Текст книги "На росстанях"
Автор книги: Якуб Колас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 55 страниц)
Быть может, многим из вас, дорогие друзья, неинтересно останавливаться такое долгое время на странствиях Лобановича и разглядывать вместе с ним те картины и те места, которые давно примелькались вашим глазам: ведь все это старые дороги и не новые картины! Если бы сегодня довелось мне еще раз пройти по ним, то я не узнал бы ни тех заветных мест, ни дорог, ни картин, которые развертывались перед глазами молодого учителя полвека назад. Все коренным образом изменилось, многое навсегда ушло в прошлое и сохранилось только в памяти, в воспоминаниях о далеких днях юности. А мне ведь так приятно оживить и хотя бы мысленно еще раз окинуть их взглядом. А прошлое и настоящее крепко связаны между собой.
Усадьба полковника Степанова, тополя и сад остались позади. Лобанович медленно взбирался на пригорок, самый высокий на пути из Смолярни в Столбуны. По правую руку раскинулся небольшой лесок, светлый и прозрачный, как тонкая, легкая ткань. Дорога круто и тяжело поднималась в гору по желтому сыпучему песку. Доедая крупное, необычайно вкусное малиновое яблоко – дар старого сторожа, Лобанович взошел на гребень пригорка. Широкая, многокрасочная панорама, ограниченная только голубым небом, открылась перед путником. Это было так неожиданно, так красиво и в то же время так знакомо, что путник невольно остановился.
Новые картины!.. Нет, не новые; новое только то, что любовался ими Лобанович с такого пункта, с какого никогда прежде не видел их. Так бывает и с человеком, когда он вдруг откроется тебе с новой для тебя стороны.
Окинув взглядом всю местность, Лобанович начал присматриваться к отдельным, наиболее знакомым ее уголкам. Вот станция со всеми своими строениями – вокзал, депо, озеро за вокзалом, заросшее по краям густым, высоким камышом и аиром. Правее – мельница, а вот и дорога на Микутичи. Как шумела, гомонила она, когда не так давно, летом, веселая ватага учителей шла в школу Садовича обсуждать вопросы политики и положить начало революционной учительской организации! И как все это неудачно окончилось…
Нет, дорога на Микутичи не радует сейчас взор. Густой сосняк и можжевельник с одной стороны и ольховые кусты – с другой заслоняют ее. Дорога исчезает из глаз, не дойдя до большака, по обеим сторонам которого стоят, как старенькие бабульки, поредевшие березы. Лобанович взглянул правее вокзала. На высокой горке стояла приземистая, хорошо построенная, с претензией на красоту ветряная мельница, одинокая и словцо забытая. Ему редко приходилось видеть, чтобы эта мельница махала крыльями, и потому она казалась ему заброшенной, осиротевшей и производила грустное впечатление. Взглянув прямо перед собой, Лобанович увидел высокие башни белой церкви местечка Столбуны. Само местечко и еще одна желтая церковь заслонялись другим пригорком. Зато как хорошо видны были Панямонь и ее окрестности, хотя это местечко расположено версты на полторы дальше отсюда, чем Столбуны, по другую сторону Немана. Синявский гай, вытянутый тонкой полоской, с приподнятым одним концом, как залихватский ус молодого щеголя, прикрывал Панямонь с северо-запада. Левее и ближе к местечку сурово высилась известковая гора. Называли ее Дроздовой – по имени панямонского жителя Дроздовского, который арендовал гору и добывал известь.
Самыми высокими зданиями в Панямони были церковь, костел и синагога. Церковь и костел стояли в центре местечка, на самом высоком месте, синагога ютилась на задворках. Когда Лобанович еще в детстве впервые увидел панямонский костел издали, то своей формой это здание напомнило маленькому Андрею большого сидящего кота с задранным кверху носом. Это первое впечатление навсегда осталось в памяти. Запомнилась также и маленькая речушка, вытекавшая из-под известковой горы, развесистые вербы над нею, кузница Хаима над речушкой и сам Хаим, ловкий и умелый кузнец с черной бородой. Вспомнилась и старая мельница, гнилое озеро возле нее, ольшаник над озером, густоусеянный гнездами грачей, и неумолчный их крик.
