Текст книги "Стихотворения, поэмы, трагедия"

Автор книги: Вячеслав Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

 Но, резонный вопрос, при чем тут поэзия? Поэтический предмет возникает лишь в тексте, если возникает вообще; любые внеположные цели лишь способствуют обнаружению новых принципов его формирования, но сами лежат в иных сферах – философской, религиозной, оккультной. А как быть с самой поэзией, с самим поэтическим предметом, который, повторим, возникает лишь в тексте, лишь как переживание: ведь мы только что вынуждены были констатировать последовательное очищение слова Иванова от переживания, несущего в себе яд рефлексии. Казалось бы, стихи Иванова за вычетом явственного в них предвкушения, ожидания «основного перживания», тяги к нему – что, впрочем, не так уж мало – превращаются в весьма искусные прописи, в «отвлеченное упорство в ущерб чувству» (С. Маковский). Это не совсем так. Несмотря на недостигаемость в тексте переживания Всеединства, само чувство и понимание (и чувство этого понимания) целостности и единства мира Иванова, воспроизводимости всей этой целостности и единства каждым его малейшим фрагментом – и становится реальным, в тексте содержащимся коррелятом искомого трансцендентного переживания – переживания трансцендентного. (Текст, спасая поэзию, замещает нам Бога – конечно, против воли Иванова.) И одновременно, преодолевая жесткость, четкость и тотальность конструктивной продуманности его стиха, сам уровень сложности и сложной согласованности деталей оказывается таков, что переживание – а с ним и поэтический предмет, – переживание, столь осознанно и безжалостно изгоняемое, что даже «тоска» становится «термином», – восстает, возрождается как переживание мысли, переживание смысла, его самопорождения и саморасточения. В этом и состоит самая суть поэтического открытия Иванова, проложившего путь и Хлебникову, и Мандельштаму. Видимо, был нужен именно такой опыт, лабораторная работа своего рода, проводимая в условиях строжайшей стерильности, прискорбной для читателя, привыкшего к тому, что «литература есть нечто, от чего бьется сердце и горит голова» (С. А. Венгеров), но неизбежный, чтобы обнаружить и раскрепостить саму материю смысла.

И лишь обогащенные этим опытом, сочетав его с «переживанием-вещью» Анненского, мы, вместе с Мандельштамом, готовы «понять», как можно «мыслить костию» или «пугливыми шагами». И, пройдя искус расшифровки «пенящейся музыки» Иванова, рождаемой разрываемым Титанами Дионисом, мы сможем по-новому услышать Мандельштамовский «концерт на вокзале»: на вокзале Анненского, где раздаются его паровозные свистки, которыми «дионисийски» – ивановски – разорван воздух, где «так нищенски дрожит» мир Анненского, «весь в музыке и пене» – и музыка и пена здесь столь же по-анненски реальны, сколь и по-ивановски семантически и цитатно нагружены и даже прямо отсылают к его «льющейся через край» музыке. Само слово приобретает у Мандельштама статус вещи: в его «переживании-слове» как бы синтезируется «переживание-вещь» Анненского и переживание смысла, материя смысла того, чьим именем мы начали и кончаем, возвращаясь к истоку, наше повествование, – Вячеслава Иванова.

***

Вот мы и преодолели столько же оболочек – восемь, – сколько он сам воздвигал на пороге своих книг. Так что это и не конец вовсе – конца, как известно, нет, – а начало. И если эти оболочки не так уж плотно прилегают к тому, что лежит под ними, то ведь и лучшие ивановские стихи всегда оказываются богаче предопределившей их конструкции.

Примечания

1. Альтман М.С. Из бесед с поэтом В.И. Ивановым // Уч. зап. ТГУ. Вып. 209. Тарту, 1968. С. 307, 321, 309.

2. Литературное наследство. Т. 85. М.: «Наука», 1976. С. 461.

3. Волошин М. Лики творчества. Л.: «Наука», 1989. С. 524.

4. Там же. С. 480.

5. См. подробный анализ этого стихотворения в работе: Malmstad J. О, sick children of the world: «Fio, ergo non sum» // Cultura e memoria. Firenze, 1988. P. 175—187.

6. Так передает, по-видимому, со слов самого Иванова высказывание Соловьева О. А. Шор-Дешарт в предисловии к Собранию сочинений Вяч. Иванова, которое с 1971 года издается в Брюсселе (вышло 4 тома), т.I, с. 41 (ссылки на это издание даются далее в тексте с указанием номера тома и страницы).

7. О символике «истока» у Иванова см.: Аверинцев С.С. Системность символов в поэзии Вячеслава Иванова // Контекст-1989. М., 1989. С. 46.

8. Там же. С. 42—57.

9. Литературное наследство. Т. 85. М.: «Наука», 1976. С. 492, 499, 506.

