Текст книги "На росстанях"
Автор книги: Якуб Колас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 55 страниц)
Приходит в школу Аксен Каль. В руках у него бумажный свиток, обернутый газетой. И вид у Аксена радостный, светлый. Такой вид бывает у того, кто долго чего-то ищет, несмотря ни на какие преграды и на полную, казалось бы, безнадежность этих поисков, и наконец находит.
Аксен развертывает свиток и показывает учителю план. На плане сняты крестьянские земли и смежные владения пана Скирмунта.
– Это такая правда и справедливость на свете!..
Глаза Аксена загораются огнем ненависти.
– Вы видите, кому принадлежат заливы по плану и кто ими пользуется?
Злосчастные заливы, из-за которых Аксен Каль так много судился, ходил, добиваясь законного права на них, в плане значились на крестьянских землях.
– Привести его сюда, ткнуть носом в план, а потом утопить прохвоста в этих заливах!
– Ничего, Аксен, будет и на нашей улице праздник. Настает час расплаты за издевательства над народом. Дымом и огнем полетят в небо панские палаты. И уже начали лететь.
– Сжечь! Сжечь и сровнять с землей, чтобы и следа их не осталось!
Наконец Каль переходит к практическим вопросам – что и как делать теперь.
– А крестьяне знают про этот план? – спрашивает учитель.
– Завтра будут знать все.
– Собирайте тогда сход, решим на сходе. Выступать надо дружно и всем вместе.
Через два дня собрался сход.
Никогда еще школьные стены не видели такого многолюдного, бурного, тревожного схода. Все, что накопилось за долгие века унижений, обид, несправедливостей, теперь всплывало со дна крестьянской души и объединяло толпу в нечто целое, слитное, сплоченное единой волей, единым желанием.
Среди сотен белесых и темных голов, волосатых и лысых, видна и голова старосты Бабича. У этого тихого, ласкового человека, умеющего так хорошо слушать, теперь строгий, озабоченный вид. Видно, что-то тревожит его. Пристало ли ему приходить на этот сход, как особе официальной?.. Нехорошо занимать такую двойственную позицию, сидеть между двух стульев! Старшины здесь нет. О, старшина сюда не пойдет! И церковный староста Крещик также не пришел. Да и многих здесь нет. Но то все люди зажиточные, любящие потереться возле начальства, а здесь как раз противоначальнические действия могут иметь место.
Грозный вал крестьянских восстаний прокатился по необъятным просторам царской России, скованной острогами и цепями неволи. Пламя пожаров, багровые клубы дыма окрасили в кроваво-красный цвет холодное осеннее небо. Извечная крестьянская жажда земли и неумирающее стремление к свободе слились в один глухой, могучий порыв, неудержимый вихрь, сметающий все на своем пути. Бросают паны имения, как крысы подожженную мельницу, удирают в города, крича о спасении и рассказывая об ужасах, чинимых "мужиком-зверем".
И вот сейчас такие "мужики-звери" собрались в школе. Между собой, дома, они не раз втихомолку обсуждали события последних дней, а теперь на сходе нужно все это оформить. А для законности они и старосту Бабича пристегнули сюда.
Гудит сход, как темная пуща под напором бури. Отдельных слов не разобрать, один сплошной, густой рокот наполняет школьный зал.
Учитель и Аксен Каль входят в школу.
Толпа смолкает: начинается акт большой общественной важности. Сотни глаз подняты на этих двух человек.
– Громада! Приступим к делу! – Голос у Аксена звонкий, необычно торжественный.
– А-ру-ду-ду-ду-д-ум! – катится неясный гул из толпы, изредка прерываясь отдельными словами. Сход выражает согласие приступить к делу.
– Мы пришли не в волость, где обычно собираются сходы, а в школу, потому что учитель – наш человек, он за нас, а за это дело не возьмется ни писарь, ни старшина, никто другой, ведь они нам не сочувствуют, они служат нашим врагам! – говорит Аксен.
