Текст книги "На росстанях"
Автор книги: Якуб Колас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 55 страниц)
Лобанович вздохнул с облегчением, очутившись за пределами хуторка. И все же у него было такое чувство, словно он что-то утратил и ему чего-то не хватает. Правду говоря, не очень приятно было рассказывать о неудачной поездке в Микутичи. Приходилось изворачиваться, хитрить – ведь он хотел рассказать все и в то же время кое о чем умолчать. Инстинкт самосохранения толкал его на такой путь – ведь учитель был уверен, что так или иначе ему придется иметь дело с начальством и давать объяснения по существу захваченного приставом протокола, а может быть, отвечать и на вопросы следователя. Снова и снова вспоминал он свой разговор с Антониной Михайловной и Лидой, их настроение, навеянное рассказом Лобановича. Ему было ясно, что теперь они не будут выражать особенной радости, увидев учителя в своей хате. А если его уволят из школы, то, может быть, на двери их дома будет висеть замок. Но как бы там ни было, Лобанович твердо решил довести до конца подготовку Лиды в городское училище, разве только его ноги не будут свободно ходить по земле.
Кончалось лето. Отгремели июльские и августовские ночные грозы, громко пропев свои песни лету. День за днем пустели поля. Верханцы уже убирали поздние яровые. Поспевала гречиха. Просторы земли, казалось, теперь не были такими широкими, привольными и таили в себе какую-то неясную, невысказанную печаль. Смолкли разнообразные птичьи песни. Одни только дружные, веселые скворцы, вырастив птенцов, собирались в огромные стаи, летали над полями, то сбиваясь в густые, черные кучи, то рассыпаясь в воздухе прозрачными сетками. Старые скворцы, видимо, обучали молодых, укрепляли их крылья перед отлетом в дальние края. То же самое делали и аисты. Они то медленно, неторопливо похаживали целыми вереницами по буграм на лугу, то стояли неподвижно, словно о чем-то совещаясь, то поднимались высоко в небо и долго-долго кружились под облаками, испытывая силу своих крыльев. Эх, вольные птицы, как не позавидовать вашим легким быстрым крыльям!..
Кончалось лето, замирала природа, угасали сверкающие огни ярких лучей солнца. Легкой, теплой дымкой, словно печалью, застилались тихие дали с их лесами и синеватыми кудряшками далеких рощиц и перелесков.
Затихали и Околицы Верхани. Даже писарь Василькевич, как заметил Лобанович, угомонился и стал спокойнее. К нему вернулась жена. Писарь специально ездил к ней и упрашивал вернуться. Он перестал пить горелку и бушевать. Быть может, перемене в поведении писаря способствовало и то, что вскоре должна была состояться ревизия волостного правления, о чем узнал Василькевич от своих людей из канцелярии земского начальника.
Как бы там ни было, но писарь, казалось, стал совсем другим человеком. Когда к нему зашел Лобанович получить под расписку пакет, Василькевич важно сидел за длинным столом, покрытым синим сукном и заваленным разными папками с делами. Лицо Василия Мироновича казалось немного похудевшим, с него сошла та обрюзглость, которая бывает у людей после продолжительного и горячего поклонения богу Бахусу. Увидев учителя на пороге канцелярии, писарь приподнялся со стула, по-приятельски, как добрый знакомый, протянул соседу руку. Указав на стул возле стола, как раз напротив своей особы, он вежливо проговорил:
– Прошу садиться.
– Благодарю, Василий Миронович, – кивнул Лобанович головой писарю.
– Ну, как живете? Что хорошенького у вас? – приветливо расспрашивал писарь.
"Какой медведь в лесу подох, что ты рассыпаешься таким мелким бесом? Или, может, мне повезло?" – подумал Лобанович и навострил уши.
– Да так себе, помаленьку, Василий Миронович. Благодарю за внимание, – ответил он.
– Может, ваша школа имеет какие-нибудь претензии к волостному правлению? – в том же доброжелательном тоне продолжал расспрашивать писарь.
Лобанович пожал плечами, как бы желая сказать этим, что никаких особых претензий школа не имеет ни к писарю, ни к волости.
– Что полагается иметь школе от волости, то выполняется, – ответил учитель.