10 Блок А.А. Предисловие к поэме «Возмездие» // Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 296—297.

11. Гаспаров М.Л. Лекции Вяч. Иванова в Поэтической академии 1909 г. // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 99.

12. Там же. С. 99—100.

13. Не дождавшись комментариев Флоренского, Иванов принялся за них сам. В результате история комментирования текста «Человека» сливается с историей самого текста. См. статьи А.Б. Шишкина в Изв. РАН, отд. языка и лит-ры. 1992. Т. 51. № 2. С. 47—59; и в Вестнике РХД. 1990. № 3(160). С. 118—140.

14. «Интеллектуальный роман» понимается здесь как термин, предложенный Т. Манном для обозначения нового жанрового образования, возникшего как раз на рубеже веков и характеризуемого «стремлением искусства... заместить... религию, что сопровождается, с одной стороны, „философизацией" (и даже „теологизацией") художественного творчества, а с другой – эстетизацией самой философии» (Давыдов Ю.Н. «Интеллектуальный роман» и философское мифотворчество // Вопросы литературы. 1977. № 9. С. 130). Многие общие характеристики этого жанра, сформулированные в процитированной работе Ю.Н. Давыдова (мифотворчество, «сочетание глубочайшей, граничащей с гелертерством рассудочности с иррационализмом», перегруженность цитатами, попытка искусственного создания новой системы ценностных координат по ту сторону простейших норм нравственности и т. д.), вполне приложимы и к ивановскому творчеству. В связи с этим и ницшеанство Иванова, и даже особая роль книги «Рождение трагедии» в его жизни и мировоззрении приобретают дополнительный смысл жанровой преемственности, жанрового ученичества: именно Ницше можно считать родоначальником «интеллектуального романа», а первым образчиком нового жанра – именно «Рождение трагедии».

15. См.: Обатнин Г.В. Из материалов Вяч. Иванова в рукописном отделе Пушкинского дома // Ежегодник Рукописного Отдела Пушкинского Дома на 1991 г. СПб.: «Академический проект», 1994. С. 31.

16. Альтман М.С. Цит. соч. С. 319.

17. Гаспаров М.Л. Цит. соч. С. 91; Альтман М.С. Цит. соч. С. 320.

18. Якобсон Р.О. Работы по поэтике. М.: «Прогресс», 1987. С. 81, 83.

19. Хлебников В. Творения. М.: «Сов. писатель», 1986. С. 627. Хлебников, кстати, здесь же говорит об опечатке как о форме «соборного творчества»: возьмем на заметку этот ивановский «стигмат».

20 Примечательно, что сам Иванов с ревнивым интересом относился к этим «новейшим теоретическим исканиям в области художественного слова» (см. его статью под таким заглавием, IV, 633—650) и пробовал начать нечто вроде диалога с формалистами, но, что характерно, и здесь не был услышан (см.: Обатнин Г.В., Постоутенко К.Ю. Вяч. Иванов и формальный метод // Русская литература. 1992. № 1. С. 180—188, а также публикацию К.Ю. Постоутенко: Вяч. Иванов. Три неизданные рецензии // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 237—251).

21. Тынянов Ю.Н. Литературный факт. М.: «Высшая школа», 1993. С. 35—39.

22. Гинзбург Л.Я. О лирике. Л.: «Сов. писатель», 1974. С. 281—283.

23. Котрелев Н.В. Вячеслав Иванов. Материалы и публикации. От составителя // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 6.

24. См.: Шишкин A.B. Цит. соч. Ср. «антиномии суть двери познания» (III, 152).

25. Мандельштам О. Рец. на кн. А. Белый «Записки чудака» // Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 292.

26. Carson М. Ivanov – Belyi – Minclova: The mystikal triangle // Cultura e memoria. Firenze, 1988. P. 63—79.

27. См. подробнее в статье: Доценко С.Н. Два града: Миф о Петербурге в творчестве Вяч. Иванова // Анциферовские чтения. Л., 1989. С. 129—132. Отметим, что соответствующий фрагмент «Повести» (I, 486) содержится в той ее части, что была дописана О.А. Шор-Дешарт по материалам Иванова.

28. Гусейнов Г.Ч. Примечания к публикации избранных глав из книги В.И.Иванова «Дионис и прадионисийство» // Эсхил: Трагедии. М., 1989. С. 585.

29. На этом противопоставлении строил свою дихотомическую концепцию «поэзии классической и романтической» В.М. Жирмунский (см. его работы, вошедшие в кн.: Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л.: «Наука», 1977.)

30. Ср. также: Корецкая И.В. Метафора «арки» в поэзии Вяч. Иванова // Изв. РАН, отд. языка и лит-ры. 1992. Т. 51. № 2. С. 60—65. Здесь указана имеющаяся и в рассматриваемом стихотворении связь символики «радуги» с более общим символическим полем «арки» и «дуги».

