Текст книги "Стихотворения, поэмы, трагедия"

Автор книги: Вячеслав Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Что шевельнулось, загудело?

Пчелиный Дионисов рой,

Жужжа, в мое вселился тело.

Милей мне было б на скале

Лежать растерзанной козулей,

Чем в древнем приютить дупле

Крылатых жал горючий улей.

Возьми ж мой дом! Клади в мой ствол

Свои пьянительные соты!

Меня из плена горьких пчел

Пусти в лазурные высоты!

Тебе покинул, Дионис,

Я дуба остов омертвелый

И на венце его повис

Золотокудрою омелой.

Вскрутился вихрь, сорвал, умчал

Мой золотой и тонкий волос,

И в лире солнечной звучал

Меж струн воздушных новый голос.

Я пел, а облак смоляной

Меня стремил над высью горной;

Летит, распластан подо мной,

Конь огнедышащий и черный.

Тебя узнал я, Арион,

Личиной бога вновь обманут!

Но мой – сей миг! За небосклон

Летун и всадник вместе канут!..

Чернеет море, как оникс;

За Киммерией – Остров Белый...

О Радаманф! Не мрачный Стикс

Сужден венчанному омелой!

На Острове Блаженных тень

Блаженная судью упросит.

Прочь от земли в желанный день

Загреев конь меня уносит, —

В желанный день, в счастливый час,

Для непорочных Дионисий, —

К скалам, где лебединый глас —

Мне звонкий вождь в родной Элисий!

ЛЕПТА{*}

Друзьям

398. ГЕММА

Г. В. Соболевскому

На античном сердолике

Пастырь стад козу доит.

Гермий ли в брадатом лике

Селянина предстоит?

Кто б он ни был – козовод ли,

Коновод ли струнных чар,

Чую знамение подле —

И благий приемлю дар.

Всё загадка – символ, имя,

Друг таинственный певца:

Но усладней это вымя

Амалфеина сосца.

Незнакомый собеседник,

Сердцем ты в мой голос вник

И – сокровища наследник —

Отдал лире сердолик.

Знай: в таблинуме поэта

Пальмы нет ему милей,

Чем заочного привета

Сей нечаянный трофей.

399. СОВЕСТЬ{*}

М. О. Гершензону

Когда отрадных с вами встреч

В душе восстановляю повесть

И слышу, мнится, вашу речь —

Меня допрашивает Совесть:

«Ты за день сделал ли, что мог?

Был добр и зряч? правдив и целен?

А чист ли был, скажи, твой слог?

И просто, друг: ты был ли делен?»

То Совесть мне... А вот пример

И ваших (мнимых) слов поэту:

«Признайтесь, Пушкин – (старовер!) —

Одобрил бы строку – хоть эту?»

Еще б!.. А впрочем, помолчу.

Кто – геометр; кому – быть зодчим...

Но, не в пример зоилам прочим,

Всё ж вам понравиться – хочу.

400. АСЕ{*}

А. А. Тургеневой

Глядит насупленный глазок,

Когда графит проводит твердо

Запечатлительный мазок!

С какой суровою оглядкой

Он бодрствует настороже,

Чтоб враг не подошел украдкой

К обороняемой меже!

 Похвальна в часовом свирепость.

Куда! Тут мало всех отваг!

За вами – сказочная крепость...

Но белый развернул я флаг.

Парламентер и безоружен,

К вам прискакал я из-за гор.

Нам общий лозунг будет нужен!

Скрепим же первый договор!

Вы на меди (чуть-чуть прикрася)

Мой гравируете портрет

Иглой старинной. Вас же, Ася,

В душе живописал поэт, —

Чтоб, вместе с ладанкой крестильной,

Носить на счастье образок:

И тихих уст завет умильный,

И детски-пристальный глазок.

401—403. СОСЕДСТВО{*}

М. Кузмину

1

Союзник мой на Геликоне,

Чужой меж светских передряг,

Мой брат в дельфийском Аполлоне,

А в том – на Мойке – чуть не враг!

Мы делим общий рефекторий

И жар домашнего огня.

Про вас держу запас теорий:

Вы убегаете меня.

И замыкаетесь сугубо

В свой равнодушный эгоизм.

Что вам общественность? – Гекуба!

И род Гекаты – символизм!..

Но чуть коснется струи послушных,

Певец, ваш плектрон золотой

Нас обнял сонм сестер воздушных,

Мечта скликается с мечтой.

Я рад струнам сочнучпым вторить

И струн созвучья вызывать.

Знать, нам судьбы не переспорить

И неразлучным враждовать!

Чужими в жизни быть унылой...

Но если, сердце поманя,

На миг блеснет мне призрак милый —

Вы угадаете меня.