Лобанович смотрит в сторону озера. Вот он, знакомый ольшаник, кусочек общипанной грачами рощицы! А дальше, немного левее, широкий старинный большак спешит уйти с панямонской равнины на соседнюю возвышенность, беря направление на Несвиж. Древние березы, исчезнувшие на некотором расстоянии от местечка, минуя Панямонь, снова тянутся вдоль большака, неясно вырисовываясь в синеватой дали. Как хорошо знакомы эти картины и как крепко связаны они с детством, счастливым и неповторимым!
"Может быть, придет такое время, – подумал Лобанович, – когда я и эти дни своих бездомных скитаний вспомню с удовольствием и вздохну о них".
Он двинулся дальше, спустился в глубокую и узкую долинку между двумя пригорками. И стройные башни белой церкви, и ветряная мельница, и Панямонь постепенно скрылись из виду. Когда Лобанович миновал вставший на его пути второй пригорок, перед глазами сразу возникло все местечко Столбуны с его церквами, с каменными зданиями и площадью, на которой обычно происходили шумные, многолюдные ярмарки. В центр местечка вела узкая песчаная уличка. По обеим сторонам ее убого ютились ветхие халупы местечковой бедноты. В самом начале улички чернела закоптелыми стенами кузница, где всегда стояло несколько крестьянских подвод и слышался раскатистый звон молота. Ближе к центру чаще попадались аккуратные и со вкусом построенные домики зажиточных жителей, с крашеными ставнями, с резьбой над окнами и с красиво отделанными высокими крылечками. Затем шли лавки разных сортов и с разными товарами, начиная от дегтя и керосина и кончая иголками и нитками.
Малоприметная вначале, уличка постепенно принимала вид настоящей улицы. Выводила она на просторную, мощенную булыжником площадь в центре местечка, проходя неподалеку от белой церкви и оставляя ее слева от себя. День был не базарный, и площадь почти пустовала, если не считать одиночных крестьянских колымажек, двух-трех торговок, терпеливо сидевших возле простеньких столиков под такими же простенькими, убогими навесами, да коз, бродивших по площади в поисках поживы. Наиболее ловкие из них задерживались возле возов и, став на задние ноги, выбирали сено из телег, а иные пристраивались возле лошадей и помогали им хрупать вкусную вику либо клевер.
Миновав площадь и волостное правление, Лобанович взошел на крыльцо почты. Она помещалась как раз по соседству с волостью. Довольно просторная комната разделялась невысокой деревянной перегородкой и проволочной сеткой над нею на две неравные части – собственно почту и переднюю для посетителей. За перегородкой, возле стола, сидел начальник почты, средних лет человек с коротким и широким носом, похожим на долото. Здесь же вертелся помощник начальника, знакомый Лобановичу белобрысый парень, которого за глаза называли Цвилым [Цвилый – заплесневелый]. Это был малообразованный чиновник с претензиями на интеллигентность и остроумие, – правда, остроты и шутки плохо удавались ему. За перегородкой стояло несколько шкафов с почтовыми делами и бумагами, с разного рода корреспонденцией. В проволочной сетке были проделаны небольшие оконца, через которые принимались заказные письма, продавались марки, выдавались письма и посылки.
В передней толклось несколько посетителей, Лобановичу бросилась в глаза одна старуха. С растерянным видом она обращалась то к одному, то к другому из посетителей, но от нее отмахивались, как от надоедливой мухи. А ей только нужно было, чтобы кто-нибудь прочитал письмо, которое она получила здесь, на почте. Она обратилась и к Лобановичу. Пришлось удовлетворить бабкину просьбу. Отыскав поспокойнее уголок, Лобанович тихо, чтобы слышала только старушка, прочитал ей письмо. Та слушала и плакала, хотя причин для плача в письме не было.
Улучив минуту, Лобанович окликнул Цвилого:
– Иван Павлович, день добрый!
Иван Павлович поднял глаза из-под толстых, припухших век, – видимо, ночь он провел в веселой компании.