31. Мандельштам О. Письмо Вяч. Иванову от 13 авг. 1909 г. // Мандельштам О. Камень. Л., 1990. С. 206.

32. Кузмин М. «Cor ardens» Вяч.Иванова // Труды и дни. 1912. № 1. С. 49—51.

33. Шестов Л. Вячеслав Великолепный // Русская мысль. 1916. № 10. С. 80—110.

34. Степун Ф. Вячеслав Иванов // Иванова Л.И. Воспоминания. М., 1992. С 382.

35. Вяч.Иванов. Письма к В.А. Меркурьевой // Русская литература. 1991. № 1. С. 176—180.

36. Жирмунский В.М. Цит. соч. С. 157.

37. Аверинцев С.С. Славянское слово и эллинизм // Вопросы литературы. 1976. № 11. С. 158.

38. Аверинцев С.С. Там же. С. 160—162.

39. См. работы В.М. Жирмунского о Брюсове и «романтической поэзии» вообще (Жирмунский В.М. Цит. соч.), а также обстоятельный свод и анализ всевозможных типов соответствующих словосочетаний в кн.: Кожевникова H.A. Словоупотребление в русской поэзии начала XX века. М.: «Наука», 1986.

40. Гофман В. Язык символистов // Литературное наследство. Т. 27—28. М., 1937. С 99—100.

41. Аверинцев С.С. Поэзия Вяч. Иванова // Вопросы литературы. 1975, № 8. С. 145

42. Измайлов А. Пестрые знамена. М., 1913. Здесь, конечно, необходимы статистические подсчеты, однако не менее важно, какие именно особенности были выделяемы современниками – особенно столь неблагожелательными.

43. Отметим содержательные обзоры общих тенденций в этой области в кн.: Григорьев В.П. Поэтика слова. М.: «Наука», 1979; Очерки истории русской поэзии XX века. М.: «Наука», 1990.

44. Минц З.Г., Обатнин Г.В. Символика зеркала в ранней поэзии Вяч.Иванова // Уч. зап. ТГУ. Вып. 831. Тарту, 1988. С. 59—65.

45. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: «Наука», 1977. С. 176.

46. Ежегодник Рукописного Отдела Пушкинского Дома на 1991 г. СПб.: «Академический проект», 1994. С. 142.

47. Тынянов Ю.Н. Цит. соч. С. 244.

48. Весьма наглядны в этом отношении стиховедческие методики, сближающие отдельные количественные показатели стиха Иванова с соответствующими показателями стихотворной продукции архаистов и выделяющие его на современном символистическом фоне. См., например: Гаспаров М.Л. Эволюция русской рифмы // Проблемы теории стиха. Л., 1984. С. 3—36; Он же: Современный русский стих. Метрика и ритмика. М.: «Наука», 1994. Гаспаров отмечает даже такую любопытную особенность, что «у Вяч. Иванова, как когда-то у Ржевского, богатые рифмы заметнее всего в сонетах» (Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха. М.: «Наука», 1984. С. 249), – опять Ржевский! Не менее характерно, что некоторые показатели стиха Иванова становятся «стандартными» в ближайшие же годы – но уже у Маяковского, Северянина.

49. Подробно взаимоотношения Хлебникова и Иванова рассмотрены в ряде публикаций А.Е. Парниса в журналах: «Даугава». 1986. №7 и «De visu». 1992. №0. С. 39—45, а также в кн.: Михаил Кузмин и русская культура XX века. Л.: Совет по истории мировой культуры АН СССР: Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме, 1990. С. 156—161.

50. Хлебников В. Неизданные произведения. М., 1940. С. 354.

51. Харджиев Н.И. Две эпиграммы Вяч. Иванова // Русская речь. 1989. № 5. С. 27—29.

52. Корецкая И.В. Вячеслав Иванов и Иннокентий Анненский // Контекст-1989. М., 1989. С. 58—68.

А. Е. Барзах

I. ОСНОВНОЕ СОБРАНИЕ

КОРМЧИЕ ЗВЕЗДЫ

Книга лирики{*}

Poco potea parer li del di fuori:

Ma per quel poco vedev'io le stelle

Di lor solere e piu chiare e maggiori. Dante, Purg, XXVII^[1]

ПАМЯТИ МАТЕРИ

1

Вчера во мгле неслись титаны

На приступ молнийных бойниц,

И широко сшибались станы

Раскатом громких колесниц:

А ныне, сил избыток знойный

Пролив на тризне летних бурь,

 Улыбкой Осени спокойной

Яснеет хладная лазурь.

Она пришла с своей кошницей,

Пора свершительных отрад,

И златотканой багряницей

Наш убирает виноград.