2{*}

Жилец и баловень полей,

Где пел Вергилий,

Снопы цветущих миндалей

И белых лилий

На утро вешних именин,

В знак новолетья

Неотцветающих первин,

Привык иметь я.

А ныне сиротой живу

В краю печальном:

Кто обовьет мою главу

Венком миндальным?

Ты, Рима сын, в урочный срок

Святого края

Несешь мне весть, как ветерок,

Былого рая!

3 HUITAIN^[1]{*}

Смирись, о сердце, не ропщи!

Покорный камень не пытает.

Куда летит он из пращи;

И вешний снег бездумно тает. М. Кузмин

«Смирись, о сердце! не ропщи!

Покорный камень не пытает,

Куда летит он из пращи;

И вешний снег бездумно тает...»

И снег осенний заметает,

Безбольно, сжатые поля;

И розой тихо расцветает

Под сенью крестною земля.

404. VOX POPULI^[2]{*}

Федору Сологубу

Милый мастер, сочините

Нам комедию в стихах!

За волшебной эпопеей —

Образ жизни повседневной —

В прозе дайте нам роман!

По годам ли, извините,

Мне ли, вам ли – впопыхах

На свиданье с Дульсинеей

Или лунною царевной

Пробираться сквозь туман?

 Срок придет, – повремените, —

Если есть вино в мехах,

Вновь навеет Муза феей

Нашей старости напевной

Упоительный обман.

405. ЕЕ ДОЧЕРИ{*}

Не вотще на берег Элонсина

Вынесла, волнуяся, пучина

В оный день опасную ладью!

Меж колонн, где светит Персефона,

Вижу в складках влажного хитона

Шею наклоненную твою.

Вижу твой – в сугробах Девы горной

И в пещере Корикийской черной —

Богомольный и мятежный шаг,

Нежная паломница святыни,

Детский список дочери-богини,

Преступившей заповедный праг.

406. ДИОНИС НА ЕЛКЕ{*}

Кто заглядывает в щелку

На рождественскую елку?

Пестун мраморный – Сатир

Не пускает к нам ребенка,

Говорит: «Там в людях мир».

Резвый бог смеется звонко,

Рвется, кудри размеча;

А на елочке, на тонкой, —

Загорается свеча.

407. СВИДАНИЕ{*}

Не верь поэту! В октябре,

Дитя, желал он майской розы

И проливал, изгнанник, слезы,

Умыслив бегство в декабре.

Еще роскошного Кавказа

Услышим новые хвалы,

Когда пред ним из синей мглы

Казбек сверкнет, «как грань алмаза!»

Но в эти дни он снова наш:

Мы вместе новолетье правим

И братских муз согласно славим

Под звон запенившихся чаш.

Лиэя благодатью, Геба,

Питомцам Феба помоги

И тирсом розовым зажги

На темной елке звезды неба.

408. ХОРОМНОЕ ДЕЙСТВО{*}

Лидии Ивановой

Ты носила свой повойник!

А прекрасная сестра

Впрямь была святой разбойник.

Помню сжатые уста,

Злость и гибкость леопарда

И склоненья у Креста...

Страшен был бандит Рихардо!

Лестницу он уволок

Чрез партер с осанкой важной.

Курсио, отец, был строг,

Черноокий и отважный.

В шлеме был нелеп и мил

Наш Октавио. И злобен

Дон-Лисардо, – только хил.

Фра-Альберто – преподобен.

В яму Хиль спустил осла;

С Тирсо Хиля ты тузила.

Круглолица и смугла,

Юлия изобразила

Гордость девы молодой,

Страсть монахини мятежной.

В залу мерной чередой

Долетал подсказ прилежный.

Кто шатром волшебным свил

Алый холст, червонный, черный?

В черной шапочке ходил

Мэтр-Судейкин по уборной.

Мейерхольд, кляня, моля,

Прядал лют, как Петр Великий

При оснастке корабля,

Вездесущий, многоликий.

То не балаган, – чудес,

Менга, то была палата!

Сцену складками завес

Закрывали арапчата...

Так вакхический приход,

Для искусства без урона,

В девятьсот десятый год

Правил действо Кальдерона.

409. МИРНЫЕ ИАМБЫ{*}

А. Д. Скалдину

Я был далече. Этих песен ты вверял

Станку печатному листы;

А друг, смутясь, и враг, ликуя, повторял

Ползучий шепот клеветы.

Моей чужбины гул достиг. Спокоен я...

Нет, ничего не изменю

В том, что слагал. Открыта в песнях жизнь моя.

И никого не обвиню!

Ты негодуешь? Презирать придет пора;

Пора другая – сострадать.

Впервые ль видишь искаженным лик добра

И в грязных тернах Благодать?

   23/10 октября 1912 Montreux

МЛАДЕНЧЕСТВО{*}

Стихи

410. МЛАДЕНЧЕСТВО

ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭТИЧЕСКОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ

Вот жизни длинная минея,

Воспоминаний палимпсест,

Ее единая идея —

Аминь всех жизней – в розах крест.