– А-а! – оживился он, увидев Лобановича. – День добрый, день добрый, педагог без педагогики!
Иван Павлович веселым смехом сам воздал должное своему остроумию.
– Посмотрите, пожалуйста, нет ли мне писем до востребования?
– Посмотрим!
Иван Павлович перелистал стопку писем.
– Нету! – сказал он и насмешливо добавил: – Пишут… Верно, от крали, если до востребования?
Лобанович был разочарован, словно его обидели тем, что не оказалось писем, особенно одного – от Лиды.
"Куда же теперь пойти?" – мысленно спросил он себя, снова очутившись на малолюдной базарной площади. Взглянув в сторону улицы, ведущей к Неману, он увидел фигуру человека, который очень напоминал Янку Тукалу. Человек шел, уныло опустив голову, в глубокой задумчивости. Лобанович всмотрелся внимательнее – да это Янка Тукала! Тихонько подкрался и пошел за Янкой в нескольких шагах от него. Занятый своими мыслями. Тукала ничего не заметил.
– А-кхе! А-кхе! – кашлянул Лобанович.
Янка оглянулся. В глазах у него сначала отразился испуг, а затем его лицо засветилось, как солнце.
– Андрей! А, чтоб ты скис! – радостно воскликнул Янка.
Друзья бросились друг другу в объятия.
– Дай, брат, поцелую твой чайник! – нос Янки напоминал носик чайника.
– Пойдем туда! – кивнул Янка в сторону Немана.
Они вышли на пустырь, где никого не было, и остановились возле яруса аккуратно сложенных бревен.
IV
– Давай сядем здесь, – проговорил Янка, показывая рукой на сосновые кругляки.
Прежде чем сесть, он подозрительно оглянулся вокруг.
– Эге, брат Янка, ты стал что-то боязливый и подозрительный, – заметил Лобанович и одной рукой крепко привлек к себе приятеля.
Янка Тукала еле заметно, одними глазами, улыбнулся.
– Блюдите, како опасно ходите! – в евангельском тоне ответил он. Затем, приняв серьезный вид и понизив голос, продолжал: – Надо, братец, быть осторожным: все мы, уволенные учителя, собиравшиеся воевать с царем, находимся на большом подозрении у начальства и отданы под тайный надзор полиции. Понимаешь, васпане?
– Тут и понимать нечего, – спокойно отозвался Лобанович, хотя то, что сообщил Янка, его сильно встревожило. – Этого и следовало ожидать, но это лишь вступление к дальнейшим репрессиям. Так нас не оставят, – добавил Лобанович. – Но откуда ты знаешь, что мы под надзором полиции?
Янка хитро посмотрел на Андрея, поднял палец кверху и проговорил:
– О, это, братец, тонкая политика! Оказывается, в лагере наших врагов есть и наши сторонники.
– Что ты говоришь? – удивился Лобанович.
– Ты только молчи… Эту новость узнал я в доме урядника, того самого долговязого, седого кощея, который первым бросился на наш протокол во время налета пристава со стражниками.
– Ну, это уже совсем интересно! Неужто этот кощей наш сторонник?
– Не он, а его дочь Аксана!
– Удивил ты меня, Янка! И как же я теперь поверю, что к тебе не льнут девчата! – пошутил Лобанович.
– Ну, это еще ничего не значит. Дело тут не во мне, а в том, что дочь урядника сочувствует нам, сочувствует тому делу, за которое нас выгнали из школ.
– Вот оно что! Дивные дела, братец Янка! И новости какие! – отозвался немного удивленный и заинтересованный Лобанович. – Какова же она собой, эта Аксана? Красивая?
– Как на чей вкус, – подчеркнуто безразличным тоном проговорил Янка. Видимо, он хотел разжечь любопытство приятеля и не отвечал прямо на его вопросы.
– А все-таки? – не отставал Лобанович.
– Кому нравится поп, кому – попадья, а кому – попова дочка, – все так же безразлично ответил Янка.
– А кому – урядникова, – поддразнил приятеля Лобанович.