И долго Север снежной тучей

Благих небес не омрачит,

И пламень юности летучей

Земля, сокрыв, не расточит.

И дней незрелых цвет увядший

На пире пурпурном забвен;

И первый лист любезен падший,

И первый плод благословен.

ПОРЫВ И ГРАНИ{*}

Du regst und ruhrst ein kraftiges Beschliessen,

Zum hochsten Dasein immerfort zu streben... Goethe, Faust II^[1]

2. КРАСОТА

Владимиру Сергеевичу Соловьеву

Περί τἄμφί τε κάλλος ἄητο. Hymn. Homer ^[2]

Вижу вас, божественные дали,

Умбрских гор синеющий кристалл!

Ах! там сон мой боги оправдали:

Въяве там он путнику предстал...

«Дочь ли ты земли

Иль небес – внемли:

Твой я! Вечно мне твой лик блистал».

«Тайна мне самой и тайна миру,

Я, в моей обители земной,

Се, гряду по светлому эфиру:

Путник, зреть отныне будешь мной!

Кто мой лик узрел,

Тот навек прозрел, —

Дольний мир навек пред ним иной.

 Радостно по цветоносной Гее

Я иду, не ведая – куда.

Я служу с улыбкой Адрастее,

Благосклонно – девственно – чужда.

Я ношу кольцо,

И мое лицо —

Кроткий луч таинственного Да».

3. ПРОБУЖДЕНИЕ{*}

И был я подобен

Уснувшему розовым вечером

На палубе шаткой

При кликах пловцов,

Подъемлющих якорь.

Проснулся – глядит

Гость корабельный:

Висит огнезрящая

И дышит над ним

Живая бездна...

Глухая бездна

Ропщет под ним...

Гнет ветр неудержный

Мачты упорные —

И, мерная, в небе высоком

От созвездья ходит

До созвездья ...

Глядит – не дышит

Верного брега сын,

Потерян в безднах...

А с ним плывут

Вернее брега

Кормчие звезды!

4. ДУХ{*}

L'Amor che muove il Sole e l'altre stelle. Dante, Parad. XXXIII^[1]

Над бездной ночи Дух, горя,

Миры водил Любви кормилом;

Мой дух, ширяясь и паря,

Летел во сретенье светилам.

И бездне – бездной отвечал;

И твердь держал безбрежным лоном;

И разгорался, и звучал

С огнеоружным легионом.

Любовь, как атом огневой,

Его в пожар миров метнула;

В нем на себя Она взглянула —

И в Ней узнал он пламень свой.

5. ПЕРСТЬ{*}

Воистину всякий пред всеми за всех и за всё виноват. Достоевский

День белоогненный палил;

Не молк цикады скрежет знойный;

И кипарисов облак стройный

Витал над мрамором могил.

Я пал, сражен души недугом...

Но к праху прах был щедр и добр:

Пчела вилась над жарким лугом,

И сох, благоухая, чобр...

 Укор уж сердца не терзал:

Мой умер грех с моей гордыней, —

И, вновь родним с родной святыней,

Я Землю, Землю лобызал!

Она ждала, она прощала —

И сладок кроткий был залог;

И всё, что дух сдержать не мог,

Она смиренно обещала.

6. ВОПЛОЩЕНИЕ{*}

Мне снился сон: летел я в мир подлунный,

Неживший дух,

И хор планет гармоньей семиструнной

Ласкал мой слух;

И хор планет красой семивенчанной

Мой взор ласкал:

Я мир любил, и – к жизни дух избранный —

Я жить алкал.

И спутника, у дольнего порога,

Я стал молить:

«В мой век земной, о, дай мне жизней много,

Изведав, слить!

Дай мне любить всё, что восторгов пленных

Достойно там;

Дай мне вместить кумиров много тленных

В мой тленный храм!»

И вождь в ответ: «Вдвойне живущий страждет

Вдвойне. Прости! —

Ты восхотел: живет, что жизни жаждет:

Дерзай, вмести!»

И встречный хор «прости» сказавших тлену,

Стеная, пел:

«О, алчный дух! ты не любовь – измену

Избрал в удел.

Тесна любви единой грань земная:

Кто любит вновь,

Живучую тот душит, проклиная,

В груди любовь.

Он осужден развеять прах священный,

Ковчег разбить,

Но милый прах, в забвеньи незабвенный, —

Казнясь, любить!..»

И новый хор, мимоидя из плена,

Стеная, пел:

«О алчный дух! твоя любовь – измена,

Но глад – удел!..»

И, с ужасом внимая укоризне,

Моих небес

Возжаждал я на праге темной жизни —

И сон исчез...

В КОЛИЗЕЕ{*}

Great is their love, who love in sin and fear. Byron^[1]

День влажнокудрый досиял,

Меж туч огонь вечерний сея.

