Текст книги "На росстанях"
Автор книги: Якуб Колас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 55 страниц)
X
Как раз за день до введения пресвятой богородицы, праздника, который приходится на 21 ноября, перед жителями деревни Тельшино встал очень важный вопрос: когда праздновать этот праздник – сегодня или завтра? И возник этот вопрос, как возникают обычно все важные вопросы, случайно.
Старая Лукашиха, Авгеня, пришла к своей соседке Югасе занять подситок просеять муки. Пришла она как раз в ту утреннюю пору, когда нужно уже тушить в хате огонь. Авгеня сразу же обратила внимание на то, что в хате соседки налицо все признаки праздника: самопрялки вынесены вон, мужчины еще не все обуты, а сама Югася подбивает тесто на оладьи и печки не затапливает.
– Что это у вас, девка, никак праздник?
В Тельшине существовал обычай, когда одна старая женщина обращалась к другой, говорить ей "девка".
– А разве не праздник? – промолвила Югася и глянула на соседку.
– Как праздник? Что ты, девка, говоришь?
– А так, что праздник! – твердо и уверенно ответила Югася.
– Ах, боженька милый! А я-то думала, что завтра! – всплеснула руками Авгеня. – Лукаш мой давно пошел в клуню молотить гречиху! И сама я все утро пряла! А-а, как же это я думала, что праздник завтра? Ах, матушки мои родимые!
Авгеня повернулась и быстренько вышла из хаты, даже и подситок забыла взять. Выйдя на улицу, она на минутку остановилась, а затем заторопилась к Нупрею Бобку.
– Я прибежала у вас узнать: сегодня праздник или завтра? – спросила Авгеня и окинула глазами хату.
Нупрей еще не поднимался, лежал на печке и грелся, как кот, скорчив длинные ноги, потому что они, хотя печь и была просторная, не могли на ней поместиться.
– А верно, сегодня, – ответил он с печи.
Правда, голос Нупрея нигде большого авторитета вообще не имел, а в таких вопросах тем более, – ведь Нупрей Бобок ничего не имел против того, чтобы праздновать и в будние дни. Но и Маланья, жена его, также подтвердила, что праздник сегодня.
– Ах, матушки! – снова всплеснула руками Авгеня. – Все люди празднуют, одна я, дурная баба, суечусь, ни праздника, ни покоя не вижу… – И она выскочила из хаты и чуть не бегом бросилась домой.
Хорошо знакомые звуки глухих ударов, доносившихся из хаты Миколки Стукача, остановили Авгеню: если сегодня праздник, почему же у Стукача толкут ячмень?
Недолго думая, Авгеня бросилась к Стукачам. Первое, что она там увидела, были ступа и две молодицы, невестки деда Стукача, – молодицы стояли друг против друга с толкачами и дружно толкли ячмень для кутьи. Миколка Стукач, лысый дед с седой бородкой, подплетал лапоть. Бабка Стукачиха пряла кудель. Стук толкачей глухо отдавался в углах хаты, и после каждого удара что-то дребезжало на полке, где стояли миски с ложками.
Удивленная Авгеня остановилась на пороге.
– Разве сегодня не праздник? – спросила она.
– Какой праздник? – сердито глянул на нее дед Миколка.
– Вот, скажите, мои милые, будто кто туману напустил, – промолвила Авгеня, сбитая с толку. – Одни празднуют, другие говорят, что праздника нет.
– Кто празднует? – спросила бабка Татьяна.
– Я и сама думала, что праздник должен быть завтра, ан прихожу к Рамковым – празднуют, Югася оладьи подбивает. Зашла к Бобковым – и там празднуют. Прихожу к вам – у вас будний день. Кому же верить?
– А может, и сегодня праздник, – уже другим тоном начал рассуждать дед Стукач.
Молодицы прекратили работу. Одна оперлась на толкач, не вынимая его из ступы, а другая держала толкач в руке. Они также задумались.
– Введение празднуют на восьмой неделе после покрова, – высчитывала бабка Татьяна. – Сколько же это недель после покрова?
– Ну как раз восьмая неделя и пошла, – сказала Авгеня.
– Должно быть, праздник все же сегодня, – после раздумья промолвил дед Стукач, бросив на пол лапоть и почесав голову ниже лысины.
– Мама! А когда это к нам Шпак из будки приходил? – спросила одна молодица свою свекровь, бабку Татьяну. – Тогда говорили, что до этого праздника осталось одиннадцать дней.