– Босяки! Наживаться только умеют нашим трудом! – слышится голос.
– Мы будем просить учителя помочь нам, чтобы все это оформить и сделать, как нужно.
– Просим! Просим! – гудит сход.
Из толпы незаметно протискивается низенький, щуплый полешук средних лет, с бородкой, похожей на пучок мха, растущего на коре старой березы. Он подходит к учителю и тихо говорит:
– Вы думаете, мы не знаем, кто наш враг, а кто друг?.. Вы моему Алесику подарочек сделали, купили сироте рубашку. А поп, писарь, земский начальник – это грабители, шкуру готовы содрать с нас, но мы с ними расправимся!
Учителю некогда разговаривать с ним – сход ждет услышать его слово.
Дело, для решения которого созвано это собрание, всем известно: надо что-то предпринять с этим паном Скирмунтом, надо так или иначе рассчитаться с ним.
Лобанович чувствует всю необычность и напряженность обстановки, непримиримое, боевое настроение схода. Он чувствует также и свою ответственность, моральную ответственность перед этим взбудораженным народом, готовым сейчас на все: грабить, жечь, резать, – такие примеры ему известны. В то же время учителю надо выполнить свой революционный долг. И посоветоваться не с кем. А ведь осмотрительность особенно необходима теперь, когда притихшая было полицейщина начинает поднимать голову и чинит кровавую расправу с крестьянством, восставшим против панов.
Взволнованный и бледный, берет слово учитель:
– Граждане! Всем ясны и понятны ваш гнев и возмущение. Сотни лет жили мы под панским гнетом. Нас не считали за людей, мы терпели издевательства и бесконечные обиды. Крестьянин на земле, рабочий на фабрике работают на богачей. Паны и богачи живут в роскоши, а вы – в темных и тесных халупах, копаетесь, как черви, в земле, и нет вам ни жизни, ни доли. Разве это справедливо? Может ли так продолжаться? Кто же вступится за нас? Кто принесет нам избавление от этой тяжелой недоли? Если мы сами не поможем себе, никто нам не поможет. Вы только подумайте: маленькая горсточка дворян и богачей села вам на шею, захватила лучшие земли, живет вашим трудом – и вас же мучает, чинит несправедливости, загнала вас в норы, в щели, сделала вас невольниками. Почему? Потому что в их руках власть, суды, армия. Они дурманят вам головы при помощи церкви и школы, вдалбливают вам, что так и должно быть, пугают вас карами в пекле, чтобы вы были послушными и покорными, обещают вам рай на том свете, чтобы самим вольготнее жилось на этом. Надо понять, кто нами командует и почему, надо громко заявить о своих правах и поддержать эти права силой. Что же для этого нужно? Надо соединиться в один тесный союз, в один коллектив и выступать сообща, дружно, сплоченно. Только тогда вы будете непобедимыми, ибо кто же тогда выступит против вас? Войско? Но ведь оно составляется из ваших сыновей, и не для того нужно оно, чтобы бить своих отцов и братьев.
Эта немного окольная дорога-речь начинает, как замечает оратор, утомлять сход. Людям нужно услышать об имении пана Скирмунта.
Лобанович берет со стола план.
– Вот вам, граждане, пример того, как несправедливо обходятся с вами. На этом плане заливы и прибрежный луг принадлежат вам, но почему-то они очутились в руках пана Скирмунта. Вы за них судились, но ничего не высудили. Даже хотели царю подавать прошение, но и из этого ничего не вышло бы – ведь и царь за панов стоит, а не за вас.
– Голову оторвать толстопузому черту!
– Сжечь его поместье вместе с ним и со всем его семенем! – гудят злобные голоса.
Возмущение крестьян растет. Оно может привести к попытке разгромить и поджечь имение. А это даст начальству "законное право" жестоко покарать крестьян как грабителей и насильников.