– Ну вот и хорошо, очень рад, что и вы и ваша школа не в обиде на волость, – проговорил писарь.
На этом он закончил несколько затянувшиеся предварительные церемонии и перешел к делу.
– Простите, Андрей Петрович, что побеспокоил вас, я должен вручить вам пакет, который мне предписано отдать вам под расписку. Вот он. Прошу расписаться в получении.
Писарь положил на стол пакет. Лобанович расписался в книге "входящих".
Как видно, писаря разбирало любопытство, что же это за пакет, который надо вручить под расписку. А может, ему уже было известно, что там написано, и Василькевич только прикидывался, что ничего не знает, чтобы поиздеваться над учителем?
– Верно, дирекция представляет вас к награде? – не утерпел писарь. В этом вопросе учителю послышалась насмешка.
– А за что меня награждать? Японского микадо я взял в плен, что ли?
– Как за что? – спокойно возразил писарь. – Была же вам благодарность за образцовую подготовку учеников к экзаменам.
– Ну, мало ли что… Тогда было одно время, теперь другое. Была, скажем, Государственная дума, а сейчас ее нет. В связи с этим и у начальства могут быть другие настроения… А впрочем, чтобы не ходить впотьмах, заглянем в пакет.
Не торопясь Лобанович вскрыл пакет, пробежал глазами по написанному на машинке. Текст был в несколько строчек.
"Учителю верханской школы такому-то.
Педагогический совет дирекции училищ Менской губернии постановил – уволить вас с должности учителя в верханском народном училище с первого сентября сего 1906 года".
Под уведомлением стояла собственноручная подпись директора, статского советника Акаронки, и затейливая подпись делопроизводителя Давидика. Пока учитель читал, писарь внимательно следил за выражением его лица. Но ни один мускул на лице Лобановича не шевельнулся. Учитель еще раз окинул глазами бланк. Все было на своем месте: три буквы "М.Н.П." – министерство народного просвещения, подписи Акаронки и Давидика и печать.
Лобанович передал бумагу писарю.
– Полюбопытствуйте.
Писарь прочитал уведомление, вскинул удивленный взгляд на учителя.
– Вас увольняют с должности учителя? – тихо, с расстановкой спросил он и еще раз перечитал бумагу.
– Ну, вот вам и представили к награде! – с ноткой обиды в голосе проговорил учитель.
– По послушайте – за что?
Быть может, у писаря были свои грехи перед начальством и потому его так поразило известие о том, что учитель увольняется из школы, во всяком случае притворства и издевки в голосе Василькевича не было: и для него эта новость была неожиданностью.
– Какая же причина? – допытывался писарь. – Причина здесь не указана.
– Видимо, припомнили мне мои прежние грехи, – ответил Лобанович. Рассказывать про учительский съезд он считал излишним.
Простившись с писарем, Лобанович направился в школу, которая теперь была уже не для него.
XXXIII
Еще раз, уже дома, в своей комнате, прочитал Лобанович невеселое сообщение дирекции. Теперь он убедился, что рисовать в своем воображении неотвратимое событие – одно дело, а само это событие, если оно становится совершившимся фактом, – нечто совсем другое… Итак, он без службы, он безработный. И никаких иллюзий больше не может быть! Проведен рубеж, отделяющий его от того, что было, и этот рубеж нельзя переступить.
Учитель оглянулся вокруг. Вот его квартира, вернее – его бывшая квартира, столовая и одновременно кабинет с тремя окнами и спальня за перегородкой с одним оконцем. Более полугода жил Лобанович в этой квартире и не замечал ее, а теперь она предстала перед ним в новом свете – убогая, но дорогая. Целый рой мыслей и образов пронесся в голове учителя. Почему-то вспомнился тот день, когда он впервые появился здесь и увидел запущенную, грязную школу, Сретун-Сурчика в постели, встречу с ним. Вспомнилась и первая дорога в Верхань со станции, и подводчик дядька Кудрик, и шальная вьюга, когда ветер злобно стучал ставнями в стены. Кажется, давно-давно это было, как далекий сон, успевший потускнеть в памяти. За несколько коротких мгновений промелькнуло в памяти все, что было связано с учительской работой, все, что узнано, пережито за четыре года: Тельшино, Выгоны… Все это осталось позади, ушло в туманную даль.