Вкруг помрачался, вкруг зиял

Недвижный хаос Колизея.

Глядели из стихийной тьмы

Судеб безвременные очи…

День бурь истомных к прагу ночи,

День алчный провождали мы —

Меж глыб, чья вечность роковая

В грехе святилась и крови, —

Дух безнадежный предавая

Преступным терниям любви, —

Стесняясь, как два листа, что мчит,

Безвольных, жадный плен свободы,

Доколь их слившей непогоды

Вновь легкий вздох не разлучит…

8. LA SELVA OSCURA^[1]{*}

Nel mezzo del cammin di nostra vita... Dante^[2]

Всё горы, за грядой гряда;

Всё черный, старый лес.

Светлеет ночь. Горит звезда

В дали святой небес.

О, дольний мрак! О, дольний лес!

И ты – вдали – одна…

Потир земли, потир небес

Испили мы до дна.

О, крест земли! О, крест небес!

И каждый миг – «прости»!

И вздохи гор, и долго – лес,

И долго – крест нести!

9. ПЕСНЬ ПОТОМКОВ КАИНОВЫХ{*}

ХОР МУЖЧИН

Как привет из уст родимой —

Запах мил сырой земли!

Недр твоих в тайник незримый

Мы надежды погребли.

Мать, взлелей святое семя!

Жизнь из тленья пробуди!

И страды юдольной бремя

Жатвой нам вознагради!

ХОР ЖЕНЩИН

Любо жатвы злакам тучным,

И цветам, и древесам —

Быть с тобою неразлучным,

Воздыхая к небесам.

Полусонны, полуживы,

Мать-Земля, они, как ты,

Так же кротко-молчаливы,

И бесстрастны, и святы!

ХОР МУЖЧИН

О, зачем слепая воля

Нас отторгла от тебя —

И скитаться наша доля,

Ненавидя и любя?

Огнь сжигает нас мятежный,

Нас пятнает страсть и гнев,

И для жатвы неизбежной

Преступленья зреет сев.

ХОР ЖЕНЩИН

Мать, отверженным объятья

Миротворные раскрой!

Дар сознанья – дар проклятья —

Угаси в земле сырой:

Да из недр твоих священных

Встанем – дольние цветы,

Встанем – класы нив смиренных,

Непорочны и святы!

10. ПОКОРНОСТЬ{*}

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может. Пушкин

Ты любишь горестно и трудно. Пушкин

Иду в вечерней мгле под сводами древес.

Звезда, как перл слезы, на бледный лик небес

Явилась, и дрожит... Иду, как верный воин, —

Устал – и мужествен. Унылый дух спокоен...

Эоны долгие, светило, ты плывешь;

Ты мой летучий век, как день, переживешь;

Мы – братья чуждые: но мой привет печальный

Тебе сопутствует в твоей дороге дальной!

Светило братское, во мне зажгло ты вновь

Неутолимую, напрасную любовь!

Детей творения, нас, в разлученной доле,

Покорность единит единой вечной Воле.

Как осенью листы, сменяясь без конца,

Несутся, смертные, дыханием Отца;

Простертые, на миг соединяют руки —

И вновь гонимы в даль забывчивой разлуки…

Сосредоточив жар, объемлющий весь мир,

Мы любим в Женщине его живой кумир:

Но, в грани существа безвыходно стесненный,

Наш тайный, лучший пыл умрет, неизъясненный...

Иду. В лазури ночь и веет, и парит;

Светило вечное торжественней горит:

А долу дышит мгла, влажней густые тени,

И тленьем пахнет лес, подобный смертной сени.

Покорность! нам испить три чаши суждено:

Дано нам умереть, как нам любить дано;

Гонясь за призраком – и близким, и далеким, —

Дано нам быть в любви и в смерти одиноким.

11. УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА{*}

Fuhl'es vor! Du wirst gefunden:

Traue neuem Tagesblick! Goethe, Faust II^[1]

Над опаловым востоком

В легионе светлооком

Блещет вестница Зари.

Ранних пастырей отрада,

Утра близкого лампада,

Благовестная, гори!..

Зеленеются поляны;

Зачернелась сквозь туманы

Нови крайней полоса.

Звезды теплятся далече,

Дня сияющей предтече

Уступая небеса...

Ты одна в венце рассвета

Клонишь взоры, чадо света,

К нам с воздушного шатра,

Бедных снов утешный гений,

Средь немеркнущих селений

Мира дольнего сестра!

Над мерцающим бореньем

Ты сияешь увереньем:

«Жизни верь и жизнь вдохни!»

И, летящих по эфиру,

Ты лучей ласкаешь лиру:

«Верь и виждь!» – поют они...

Над шафрановым востоком,

В небе легком и далеком

Гаснет спутница Зари.

Угасай, лилея неба!