Янка весело засмеялся.
– Ну и надоедливый ты, Андрей! – сказал он. – И пусть себе. Сам увидишь. А если очень хочешь знать, скажу: ничего девчина, русая, тонкая, высокая, белое лицо, носик длинноват, но лица не портит. На щеках чахоточный румянец. Ну что, теперь ты удовлетворен?
– Будь я художник, я написал бы ее портрет с твоих слов: так хорошо и подробно описал ты Аксану, – шутливо заметил Лобанович и подмигнул приятелю.
– Эх, брат! – махнул рукой Янка. – Неважные мы с тобой теперь кавалеры-женихи: кто позарится на нас, бездомных бродяг?
– Ну, этого ты не говори, – запротестовал Лобанович, – кое-какую цену имеем и мы. Во-первых, у нас молодость, мы здоровы, любим жизнь и крепко цепляемся за нее. Во-вторых, новые пути открываются перед нами, пусть еще не ясные, трудные и неверные. А посему – да здравствуют наши странствия по свету!
– Я всегда чувствую себя хорошо, когда у меня есть опора и есть друг, с которым можно отвести душу, у которого можно найти поддержку в минуты упадка. Вот и сейчас я рад, что встретил тебя: ведь я уже начал киснуть немного.
– Где же ты сейчас живешь? Чем и как кормишься?
– Живу я, можно сказать, между небом и землей. Путешествую из Ячонки в Столбуны. Определенного местожительства пока не имею. Хожу и гляжу на землю, вернее – себе под ноги: мне все кажется, что я найду тысячу семьсот сорок рублей и пятьдесят четыре копейки. Не более и не менее!
Лобанович засмеялся и хлопнул приятеля по плечу.
– Ты не смейся, ей-богу, думаю, что найду тысячу семьсот сорок рублей.
– Почему же еще и пятьдесят четыре копейки?
– Черт их знает, стоят перед глазами серебряный полтинник с "Николкой – две палочки", медный трояк и одна копейка! Так и стоят перед моими глазами… А может, я с ума сходить начинаю? – спросил себя Янка и добавил: – Так нет, с ума мне трудно спятить: ведь его у меня не так уж много.
– Эй, Янка, не уважаешь ты самого себя. Ума у тебя больше, чем на одного человека.
– Ничего я не знаю, – ответил Янка, – тебе со стороны виднее. Есть чем думать, ну и слава богу!
– Что же мы сидим здесь, на этих бревнах? – спохватился Лобанович. – Давай побредем куда-нибудь да потолкуем, как того требует наше положение.
Янка вскочил с бревна, готовый отправиться хоть на край света, и продекламировал:
Казак, люби меня,
Куда хочешь веди меня!
– Го! Вишь, какой ты ловкий, – веди его! А может, ваша милость поведет меня? Ты же хозяин и местный житель, – заметил Лобанович.
– Был конь, да изъездился, – грустно признался Янка, но вдруг приободрился, поднял вверх правую руку и воскликнул: – Есть еще порох в пороховницах! Айда к Шварцу! Гулять так гулять: давай на копейку квасу!
К друзьям вернулось хорошее настроение и чувство юмора. Они забыли даже, что находятся под тайным надзором полиции, и про Аксану, от которой узнал Янка об этом. Идя глухими закоулками в шинок к Шварцу, Янка вспомнил семинарскую великопостную песню:
Покаяния отверзи ми двери, жизнедавче,
Утренюет бо дух мой ко храму святому твоему…
Дурачась, они начали переделывать церковный текст применительно к предстоящему посещению шинка Шварца. Получилось так:
Заведения отверзи ми двери, отче Шварче,
Утренюет бо дух мой к шинку святому твоему.
Живот носяй поджарый, весь опустошен,
Но яко щедр, напой мя благоутробной твоею гнилостию.
– Хорошо, право слово, хорошо! – восхищенно воскликнул Янка.
Приятели остались довольны результатами своего творчества. На ходу они вполголоса пели переиначенную песню. Жители местечка, которые попадались им навстречу, услыхав мотив святой песни, одобрительно поглядывали на них, как на молодых набожных хлопцев.