Дед Стукач, бабка Татьяна, невестки и старший сын Стукача Апанас начали высчитывать, когда у них был Шпак из будки. Выходило, что одиннадцать дней как раз прошло. Бабка Татьяна вынесла свою прялку, Марьяна сказала, что кутья давно уже столклась; крупу выбрали, а ступу выкатили в сени. Раз праздник, так праздник.
Авгеня пошла домой, уверенная в том, что сегодня праздник. Не заходя в хату, она забежала к Лукашу в клуню и накричала на него, что он не празднует и ее сбил с толку, ввел в грех.
– Ты послушай, старый пень, молотит ли кто?
Югасю в свою очередь взволновала старая Лукашиха: а может, и правда, что праздник завтра? Набросив на плечи кожух, она пошла к своей куме Насте. Настя твердо вела подсчет праздникам и строго следила за лунными четвертями – "квадрами".
– Я уже слыхала, что некоторые собираются праздновать сегодня, но праздник, я наверное знаю, завтра. Пилиповы хлопцы уже давно поехали в лес с топорами.
Не прошло и четверти часа, как по всей деревне только и было разговору, что о празднике, при этом явственно обозначались два лагеря – праздничный и будничный. Каждый лагерь насчитывал в своих рядах весьма уважаемых представителей своего направления, что никоим образом не могло привести к соглашению: каждая сторона имела очень крепкие доказательства, на которых основывались ее суждения относительно праздника.
Особенно усилилось волнение, когда начало всходить солнце. Вдоль всей улицы то там, то здесь стояли кучки полешуков и полешучек, и в каждой кучке шел спор о празднике. Все тельшинские законники и законницы сошлись здесь и горячо судили взгляды противоположного лагеря.
Микита Тарпак, приведя все доводы в пользу завтрашнего дня и нисколько не повлияв на стойкость взглядов своих противников, сердито плюнул, повернулся и пошел к своему двору. Его решительная походка и выражение лица ясно говорили о том, что он надумал сделать нечто такое, что должно произвести сильное впечатление и унизить тех, кто был не согласен с ним. Он вытащил телегу, положил на нее доски и стал наваливать навоз, хотя незадолго перед тем и не думал его вывозить в такое время. Нагрузив телегу навозом, запряг коня и важно поехал вдоль улицы, высоко воткнув в навоз вилы. Приблизившись к той кучке народа, где он недавно вел напрасный спор, Микита остановился и начал поправлять хомут, не обращая ни на кого внимания, словно он занимался своим обычным делом. Как только Микита повернул с улицы в поле, тотчас же с той стороны, откуда он выехал, возле колодца послышались два женских крикливых голоса. Они звучали все громче и все с большей злостью. Это ругалась Авдоля Лотачиха с женой Никиты Акулей. Они давно уже были не в ладах, теперь же этот праздник послужил поводом для того, чтобы дать волю языкам. Лотачиха сыпала словами, как горохом. Должно быть, не раз практиковалась она мысленно, готовясь к этой перебранке. Казалось, она только открыла рот, а слова сами, как из мешка, сыпались и сыпались. Акуля не поддавалась. Женщины кричали то по очереди, то одновременно. Проругавшись с полчаса возле колодца, они разошлись: одна пошла в один конец улицы, другая – в другой, так как им надоело ругаться и это не давало никаких результатов. И чтоб сильнее допечь друг друга, они пошли по деревне поносить одна другую перед людьми. Каждой хотелось острее поддеть своего ворога.
– Ах ты чертова шлюндра! Пошла по улице зубами звонить, языком молоть, чтоб он у тебя почернел да высох! – кричала Акуля. – Иди, иди, так вот и поверят тебе, брехухе! Думаешь, не знают люди, как ты к Михалке в сарай бегала, га? Знают люди, за что тебя Крупенич с разъезда горелкой угощает, чтоб тебя вожжами угощали… Знают, не сомневайся! Ты думаешь, не знают, как ты с дорожным мастером по ночам гуляешь, как ты у него десять рублей подцепила? Копач ты из-под темной тучи, хлеба замесить не умеешь, хаты никогда, как люди, не подметешь, чтоб тебе глаза замело!
Авдоля, в свою очередь, идя в другой конец улицы, вела свой сказ. Женщины изредка прислушивались друг к другу и таким образом получали материал для дальнейшей ругани.