Бабка Параска осторожно открыла дверь. Увидев Лобановича в глубокой задумчивости, она остановилась, не переступая порога, а затем тихонько попятилась назад, чтобы не мешать учителю думать. А он даже и не заметил, как бабка приходила и как исчезла за дверью.
Она вошла снова немного погодя, когда услыхала шаги в комнате. Учитель приветливо встретил ее, согнав с лица следы печали.
– Заходи, бабка Параска! Давно мы не разговаривали и на картах не гадали. Садись, бабка. Лучшего друга, чем ты, у меня здесь нет.
Бабка Параска тяжело вздохнула и присела на деревянную кушетку возле стола.
– Что ты, бабка, зажурилась?
– Когда вам невесело, то и мне невесело, – ответила бабка.
– А почему ты думаешь, что мне невесело?
– По вашему лицу вижу, голубок. Знаю, что тяжело у вас на душе, но вы об этом не говорите. Не такой вы были прежде, – вздыхала бабка. – Теперь вы и шутите и смеетесь, а сердце ваше не смеется и не шутит. Разве же я не вижу!
– Эх, бабка, ты многое видишь, но многого не знаешь.
Бабка, казалось, не слышала слов учителя. Она сидела, низко опустив голову, углубившись в свои мысли. А затем вскинула глаза на учителя и поставила вопрос ребром:
– Скажите, паничок, правду, какая беда приключилась с вами?
Для учителя этот вопрос оказался неожиданным. Некоторое время он молча всматривался в опечаленное лицо бабки, изрытое морщинами.
– Доброе у тебя сердце, бабка Параска. Вижу, ты меня жалеешь, как родная мать. А жалеть меня нечего. Вся моя беда, как ты говоришь, помещается вот в этой небольшой бумажке, – Лобанович показал уведомление, полученное из дирекции народных школ. – Разлучает меня с тобой и с этой школой "высокое начальство", бабка Параска. Помнишь, как ты гадала мне на картах? "Высокое начальство" сначала прислало мне благодарность, что хорошо учил детей в школе, а теперь говорит: "Убирайся вон!"
Бабка словно онемелая смотрела на учителя. Казалось, смысл слов учителя никак не мог дойти до ее сознания. Но она почувствовала в них горькую правду.
– Как же это так? – разволновалась бабка. – За что такая немилость, такое наказание? Что плохого вы сделали?
– Вот в том-то, бабка, и вся сила, что это плохое разные люди понимают по-разному. Одни дармоеды плохим считают то, что простые, бедные люди, замученные податями, голодом, бесправием, не хотят мириться с этим и добиваются правды, готовые бунтовать против несправедливого строя.
– Ох, паничок, не они заводили этот строй, и не им разрушить его, – безнадежно проговорила бабка. – Да и не мне учить вас. Вы, наверно, больше знаете, чем я, но вот вы пошли против несправедливого строя, а вас взяли да уволили со службы. – Она опустила низко голову и стала фартуком вытирать слезы.
Лобанович подошел к бабке Параске и тихонько похлопал ее по плечу.
– Не плачь и не горюй, бабка. Посмотрим еще, чей верх будет. Мы еще повоюем, а ты, бабка, как жила, так и будешь жить.
Бабка вытерла фартуком заплаканные глаза и молча поплелась в боковушку, чтобы там поплакать о своем "монашке". А может, она хотела в одиночестве погадать на картах, чтобы узнать о дальнейшей судьбе учителя…
Лобанович, оставшись один, решил сходить к попу.
Отец Владимир и Виктор сидели в саду в беседке. С ними был незнакомый молодой человек, смуглый, мускулистый, словно высеченный из камня. Возле беседки стоял круглый стол, а вокруг него тянулись широкие скамейки. Лобанович окинул их взглядом. Ему пришла в голову дурашливая мысль перепрыгнуть через стол и скамейки. "Попробую", – сказал он себе и, ни с кем не поздоровавшись, разогнался и прыгнул.
– Глядите, что из него получается! – одобрительно воскликнул отец Владимир и добавил: – Да в тебя дух сатанинский вселился!
– Браво, браво, учитель! Больше сажени в воздухе летел, – похвалил учителя и Виктор.