Стройна ли песнь и самобытна

Или ничем не любопытна —

В том спросит некогда ответ

С перелагателя Поэт.

Размер заветных строф приятен;

Герою были верен слог.

Не так поэму слышит Бог;

Но ритм его нам непонятен.

Солгать и в малом не хочу;

Мудрей иное умолчу.

I

Отец мой был из нелюдимых,

Из одиноких, – и невер.

Стеля по мху болот родимых

Стальные цепи, землемер

(Ту груду звучную, чьи звенья

Досель из сумерек забвенья

Мерцают мне, – чей странный вид

Всё память смутную дивит), —

Схватил он семя злой чахотки,

Что в гроб его потом свела.

Мать разрешения ждала, —

И вышла из туманной лодки

На брег земного бытия

Изгнанница – душа моя.

II

Мне сказывала мать, и лире

Я суеверный тот рассказ

Поведать должен: по Псалтири,

В полночный, безотзывный час,

Беременная, со слезами,

Она, молясь пред образами,

Вдруг слышит: где же?.. точно, в ней —

Младенец вскрикнул!.. и сильней

Опять раздался заглушенный,

Но внятный крик... Ей мир был лес,

Живой шептанием чудес.

Душой, от воли отрешенной,

Удивлена, умилена,

Прияла знаменье она.

III

Но как же знак истолковала?

Какой вещал он тайный дар?

Не разумела, не пытала;

Но я возрос под сенью чар

Ее надежды сокровенной —

На некое благословенный

Святое дело... Может быть,

Творцу всей жизнью послужить...

Быть может, славить славу Божью

В еще неведомых псалмах...

Мать ясновидела впотьмах,

Мирской не обольщалась ложью;

Но в этом мире было ей

Поэта званье всех милей.

IV

 Не романтизм (ему же в меру

Она когда-то дань несла)

В ней говорил. Живую веру,

Народную, она спасла

В душе простой от заблуждений.

С наивным опытом видений,

С бесплотным зрением теней

По-русски сочетался в ней

Дух недоверчивой догадки,

Свободный, зоркий, трезвый ум.

Но в тишине сердечных дум

Те образы ей были сладки,

Где в сретенье лучам Христа

Земная рдеет красота.

V

Ей сельский иерей был дедом;

Отец же в Кремль ходил, в Сенат.

Мне на Москве был в детстве ведом

Один, другой священник – брат

Ее двоюродный. По женской

Я линии – Преображенский;

И благолепие люблю,

И православную кутью...

Но сироту за дочь лелеять

Взялась немецкая чета:

К ним чтицей в дом вступила та.

Отрадно было старым сеять

Изящных чувств и знаний сев

В мечты одной из русских дев.

VI

А девой русскою по праву

Назваться мать моя могла:

Похожа поступью на паву, —

Кровь с молоком, – она цвела

Так женственно-благоуханно,

Как сердцу русскому желанно.

И косы темные до пят

Ей достигали. Говорят

Пустое всё про «долгий волос»:

Разумница была она —

И «Несмеяной» прозвана.

К тому ж имела дивный голос:

«В театре ждали б вас венки» —

Так сетовали знатоки.

VII

Читали Библию супруги,

Усевшись чинно, по утрам.

Забыть и крепостные слуги

Не смели в праздник Божий храм.

И на чепец сидящей дамы,

И на чтеца глядел из рамы

Румяный Лютер: одобрял

Их рвенье Доктор, что швырял

Чернильницей в Веельзевула,

Когда отваживался шут

Его ученый путать труд,

Над коим благочестье гнуло

Мужской, с височками, парик

И вялый, добрый женский лик.

VIII

С осанкою иноплеменной

Библейский посещали дом

То квакер в шляпе, гость надменный

Учтиво-чопорных хором,

То менонит, насельник Юга.

Часы высокого досуга

Хозяин, дерптский богослов,

Все посвящал науке слов

Еврейских Ветхого Завета.

В перчатке черной (кто б сказал,

Что нет руки в ней?) он стоял

И левою писал с рассвета,

Обрит и статен, в парике

И молчаливом сюртуке.

IX

Французский автор здесь греховен

Порой казался – или пуст.

Но «Несмеяне» мил Бетховен;

Царит Вольфганга Гете бюст

В девичьей келии. Марлинский

Забыт; но перечтен Белинский

(С Виссарионовой сестрой

Она знакома). Прежний строй

В душе другим сменился строем.

Открыта свежая тетрадь,

Где новых рифм лихая рать

Располагается постоем, —

Набег поэтов старины,

Что нам – священны иль смешны.

