отразились на ее лице. Она низко опустила голову и молчала. Лобановичу стало жалко ее, но он не сразу переменил взятый им сухой, учительский тон.
– Ну, ты подумай, Лида, до чего доводят твои капризы! – Учитель сам почувствовал, что мелет чепуху, но все же продолжал: – Что сказала бы твоя мать, если бы застала меня с тобой за занавеской?
"Совсем глупо", – заметил себе Лобанович.
Лида еще ниже опустила голову и ничего не ответила. Вероятно, она думала, что ее учитель сейчас недостоин такого звания.
– Ну, как ты думаешь, Лидочка, – уже ласковее заговорил учитель, – будем продолжать или окончим наши занятия?
Не поднимая головы, Лида тихо проговорила:
– Я хочу учиться.
– Ну, вот это другое дело! – Учитель был доволен, что к Лиде вернулся дар речи: тем самым как бы проводилась грань между тем, что произошло, и их теперешним положением. – Если учиться – так учиться, Лидочка. Больше капризничать не будешь?
– Не буду, – ответила Лида и взглянула на Лобановича.
– Ну, значит, все в порядке. Сегодня мы больше заниматься не будем. Иди погуляй, подумай обо всем и на меня не гневайся. Все, что я говорил о сложении дробей, постарайся сама разобрать по учебнику.
Они простились.
Учитель отправился домой.
Хорошая все же вещь дорога. Чего только не передумаешь в пути! Версты две незаметно промелькнули в мыслях о происшествии на хуторе. Обсудив его со всех сторон, учитель не осудил себя очень строго, но предостерег на дальнейшее.
И он все веселее подвигался вперед, держа направление на Верхань.