– Граждане! С вами обошлись несправедливо. Но не поддавайтесь злобе и не делайте того, о чем впоследствии придется пожалеть. Надо все трезво, спокойно взвесить, рассчитать. Прежде всего я спрошу вас: будете ли стойкими и твердыми, если случится какое-нибудь лихо? Или будете сваливать с себя вину на кого-нибудь другого за свои поступки?
Вопрос, брошенный в толпу так прямо и неожиданно, заметно остудил жар крестьянской злости.
– Вас мы не выдадим! – слышится голос из толпы.
– Я за себя не боюсь, – отвечает оратор, задетый этим искренним заявлением. – Я только хочу предостеречь и напомнить вам, что нужно сначала спокойно обсудить это дело, а потом уже действовать, и действовать организованно и дружно, чтобы ваши поступки действительно были революционные и сознательные.
Староста Бабич смотрит на учителя, кивает головой: правда все это, надо подумать, обсудить.
– Правда, правда, – вслух говорит он.
– Давайте же сделаем так, чтобы было, как говорится, и здорово и сердито и чтобы нас не могли подковырнуть легко и просто.
Сход внимательно прислушивается к словам учителя.
– Я думаю, – продолжает он, – сначала послать Скирмунту наше требование, оно у меня написано, и я прочитаю вам его.
Учитель берет заранее заготовленную петицию – эта форма обращений, протеста довольно часто применялась тогда – и читает:
"Гражданину Скирмунту в Альбрехтове
от граждан сел Выгоны и Высокое
Петиция
Несправедливость, которую чинили веками крестьянству помещики и чиновники, и то тяжелое положение, в котором очутилось оно в результате этой несправедливости, вынудили крестьян самим взяться за дело уничтожения этой несправедливости! Повсюду в России поднялось движение крестьян на почве земельных отношений с помещиками. Это движение, как вам, вероятно, известно, часто принимает грозную, нежелательную для вас форму, так как доведенное до крайности крестьянство не имеет другого выхода. Воздерживаясь от применения таких крайних средств, мы, граждане сел Выгоны и Высокое, напоминаем вам, что затоны и сенокос на Пине, согласно плану, утвержденному Межевой комиссией 18.. года, значатся в нашем владении. Между тем этими нашими угодьями незаконно пользуетесь вы. Однако в нашей тяжбе с вами за эти угодья суд стал на вашу сторону.
На основании вышеизложенного мы требуем:
1. Отказаться от незаконного пользования нашими затонами и сенокосом.
2. Как вознаграждение за это пользование передать нам часть вашего имения, что примыкает с одной стороны от Пины к дороге и с другой – к имению Альбрехтово.
3. Если наше законное требование вами не будет принято во внимание, мы будем вынуждены употребить другие средства".
С большим вниманием выслушали крестьяне эту петицию.
– Граждане! Согласны вы предъявить эти требования Скирмунту?
– Согласны! Подать! Подать! – гудит сход.
– Если так, то подписывайтесь.
Крестьяне двинулись к столу и мозолистыми, загрубевшими пальцами выводили свои фамилии или просто ставили крестики, а в конце бумагу скрепил печатью староста Бабич.
Выбрали трех делегатов, которым поручили передать петицию пану Скирмунту.
– Если пан вернет нам затоны, мы принесем самой лучшей рыбы нашему учителю за хлопоты, – говорит дядька Есып.
Скирмунт – влиятельный и богатый помещик. Это чувствуется во всей его преисполненной важности фигуре. Его имение одно из лучших в Пинщине. И среди помещиков и среди начальства он уважаемая персона. Он лично знаком с губернатором. Приглаженный и прилизанный, важно сидит он в своем пышном кабинете за богатым столом, курит дорогие сигары. На революцию смотрит свысока: не слишком ли много возомнили о себе эти хлопы? Его золото хранится в надежных банках, поместье, строения и имущество – все застраховано. Он ничего не боится. Сидит, просматривает счета, составляет проекты, как расширить свои предприятия, вообще "работает". Труд крестьян и труд рабочих – это труд рабочей скотины, а он работает головой. В его хозяйстве живут и кормятся сотни людей, он "дает" им хлеб, и они за это должны быть ему благодарны.