X

Решилось. Видно, век девицей

Ей вековать, не обретя

По нраву мужа. Хоть Жар-птицей

Пылает сердце – не шутя,

«Александрину» Генриета

Всё дразнит «рыбой»... Да и лета

Не те... Но всё ж в монастыре б

Спасаться ей, не в этот склеп

Живые схоронить восторги!

Заране храм ей снился, – тот,

Где столько лет ее приход:

В нем луч в нее метнул Георгий;

Под жалом Божьего посла

Она в земную глубь вросла.

XI

 Настало Руси пробужденье.

Мать родилася февраля

В день девятнадцатый. Рожденье

Народной вольности земля

В тот день соборно править стала.

Всю жизнь молиться не устала

Родная о своем царе:

Заутра быть какой заре!

Был той молитвы сплав испытан

В горниле медленных надежд.

В последних отблесках одежд

Златого дня и я воспитан...

Бароны ж охали, дрожа,

В тот день прощеный – мятежа.

XII

Но их родня – домохозяин,

Правитель княжьих деревень

От тундры до степных окраин,

Благословлял желанный день, —

По-божьи опекун народный,

За мир ходатай благородный...

И вот уж гладкий мавзолей,

Ласкаем ветерком полей,

Бавкиды прах, прах Филемона

Покрыл. Исчезли старики,

Чьи перед смертью двойники

Близ матери (– предвестье звона

Церквей, завешенных сукном) —

Прошли в видении дневном.

XIII

 Мать у Большого Вознесенья

Сам-друг живет своим домком —

С Татьянушкой... Какую тень я

Из мглы времен позвал тайком!

Моей старушка стала няней;

И в памяти рассветно-ранней

Мерцает облик восковой...

Кивает няня головой, —

А «возле речки, возле моста» —

Там шелкова растет трава...

Седая никнет голова,

Очки поблескивают просто;

Но с детства я в простом ищу

Разгадки тайной – и грущу.

XIV

С Украйны девушкой дворовой

В немецкий дом привезена,

Дни довлачив до воли новой,

Пошла за матерью она.

Считала мать ее святою.

Ее Украйна золотою

Мне снилась: вечереет даль,

Колдует по степи печаль...

А в домик вдовый Генриетин

Супруг доверчиво идет

И повесть грустную ведет,

Как оставался безответен

Призыв души его больной,

Как он покинут был женой.

XV

Он холодно-своеобычен

И не похож ни на кого;

Каким-то внутренним отличен

Сознаньем права своего —

Без имени, без титл обрядных —

На место меж людей изрядных.

Под пятьдесят; но седины

Не видно в бороде. Темны

И долги кудри; и не странен

На важном лике, вслед волос

Закинутом, – огромный нос.

Движеньем каждым отчеканен

Ум образованный... Года? —

Но мать сама не молода.

XVI

Нет! Сколько сороков трезвонят

По всей Москве, ей столько лет.

И думы скорбные хоронят

Давно девический расцвет, —

Хоть и щадят еще морозы

Осенний праздник пышной розы,

Какой чрез светопись она

Моим очам сбережена...

Не долго плел отец мой сети:

Двух малолетних сыновей

Раз под вечер приводит к ней

И молвит: «На колени, дети!

За нас просите как-нибудь!»

И дети: «Нам ты мамой будь...»

XVII

Зоологического сада

Чуть не за городом в те дни

Тянулась ветхая ограда.

Домишко старенький они

Купили супротив забора,

За коим выла волчья свора

И в щели допотопный рог

Искал просунуть носорог,

С Георгиевским переулком

Там Волков узенький скрещен;

Я у Георгия крещен...

Как эхо флейт в притворе гулком

Земной тюрьмы, – не умирай,

Мой детский, первобытный рай!

XVIII

Меж окон, что в предел Эдема

Глядели, было – помню я —

Одно слепое... О, поэма

Видений ранних бытия!

Волшебной жизнию живые

Вещей загадки!.. Голубые

На нем подобия завес

Оставил некий Апеллес.

Зверям присвоенного рая

Служил преддверием наш сад:

Акаций старых вижу ряд,

Березу – у ворот сарая

Седого дворника, как лунь,

Как одуванчик – только дунь!

XIX

В ложбине черной, над водами,

Оленьи видел я рога.

А за соседними садами

Манили взрытые луга,

Где пролагался путь железный.

Но первый сон, душе любезный,

В окне привидевшийся сон —

Был на холме зеленом слон,

С ним персы, в па́рчевых халатах,

Гуляли важно... Сад зверей

Предстал обителью царей,

Плененных в сказочных палатах,

Откуда вспыхивал и мерк

Хвостом павлиньим фейерверк.

XX

 Мечты ли сонные смесились

С воспоминаньем первых дней?

Отзвучья ль древние носились

Над колыбелию моей?

Почто я помню гладь морскую

В мерцаньи бледном – и тоскую

По ночи той и парусам

Всю жизнь мою? – хоть (знаю сам)

Та мгла в лицо мне не дышала,

Окна не открывал никто,

Шепча: «вот море»... и ничто

Сей грезы чуждой не внушало.

Лишь поздно очи обрели

Такую ночь и корабли.

XXI

Но, верно, был тот вечер тайный,

Когда, дыханье затая,

При тишине необычайной,

Отец и мать, и с ними я,

У окон, в замкнутом покое,

В пространство темно-голубое

Уйдя душой, как в некий сон,

Далече осязали – звон...

Они прислушивались. Тщетно

Ловил я звучную волну:

Всколеблет что-то тишину —

И вновь умолкнет безответно...

Но с той поры я чтить привык

Святой безмолвия язык.

XXII

Еще старинней эхо ловит

Душа в кладбищенской тиши

Дедала дней, – хоть прекословит

Рассудок голосу души.

Ужель к сознанью дух проснулся

Еще в те дни, как я тянулся

Родной навстречу, из дверей

Внесен кормилицей моей

Куда-то, в свет, где та сидела?..

Стоит береза, зелена:

Глянь, птичка там – как мак, красна!

Высоко гостья залетела,

Что мне дарила млечный хмель! —

Ты на березе, алый Лель!

XXIII

Быть может, мать не умолчала,

Былое счастие святя,

Как встарь от груди отлучала

Золотокудрое дитя.

Но меж обманов путеводных,

Какими нас в степях безводных

Вожди незримые ведут,

Был первым алый тот лоскут,

Мираж улыбчивой утраты,

Посул волшебный, что в Эдем

Уходит всё родное, чем

Недавно были мы богаты, —

В Эдем недвижимый, где вновь

Обрящем древнюю любовь...

XXIV

Цела ли связка писем милых,

Так долго недоступных мне, —

Что мой отец в полях унылых

Писал беременной жене, —

Где, в благодарном умиленье,

Увядшей жизни обновленье

Он славил, скучный клял урок

И торопил свиданья срок?..

Но с той поры, как я родился,

На цепь и циркуль спроса нет:

В уединенный кабинет

Он сел, от мира заградился

И груду вольнодумных книг

Меж Богом и собой воздвиг.

XXV

 И всё в дому пошло неладно:

Мать говорлива и жива;

Отец угрюм, рассеян, жадно

Впивает мертвые слова —

И сердце женское их ложью

Замыслил уклонить к безбожью.

Напрасно! Бредит Чарльз Дарвин!

И где причина всех причин,

Коль не Предвечный создал атом?

Апофеоза протоплазм

Внушает матери сарказм.

«Признать орангутанга братом —

Вот вздор!.. » Мрачней осенних туч,

Он запирается на ключ.

XXVI

Заветный ключ! Он с бранью тычет

Его в замок, когда седой

Стучится батюшка и причет —

Дом окропить святой водой.

Вы, Бюхнер, Молешотт и Штраус,

Товарищи недельных пауз

Пифагорейской тишины,

Одни затворнику верны, —

Пока безмолвия твердыня,

Веселостью осаждена,

Улыбкам женским не сдана...

Так тайна Божья и гордыня

Боролись в алчущем уме.

Отец мой был не sieur Humais!^[1]

XXVII

 Но – века сын! Шестидесятых

Годов земли российской тип;

«Интеллигент», сиречь «проклятых

Вопросов» жертва – иль Эдип...

Быть может, искренней, народней

Иных – и в глубине свободней...

Он всенощной, от ранних лет,

Любил «вечерний тихий свет».

Но ненавидел суеверье

И всяческий клерикализм.

Здоровый чтил он эмпиризм:

Питай лишь мать к нему доверье,

Закон огня раскрылся б мне,

Когда б я пальцы сжег в огне.

XXVIII

Я три весны в раю, и Змия

Не повстречал; а между тем

Завесы падают глухие

На первозданный мой Эдем.

Простите, звери! Заповедан

Мне край чудес, хоть не отведан

Еще познанья горький плод:

Скитанье дольнее зовет.

Пенаты, в путь!.. Пруд Патриарший

Сверкнул меж четырех аллей.

Обитель новая, лелей

Святого детства облик старший,

Пока таинственная смерть

Мне пеплом не оденет твердь!

XXIX

 И миру новому сквозь слезы

Я улыбнулся. Двор в траве;

От яблонь тень, тень от березы

Скользит по мягкой мураве.

Решетчатой охвачен клеткой

С цветами садик и с беседкой

Из пестрых стекол. Нам нора —

В зеленой глубине двора.

Отец в Контрольную Палату

С портфелем ходит. Я расту.

Как живописец по холсту,

Так по младенческому злату

Воспоминанье – чародей

Бросает краски – всё живей.