– Ну вот и обрели мы новую профессию! – смеялся Янка Тукала.
– А что ж, сложим целый репертуар таких песен и пойдем по ярмаркам. Сядем на паперти и будем давать концерты, а люди не поскупятся на медяки певцам.
Веселые и смешливые переступили они порог убежища Шварца. Убежище это не было для них новым. Шварц, расторопный человек зрелых лет, всегда рад гостям, особенно таким, как молодые учителя. Он кое-что слыхал о происшествии с ними, но что ему до того! Пришли – значит дадут немного заработать.
В шинке пахло водкой, селедкой, дегтем и чувствовался еще такой запах, которого не определит самый опытный нос. Пол был весь в пятнах, заслежен мокрыми лаптями и сапогами.
– День добрый, отче Шварче! – приветствовали гости хозяина.
Шварц вскинул на них черные глаза, улыбнулся.
– День добрый! Но что такое "отче Шварче"? – поинтересовался он.
– Это значит: день добрый, батька Шварц!
– Го, это хорошо!
Хозяин, как видно, остался доволен таким обращением. Он повел гостей в глубину своего дома, в чистую комнатку, хотя и непроветренную. Но гости были люди нетребовательные, комнатка вполне им понравилась, как понравилось и гостеприимство самого хозяина.
– Ну, чего же прикажете подать, каких напитков и какой закуски?
Гости посмотрели друг на друга. Им почудилась какая-то ирония в словах Шварца, хотя он и не имел этого в мыслях.
– Ну, чего же? – переспросил Янка. – Дайте для начала по бутылочке пива на брата, селедочку маринованную. Хозяйка пана Шварца большая мастерица мариновать селедку.
По лицу Шварца расплылась довольная улыбка.
– Ну хорошо! – сказал он и вышел.
Бывшие учителя многозначительно переглянулись.
– Видишь, Янка, – сказал Лобанович, – а ты недавно говорил, что никудышние мы люди. А вот Шварц относится к нам с полным уважением. А это, дружок, значит, что мы имеем какой-то вес.
– Не знает Шварц, что в нашем кармане вошь на аркане, – заметил Янка.
– Разве наши карманы так уж опустошились? – возразил Лобанович. – А кто недавно говорил: "Есть еще порох в пороховницах"? А твои тысяча семьсот рублей пятьдесят четыре копейки?
– Знал бы – не говорил о своем богатстве…
Их разговор на этом прервался. В дверях показалась служанка Шварца с подносом в руках, на котором стояли две бутылки пива и тарелка с селедкой. За служанкой вошел и сам Шварц.
– Будьте ласковы, вот пиво, а вот селедочка и хлеб. За хлеб Шварц денег не берет, – сказал хозяин и торжественно вышел из боковушки.
Гости сидели, угощались. Вскоре от маринованной селедки остались только голова и хвостик. Заказали снова пару пива и пару селедок. Учителям стало еще веселее. Их не пугали сейчас никакие беды неведомых грядущих дней. Со Шварцем расплатились довольно щедро и крепко пожали ему руку на прощанье.
Идя с приятелем в Смолярню, Янка рассказывал о еврейской интеллигенции, с которой он познакомился и представителей которой было довольно много в Столбунах. Ему обещали подыскать неплохой заработок по специальности. Из числа этой интеллигенции можно в первую очередь назвать Мирру Савельевну, дантистку. Неплохо развит и молодой парикмахер Мительзон. Есть и студенты, у которых можно раздобыть хорошие книги. Вся эта интеллигенция искренне сочувствует уволенным учителям и готова поддерживать их, чем только может.
V
Смолярня стала на некоторое время главным штабом двух закадычных приятелей – Лобановича и Тукалы. Небольшие, узенькие сени разделяли хату лесника на две половины. Одну половину, почище, Владимир отвел Андрею.