Смуглый молодой человек только усмехнулся и откликнулся одним словом:
– Здорово!
Лобанович познакомился с ним. Его фамилия была Дьяченко. Приехал он к Виктору, своему приятелю, погостить. Но имелась и еще одна причина его приезда. Дьяченко был начальником боевой эсеровской дружины в одном из украинских городов на Днепре. Полиция напала на его след. Чтобы сбить ее с толку, Дьяченко, сговорившись со своими друзьями, разыграл комедию самоубийства. В одной тогдашней газете появилась заметка приблизительно такого содержания:
"На днепровской круче в районе г. К. найдена записка неизвестного человека, назвавшего себя Евгением Дьяченко: "Все надоело. Не вижу никакого смысла дальше тянуть лямку, которая называется жизнью. В моей смерти никого не виню. Прими же, родной Днепр, в свою бездну твоего незадачливого сына".
Написав такую записку, Дьяченко приехал в Верхань к Виктору и кормился от даров отца Владимира.
Отец Владимир, когда пришел к нему Лобанович, был в меру пьян и в хорошем настроении.
– Ты что же это так распрыгался? Откуда у тебя такое телячье настроение? – спросил он Лобановича.
– Эх, отец Владимир, прыгают не только от радости, но и с горя, – заметил учитель.
– Слыхал, слыхал, друже… Эх вы, мало себе под ноги смотрите, вот и спотыкаетесь, – пожурил батюшка Лобановича, а в его лице и всех неосторожных молодых людей. – Что же теперь делать будешь?
– Подумаю, осмотрюсь.
– Не пропадет! – уверенно буркнул Дьяченко.
– Знаешь, что я тебе скажу, – продолжал батюшка не то серьезно, не то шутливо, – подавайся в попы. Вот здесь, в моем приходе, и оставайся. Будем вдвоем бога хвалить и копейку загонять, и никакой нам черт не брат.
– Плохой из меня божий служка, – шутливо ответил Лобанович.
– Очень хорошим и не надо быть. Не слишком ударяйся в святость, ведь лишнего и свиньи не едят, но и плутом чрезмерным не надо быть, а так себе, серединка на половинку. А впрочем, как себе хочешь, – заключил батюшка, махнул рукой, поднялся и побрел в свои поповские хоромы.
– Вам ладо связаться с партией настоящих революционеров, – сказал Лобановичу Дьяченко, – и стать членом партии. Партия поможет вам во многом. У нее есть связи, с ее помощью можно и работу найти.
– А в какую партию вы мне советуете пойти? – спросил Лобанович.
– В партию социалистов-революционеров. Она, как никакая другая партия, выражает интересы крестьянства.
Лобанович усмехнулся.
– Плохой был бы тот сват, который не похвалил бы свою невесту. Ну что ж, посмотрим да послушаем, как оно и что. А за добрые слова благодарю.
XXXIV
Лобанович уже свыкся с мыслью, что он отрезанный ломоть в школе, что средства к жизни нужно добывать каким-то другим способом. Но голову он не вешал. Неужто в этом большом и широком мире не найдется пристанища для одинокого человека, свободного, ничем не связанного? Обнадежил его и Дьяченко, когда советовал теснее связаться с партией революционеров, где можно найти поддержку. Дело только в том, какую выбрать партию, чтобы она соответствовала всем твоим чаяниям. Прежде чем связать себя с той или иной партией, надо внимательно присмотреться к ней, правильно выбрать дорогу. А пока что важно одно – не застаиваться на месте, ни в коем случае не опускаться, а идти вперед, навстречу жизни, и не потеряться в ней. Жизнь таит в себе неисчерпаемые возможности, она богата разными событиями, которые откроют перед учителем еще неведомый ему мир.
В эти дни Лобанович любил бродить в окрестностях Верхани без какой-либо определенной, конкретной цели. Страсть к скитаниям заметно подогрел приятель Лобановича Янка Тукала. Сегодня Лобанович получил от него письмо. Янку также уволили с должности учителя. Но и он не горевал и бодро смотрел вперед. В письме он прислал такое стихотворение:
Глупец! Где посох твой дорожный?
Бери его, пускайся в путь!
Пойдешь ли ты через пустыни
Иль в город пышный и большой,
Не оскверняй ничьей святыни,
Нигде приют себе не строй.