В дверь кабинета осторожно и почтительно стучит чья-то рука.
– Проше! – бросает пан Скирмунт.
Входит перепуганный главный эконом. В руках у него лист бумаги.
– Ясне пане! Какую мерзкую бумагу подали пану эти хамы из Выгонов и из Высокого!
Пан Скирмунт берет петицию, вскидывает на нее глаза. На лице у него презрительная улыбка.
– Гм! На равную ногу со мной становятся: граждане пишут гражданину!
Пан Скирмунт выше поднимает свои закрученные, пышные усы. Читает. Ироническая улыбка не сходит с панских губ. Время от времени он качает головой. Наконец улыбка исчезает, глаза становятся злыми.
– Заложить бричку и пару лошадей! – приказывает он.
Окончив чтение петиции, пан Скирмунт сразу наметил план действий. Он знает, что нужно делать в таких случаях.
Пан Скирмунт едет в Пинск. Надо же потешить маршалка. Надо поднять на ноги начальство.
И пан Скирмунт завертел машину.
XXIX
По вечерам, окончив занятия в школе, Лобанович выходил порой на прогулку, чтобы побыть на свежем воздухе. Было у него излюбленное местечко, куда он обычно и отправлялся, когда хотелось ему остаться наедине с самим собой. Место это – проселок за Выгонами, который тянется рядом с железной дорогой, где стоят две ветряные мельницы. Здесь совсем тихо, особенно когда стемнеет. И что еще нравилось ему здесь – это скорый поезд, идущий из Лунинца в Пинск. Верстах в пяти отсюда, миновав Заозерье, железная дорога делает поворот, и с проселка очень хорошо видны огни поезда. В этих ярких, движущихся огнях было что-то необычайно привлекательное, волнующее. Сколько раз он видел их, и всегда они казались ему символом торжествующей, вечной жизни, милой, чарующей улыбкой озаряющей угрюмый, молчаливый мрак Полесья.
На этот раз он пришел сюда, чтобы проверить сведения об одном очень важном событии. Днем пронесся слух, что началась гигантская всеобщая забастовка, что революция достигла наивысшего напряжения, что уступки, сделанные царем, не удовлетворили восставший народ.
Невольно какой-то страх охватывает душу перед величием, грандиозностью борьбы. Чем все это кончится? Каков будет результат этой борьбы?
Лобанович знает, в какое время проходит здесь поезд. Это время приближается. Учитель внимательно вглядывается в то место, где обычно появляются огни. Но их не видно. Может, потому, что слишком непроницаем густой мрак, смешанный с сырым туманом. В этом мраке растворяются земля и небо, никнут огни. Он смотрит на село: видны ли огни в окнах? Они почти не видны, только светло-желтые отсветы тускло мелькают вдалеке.
Он снова смотрит на железную дорогу и прислушивается. Вокруг могильная тишина, все словно онемело либо вымерло. Подходит еще ближе к железной дороге, снова вслушивается – та же тишина. Смотрит на часы, осветив их спичкой, – прошло полчаса после того времени, как обычно проходит скорый поезд. Значит, правда забастовка началась!
Прошло несколько дней напряженного ожидания. Обычная деревенская жизнь выбилась из колеи и остановилась, а если кое-где и двигалась, то двигалась, как повозка, в которой сломалось одно колесо.
Старшина Захар Лемеш теперь нигде не показывается, его авторитет как начальника упал на все сто процентов. И он больше занят своими хозяйственными делами, чем делами волостного правления. Надел серую свитку, подпоясался поясом потуже и ходит, немного пригнувшись, чтобы меньше бросаться людям в глаза. Его мысли порой идут в необычном направлении. Он думает, что ничего прочного нет на свете и что даже его старшинство имеет свое начало и свой конец. Без конца конец. Старшина мысленно говорит себе:
"Э, матери его барабан!"
Эта "барабанная мать" и есть тот мостик, который пролегает между старшиной и обыкновенным человеком, каковым в перспективе и придется стать Захару Лемешу.
Писарь Дулеба хоть немного и притих, но все еще храбрится. И не писарство дорого ему – плевать он хочет на него и плюет, – ему важен самый принцип: ну, что будет, если эти социалисты возьмут верх? Пропадет Россия! Он не поколебался в своих убеждениях, даже увидев бурливый поток манифестантов на улицах Пинска, когда полиция трусливо попряталась. А старшине сказал:
– Ничего, Захар, перемелется – мука будет.
– Либо мука, либо мука, – вздыхает старшина.
– Обожди немного: я слыхал, холод становится на ноги, сожмет он, брат! Да так сожмет, что от твоих забастовщиков и перьев не останется.
– Что ты говоришь? – радость отражается на лице старшины.
– А вот увидишь!
Не видать также Ивана Прокофьевича, и голоса его не слышно. Никуда не ходит, дома сидит, ему противно смотреть на всю эту "мерзость". "Шумят, кричат сами не знают что. Перевелись люди на русской земле. В либерализм играть начали. Сволочи!" И тут же он впервые выругал царя: "Идиот!.. Да и что с него возьмешь, если ему бог мозгов пожалел?"
В поповском окружении также шушукаются, забившись в свои уголки. Здесь особенно возмущает всех тот факт, что в городе служанки забастовали и матушка, жена соборного попа, вынуждена сама мыть пол и ходить с корзинкой на рынок.
Только дьячок Ботяновский не потерял головы и первый высказал мысль, что это за грехи посылает бог такую кару.
В связи с тем, что поезда не ходили и газет не было, эти люди заменяли собой газеты: по их поведению и по их лицам можно было судить о том, как проходит революция. И пришел такой день, когда Лобанович загрустил: он услыхал веселый голос Ивана Прокофьевича:
– Гэ, сукины сыны! Восстание подняли? Да что ты против войска сделаешь… Нет, брат, выше пупа не прыгнешь!
И все, кто был придавлен и загнан в щели революцией, теперь ожили и высоко подняли головы.
Победившее царское правительство готовилось копать могилу революции, мобилизуя для этого карательные воинские части и суды. Полиция и соответствующие органы власти зашевелились.
В тот вечер, когда после десятидневного перерыва загромыхали на железной дороге колеса вагонов, зашла к Лобановичу Ольга Викторовна.
– Невеселые новости, Андрей Петрович. Забастовка окончилась, восстание задушено, города залиты кровью. Идут аресты.
Печаль и тревога охватили Лобановича.
– Ну что ж, надо считаться с фактами. Но следы этой революции никто не сотрет в истории, – отвечает он.
– О нет! – подхватывает Ольга Викторовна. – И вешать нос на квинту нечего!
Все эти вести, видимо, больно ранят ее, но она старается не поддаваться грустному настроению.
– И в Пинске аресты начались. Арестованы Глеб и Соломон, помните их?
– Арестованы? Жалко хлопцев!
– Я им завидую: пускай бы и меня арестовали.
– Ну, в этом радости не очень много.
– Знаете, а в Пинске слухи ходят, что школа ваша костер революции и будто вы собирались или собираетесь с крестьянами громить какого-то пана Скирмунта?
– Ну, там из мухи слона сделали!
Лобанович рассказывает, как было дело. Ольга Викторовна с любопытством слушает, глаза ее веселеют.
– А знаете, – говорит она, – в случае чего у вас есть большой козырь: можно осветить дело так, что вы сдержали крестьян, предотвратили разгром поместья и пролитие крови. И вам нечего бояться.
– Я не боюсь. Почему? А вот почему: я давно подготовил себя к худшему, и если со мной случится, ну, то, что с Глебом и Соломоном, это для меня не будет неожиданностью, и арест меня не пугает. Наплевать!
– Ну, об аресте нечего думать.
– Может, так, а может, и нет. Все мы под полицией и жандармами ходим.
– Это верно… А я все эти дни была в Пинске, школу свою совсем забросила, ну ее к черту! Вся моя учительская работа в последние дни состояла в том, что я собирала взрослых и читала им всякую нелегальщину.
– Теперь, Ольга Викторовна, надо вам немного поостеречься, а то и до вас доберутся.
– А черт их бери! Знаете, мне жалко будет, если нам придется разлучиться.
– Если меня заберут, буду утешать себя тем, что меня жалеет такая славная девушка, как вы.
– Ох, и злой же вы человек! Не хочу больше с вами оставаться!
Поднимается, собирается уходить.
– А я вас не пущу. Посидите еще.
Она меняет тон, вздыхает.
– Ох, Андрей Петрович! И не хочется идти, но нужно. Проводите меня, если не ленитесь.
Они выходят.
На железной дороге прощаются.
Ольга Викторовна идет быстро, ни разу не оглянувшись назад. Лобанович стоит, смотрит ей вслед. Хочется догнать, еще пройтись с нею.
На поле надвигается мрак, и фигура учительницы сливается с темнотой.
Лобанович идет назад. Размышляет о последних событиях.
В тот вечер, когда загрохотал первый поезд, Захар Лемеш шел из волости. Настроение у него было приподнятое – он услыхал сегодня хорошие новости. Лемеш даже посмеивается про себя.
"Голова этот мой писарь! – думает старшина о Дулебе. – Все выходит так, как он говорил!"
Когда же до ушей старшины донесся с железной дороги грохот поезда и послышался гудок, Лемеш остановился, послушал, а затем заговорил громко, уже настоящим своим старшинским голосом:
– Дурни, дурни! И как они могли осмелиться пойти против царской власти?!
Этот прорыв глухой тишины на железной дороге послужил как бы отверстием, через которое и полезли разные события. Исподтишка они подготавливались и прежде, но теперь развитие их пошло более быстрым ходом.
Лобанович чаще замечает какие-то таинственные тени под окнами своей квартиры. Начинает присматриваться. Ясно, что он на подозрении и за ним следят. Следит понемногу полиция, следят люди из поместья пана Скирмунта, присматривается к нему и дьячок по своей доброй воле. Эта слежка началась с того времени, когда пан Скирмунт передал написанную Лобановичем петицию пану маршалку. В связи с этим созывается специальное совещание, с участием полицмейстера и казачьего офицера.
Маршалок, очень толстый, неповоротливый человек, вроде гиппопотама, негодует:
– Радуйтесь, господа! Под самым носом у нас замышляются события революционного порядка, вернее сказать – революционной категории.
Читает петицию.
– "Граждан"… Обратите внимание: "Граждан"! Нет, видите ли, больше мужика, а есть только "граждане", которых обижает, эксплуатирует… и… какая там еще у них терминология?.. "Гражданин" Скирмунт! А? Как вам нравится? Такая наглость!
– Беспримерная наглость! Прохвосты! – раздаются голоса.
– Установлено, кто писал это милое послание? – спрашивает казачий офицер.
– Просветитель народа, он же педагог! – иронизирует маршалок. – Сергей Петрович, – обращается он к инспектору, – это ваше сокровище.
Инспектор Булавин конфузится за свое "сокровище".
– Я со своей стороны расследую степень его участия в этом беззаконии, – оправдывается он.
– За это, разумеется, мы его по головке не погладим, – говорит полицмейстер. – Но согласитесь, господа, что его вмешательство имело и свою положительную сторону: эта петиция спасла от разгрома пана Скирмунта. И так представил мне это дело лесничий Иван Прокофьич. Он прямо сказал: "Да вы поблагодарите его за эту петицию".
Возмущение против автора петиции заметно утихает. Только один прокурор сохраняет строгость, свойственную его профессии.
– Кто б он ни был и чем бы ни руководствовался, все же он человек опасный, крамольник, это ясно, пройдоха, не лишенный дара юридического крючкотворства, правда наивного. Такие "ходатаи" правительству не нужны.
Тем временем, не дождавшись ответа на петицию, крестьяне созывают новый сход. Считая, что "закон" ими соблюден, они выносят новое постановление – приступить к пользованию затонами, которые по плану принадлежат им.
Человек двадцать крестьян, взвалив невод на сани, выходят к затонам. Медленно, не торопясь принимаются за дело. Прорубают лед и забрасывают невод. Работа идет весело, дружно. Вытаскивают первый невод – еще веселее становится у них на душе. Если дело и дальше так пойдет, они сегодня возвратятся домой с богатым уловом. После полудня у них уже было три бадьи рыбы. А рыба – как на заказ: лини и щуки, да все порядочные. Прямо охота берет ловить еще.
Приготовились забросить невод в новую тоню, размотали его, тянут. Дядька Есып последнюю льдину из проруби вытаскивает, глядь – из-за сухого высокого тростника человек тридцать казаков на конях вылетают! И как подкрались они так ловко, незаметно, дьявол их знает. Раз – и окружили!
– Крамольники! Бунтовщики! Для вас уже царские законы не законы? Своевольничать? Бунтовать?
Строг был казачий офицер.
У дядьки Есыпа с перепугу выпала трубка из зубов в полынью.
– Клади невод в сани! – командует рыбакам офицер.
Мокрый невод и три бадьи улова взвалили на сани. Мрачные, встревоженные и возмущенные такой несправедливостью, плетутся крестьяне под казачьим конвоем. Их ведут берегом Пины, возле Высокого, чтобы все видели их позор и поражение.
Тем временем в школе хозяйничает полиция. Налетела из парка Ивана Прокофьевича и окружила школу. Учеников отпустили, учителя приглашают в его же квартиру.
– Ничего не найдете, – говорит приставу Лобанович.
– Заранее все припрятали? – спрашивает пристав и усмехается.
Порылись немного, а потом приказали учителю одеваться.
– Так бы и говорили сразу!
Лобанович собирается. Сборы его невелики.
Арестованных крестьян вывели на выгон. Сюда сбежались люди, заполнили весь выгон.
– Расходитесь! Расходитесь! – командует полиция и расталкивает толпу.
Аксен Каль молотит на гумне. С цепа срывается било. Аксен поднимает било, выходит во двор, чтобы починить цеп. Услыхав на выгоне необычный шум и крики, он бежит туда с цепом в руке. Подходит к "линии оцепления". Казачий офицер рекой разливается, произнося речь-назидание, пересыпая ее "сволочью", "крамольниками" и другими страшными словами.
– Если бы вы так храбро японцев брали в плен, то были бы молодцами, – говорит Аксен казакам.
Офицер поворачивает злое лицо в сторону Аксена.
– Что ты сказал?
Рассвирепел и Каль:
– Сказал, что вас японцы били и гнали, как собак, а вы приехали сюда на безоружных мужиках отыгрываться.
Мгновение – и офицер выхватывает саблю. Высоко взлетел блестящий клинок – и… трах. Офицерская сабля отлетает далеко в сторону, выбитая из рук мужицким цепом. Еще мгновение – и этот же цеп гладко пристает к деликатной офицерской фигуре. Свалился бы офицерик с коня, но казаки поддержали. Остальные начали в толпу с конями кидаться.
– Бери его! Бей! – кричит озверевший от злости офицер.
Аксена бросаются ловить, но он исчезает, словно какой-то злой дух. И никто не знает, как все это произошло. А кто и знает – не говорит.
Толпу разогнали. Несколько человек подмяли лошадьми.
Арестованных крестьян и учителя ведут выгоном, а затем поворачивают налево, на дорогу в Пинск.
Дьячок Ботяновский стоит сбоку. Провожает глазами эту процессию и говорит, обращая свои слова к учителю:
– Да, сосед, ничего нет тайного, что не стало бы явным. И всякую гордыню наказует господь.
Менск, 1926–1927