– На меня люди глядят, потому что я хорошая, а на тебя и собаки глядеть не хотят. Завидно тебе? А ты забыла, как тебя бабка Татьяна на своем дворе поймала? Зачем же ты ходила туда? Чужих курей выслеживать? А тыквы с грядок у Рамковых кто таскал, чтоб из тебя кишки повытаскивали? А кто, если не твой Микита, у деда Андрея баранинку крал? Этого, может, не знают люди, так пускай же знают…
Полешуки стояли, как строгие и справедливые судьи, но серьезные лица их часто делались веселыми, и дружные раскаты смеха наполняли улицу. При этом полешуки, как по команде, запрокидывали головы и выпячивали животы. Но это было только в тех случаях, когда какая-нибудь из женщин, перейдя всякие границы женской стыдливости, отпускала что-нибудь очень жизненное и сочное. И все же деревня не пришла к согласию. Одни праздновали в тот день, другие – на следующий. А некоторые, чтобы не ошибиться, праздновали два дня.
Этот неясный вопрос о празднике отразился и на школьных занятиях. Лобанович, придя в класс, заметил, что половины учеников нет.
– Почему же вас так мало пришло?
Дети рассказали историю спора о празднике, а вместе с тем и о причине отсутствия учеников.
XI
Занятия в школе наладились.
Молодой учитель вкладывал в них свою душу и сердце. Короткие зимние дни проходили незаметно, их не хватало для того, чтобы как следует провести работу. Как только становилось светло и можно было начинать занятия, Лобанович шел в школу, распределив свою работу среди четырех групп.
Много требовалось умения для того, чтобы каждая группа была занята и не сидела без работы. Много нужно было энергии и старания, чтобы каждая группа была заинтересована в своей работе, чтобы все время поддерживать в классе определенное настроение. Днем школьники распускались на полтора часа для обеда, затем уроки снова шли до самого вечера, пока не стемнеет. Часто со старшими учениками занятия велись и вечерами, при лампе. Потом учитель еще долго сидел над тетрадями и правил их. Молодых сил было много, казалось, никогда не исчерпаешь их, и расходовались они так, как расходует с осени зажиточный, но малоопытный и непрактичный хозяин богатый сбор со своей нивы.
Но в своей работе черпал молодой учитель и полную чашу высокого удовлетворения, наблюдая, как дети овладевали знаниями, легко осиливали то, что еще вчера казалось им непонятным и трудным. Более толковых и способных любил он той любовью, какая может быть только у наставника к своим воспитанникам. Им и дозволялось многое из того, чего не должны были делать обыкновенные ученики, – у Лобановича в школе вообще был строгий порядок. Хоть потворствование было и вредно с педагогической точки зрения и Лобанович это знал, но преодолеть свою слабость не мог. С другой стороны, надо сказать, что с лучших учеников больше и спрашивалось. И радостно становилось на сердце у молодого учителя, когда он смотрел на этих маленьких сообразительных полешуков.
Окончив занятия и проверив работы учеников, Лобанович часто подводил итоги дня; при этом раздумывал он и о том, как обойти ошибки и промахи, которые так трудно бывает избежать в школе молодому, малоопытному учителю. Все известные ему способы и приемы, так гладко и просто описанные в методиках, часто оказывались совсем неподходящими, не отвечали условиям школы. Нужно было что-то придумывать самому. А сколько времени приходилось тратить на то, чтобы приспособить язык детей к книжному языку! И сколько смешных и нежелательных недоразумений возникало на уроках в результате того, что родной язык в школе унижался и подавлялся!
Иногда Лобановичу казалось, что школа отстает, что результаты достигнуты незначительные и что вообще он неважный учитель. Нужно применить здесь что-то новое, нужно оживить школу, так как методы его занятий устарели и, вероятно, перестали быть интересными для детей. В такие минуты настроение его падало, ему становилось не по себе.
"Надо будет наведаться к Турсевичу и посмотреть, как он ведет свое дело", – подумал Лобанович и твердо решил в первый же праздник поехать к своему старому учителю.
Он обдумал маршрут. Правда, маршрут этот простой: пойти на разъезд, как-нибудь сесть на товарный поезд и поехать. От станции его приятель жил версты за две, а езды полстанции. Если же не удастся поехать поездом, то у него молодые ноги, к ходьбе привычные. Разрешив, вопрос таким образом, Лобанович успокоился и хотел засесть за книгу.
Как раз в эту минуту вошла бабка.
– А что, паничок, чай пить будете?
– Чай? – спросил учитель и запел:
Чай, чай,
Примечай,
Куда чайки летят!
Бабка, обхватив руками щеки, начала смеяться.
– Смешной вы, паничок, ей-богу… Ах, пускай бы вы здоровеньки были!
– А знаешь, бабка, что я надумал?
– Бог вас знает, паничок.
– В это воскресенье, бабка… Там никого нет? – тихо и таинственно кивнул наставник в сторону кухни.
– Нету, паничок! – тихо ответила бабка, приготовившись услышать что-то весьма интересное.
– Так вот, бабка, даже не в воскресенье, а в субботу на ночь надумал я поехать в гости к тому паничу!
– А я, паничок, думала, что вы скажете о другом, – сказала, смеясь, бабка. – Почему же, паничок, не поехать? Известно, соберетесь…
Дверь в кухню стукнула, и туда кто-то вошел.
– Это, должно быть, бабка, к тебе кто-то лечиться пришел.
Бабка быстро повернулась и в дверях встретилась с Чэсем.
– Папка просил, чтобы вы зашли к нам, – проговорил Чэсь Лобановичу.
– Хорошо, Чэсь, я сейчас приду. У вас там, может, кто-нибудь есть?
– Пан Суховаров с разъезда.
– Ах, Чэсь! Как же это ты такую штуку мне в школе отколол? – вспомнил Лобанович, как Чэсь, сидя на уроке славянского языка, скрутил бумажку трубочкой и засунул ее в ухо Кондрату Круглому.
Чэсь опустил голову в знак признания своей вины и стоял так, понурившись.
– Не делай ты, братец, так никогда.
Чэсь вышел. Немного обождав, вышел и Лобанович.
За столом у подловчего сидел помощник начальника разъезда Суховаров, неженатый, еще молодой хлопец, одетый в парадный мундир; он покручивал свои черные усики. На диване против него сидела Ядвися в красивой красной кофточке, которая очень ей шла. Ее черные пышные волосы были перехвачены красной лентой. Ядвися выглядела очень интересной. Темные глаза ее с длинными ресницами словно рассыпали лучи, искрились неподдельным весельем.
Лобанович подошел к ней и поздоровался. Ядвися познакомила его с помощником и спросила:
– Что это вас не видно?
– А я, видите ли, немного закопался в школе…
– Представляю, какое это удовольствие сидеть весь день с деревенской детворой! Натаскают лаптями грязи, дух тяжелый, – проговорил Суховаров.
– Пан Лобанович влюблен в свою школу, – сказала Ядвися.
– А может быть, в вас, панна Ядвига? – спросил помощник и вскинул на нее свои оловянные глаза.
Видно было, что помощник хотел один завладеть вниманием Ядвиси, а учителя оттереть. Он считал себя очень интересным кавалером, с которым учителю тягаться никоим образом нельзя.
– О нет! У пана Лобановича есть более счастливая, чем я.
Одно мгновение Ядвися помолчала, как бы сильно опечаленная, но из глаз у нее так и сыпались искры смеха.
– Пан Лобанович отдал сердце своей бабке!
Сказала и залилась самым веселым, сердечным смехом. Смеялись также и маленькая Габрынька и Суховаров. Смеялся и пан подловчий, вошедший в этот момент к гостям.
А Ядвися еще добавила:
– Сядут с бабкой возле стола и воркуют до самой полуночи.
"Однако же ты охотница посмеяться", – подумал учитель и также шутливо ответил:
– Ну что ж, любить молодую и красивую каждый сумеет, а вот влюбиться в старую – это уже другое дело.
– Так, так, – сказал Суховаров, – для этого надо иметь особый талант.
– У пана Лобановича и есть этот особый талант, – промолвила Ядвися.
– Что это, паночку, она к вам прицепилась? – спросил подловчий.
– Не знаю, – ответил Лобанович. – На свете, дорогой сосед, так бывает: кто кого любит, тот того и чубит.
– Ха-ха-ха! – засмеялся пан подловчий. – Что, Ядвиська, получила?
А Ядвися как ни в чем не бывало спокойно, даже серьезно, спросила:
– А разве бабка таскает вас за чуб, пане учитель?
– Браво! Браво! – захлопал в ладоши помощник.
Баранкевич громко засмеялся.
– Так вас, пане учитель, бабка за чуб таскает? – спросил он, не переставая смеяться.
Общий смех не дал Лобановичу возможности ответить, и верх остался за Ядвисею.
Разговор пошел в другом направлении, и говорил теперь больше помощник. Говорил он гладко и остро и часто вызывал веселый смех своих слушателей и слушательниц. Панна Ядвися часто поднимала на него темные выразительные глаза из-под тонких дужек бровей. Лобанович молчал. У него было такое ощущение, будто он чем-то задет и обижен. А пан Суховаров очень заинтересовал Ядвисю рассказами о Вильне и театрах. Сам он немного пел, но только под гитару. В следующий раз обещал он прийти с гитарой, о чем панна Ядвися его очень просила. За все это время она ни разу не взглянула на своего соседа Лобановича.
– А ты, Ядвиська, пожалуйста, спой, – обратился пан подловчий к дочери.
– Пан Суховаров смеяться будет, – проговорила Ядвися, опустив глаза, а затем вскинув их на помощника.
– Что вы! Что вы! – запротестовал Суховаров, прося ее спеть.
Ядвися стала в уголке возле кафельной печи и запела:
Ці я ў полі не калінаю была?
Голос у нее был молодой, свежий, сочный. Пела она с неподдельным чувством. Лобанович слушал, и какая-то печаль охватила его. Ему хотелось подойти к девушке и спросить ее: «Скажите, какое горе у вас на сердце?»
Суховаров много и долго хвалил панну Ядвисю; она стояла, опустив глаза, и, кажется, ждала слова от Лобановича. Учитель намеренно не сказал ничего.
Прощаясь после ужина, панна Ядвися была серьезна и не попросила соседа заходить к ним вечерами.
XII
Лобанович почувствовал, что на душе у него неспокойно. Что привело его в такое состояние, он и сам не мог бы определить. Не было у него теперь и прежнего ощущения полноты жизни и душевной ясности. То одно, то другое начинало угнетать его душу, отвлекать и рассеивать его внимание, и он словно разделился на части, не имевшие тесной связи между собой. Чувство какой-то неудовлетворенности портило ему настроение.
Лобанович долго ходил по комнатке, обдумывал тот более или менее твердый и четкий распорядок своей жизни, который он считал необходимым установить. Нужно глубже заглянуть в самого себя и заняться чем-нибудь значительным и серьезным, не тратить времени на такие пустяки, как вечера в компании лиц вроде Суховарова, который даже ничего хорошего не видит в его школьной работе. Суховаров ему не понравился. "Хлюст, – мысленно назвал его учитель, представив себе его облик, масленые глаза, которыми он оглядывал Ядвисю, немного отвисшую губу. – Грош ему цена!"
Учитель долго ходил по комнатке. Когда приближался к лампе или отдалялся от нее, тень его то удлинялась, то укорачивалась, а на стыках стены и потолка быстро переламывалась и пробегала по потолку. Несколько раз невольно глаза учителя поднимались на окна Баранкевича. Все еще думал он и о панне Ядвисе. Может быть, и Суховарова невзлюбил за то, что она отдавала явное предпочтение ему…
"Э, глупости! – прервал учитель свои мысли. – Нужно обязательно поехать к приятелю, немного проветриться и выбросить мусор, который понемногу начинает уже накапливаться в голове".
Но задуманную поездку пришлось отложить. На другой же день к Лобановичу зашел артельный староста Бабинич, познакомился с ним и очень просил к себе в гости на четвертую будку. Староста Бабинич собирался послать в школу к Лобановичу своих детей – сына и дочку. А ученики с железной дороги были платные и составляли, таким образом, доход учителя. Жалованье учителя было слишком маленькое, и каждый ученик со стороны был значительным подспорьем в денежных делах. Никакие уверения Лобановича, что он должен поехать к приятелю, Бабинич не принимал во внимание.
– Успеете побывать и у приятеля. Побудете у меня, а вечером и к дружку поедете, тем более что праздников насобиралось много.
Бабинич принадлежал к тем людям, которые не так-то легко отказываются от своих планов. Он до тех пор не отставал от Лобановича, пока не взял с него слова быть в гостях.
Как только Бабинич вышел, в комнатку вошла сторожиха.
– Наверное, паничок, артельный в гости приглашал? – спросила она.
– Откуда ты это, бабка, знаешь?
– А как же, паничок, он будет своих детей к вам отдавать. Мне женка его уже говорила об этом. А староста такой человек, что любит отблагодарить. И угостит, и заплатит…
Бабка знала всех будочников по одну и по другую сторону разъезда и очень советовала погостить у Бабинича.
– Очень хорошие люди, – говорила она.
– Что ж, ничего не поделаешь, бабка, надо пострадать – пойду.
– Какое же это страдание? Э, панич! И выпьете, и закусите…
– А ты, бабка, любишь выпить?
– А кто же не любит, паничок? Если случается, почему и не выпить!
В первый праздничный денек вышел Лобанович на знакомую ему стежку возле двух ветряных мельниц и пошел на железную дорогу. Это место ему очень нравилось, и хотя он делал изрядный круг, идя здесь, времени оставалось еще много, спешить ему было некуда. Подойдя к железной дороге, он остановился. Хотелось пойти в сторону разъезда, идти долго-долго по маслянистым, потемневшим шпалам среди зарослей лозы и камыша, среди кустарника и леса.
Было совсем тихо. Распогодилось. Низко стояло осеннее солнце. Какой-то неизъяснимой грустью веяло от узких, тесных полянок, от заброшенной среди болот и лесов деревеньки.
Коротко и отрывисто прогудел паровоз на разъезде, тихонько вздрогнули рельсы, легкий, еле слышный шорох пробежал по ним, будто они о чем-то переговаривались между собой. И тотчас же на изгибе дороги вырвался огромный клуб беловатого дыма, за ним взлетели другие клубки, вслед за тем показался паровоз курьерского поезда. Хвост густого белесого дыма с каждым мигом удлинялся, становился шире и, казалось, неподвижно застыл в морозном воздухе, в то время как голова его все вытягивалась, будто из своего собственного туловища. Было что-то величественное, могучее и захватывающее в стремительном беге поезда. Невольно хотелось склонить голову перед гением человеческого ума, одержавшего верх над бесконечными пространствами. Поезд промчался, как змей, обдал учителя вихрем пыли и дыма, отхватывая за минуту целую версту.
Лобанович тронулся с места и пошел в ту сторону, куда полетел и где сразу же исчез курьерский поезд. Учитель шел на четвертую будку, к Бабиничу. За второй будкой начинался высокий бор, и место было более сухое и веселое. Здесь недавно встретился Лобанович с незнакомой девушкой. Он часто думал о ней, но ни у кого не спрашивал про нее, – ведь некоторые люди в таких случаях всегда склонны бросить хоть маленький комочек грязи в то, что для тебя является святым и неприкосновенным. Только с панной Ядвисей, и то между прочим, был о ней разговор. Сегодня он, вероятно, что-нибудь узнает о незнакомке. А может, она тоже будет в гостях? А вдруг это совсем не та девушка?
Проходя возле третьей будки, где жил Курульчук, Лобанович бросил на нее внимательный взгляд, но на крылечке и во дворике было тихо, никого не видно. Следующая будка, четвертая от села, была не более чем в полуверсте от третьей.
– Милости просим! Милости просим! – встретил староста учителя на крылечке и повел его в будку.
Маленькая снаружи, будка внутри была довольно вместительной. В ней была кухня, проходная комнатка и еще две комнатки, более просторные, светлые и чистые.
В домике Лобановича встретила хозяйка, низенькая, полная женщина. Глядя на нее, сразу трудно было определить, что в ней преобладает, толщина или рост.
Гостей было человек восемь – трое мужчин и женщины. Рядом с комодом возле оконца сидела девушка, с которой встретился Лобанович, гуляя по полотну железной дороги. Здороваясь с гостями, учитель, увидя панну Марину – это была она, – невольно на мгновение задержался перед ней: необычайно красивое лицо девушки словно приворожило его. Разглядев панну Марину вблизи, Лобанович нашел, что такой славной девушки он еще никогда не видел. Темные чистые глаза, казалось подернутые легкой печалью, смотрели так приветливо и с такой добротой, что от их взгляда становилось легко на сердце. На высокий белый лоб нависали черные-черные волосы и придавали ее лицу еще больше красоты. Тонкие, сомкнутые губы делали лицо девушки немного строгим и серьезным.
– Кажется, это с вами я встретился однажды? – спросил Лобанович, поздоровавшись с девушкой.