Более глухой и тихий уголок, чем здесь, трудно было найти. Но глухомань и тишина не гарантировали того, что сюда не заглянет глаз ненужного человека, особенно теперь, когда учителя находятся под тайным надзором полиции. Друзья не забывали об этом и ничего крамольного, не дозволенного полицейскими предписаниями, но держали и не прятали в лесной сторожке. Разную запрещенную литературу – брошюрки, листовки, воззвания – они прятали в глухом лесу. Литературу приносил тайком Янка из местечка, в котором он с помощью революционно настроенной молодежи нашел себе пристанище и небольшой заработок.
Друзья встречались часто – или в местечке, в тесной каморке Янки, или здесь, в Смолярне. Вдвоем было веселее, к тому же возникало много вопросов, которые требовали разрешения. Для таких дел больше подходила Смолярня, а потому друзья здесь и чаще встречались. О чем только не говорили они в длинные осенние вечера и ночи в тихой, уютной сторожке! Прежде всего нужно было договориться, как держаться на допросе не только им, но и всем уволенным учителям. В том, что допроса не миновать, друзья не сомневались.
Еще в ту ночь, когда протокол учительского собрания попал в руки полиции, кто-то из участников сходки подал такую мысль: в случае неприятного разговора с начальством нужно стоять на том, что собрание было случайным и не ставило себе никаких революционных целей. Этот вариант и приняли за основу в своих показаниях новоиспеченные юристы Янка и Андрей. Но его нужно было обсудить со всех сторон, чтобы все было похоже на правду.
Друзья приступают к репетиции допроса. То один, то другой из них берет на себя роль следователя. Начинает Янка. "Следствие" он ведет по всем правилам юридической науки. После некоторых формальных вопросов – имя, отчество, фамилия, сколько лет, находился ли под судом – "следователь" переходит к вопросам по существу дела. "Допрашиваемый" Лобанович отвечает так, как они заранее договорились. "Следователь" спрашивает:
– Вы утверждаете, что не имели намерения созвать недозволенный съезд учителей и не ставили перед собой крамольных, преступных целей. Но как же согласовать ваши утверждения с тем, что записано вот в этом богомерзком протоколе, под которым стоит и ваша подпись? – "Следователь" сурово глядит на "допрашиваемого".
Лобанович напускает на себя вид невинного человека.
– Я не знал, что было записано в протоколе, господин следователь, – отвечает он.
"Следователь" пожимает плечами, "злая" усмешка кривит его губы.
– Как же вы подписывали то, что вам не известно? – интересуется "следователь" и добавляет: – А если бы в протоколе было написано: "Настоящим я обязуюсь всунуть голову в петлю, чтобы меня повесили", – разве вы и в этом случае подписались бы под протоколом? – наседает "следователь".
"Допрашиваемый" отвечает грустно:
– Конечно, если бы я не читал протокола и не знал, что в нем написано, то и под таким протоколом подписался бы.
– Вот это мило! – восклицает "следователь". Он снова ехидно, как настоящий следователь, усмехается. – Разъясните, я вас не понимаю, – обращается он к Лобановичу.
"Допрашиваемый" виновато опускает глаза, на мгновение задумывается.
– Пьяному, господин следователь, и море по колено, – печально признается он и добавляет: – А за компанию, как говорят, цыган повесился.
Янка не выдержал роли следователя и весело захохотал.
– А знаешь, – сказал "следователь", – неплохо получается, ей-богу!
– Ты же, надо отдать тебе справедливость, вопросы ставил казуистические, – хвалит следовательский талант Янки Андрей.
Так друзья похвалили друг друга за удачно проведенные роли. Но это только начало. Хорошее же начало – половина дела. Нужно продолжить "следствие". На этот раз "следователем" становится Лобанович, и роли меняются.
Сначала тот же "предварительный допрос", а затем уж разговор по существу самого дела.
– Из ваших слов выходит, что вы подписали протокол, не зная, что в нем написано, только потому, что вы были пьяны и не понимали, что делали. Так я вас понимаю? – спрашивает "следователь" Лобанович "допрашиваемого" Янку Тукалу.
– Да, – смело подтверждает Янка.
– А где вы напились и по какому поводу?
Янка придает своему лицу постное выражение, старается собраться с мыслями.