Ты же, вождь крылатый Феба,

Алым полымем гори!

Вспыхни, Солнце! Бог, воскресни!

Ярче, жаворонка песни,

Лейтесь в золото небес!

День грядет, Аврора блещет,

И твой тихий луч трепещет,

И твой бледный лик – исчез...

Но, незримая, над нами,

За лазурными волнами

Чистым гением пребудь!

Как сестра пред братней битвой

Дольний мир твоей молитвой

Проводи в тревожный путь!

И, когда для жертвы мирной

Ночь раздвинет храм эфирный,

Снова светоч твой яви —

И, предтеча слав нетленных,

Отблеск тайн богоявленных

В грезе зрящей оживи!

12. ЗВЕЗДНОЕ НЕБО{*}

 Во младенческом покое

Светит узкий лунный рог;

А вокруг – огонь и трепет

Чистых, сладостных тревог.

Духа пламенным дыханьем

Севы Божий полны,

И струи небес прозрачных

Вглубь до дна оживлены.

Око в радостном покое

Отдыхает, как луна;

Сердце ж алчет части равной

В тайне звезд и в тайне дна:

Пламенеет, и пророчит,

И за вечною чертой

Новый мир увидеть хочет

С искупленной Красотой.

13. НОЧЬ В ПУСТЫНЕ{*}

ДУХ

Вот, мы одни в ночной тиши...

Здесь молкнет отзвук вечной битвы:

Пей сладкий мир, твори молитвы

И полной грудию дыши!

ЧЕЛОВЕК

Где мы?

ДУХ

Белея, скал ступени

Ведут на каменное дно.

Там, ниже, по уступам – тени

Дубрав. Ущелия пятно

Зияет. Горные громады

¹⁰ На лоне дальней темноты:

Вглядясь, ты различишь их гряды

При свете звезд... В пустыне ты.

ЧЕЛОВЕК

Как близок Мир к юдоли этой!

Но не почил еще на ней...

Грядущий гость! в душе согретой

К тебе порыв алчней, властней...

Душа объятия раскрыла,

Горит, и напрягает крыла, —

И волит дух мятежный: пусть

²⁰ Дохнет Любовь по лире горней!

Земля немотствует покорней,

И глубже спит земная грусть...

Вселенной перезвон соборный!

День будет: вольно в груди горной

Усталой тяжестью своей

Родится вздох, от давних дней

Желанный глухо в дреме черной!

И, дрогнув и содвигнув вдруг

Сознанье, спящее в их лоне,

³⁰ Слепым усильем, – братский звук

Отрыгнут бездны в гулком стоне!..

ДУХ

Мечтатель, знай: звездам дано

Пылать в бесплодном, мертвом пыле,

Как труп в огне; камням дано

Холодным быть, как труп в могиле.

Лишь ветру внемлет сонный бор,

Заткавший густо склоны гор:

Так стадо коз в пещере темной

Дрожит, объято мглой огромной,

⁴⁰ И дремный напрягает слух,

И чует хладный ночи дух...

Природа слов твоих не слышит:

Взывай же к ней – она не дышит!

ЧЕЛОВЕК

 Она чуждается любви,

Себе в разделе не довлеет,

Своей же плоти вожделеет,

И сеет в тлен, и жнет в крови.

Лишь я хочу весь мир подвигнуть

Ко всеобъятию; лишь я

⁵⁰ Хочу в союзе бытия

Богосознания достигнуть.

ДУХ

Верь, что изведать призван ты

Тобой изволенное счастье, —

И воля пламенной мечты

Воспламенит стихий участье.

Вот – оглянись – внизу, вдали,

Едва вздымаясь от земли,

Чуть различим во светлой ткани,

К нам Призрак простирает длани.

ЧЕЛОВЕК

⁶⁰ Ко мне! ко мне!

ДУХ

Что ж он в ответ?

ЧЕЛОВЕК

Зовет меня! За мной вослед

Стремися долу!..

ДУХ

Здесь, не ближе,

Остановись! Коль станем ниже,

Сокроют облик ткани чар —

Волнистый свет, блестящий пар...

Внимай!..

ПОТОК

Любовию томим,

Ты жаждешь слиться с темным хором,

С камнями, ветром, морем, бором

Дышать дыханием одним.

⁷⁰ Предайся мне! Я знаю ходы

Туда, где жилы мира бьют;

Смешаю с жизнию природы

Я жизнь твою в один сосуд.

Я мил звездам: гостит их много

В моих объятьях – видишь сам.

К морям лежит моя дорога.

Кормилец вечный я лесам.

Я – чадо скал: в них я родился,

В их мраке долго я томился...

ДУХ

⁸⁰ Пусть не колеблет шаткий страх

Весов свободного решенья.

Но взвесь: не чары ль искушенья

В его посулах и дарах?..