XXX

Отцовский лик душа находит:

Стоят, всклокочены, власы;

А карандаш в руке выводит

Рисунка детского красы:

И тянется бумажной степью

По рельсам поезд; длинной цепью

Он на колесиках катит;

Метлой лохматой дым летит.

Стихи я слышу: как лопата

Железная, отважный путь

Врезая в каменную грудь,

Из недр выносит медь и злато, —

Как моет где-то желтый Нил

Ступени каменных могил, —

XXXI

Как зыбью синей океана,

Лишь звезды вспыхнут в небесах,

Корабль безлюдный из тумана

На всех несется парусах...

Слов странных наговор приятен,

А смысл тревожно непонятен;

Так жутко нежен стройный склад,

Что всё я слушать был бы рад

Созвучья тайные, вникая

В их зов причудливой мечтой.

Но чудо и в молве простой,

Залетной бабочкой сверкая,

Сквозит... Увижу ль, как усну,

Я «франко-прусскую войну»?..

XXXII

Большой Театр! Я в эмпиреи

Твои восхи́щен, радость глаз!

Гул, гомон, алые ливреи,

Пылающий и душный газ;

От блесков люстры до партера

Вертящаяся в искрах сфера,

Блаженств воронка, рая круг...

И чар посул – узывный звук

(Как рог пастуший, что улыбкой

Златого дня будил мой сон) —

За тайной лавров и колонн,

Живых на занавеси зыбкой...

Взвилась: я в негах утонул,

Как будто солнца захлебнул.

XXXIII

В Музей я взят – и брежу годы

Всё небылицы про Музей:

Объяты мраком переходы,

И в них, как белый мавзолей,

Колосс сидящий – «Моисея»...

Воображенье в сень Музея

Рогатый лик перенесло,

С ним память плавкую слило.

В «Картинах Света»^[1] списан демон,

Кого не мертвой глыбой мнил

Ваятель, ангел Михаил^[2].

Бог весть, сковал мне душу чем он

И чем смутил; но в ясный мир

Вселился двойственный кумир.

XXXIV

Везет на летние гостины

Меня в усадьбу мать, к родне;

Но стерлись сельские картины,

Как пятна грифеля, во мне.

Дать сахар в зев Шаро́ не смея,

Роняю дань. Как два пигмея,

Кузены, взрослые в игре,

Мельтешат на крутой горе.

Те впечатленья – крутосклонный

Зеленый горб да черный пес, —

Вот всё, что я домой привез,

Где ждал меня мой конь картонный

И ржаньем встретил седока,

Где мучила отца тоска —

XXXV

И страх томил: бродили стуки,

Всё в доме двигалось само...

Бесплотные в потемках руки

Его касаются... Ярмо

Неотвратимого удела

Над матерью отяготело...

Еще ходить на службу мог,

Но чах отец, слабел – и слег.

«Нить скоро Парка перережет» —

Пророчат измененный лик,

Мелькнувший за окном двойник,

Железный над постелью скрежет.

В накате ищут, меж стропил —

Когтей таинственных и пил.

XXXVI

 Не знал я ни о чем: обитель

Невинных снов была ясна.

Но стал у ложа Посетитель

И будит отрока от сна.

И вдруг, раскрыв широко очи,

Я отличил от мрака ночи

Тень старца. Был на черном он

Отчетливо отображен,

Как будто вычерчен в агате

Искусной резчика иглой...

Тот образ, с вечною хвалой,

И ныне, на моем закате,

Я – в сердце врезанный – храню

И друга тайного маню.

XXXVII

О, гость младенческих пожинок,

Блюститель горний райских жатв!

Кто был ты, странный? Русский инок?

Иль брат иных обетных клятв?

В скуфье, с бородкой, в рясе черной,

В меня вперяя взгляд упорный,

О чем пророчески грустил?

Что дальним дням благовестил?

Напутствовал на подвиг темный

Ты волю темную мою?

Икону ль кроткую свою

В душе мятежной и бездомной

Хотел навек отпечатлеть,

Чтоб знал беглец, о чем жалеть, —

XXXVIII

 Чтоб о родимой Фиваиде,

Кто в мир шагнул, за скитский тын,

И, лика Божия отыде, —

Воспомнил в день свой, блудный сын?

Глядел я долго на монаха —

И, схвачен судорогой страха,

Вскричал, как тонущий. И сир,

Как плач родившегося в мир,

Был крик земной. Родная ласка

Меня покрыла. Любо мне.

«Приснилось что?» – «Нет, не во сне

Его я видел». – «Али сказка

Помни́лась?» – «Нет, он жив». – «Но кто ж

Твой старичок? И с кем он схож?»

XXXIX

В скуфье владыку Филарета,

Святых показывает мать:

Иконы нет, и нет портрета,

Где б глаз мой сходство мог поймать

С ночным, неведомым пришельцем:

Один я остаюсь владельцем

Нежуткой тайны черт живых,

Чужим очам заповедны́х...

Дала страдальцу нежить роздых,

Но завозились доктора.

Он ждет: весенняя пора

И чистый деревенский воздух

Искусней, чем волхвы наук...

День смеркнет, – в гости ткач-паук.

ХL

 Проходит мать чрез все мытарства,

Всегда притворно-весела.

Из комнаты – достать лекарства —

Метнулась раз... и обмерла.

На кресле, в сумраке гостиной,

Сидит отец, в халате; длинный

Наводит исподлобья взор

И мнет платок... Мать о ковер

Споткнулась; а больной с постели:

«Что там? » – и голос полн тревог.

«Я не ушиблась. Из-под ног

Шмыгнула мышь»... Но неужели

Обратный неизбежен путь?

Как ей из спальни проскользнуть?

ХLI

Покой с порога озирает:

Согбен, всё там же гость сидит,

В руках платок перебирает

И прямо пред собой глядит.

Скрепилась: мимо пролетела

И даже кресел не задела.

С больным спокойно говорит;

За живость тот ее корит...

Неугомонный богоборец

Критический затеял суд

С эпохами, что мифы ткут.

А мирликийский чудотворец —

Весь в бисере, в шелках цветных —

Над ним склонился, друг больных.

ХLII

Февраль в исходе. Вслух читает

Разбор Евангелия мать.

У изголовья смерть витает;

А мысль упорствует внимать,

Пытает, взвешивает, мерит:

Бунтует ум, но сердце верит.

С дремотой бденье пополам

Смесилось. Тени по углам

Насторожились. Мать бормочет.

Озревшись дико, вдруг отец,

Трясясь, вскочил... Ужель конец?..

Стряхнуть какой-то облак хочет.

«Где ж он? – хрипит, – Не отпускай!..

Ушел!» – «Кто, милый?» – «Николай».

XLIII

Затих, прояснился; лепечет:

«Утешься: верую теперь.

Причастье душу мне излечит.

Меж тем как ты читала, в дверь —

Я вижу, входит этот самый,

Что строго так глядит из рамы...

Ты вышивала?.. Тот же вид

Подносит Чашу и велит

За ним причастное моленье

Твердить. Я начал. Вдруг меня

Покрыла сверху простыня.

И заметался я, в томленье

По Чаше, – а его уж нет...

Шли за священником чуть свет!»

ХLIV

Христос приходит. Ожиданья

Ей не солгали. Долгий час

За дверью слышались рыданья,

Перерывавшие рассказ

Души, отчаяньем язвимой,

Любовью позднею палимой

К Позвавшему издалека, —

И тихий плач духовника...

Был серый день; играл я дома

И, бросив нехотя игру,

Без слов был подведен к одру.

Страдальца смертная истома

Снедала; пот бежал рекой.

Он крест знаменовал рукой.

XLV

 Я помню сумрак и чрез двери

Открытые, в гостиной, свет

И дым, как в церкви. Я потери

Не чувствовал, хоть знал, что нет

Меж нас отца, не будет снова:

Он там, под серебром покрова,

Скрестивши руки, спит в гробу,

Холодный, с венчиком на лбу...

Приехали из института

Два брата: в сборе вся семья.

Но старшего не вижу я;

Другой, к дверям приблизясь круто,

Как истукан, остолбенел,

И так на зареве темнел...

ХLVI

Крепчая, пестун-вал качает

Мой челн: за молом плещет ширь...

Мать новолетие встречает, —

Гадает, разогнув Псалтырь:

«„В семье отца я, пастырь юный,

Был меньшим. Сотворили струнный

Псалти́рион мои персты...“^[1]

Дар песен вещие листы

Тебе пророчат...» Неразлучен

С тех пор с душою их завет:

Как будто потаенный свет

В скудели полой мне поручен —

Дано сокровище нести...

Пора младенчества, прости!

ХLVII

 Шесть весен... Видит у подножья

Высокой лестницы – во сне —

Мать духа тьмы и духа Божья

В бореньи трудном обо мне…

В старинной церкви Спиридонья

Родимой тонкого просонья

Являют новые струи

Простор пустынной солеи

И два по клиросам кумира:

Тут – ангел медный, гость небес;

Там – аггел мрака, медный бес...

И два таинственные мира

Я научаюсь различать,

Приемлю от двоих печать.

ХLVIII

Лобзает вежды луч янтарный,

И пишет «радость» на стене, —

И полнотою светозарной

Вдруг сердце замерло во мне!

Всё спит. Безлюден двор песчаный.

Бегу в цветник благоуханный.

В цветах играют мотыльки,

Как окрыленные цветки.

Впервые солнечная сила,

Какой не знал мой ранний рай,

Мне грудь наполнила по край

И в ней недвижно опочила...

Пробился ключ; в живой родник

Глядится новый мой двойник...

   Вступление и строфы I – XLV написаны в Риме, от 10 апреля по 23 мая 1913 г.; строфы XLVI – XLVIII – в Москве, 28/15 августа 1918 г.

ПРОМЕТЕЙ

ПРОМЕТЕЙ

Трагедия{*}

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Прометей, один из титанов.

Пандора.

Фемида, богиня Земли и Правды, мать Прометея.

Автодик, Архат, Флогий, Дадух, Никтелий, Астрапей, Керавн, Аргест } юноши, из рода людей, созданного Прометеем.

Нерей, морской старец.

Нереиды, его дочери

Океаниды, прибрежные морские нимфы

Три Эриннии

Кратос, Бия } два темных демона-принудителя, – царь и царица

Два гения, отроки с флейтами

Род людей, созданный Прометеем, – мужчины и женщины

Сцена поделена на три части. Орхестра выступает дугою вперед и замыкается сзади стеною скал, посреди которой открыто устье пространной и низкой подземной пещеры. В устьи – жертвенник, с приготовленными к возжжению смолистыми ветвями; под сводами подземелья – пылающие горны. По обе стороны пещеры скалы образуют естественные циклопические лестницы уступов, ведущие на просцениум. Последний изображает долину, стесненную утесами, с мрачными воротами каменных теснин и сводами пещер, сообщающихся потайными ходами с подземною кузницею. Справа – многовековой сосновый бор; слева – голубеет днем промеж серых базальтов полоса моря. Прямо, за хаосом скал, – снеговерхие горы.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Подземелье озарено горнами. Над ним темная ночь. Крупные звезды на небе. На темной орхестре хор Океанид. Прометей кует в подземельи. Слышны удары тяжелого молота по наковальне и шум морского прибоя.

ЯВЛЕНИЕ 1

Хор Океанид

Мы выи не клоним

Под иго Атланта,

Но мятежимся нивами змей;

И ропщем, и стонем

В берегах адаманта,

Прометей!

Прометей

(перемежая речь ударами молота)

Греми по на́ковальне! Заглушай

Океанид, мой молот! Гори, гори!

Пугай волчиц голодных: о́крест рыщут

И хищными зрачками роют темь

Эриннии. Будь слеп, ковач, и глух!

Кует, но при возобновленном пении Океанид бросает молот и, зажегши у горна смолистый светоч, с ним в руке удаляется из подземелья, чтобы подняться внутренним ходом на просцениум.

Хор Океанид

Ненавидим оковы

Светлозданного строя

И под кровом родимых ночей

Колеблем основы

Мирового покоя,

Прометей!

ЯВЛЕНИЕ 2

Прометей, с горящим факелом в руке, появляется в одной из пещер просцениума. При выходе коршун слетает ему на плечо. Три Эриннии окружают его, выступая из темноты. Они держат в руках плоские чаши и плещут из них на землю кровь.

1-я Эринния

(поднося чашу коршуну, сидящему на плече Прометея)

Что́ выковал твой молот?

Прометей

Плуг и серп.

2-я Эринния

(кормя коршуна)

Плуг перекуй в мечи.

Прометей

Есть и мечи.

3-я Эринния

(кормя коршуна)

Ковач, что ты куешь?

Прометей

Свой плен. Молчи.

1-я Эринния

(отступая в темноту)

Вина – рожденье.

2-я Эринния

(так же)

Грех – свершенье.

3-я Эринния

(так же)

Зло – ущерб.

Хор Океанид

Непрочны и новы

Олимпийские троны;

Древний Хаос в темнице – святей.

Слышишь черные зовы,

Непокорные стоны,

Прометей?

ЯВЛЕНИЕ 3

Прометей

(приближается к краю просцениума, лаская рукою коршуна)

Что мог, я сделал. Большего не мог.

Не мог иного. Все промыслил сам

И предрешил... Довольно! Слышу... Полно,

Прочь, коршун! – Добрый молот мой, мой веский,

Мой ясный, заглушит твой хриплый спор,

И бури вой, и плач Океанид.

Коршун отлетает.

Прометей, сунув светоч в расселину скалы, садится на камень.

Товарищ-недруг, вожделенный враг!

Ты отлетел и роздых ковачу

Усталому на краткий срок дозволил.

Мой зоркий коршун! Если бы навек

Ты отлетел, опять мои персты

Твое обличье создали б из глины,

Мой дух бы вновь твой слепок оживил, —

Чтоб ты терзал, пытая, Прометея,

Судья и клеветник, палач и друг,

И миг свершенья отравлял укором,

И – неотступный овод в полдень белый —

Вперед бы гнал, без отдыха вперед

Едва достигшего на подвиг новый...