– Выпили на товарищеской маевке, сначала, как говорится, на лоне природы, за селом, а потом добавили еще и в микутичской школе, на квартире своего коллеги Садовича.
– Стало быть, имелась какая-то реальная причина для такой выпивки? Вот вы и скажите, что это была за причина.
"Допрашиваемый" вначале мнется, а потом говорит:
– Основная причина, господин следователь, была в том, что и нашему брату, сельскому учителю, порой хочется выпить, тем более в компании.
– Это правда, компания большая, слишком даже большая для товарищеской маевки, как утверждаете вы, – иронически замечает "следователь".
"Допрашиваемый" не обижается на это замечание и продолжает свои объяснения:
– Село Микутичи, господин следователь, славится тем, что из него выходит много учителей Нет ничего удивительного в том, что летом, во время каникул, они в большом числе съезжаются в свое село, к родителям.
– Но здесь были учителя и из других мест, – гнет свою линию "следователь".
– Их было мало, господин следователь, к тому же это все близкие приятели, однокашники учителей, вышедших из Микутич.
– Ну, а вы тоже из Микутич? – спрашивает "следователь".
– Я здесь по соседству, моя деревня верстах в двух отсюда. Летом я все время проводил с друзьями в Микутичах.
– Так здесь весело? – иронически подает реплику "следователь".
– Мы создали там, на квартире Садовича при школе, кружок учителей и занимались подготовкой к экзаменам на аттестат зрелости, – объясняет Янка.
– Вашу "зрелость" вы засвидетельствовали в своей крамольной резолюции, – говорит безжалостно "следователь", потом резко меняет тон разговора. – Давайте бросим играть в прятки, – сурово продолжает он. – Факт есть факт, а документ остается документом! – "Следователь" поднимает лист бумаги, который должен означать "документ", и уже более спокойно говорит: – Признавайтесь, кто писал текст этого мерзкого протокола?
После короткой паузы он добавил:
– Помните, что искреннее осознание преступности и правдивое признание своей вины только уменьшает степень справедливого наказания.
"Допрашиваемый" сначала молчит, а потом вежливо заявляет:
– Мне не в чем признаваться, потому что я не только не знаю, кто писал протокол, но и не знаю, что в нем написано.
– Бросьте дурака валять! – гремит "следователь". – Говорите правду: кто составлял протокол?
– Если хотите знать правду, я скажу: протокол написал бог Бахус! – отвечает рассерженный "допрашиваемый".
Приятели не выдерживают дальнейшей комедии и весело хохочут.
– А, чтоб тебе пусто было! Замучил меня, даже в пот ударило! – говорит Янка и вытирает платочком лоб.
– Что скажешь, Яне? По-моему, неплохо. Если мы все разыграем такую "божественную комедию", то, право же, будет хорошо!
– Путь проложен! – весело отзывается Янка. – Остается только отшлифовать некоторые мелочи. Может быть, "следователь" – ты или я – не так порой задавал вопросы, а "подсудимые" не так отвечали?
– А как ты думаешь, может быть, о Бахусе не нужно говорить, а ту же мысль высказать немного иначе? – осторожно замечает Лобанович.
– Дело, братец мой, не в точной терминологии, была бы только верно и без противоречий определена линия общего поведения, остальное, конечно, нужно доработать.
– Я в принципе не против Бахуса, Янка, быть может, это наша находка. Тысячи людей возлагали вину на бедного Бахуса, и это часто помогало им. А вдруг и нам он сослужит службу?
Приятели приступают к окончательной отделке "допроса". Остается только ознакомить всех участников учительского съезда в Микутичах с планом, выработанным в Смолярне, чтобы все уволенные учителя играли в одну дуду – никаких заранее обдуманных намерений у них не было. Встал другой вопрос: каким способом осведомить друзей о принятой линии поведения? Ответ был один – только устно и тайно.
В заключение Лобанович сказал:
– Держись, Янка! "Нас еще судьбы безвестные ждут". Падать духом не будем!
– Не будем! – подхватил Янка. – Мы еще покажем, что такое санкюлоты! "Берегись, богачи, беднота гуляет!"