Стихотворение это отвечало настроениям молодых учителей, увлекало их своей романтической туманностью.
Тем временем приближалась осень. Не за горами был и сентябрь, когда учителя после каникул собирались в свои школы, как птицы в отлет на юг. Только ему, Лобановичу, закрыты пути в теплые края. Время подумать о сдаче школы волостному правлению либо непосредственно своему преемнику, который мог здесь появиться каждый день, а самому убираться подобру-поздорову.
Возвратившись однажды из своих скитаний по окрестностям Верхани, Лобанович встретился с Иваном Антипиком. Тот за лето порозовел, загорел и нагулял себе немного жирку. Его небольшие рыжеватые усики подросли, в он часто разглаживал их пальцами. Это украшение делало Антипика в глазах Лобановича похожим на гоголевского винокура: усы были такие, что казалось, будто владелец их держал в зубах мышь. Антипик имел вид человека, довольного собой, своей жизнью и своими дальнейшими планами. Он уже знал, какая беда приключилась с его коллегой.
"Вот кстати приехал, не будет хлопот со сдачей школы!" – обрадовался Лобанович.
С грустной физиономией, как и подобало в таком случае, Антипик сочувственно произнес:
– Невеселые новости, плохие дела, Андрей, – Антипик имел в виду увольнение Лобановича.
– А что случилось, Иване? – притворился непонимающим Лобанович.
– Со мною ничего не случилось, – защелкал языком Антипик. – Наоборот, я получил назначение в лучшую школу, в Клинки. А вот ты… подгулял, братец. Ай-яй-яй! – укоризненно и вместе с тем сокрушенно покачал головой Антипик. – Ну, чья правда? – с видом победителя спросил он и добавил: – Лезть на рожон никому не рекомендуется. Не трогай ничего и не бойся никого. Сиди тихо, не трогай лиха.
– Знаешь, Иване, разочаровал ты меня окончательно: я думал, ты останешься здесь и я сдам тебе школу, чтобы не возиться с разными людьми… Ну, а если так, пусть будет так. Желаю тебе не вступать в конфликты на новом месте со становым приставом. Что же касается правды, то сперва выведем цыплят, а сосчитаем их осенью.
Антипик шмыгнул носом и прищелкнул языком.
– Не знаю, брат, что ты будешь считать! – насмешливо проговорил он.
Самодовольный Антипик явно чувствовал сейчас свое превосходство над изгнанным из школы Лобановичем.
Они разошлись, и никогда в дальнейшем Лобанович ничего не слыхал о нем.
Пока школа не была еще сдана, Лобанович чувствовал под ногами какую-то юридическую почву, имел законные основания оставаться в ней. А сдай он школу – и этого основания, пусть иллюзорного, не будет. Вот почему он откладывал сдачу до последнего часа. Немного удерживала его здесь и Лида: ведь нужно было закончить дело с ее поступлением в новую школу. Да и не хотелось разлучаться с девушкой, к которой он привык, а может, и более чем привык, хотя в этом он и сам не хотел признаться. Лобанович не обманывал себя и не тешил никакими иллюзиями, будучи уверен, что если он уедет, то больше с Лидой никогда не встретится. Да и зачем? Она еще только-только начинает расцветать, из милого, невинного подростка превращается в молодую девушку, которая впоследствии на него, бездомного, может быть, и смотреть не захочет. Не очень приятно думать об этом, но Лида все же стояла в его глазах.
Уже несколько дней не ходил он к своей ученице. Вероятно, они там еще не знают, что Лобанович уже не учитель верханской школы и вообще не учитель. Но этого не скроешь. И какой смысл скрывать?
Учитель, взяв палку, товарища своих скитаний, направился на хутор Антонины Михайловны. Быть может, в последний раз пройдется он по знакомой дороге.
Веселая, беззаботная Лида играла на своем дворике, гонялась за котенком, ловила его, прижимала к щеке, целовала, что-то ласково говорила ему. Котенок, как только Лида опускала его на землю, задирал хвостик и бросался бежать. Лида снова гонялась за ним. Подбежав к забору, котенок скрывался под жердями и убегал по ту сторону забора. Легко, как дикая козочка, Лида перескакивала через забор, чтобы поймать хитрого котенка.
Лобанович притаился в укромном уголке, где его не видно было, и потешался игрой Лиды с шаловливым котенком. Никогда не видел он ее такой живой, такой веселой, быстрой и ловкой и по-детски беззаботной, и никогда по казалась она ему такой милой и очаровательной. Несколько минут наблюдал он за Лидочкой, стоял не шевелясь, чтобы она не заметила, что на нее смотрят и любуются ею. Котенку, видимо, надоело играть, и он, изогнув спину дугой и задрав хвостик, стрелой помчался к хате и спрятался под крыльцом. И Лида также сочла, что довольно ей этой забавы, ведь есть у нее более важные дела. Ее лицо утратило недавнее беззаботное, шаловливое выражение. Лида сразу переменилась, стала серьезной, словно взрослая женщина. Отбросив со лба темно-каштановые локоны густых, волнистых волос, она оглянулась в сторону дорожки, ведущей от большака к хутору. По этой дорожке обычно ходил Лобанович. Солнце било прямо в лицо Лиде, и она сделала себе щиток ладонью, чтобы заслонить глаза. Это очень взволновало Лобановича: не его ли высматривает Лида? Но Лобановича не было на дороге; он стоял здесь, неподалеку, и все это видел, сам оставаясь незамеченным.
Лида степенно, медленно, как взрослая женщина, направилась к хате, на крыльцо, под которым спрятался котенок. Лобанович постоял еще несколько минут, обошел сарай, возле которого скрывался, и не торопясь вошел во двор.
Антонина Михайловна и Лида были в хате. Они приветливо и гостеприимно встретили учителя.
– Рассказывайте, что слышно хорошего, – обратилась к нему Антонина Михайловна.
– Как вам сказать… Хорошего ничего, – ответил он. – Но все это пустяки. Не было бы только худшего.
– Ну, рассказывайте все, – не отставала Антонина Михайловна.
– Особенно и рассказывать нечего: выгнали меня из школы, вот и все. И теперь я могу сказать: "Чист кругом я, легок и никому не нужен", – вспомнил он фразу, когда-то продиктованную в начальной школе его бывшим учителем.
– Вас уволили с должности? – удивленно переспросила Антонина Михайловна. В ее голосе послышались нотки грусти и сочувствия. – Ну, и что же с вами будет?
– Что будет? Возьму шапку в охапку – имущество мое небольшое – и пойду искать счастья по свету. Где-нибудь найду пристанище. Есть такая поговорка: "Один Степан – всегда пан, а если у него недостача, то дитя не плачет", – бойко ответил учитель.
Несколько минут в хате было так тихо, словно она была пустая. Что чувствовала Лида, Лобанович не знал. Казалось, все это ее мало трогало. Тишину нарушила Антонина Михайловна.
– Ну, а что же будет с моей Лидой? – спросила она и добавила: – Сбили вы ее с толку.
Слова Антонины Михайловны больно отозвались в сердце Лобановича. Чем же он сбил Лидочку с толку? Неужто тем, что хотел вывести ее в люди? Не обманывал се, золотых гор не обещал.
– С Лидою вот что будет, – сказал Лобанович. – Сегодня напишем прошение начальнице менской городской школы. Недели через две там начнутся экзамены. Лида поедет и будет экзаменоваться. Для этой школы она подготовлена больше чем достаточно.
– Не поеду я держать экзамены! – забунтовала Лида.
– Почему? – спросил Лобанович.
– Не хочу поступать туда. Я буду лучше телеграфисткой.
Как видно, Лида уже говорила об этом с матерью, а может, мать и натолкнула ее на такую мысль. Но прошение она все же написала.
На прощанье, покидая дом и хутор Антонины Михайловны, Лобанович спросил Лиду:
– Милая Лидочка, если я пришлю тебе письмо, будешь ли ты писать мне?
Лида опустила глазки.
– Может быть, и напишу, – тихо проговорила она и, помолчав немного, в свою очередь спросила: – А что я буду писать? Да и зачем это?
Простились они довольно сухо.
"Не был бы я уволен, она так не ответила бы мне, – подумал Лобанович, идя в Верхань. – Сегодня же сдам писарю школу. Нет больше никакой нужды оставаться здесь".