Обособленного сознанья

Ты сбросишь иго с вольных плеч:

Мы – знамя братского лобзанья;

Чтоб зваться Я, потребен меч.

Или существ слепая битва,

На вражьих трупах буйный пир —

⁹⁰ Тебе угодны, чья молитва —

Благоволение и мир?..

ЧЕЛОВЕК

(прерывая речь Духа)

 О, горе мне! Моя молитва —

Благоволение и мир:

Но, мнится, я всё так же сир,

Мечты губительной ловитва —

Как та падучая звезда,

Как те судьбы ее подруги...

Презрев уставленные круги,

Сорвавшись градом, без следа

¹⁰⁰ Они угасли... Иль манила

Любвеобильные светила

Земная грудь на скользкий склон

С тропы надежной? – тот же сон,

Что мной владеет... Или, льстивый,

Им Призрак нашептал, влюблен,

Свои неясные призывы?..

ПАДАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ

Алмазные грезы

Померкнувших слав,

Свергаясь стремглав,

¹¹⁰ Мы – Вечности слезы.

В беззвучную даль,

Играючи с бездной,

Мы грезы надзвездной

Роняем печаль.

В ночи без следа,

Мгновенно ль – иль вечно? —

Летим мы беспечно —

Куда?.. Куда?..

Алмазные звенья

¹²⁰ Эфирных цепей...

Сафирных степей

Зарницы забвенья...

Хаос – колыбель,

Простор – наша доля:

Бесстрастная воля,

Безвольная цель...

Мы реем во сне

И медлим в паденье...

Нам жизнь – сновиденье...

¹³⁰ Нам пламень – рожденье...

Мы гаснем – в огне...

ПОТОК

Ко мне! ко мне!..

ДУХ

Мир отягчен глубоким сном...

Один ты бодрствуешь и страждешь:

Вкуси покой!.. Любви ты жаждешь:

Испей в объятии одном

Любви могучей кубок полный!

Объемлют ласковые волны

Страстней, чем люди!.. Слепо верь,

¹⁴⁰ В обман уверуй – и к свободе,

И к любящей, живой Природе —

Отворит Смерть страдальцу дверь...

ДУХИ ПУСТЫНИ

(догоняя один другого)

– Где ты? – Вот я! —

Одна семья

Пустынных чад —

Предрассветный хлад,

За струей струя,

Чрез дебрь и ночь...

Кто за нашей межой,

¹⁵⁰ На краю быстрин?

Один! Один! —

Всегда чужой!

Всегда один! —

Летим прочь! – Летим прочь!..

ЧЕЛОВЕК

(на высоте)

Хотя б я знал, что смерти час —

Час смены горьких бдений дольных

Сном всеблаженства, – я бы спас

Мой тесный мир страданий вольных!

С моей свободой не сойду

¹⁶⁰ К сему предчувствию свободы:

Я сам, могучий, возведу

К сознанию хаос Природы.

Пусть я хочу лететь без крыл,

Люблю и кличу без отзыва:

Он нужен, одинокий пыл

Неразделенного порыва!

Коль в персти косной Дух сокрыт,

Его порыв в моих усильях:

Из искры тлеющей летит

¹⁷⁰ Пожар на неудержных крыльях.

Коль Бог живет среди светил,

Мой пыл – привет Ему любовный —

Лампада ночи меж ветрил —

Прибытия симво́л условный.

Хочу до срока моего

Питать сей пламень одинокий,

Не падая – во тьме глубокой

Гореть звездой, и ждать...

ДУХ

Чего?

ЧЕЛОВЕК

¹⁸⁰ Сияли древле звезды те же;

Белел крутой скалистый скат;

Был тих ночлег овечьих стад;

Был зимний воздух резче, реже...

И Дух отверз уста светил,

И камни, и стада внимали;

Молились пастыри; дышали

Метели богоносных крил.

В служеньи тайном, в вышине;

¹⁹⁰ В прозрачной звездной тишине,

Как бурный дух, носились хоры, —

И возвещал бесплотный клир

Благоволение и мир...

Я жду: вернется полночь эта...

ДУХ

Восстань, мечтатель! Луч рассвета

На гор челе. В седой туман

Окутан Призрак. День раздвинул

Хребтов далеких дымный стан —

И видно море... Срок наш минул.

14. MISSA SOLENNIS^[1], БЕТХОВЕНА{*}

В дни, когда святые тени

Скрылись дале в небеса,

Где ты внял, надзвездный гений,

Их хвалений голоса?

В дни, как верных хор великий,

Разделенный, изнемог,

Их молитв согласны клики

Где подслушал ты, пророк?

У поры ли ты забвенной,

У грядущей ли исторг

Глас надежды неизменной,

Веры мощь, любви восторг?

