Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 6"

Автор книги: Всеволод Кочетов

Рабочие, забастовав, выдвинули ряд требований. Прежде всего повысить оплату труда хотя бы на рупию, на полрупии в день. Среди других есть и такое требование: чтобы в лавочке, принадлежащей хозяевам плантаций, продавали порошковое молоко. Я удивился. У нас, напротив, не очень-то любят это порошковое, требуют натурального, да к тому же еще и парного. Но то «у нас», а это «у них». «Порошковое» не прокиснет в жару, не испортится; его можно долго хранить, а значит, и накапливать на «черный день», каких у плантационных рабочих в году немало.

С приездом Питера начался митинг, тут же, среди чайных кустов, под неистовым солнцем. Ораторы один за другим взбирались на притащенный откуда-то стол и с такой трибуны говорили горячо, страстно. Один рабочий заговорил об управляющем Годлере, называя его Гитлером и говоря о нем, как о Гитлере. Толком здесь, как я понял, о Гитлере никто ничего но знал. Знали одно: был на свете такой негодяй, творец зла людям, и это высшая степень негодяйства – быть Гитлером или похожим на него.

Странно в наши дни видеть классического для минувших веков управляющего плантациями, который ездит и фаэтоне, ходит в колониальном пробковом шлеме, всегда с увесистой палкой в руках и с пистолетом в кармане. А вот, оказывается, они еще водятся, такие типы, взирающие на рабочих почти как на своих рабов.

Протестовать против беззаконий, творимых администраторами плантаций, далеко не безопасно. Всего с десяток лет назад, во время одной из очередных забастовок на чайных плантациях, охрана, открывшая огонь по приказу управляющего, ранила более двадцати человек. Эти управляющие – немалые самодуры, и народ они жестокий. Как раз таких подбирают себе хозяева плантаций.

Годлер также оказался непростым типом. Забастовка длится уже двадцать дней. Чайный лист израстает, портится, на двадцать второй день он уже придет в полную негодность, и компания потерпит немалый убыток. Но плантаторы со своим верным Годлером готовы и на убытки, лишь бы не уступить рабочим.

На столе тонкая, стройная девушка-тамилка в стареньком, когда-то голубом, но сейчас уже и не поймешь какого цвета давно изношенном сари с трогательными заплатками. Она говорит спокойно, видимо, очень убедительно, ее слушают с напряженным вниманием. Мне рассказывают, что это дочь рабочего, активистка из профсоюзного комитета плантационных рабочих.

За девушкой выступил Питер, при появлении которого за столом очень долго аплодировали.

– Я не имею чести быть знакомым с господином Годлером, – заговорил он. – Но после того, что я тут о нем услышал, у меня по возникло ни малейшего желания знакомиться с этим джентльменом.

О многом говорил Питер, воспользовавшись большой и жадной на новое призывное слово аудиторией.

Собравшиеся рабочие постановили забастовку продолжать до победного конца. Через два дня компания примется подсчитывать убытки. Может быть, тогда хозяева будут покладистей. А два-то дня рабочие еще выдержат. Выдержат и больше, если понадобится. Они привыкли к лишениям.

Наконец-то я понял, какое значение для них имеет непортящееся порошковое молоко, которое «можно накапливать»; понятным стало и нежелание плантаторов снабжать долго не портящимся продуктом своих рабочих.

После митинга мы заехали в оффис – в домик одного из профсоюзов, ведущих работу на здешних плантациях.

Домик этот – почти сарай – стоит над обрывом на горной круче. Клок земли, на котором он выстроен, был частной собственностью человека, и сейчас являющегося профсоюзным работником. Он отдал свою землю под это профсоюзное зданьице. Из окоп домика видны зеленые дали: все те же южные джунгли, в которых полно диких зверей. В самом домике до крайности бедно: деревянный простой стол, несколько очень простых самодельных стульев; на стене портреты Ленина и Сталина. За дощатой перегородкой – маленькая комнатка. Там всегда ночует кто-либо из профсоюзников. Был случай, когда на оффис напали подосланные хулиганы. Профсоюзники отстаивали свой дом. Та девушка в стареньком сари, которая только что выступала на митинге, в тот раз, как о ней рассказывают, дралась с напавшими, подобно молодой тигрице. Лупила табуреткой по головам, швырялась камнями, горшками, палками. Такова местная обстановка для профсоюзной работы, ничего не поделаешь, это вам не Советский Союз, куда, кстати, девушка очень хочет поехать учиться. Средств у нее для этого нет, а послать на казенные средства? Кто же это сделает? Господин Годлер и его хозяева? Но надежду она все-таки не теряет.

Заночевали мы в одном из горных рестхаузов, над бурной, всю ночь бушевавшей речкой. Странно, но мне было холодно на тропическом Цейлоне даже под толстым белым одеялом из ворсистой шерсти. Снова вспомнились рассказы о том, что на Цейлоне есть места, где по вечерам люди сиживают у камина.

Утром, чуть свет, разбудили птицы, в несметном множестве распевавшие на все голоса в окрестностях. В их хор время от времени вступал голос самого обыкновенного домашнего петуха. Но, конечно, в таком голосистом окружении петька тоже старался: последние ноты своих незамысловатых мелодий он как-то растягивал – может быть, полагая, что его все-таки примут на павлина, хотя павлиньему «пению» и вовсе завидовать но к чему. Но ведь зато перо какое!

Раздвинув стену комнаты, я вышел на балкончик, который висел прямо над потоком. По камням медленно ползла пестрая озябшая змея метров двух длиной, в воде навстречу потоку пробивались большие сильные рыбы, поток их отбрасывал назад. Птицы, большие и малые, во всех направлениях резали воздух меж нависшими над водой деревьями. Было невозможно холодно, «не более» двадцати градусов выше нуля. Да, на свете все сравнительно и все относительно.

За рулем плотный, грузный на вид, по на доле чрезвычайно подвижный и живой человек с легкой проседью в черных, слегка вьющихся волосах. Лицо у него смуглое, глаза серьезные, с непрерывно вспыхивающими в них огнями мысли.

Автомобиль чуть пошире нашего «Москвича», а набилось в него семь человек. Сидим почти друг на друге. Кроме самого владельца и нас в автомобиле еще трое из семьи хозяина: жена, дети и его шофер.

Хозяип везет нас вдоль океана на север – показать новые места на острове, в том числе свое именьице с плантациями кокосовых пальм.

Это сенатор Реджи Порера – плантатор, издатель, поэт, общественный деятель, создатель и держатель собственного клуба творческой интеллигенции, один из очень заметных людей Цейлона.

Сначала мы едем по знакомой нам дороге, по которой Владимир Павлович Байдаков когда-то вез нас с аэродрома Катунаяке в Коломбо. За Катунаяке начинаются места нам незнакомые, и прежде всего возникает Негомбо – прибрежный городок рыбаков. Весь берег здесь в лодках и катамаранах. Лодки и катамараны по всему горизонту раскинуты в океане; океан шумит, сегодня он неспокоен, в пенистых синих волнах.

В сотне метров от берега под пальмами и баньянами расположился крытый рыбный рынок. Плодами моря запалены прилавки, лотки, заполнены корзины и ящики. Здесь рачки и креветки, среди которых – и маленькие, размером с мизинец, почти прозрачные, как льдинки, и клешнястые, грозные на вид, зелено-черные, угрюмые морские раки. За креветками, рачками и раками следуют крабы всех размеров, вплоть до таких, что на них можно ездить верхом. Рыбы тоже – от подобных снеткам малявок до мертвых тунцов и двухметровых акул. У акул еще дергаются их зубастые пасти, холодные, оловянные глазки злобно смотрят на толпу покупателей, движущуюся вдоль прилавков и лотков. Странно выглядят разрубленные туши дельфинов: кожа рыбья, а мясо очень смахивает на говяжье. Рыбы тут всяческие: и подобные отлично начищенным сабельным клинкам, длинные и узкие; и пузатые, как арбузы, такие же зеленые при этом и полосатые; есть темные, есть светлые, тупорылые и остроносые; есть такие, что их не отличить от змей.

Все это охотно раскупается, потому что все оно до предела свежее – только что из океана. Поддается соблазну и наш сенатор. Он, тщательно и придирчиво выбирая по штучке, покупает несколько десятков креветок какого-то особого сорта.

За рыбацким Негомбо сворачиваем на северо-восток, едем вдоль водной магистрали, в которой по строгой прямизне берегов нетрудно узнать канал.

– Да, конечно, ото капал, – объясняет сенатор. – Рыли его при голландцах. Этн парни без каналов жить не могут нигде. Прорыли, вот видите, вместо того чтобы построить шоссе, и по этой воде вывозили из глубин острова драгоценное дерево, пряности – словом, наши богатства. А не задумывались над тем, какое зло, нарушая природные условия, складывавшиеся тысячелетиями, причиняют нашему народу. Видите, окрестные болота, залитый водой лес, мелкий, скорее похожий на кустарник? По каналам голландцев сюда проникла морская вода, засолила почву, и вот вам печальные результаты. С природой панибратствовать нельзя. Человек – частица природы, и, когда он начинает высокомерно полагать, что природа – частица его, он почти всегда получает весьма чувствительный удар по затылку.

Перера плотно, уверенно сидит за рулем. Мелькают мимо нас одно за другим живописные селения. Дома в них хорошие, просторные, каменные. Время от времени попадаются христианские церкви. Женщины, которых мы видим в селениях, одеты в черное, на смуглых шеях крестики: золотые, серебряные, из простого, черного металла.

– В этих краях в основном живут католики, – рассказывает сенатор. – Исстари повелась здесь христианская вера, еще, должно быть, со времен португальцев. Католиков вы можете узнать, даже не видя крестов на шеях. Католики едят мясо. Вы найдете его во всех местных лавочках. В буддийских селениях этого пет. Там почти все жители – вегетарианцы. Ну, еще едят рыбу, конечно. Католики во всех отношениях живут богаче буддистов или индуистов. У них тут, на побережье, и рыбные промыслы процветают, и веселым тодди они торгуют… Кстати, вы пробовали когда-нибудь тодди? Нет? Ну, тогда мы должны остановиться.

Останавливаемся возле лавчонки наподобие нашего пивного ларька; из глиняных кувшинов нам наливают по стакану смахивающей на кумыс голубовато-белой жидкости. Удивительно, но и по вкусу жидкость эта напоминает именно кумыс. Она прохладная, пьется легко, с приятностью, освежает. Правда, освежив, довольно скоро начинает тебя и веселить, звать к действиям, к подвигам. Сенатор закупает изрядный запас тодди. Погрузив бутыли в багажник, снова едем. Разговор становится живей. Скачем с темы на тему.

– Вот видите красивые яблочки? Верно, красивые? – спрашивает сенатор, указывая на яркие плоды, усыпавшие ветви невзрачных деревцев вдоль дороги. – Красивые-то они красивые, а откуси кусочек – и на тот свет отправишься. Это чилибуха, или рвотный орех. Из семян, которые в этих «яблочках», добывают стрихнин! – Помолчав, он добавляет: – Перед убийством Соломона Бандаранаике монахи в плоды чилибухи палили из кольтов. Учились попадать в «яблочко».

– Расскажите, что вам известно о той трагедии?

– Вы еще не были в Келании?

– Нет.

– Надо побывать. Там находится знаменитый буддийский храм. В одной из келий монастыря в Келании проживал монах Самарама. И вот, как вам известио, двадцать пятого сентября тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, спокойно пройдя мимо часового, который стоял у входа, как говорится, «для мебели», в резиденцию Соломона Бандаранаике, якобы на прием, в тот час, когда к премьер-министру мог беспрепятственно явиться каждый, пришли три монаха, а среди них и помянутый мною Самарама.

– Это было в резиденции «Темпл триз»?

– Нет, не в «Темпл триз». Премьер жил на одной из тихих зеленых улиц, каких в Коломбо, вы знаете, множество, – на Росмзд плейс. Итак, пришли три монаха, и, когда премьер вышел из своего кабинета на веранду, чтобы пригласить следующего посетителя, Самарама шагнул к нему… Один за другим загремели выстрелы в упор. Тогда только вспомнил о своих обязанностях часовой. Он тоже выстрелил и ранил Самараму. Бандаранаике назавтра умер от рай. Дальше началась бесконечная капитель: следствие за следствием и всяческая путаница. В печать проникли сведения о том, что на гильзах патронов, вылетевших при стрельбе из пистолета Самарамы, были выбиты знаки полицейского арсе пала в Коломбо. Выяснили, что пистолет принадлежал одному из главных персонажей «Католического действия», Осси Кореа, но Самараме его вручил чуть ли не настоятель монастыря в Келании. Темное, словом, дело и отвратительно скандальное. Ужо был новый премьер, а массы, общественность не унимались, требовали разоблачения и наказания всех виновных. В парламенте шли бурные заседания. Однажды даже поставили на голосование вотум недоверия правительству и требование образовать парламентскую комиссию по расследованию обвинений, выдвинутых против нового премьера. От еще большей бучи премьера спас всего один голос. Вотум и это требование были отклонены семьюдесятью шестью голосами против семидесяти пяти.

– Ну и чем же все кончилось?

– Чем? Через тридцать четыре месяца после убийства Бандаранаике, шестого июля шестьдесят второго года, монаха Самараму вывели на тюремный двор – вы тюрьму в Коломбо видели? – и повесили. А все остальные: кто снабдил его пистолетом, патронами, кто толкнул его на убийство, кому это было надобно, – они… – Перера развел руками, выпустив на миг руль автомобиля; йотом плюнул за окно. – Кстати, – добавил он, – за сутки перед казнью буддийский монах принял католичество. Кому и на какого черта понадобилась эта комедия? Кто-то, видимо, здорово морочил ему голову.

За разговором мы незаметно добрались до имения сенатора Переры. Среди пальм стоял обычный, продуваемый ветром, со всех сторон открытый дом средне-состоятельного цейлонца. Мебель самая необходимая, простая. Ни сенатор, ни его семья здесь постоянно не живут, только наездами. Хозяйство ведется двумя-тремя работниками, которые снимают урожай кокосов, сдают продукцию соответствующим фирмам, получают для сенатора деньги. Себе они выращивают лишь различные съедобные растения, львиную долю среди которых составляют перцы и травки для нестерпимо острых приправ. Все это нам охотно показывают. Из плодородной почвы выдергивают клубни ямса, похожие на картофель, бататы, тоже подобные крупным картофелинам, маниоку (она же и тапиока) с клубнями, напоминающими нашу «земляную грушу». Мне уже приходилось пробовать эти плоды в харчевнях и ресторанах Коломбо, и все, кроме батата, который сладковат, почти неотличимы по вкусу от картофеля.

– Англичане пробыли на острове сто пятьдесят лет, – сказал сенатор, – по своими обычаями и привычками но поступились ни на дюйм. В отличие от португальцев и голландцев они не желали жениться на сингалках, предпочитая молодых местных красавиц держать в домах служанками. Они сюда, где столько превосходных плодов природы, возили черт знает откуда – из своей Англии – картофель для гарниров и овсянку для утренней каши. Ну почему бы не есть ямс и рис? Особенно противно то, что, глядя на них, подражая им, от местных плодов стали отворачиваться и мои соотечественники – из тех, которые «англизировались».

Сидя на сквознячке на веранде, мы попивали тодди, закупленное по дороге.

Сенатор захотел почитать свои стихи.

– Вы слыхали когда-нибудь о Кандасвами? – спросил он.

– О том профсоюзном активисте, который был убит в сорок седьмом году на улицах Коломбо?

– Да, именно пятого июня тысяча девятьсот сорок седьмого года. Он шел в первом ряду демонстрантов и был убит на мостовой. Послушайте!

Сенатор стал читать, Мира Салганик переводила:

 
Еще миг назад он был здесь.
Его сердце рвалось к эпицентру песни.
Он в такт шагам выкрикивал лозунги,
А может быть, в такт пульсации крови в его
                         жилах?
 
 
Полдень еще не наступил,
И память утра витала над нами,
Солнце не успело выжечь всю влагу
С травы и неподвижных листьев.
 
 
Еще миг назад он был здесь.
Уносимый потоком грозных голосов,
Он шагал уверенно, несокрушимо,
Шел в будущее, шел в жизнь, а не в смерть.
 
 
Полдень еще не наступил,
Когда пуля просвистела приговор ему.
Солнце жадно пило с мостовой
Кровь тревожную,
Как с распятия Христа.
 

Не знаю, кому как, по мне это стихотворение цейлонского сенатора Реджи Переры понравилось, и я сказал автору, что непременно познакомлю с ним советских читателей.

– Если так, – сказал автор, перелистывая свою тетрадь, – то послушайте еще одно. Называется оно «Ярость бури».

 
Я понимаю ярость бури,
в ветвях ревущей
и визжащей
в паутине спутанных проводов.
Бурей взметенные,
полны хлещут берег,
неумолимые, неукротимые.
И, разлетаясь пеной, обрывки волн
шипят, как змеи
в каменных расщелинах.
Там, далеко, где угрюмое небо
опускается в свинцовый бессолнечный океан,
там в гневе
клубятся тучи.
По-разбойничьи скользят они по небу,
как мстители ночные,
закрывшие лица плащами.
А вы, вы понимаете всю ярость бури?
Вы поняли бы все, увидев
детей с несытыми и жадными глазами,
горящими на лицах, опечаленных голодом;
если б вы увидели,
как роются они в мусорных ящиках,
как ищут хлеб, хоть корочку, хоть крошку!
Вы поняли бы все, увидев
мужчин и женщин в поту
полдневного прилива их жизней,
которые сумрачно выкашливают себе путь
                         в могилу.
 
 
Вы поняли бы все, увидев
стариков, изломанных на наковальне жизни
и выдыхающих ее последние мгновенья
среди мусорных куч и отбросов.
Раскройте сердца – и вы поймете
ярость бури,
гром в небесах
и молнию во мраке.
 

Это стихотворение тоже пришлось мне по душе. Сенатор буржуазной страны смотрел на явления жизни с классовых позиций, причем явно становясь на позицию трудящихся, эксплуатируемых масс. Это не был какой-нибудь треугольный кукиш в кармане, это были ощутимые удары в набатный колокол. Я вспомнил некоторых наших стихослагающих сверчков, которые видятся себя гигантами поэтической мысли. Насколько же они в общественном отношении отсталей и неразвитей этого переполненного высоким волнением человека из далекой жаркой древней страны!

– Скажите, – спросил я, – а лирические стихотворения вы пишете?

Сенатор задумался, отхлебнул из стакана тодди.

– Вот, – ответил он, – слушайте. «Апрельское солнце».

 
Добела раскаленные краски закипают и плавятся
под лучами апрельского солнца-алхимика.
Фламбоянт колышет свои пламенеющие лучи,
будто идет по улице женщина,
чувственная, бесстыдная,
завернутая в алое покрывало.
Храмовые цветы, потупленные, все в белом,
перевешиваются через изгородь,
как послушницы,
впервые услышавшие зов жизни.
В прозрачно-изумрудных рощах
гнется красный и пурпурный гибискус,
как танцовщица, опьяненная
ритмом извечного танца.
Как неприметно склоняется солнце,
готовясь к обильной жатве!
Уже зазолотились плоды манго,
и тамаринд налился жизненной силой.
В дремотный уют пышных листьев
откинулись тыквы и дыни,
отяжелевшие, как женщины.
Вечер заливает мир.
Долго не хочет уступить апрельское солнце,
но затихает листва,
и прячутся в нее цветы и фрукты.
Все краски дня стекают в чашу ночи.
 

Ничего не скажешь, интересные стихи, своеобразные, очень образные. Я стал говорить об этом Перере. Но он почти не слушал, раздумывая, очевидно, что же прочесть еще.

– Вот! – сказал. – Это размышления о возможности ядерной войны. «Последнее предупреждение».

 
В корчах боли
умирает огонек свечи.
Мне кажется, я слышу,
как он глотает воздух.
 
 
Мне кажется, я чувствую
агонию свечи.
Танцует огонек
зловещий танец смерти,
по стенам – теней хоровод
бредовою гирляндой.
 
 
Пламя умирает,
И тает мягкая плоть свечи,
что-то шепчет огонь в агонии,
но мир не слышит его.
 
 
Бесчувственный, непонятливый,
я смотрел на мерцание свечи…
Темнота становилась все гущи,
Я молился за угасший огонь.
 
 
Холодный ночной ветер
прошуршал умершей листвой.
Шепот умершего пламени
был стоном мертвецов из могилы.
 

Сенатор хочет размышлять о том, что ждет людей земли в будущем, хочет осмыслить путь человечества. Пустопорожнее чириканье в рифму – это не для него, не те времена, чтобы безмятежничать.

В тот день мы объехали в тесном автомобильчике Реджи Переры много интересных мест. На обратном пути завернули в усадьбу его друзей. В тени старых бананов перед нами предстал старый дом с верандами, с террасами, на которых стояли удобные старые кресла. Нам подавали чай, неторопливо текла беседа, никто никуда не спешил. Глушь, провинция, до Коломбо, с его шумом и суетой, бесконечно далеко. В ветвях деревьев насвистывают птицы, над цветочными клумбами подымаются и опускаются большие яркие бабочки. Было ощущение, будто бы смотришь старый кинофильм из жизни помещиков девятнадцатого, а может быть, еще и восемнадцатого века. Хозяева были гостеприимные, радушные, просвещенные, имеющие представление о Советском Союзе, о советских людях. Были здесь, конечно, красивые, статные женщины в сари, с благородными лицами и неспешными, изящными движениями рук, были хорошо одетые джентльмены. Так, в такой обстановке, при таком укладе быта жили когда-то на Цейлоне среди плантаций португальцы и голландцы, затем – англичане, от которых помещичий, усадебный быт переняли и состоятельные цейлонцы.