Панна Марина усмехнулась.
– Да, это я шла в вашу деревню.
– Ну и молодежь! – сказал Бабинич. – Как быстро они умеют встречаться!
Бабинич, видимо, успел уже хватить несколько чарок, язык его, вообще распущенный, не знал удержу и начинал плести такое, от чего краснели не только девушки и женщины, но часто и мужчины опускали глаза либо покатывались со смеху. Бабинич в этом смысле был известный чудак и никак не мог обойтись без того, чтобы не ляпнуть чего-нибудь при женщинах, особенно если он хорошенько выпил.
Через несколько минут Бабинич и его жена-кадушка пригласили гостей за стол. На столе было много закуски, а еще больше водки. Хозяйка приглашала гостей очень деликатно, а хозяин просто толкал их, угрожая поддать коленом, если кто-нибудь не очень быстро занимал место за столом.
– А ты чего стоишь и топчешься, как толкач в ступе? – набросился он на будочника Лобука.
– Садись, Лобук, садись! – смеялся высокий, широкоплечий Курульчук, шурин панны Марины.
Гости живо уселись за стол.
Окинув взглядом компанию и стоявшую на столе водку, Лобанович твердо решил не пить. Какое-то чувство осторожности подсказало ему это решение. Когда первая чарка дошла до него, он поблагодарил хозяина и передал чарку соседке, жене вокзального жандарма.
На лице Бабинича изобразилось необычайное удивление.
– Разве вы не пьете? – понизив голос чуть не до шепота, проговорил староста.
– Не пью, – солгал учитель.
– Ни единственной чарочки?
– Совсем не пью.
– Господи боже, твоя воля! Как же это может быть, чтобы человек не пил? Ну что же с вами делать?
– Ой, господин учитель, у нас нельзя, чтобы горелки не пить, – огорчилась и хозяйка. – Вы хоть немножечко, а выпейте.
– Нет, нет! – загудели женщины. – Как это не выпить?
Учитель стоял на своем и не поддавался ни на какие уговоры.
– Панна Марина, попросите вы. Может, на вашу просьбу гость обратит внимание, – обратилась к девушке жена жандарма, краснощекая добродушная женщина.
Панна Марина усмехнулась и показала свои белые, как рождественский снег, зубы.
– А зачем приневоливать человека? – сказала она и взглянула на учителя.
– Большое вам спасибо! – поклонился ей Лобанович.
– Эх, панна Марина, панна Марина! – укоризненно покачала головой жена жандарма и выпила чарку горелки.
После этой заминки чарка уже не знала покоя. Курульчук через полчаса начал свою песню, одну из тех, какие он знал и пел, дойдя до определенного состояния:
Ходил себе с топориком пан Ян…
Женщины разрумянились, словно пироги под пасху у хорошей хозяйки. Бабинич совсем осоловел, глаза его пожелтели и ворочались, как точило в руках неумелого кузнеца. Его нескромная болтовня уже не производила большого впечатления: к ней прислушались и притерпелись, и она как бы получила здесь права гражданства. На это, видимо, обратил внимание и сам Бабинич, – в его болтовне начался перелом, с каждым разом он заходил все дальше и дальше. Несколько раз жена закрывала ему рукой рот и сама хохотала. Подгулявшие женщины запели какую-то песню, а Бабинич закричал на всю комнату, требуя к себе внимания. Все замолчали, ожидая, что он скажет. Бабинич отпустил такие словечки об их пении, что и привычные женщины повскакивали с мест.
Панна Марина куда-то спряталась, а ее сестра, жена Курульчука, разгневалась и сказала:
– Нет, куманек, не приду я больше к вам.
– Ну, не буду, не буду! – давясь дымом махорки, смехом и кашлем, проговорил Бабинич. – Не буду, пускай вас холера задушит!
Лобановичу наконец опротивели эта пьяная гулянка и эта грязная болтовня. Его только очень удивляло, как могла быть в такой компании панна Марина. Ему было стыдно и за себя и за нее. Встать и уйти, что он уже несколько раз порывался сделать, Лобанович не решился, не желая обидеть хозяина и гостей. Он должен был досидеть до вечера, пока Бабинич не встал, шатаясь, и не исчез надолго за дверью.
Вместе с Курульчуками и панной Мариной вышел учитель от Бабинича. Курульчуки и панна Марина просили его быть с ними знакомыми и заходить к ним.