Но и в оны веки лира

Псалмопевная царя

Не хвалила Агнца Мира,

Столь всевнятно говоря!

Ибо ты в сем громе пирном,

В буре кликов, слез и хвал

Слиться с воинством эфирным

Человечество созвал.

15. ТВОРЧЕСТВО{*}

Ricordati che vivi, e cammina!^[1] Слова Микель-Анджело мрамору «Моисей»

Взыграй, дитя и бог, о ты, кого во сне

Лелеял, привитая, Гений, —

И Ночи пленный сонм, тоскующий о Дне,

Зови на праздник воплощений!

Дай кровь Небытию, дай голос Немоте,

В безликий Хаос ввергни краски

И Жизнь воспламени в роскошной наготе,

В избытке упоенной пляски!

И ликам реющим их имя нареки

Творца безвольным произволом,

И Сокровенное Явленьем облеки,

И Несказанное – Глаголом!

Немое таинство неумолимых уз

Расторгни пением Орфея,

И в обновленный мир простри рукою Муз

Дар Огненосца-Прометея!

Исполнен обликов непро́зренных эфир,

И над полуночью лазурной

Светила новые, с бряцаньем стройных лир,

Плывут чрез океан безбурный.

Неведомых морей мятежней хлещет вал

О скал невиданных пределы,

И вторит сладостней таинственный хорал

Вечерним стонам Филомелы.

Есть много солнц в ночи, в деннице – робких грез,

В зефире – тающих созвучий;

В луче луны дрожит дыханье бледных роз,

В речной тростинке – стих певучий.

Неуспокоены, виденья гордых тел,

Блуждая в нимбах, волят плоти:

С титанами горе́, Бетховен, ты гремел!

Ты их отронул, Буонарроти!

Уз разрешитель, встань! – и встречной воли полн,

И мрамор жив Пигмалиона,

И Красота встает, дщерь золотая волн,

Из гармонического лона.

Уз разрешитель, встань! – и вод тайник отверст

Ударом творческого гнева,

И в плоть стремится жизнь чрез огнеструйный перст,

И из ребра выходит Ева.

Под иго легкое склони послушный мир,

Ты, кто теней расторг вере́и!

Будь новый Демиург! Как Дант или Омир,

Зажги над солнцем Эмпиреи!

Природа – знаменье и тень предвечных дел:

Твой замысел – ей символ равный.

Он есть: он – истина. Прах Фидиев истлел:

Но жив Отец громодержавный!

Сомкнуть творения предгорнее звено

Ждет Человек своей свободы.

Дерзай, Прометиад: тебе свершить дано

Обетование Природы!

Творящей Матери наследник, воззови

Преображение Вселенной,

И на лице земном напечатлей в любви

Свой Идеал богоявленный!

ДИОНИСУ{*}

Как нарицать тебя, Неизрекаемый,

Многих имен и даров?

Звездных водитель хоров,

Ты, кто избыток творишь упоением,

О Преизбыточный, Пресуществителем

Ты наречешься мне!..

16. ВИНОГРАДНИК ДИОНИСА

Ἅμπελος δ́ἤν κατηϕἠς, καί σκυϑρωπός οἶνος, και βότρυς ὢσπερ δακρύων. Himerius^[1]

Виноградник свой обходит, свой первоизбранный, Дионис;

Две жены в одеждах темных – два виноградаря – вслед за ним.

Говорит двум скорбным стражам – двум виноградарям – Дионис:

«Вы берите, Скорбь и Мука, ваш, виноградари, острый нож;

Вы пожните, Скорбь и Мука, мой первоизбранный виноград!

Кровь сберите гроздий рдяных, слезы кистей моих золотых —

Жертву нег в точило скорби, пурпур страданий в точило нег;

Напоите влагой рьяной алых восторгов мой ярый Граль!»

17. АСКЕТ{*}

Аз живу, и вы живи будете. Ев. от Иоанна, XIV, 19

Как возле павшая секира —

Коснулась, – во́ззрилась Любовь...

Я вспрянул, наг, с подушек пира, —

Наг, обошел пределы мира —

И слышал – стон, и видел – кровь.

И стал я прям, и вопль проклятий

Вознес к Любви... И внял я клич:

«Кто взыщет огнь моих объятий?

Кто разделит страданье братий?» —

И, взвизгнув, плоть ужалил бич.

Как зверь, терзал я плоть в дуброве;

Я стлал ей ложем углей жар:

И чем мой подвиг был суровей,

Тем слаще мука, – тем багровей

Горел Любви святой пожар.

Согбенну старцу, дал мне пленный

Страданий демон свой союз:

Он раздувал мой пыл священный,

Я ж – корибант – царь плоти бренной —

Плясал под звон победных уз.

И с неба спал огонь кровавый,

И в нем, сошед, рекла Любовь: