Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 6"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 63 страниц)
Весна идет прохладная, по ясная, солнечная. Там, где освещено солнцем, вовсю капает, оттаивает, льет. Руководители города, районов, предприятий, вся активная общественность встревожены. И не напрасно. Канализация не работала несколько зимних месяцев, в городе не было никакой очистки, во дворах и на улицах слежались горы всего того, что можно назвать отходами жизни. А вдруг забродит; вспучится эта гадость от весеннего тепла? Вдруг закишат в ней микробы, черви, мухи и пойдет по городу зараза?
Ленинградцы – народ организованный; как миром, многими десятками тысяч поднимались они на рытье противотанковых рвов прошлым летом и осенью, так сейчас все, кто пережил эту убийственную зиму, выходят на очистку улиц и дворов. Выходят целыми домохозяйствами, всеми предприятиями. Очистить город – задача номер один. Он во льду, в снегу, в нечистотах. Старые петербургские дворы-колодцы начинают зловеще попахивать. К тому же, если не очистить улицы, то нельзя будет пустить трамвай – рельсы лежат под метровыми пластами льда; а городской Совет во что бы то ни стало задумал как можно скорее вернуть трамвай к жизни.
Отправляюсь собирать материалы для радио на одну из трасс весеннего штурма – на проспект Карла Либк-нехта, бывший Большой, прочерченный, как по линейке, через Петроградскую сторону. Я выбрал этот проспект потому, что от нашего дома он ближе всего. Прямой и ровный, с красивыми многоэтажными зданиями, весь занятый, бывало, магазинами и потому оживленный, он проглядывается на всю свою длину от Тучкова моста до площади Льва Толстого.
В отличие от других магистралей города проспект Карла Либкнехта имеет важную особенность – обе стороны его солнечные. Утром солнце на левой, четной стороне, вечером на правой, нечетной. Днем же оно освещает и ту и другую поровну. Управхозам, особенно тем, кто с ленцой, всегда было не просто высказываться в том смысле, что солнце, дескать, к ним во дворы не заглядывает, на тротуарах не бывает; они, мол, в тени, вот со льдом и снегом домохозяйству и не справиться. До войны здешние управхозы на «объективные» условия никогда и не ссылались, проспект Карла Либкнехта один из первых очищался лопатами, подметался метлами и продувался весенними ветрами. Солнце вовсю помогало и людям и ветрам. Сейчас проспект похож на каменоломню. Тут долбят ломами, кирками, гребут громыхающими железными лопатами. У изнуренных за зиму людей силы ограничены, умения не так уж много. Прядильщицы с соседней фабрики, сотрудники расположенных в Приморском и в Петроградском районах научно-исследовательских учреждений, персонал больниц, превращенных в госпитали, – врачи, сестры… Который и которая из них, где и когда скалывал или скалывала с мостовых пласты льда непомерной толщины, кто орудовал грабарскими объемистыми лопатами?
Одни тут в удобных ватниках, другие в перетянутых ремнями пальто из каракуля, иные в сапогах, в валенках, а есть и такие, кто в фетровых ботах, в туфельках. Но все без исключения в мужских брюках, по большей части ватных. Женщины и подростки работают наравне с мужчинами.
Живучи журналистские привычки. Восторгаясь массовым подвигом людей Ленинграда, я не могу не видеть и недостатки в организации их труда; как-то сам собой у меня в блокноте накапливается материал не только положительный, геройский, но явно и критический. В чем дело, думаешь невольно, почему на правой, нечетной, стороне, относящейся к Петроградскому району, почти на всем ее протяжении от Тучкова моста до улицы Ленина громоздятся груды хотя и сколотого, по уже снова слежавшегося, смерзшегося льда? А у приморцев, на их стороне, давно все чисто, там можно ходить по асфальту. Но мере очистки трамвайных путей на проспект подавались грузовые вагоны-площадки и отвозили ледяные сколки к Малой Неве.
Во льду обнаруживаются самые неожиданные предметы. Когда видишь санки, галоши, валенки, колеса автомобилей – еще понимаешь, как эго сюда попало. Но вот примусы, электрические плитки, часы-ходики – кто и почему растерял их среди сугробов? Нашли несколько мертвецов, вмерзших в лед. Застывшими, грубо обрубленными глыбами так и отвезли их в морг. Уличный лед минувшей зимы мог бы рассказать о многом, по никто не желает его страшных рассказов, с ним хотят поскорее покончить.
На участке от улицы Красного курсанта до Пионерской и мостовая и тротуар были покрыты льдом не меньше чем на полметра толщиной, а местами – без малого в метр. Изо дня в день упорно штурмуют этот ледник петроградцы. Работа тяжелая, требующая многих ударов ломом, многих взмахов кирки. Но взмахи делаются, удары наносятся, и подается, откалываясь пласт за пластом, отваливаясь глыба за глыбой, ледяной панцирь зимы. В домохозяйстве № 264 на очистку дворов вышло сразу более семидесяти человек – откуда они только взялись? За несколько дней полубольные люди сделали огромную работу: не только лед, не только нечистоты, но даже вновь, как на грех, выпавший снег были собраны и увезены. Управхоз Петров и ночью мотается по городу; он сумел всех вышедших на работу снабдить исправными лопатами, ломами, кирками, раздобыл автомашины для вывозки мусора; с гордостью называет он фамилии своих активисток-помощниц домохозяек Мельниковой, Чесноковой, Кулигаровой, которые, как выразился Петров, о «чистоте дворов пекутся не меньше, чем о чистоте своих квартир».
Я постоял, посмотрел на то, как возле одного из домов работала целая семья: мать – Ураева, ее дочь София, тринадцати лет, и сын Софьюла, десяти лет. То, что так плохо удавалось матери и сестре, мальчуган делал с силой и ловкостью мужчины.
– Мам, Сонь, вы лопатами гребите, за лом не беритесь, – не без превосходства напоминал он своим родным.
И те не обижались: мужчина же, как тут не послушаться. Ломом парнишка бил сам.
Где они зимовали, где прятались эти десяти– и тринадцатилетние ребятишки? Какие пережили трагедии за длинную зиму? На проспекте 25 Октября, на дорогом всем нам Невском, возле витрины Дома книги я увидел мальчонку, тоже вот так – лет двенадцати. На тающем льду широкого тротуара был раскрыт старенький чемоданчик. Мальчик стоял над ним и повторял, смущаясь и краснея: «Купите, пожалуйста». В чемоданчике лежало несколько хорошо зачитанных книг: Фенпмор Купер, Майн Рид, сказки, школьные учебники; вперемежку с ними – заводной красный автомобильчик, облезлый пистонный пистолет, еще какие-то игрушки и даже кукла – белокурая растрепа с облинявшим румянцем на тряпичных щеках.
Я не могу пересказать здесь историю этого мальчика: у меня не хватило решимости расспрашивать его. Было страшно прикоснуться к тем ранам, которые, как мне подумалось, нес на своем ребячьем сердчишке этот маленький продавец. Когда-нибудь исследователи, историки, люди, которым будет дано смотреть на наши дни через пласты времени, снимающего любую остроту, притупляющего всякую боль, быть может, раскопают дневник этого паренька, нацарапанный в школьной тетради, и тот, кому это покажется интересным, узнает, когда умерла его мама и куда ее отвез соседский дядя, взяв за это мамино меховое пальто, подаренное маме погибшим на фронте папой; узнает, когда умерла младшая сестренка мальчика, от которой осталась вот эта тряпичная кукла, а торгует он своим скарбишком лишь затем, чтобы «выкупить» хлеб по карточкам и накормить своего братишку – тот один лежит дома. А сейчас, мне думалось, было бы просто бесчеловечным мучить ребенка вопросами. Сейчас надо было купить у него задачник но арифметике, сделав вид, что это чертовски дефицитная и поэтому архидорогая книга. Пусть он поскорее сбегает в булочную за хлебом, а его история подождет составителя неизбежных сборпиков к датам и годовщинам, тех эклектических, никем не читаемых книжиц (непременно на «хорошей бумаге» и с «картинками»), в которые обычно рядом с ценными, полновесными материалами насовывается словесный мусор, сметенный с письменных столов составителевых приятелей или тех литературных мастодонтов, без фамилий которых сборник «просто не мыслится».
Я должен оговориться, таких детей, которые оставались бы без присмотра, в Ленинграде очень и очень мало. Общественные комиссии в домохозяйствах, комсомольские бригады, органы здравоохранения – все они делают свое дело, и делают его хорошо. Люди в нашем относительном, я бы сказал, чисто условном, городском «тылу» живут по тем же законам, что и люди в траншеях переднего края у Пулкова или под Ям-Ижорой: главный закон и здесь – высокая сознательность при железной дисциплине.
Но тот, кто почему-либо не хочет посторонней помощи, кто, может быть, стыдится ее из гордости, тот, чего доброго, и затеряется в лабиринтах ленинградских полупустых квартир. Очень многие из старых ленинградцев не захотели эвакуироваться на Большую землю. И никакими мерами их так и не удалось выпроводить за озеро. А это же не прихоть, это совершеннейшая необходимость – эвакуировать детей, стариков, всех нетрудоспособных. Их неимоверно трудно снабжать продуктами, которые доставляются машинами через озеро. И все-таки люди вцепились в свои старые, насиженные гнезда – и ни с места.
На днях был сильнейший огневой налет на тот куст улиц, где мы живем. Один за другим слышались глухие пушечные выстрелы в районе Стрельны или Сосновки, а за ними вскоре с бешеным визгом и грохотом в наших дворах, в чердаках, в этажах рвались снаряды.
Я сидел за столом и писал для радио очередной очерк, когда два сумасшедших, встряхнувших весь дом гулких удара бухнули совсем за нашими окнами. Слышалось, как посыпались из окоп стекла, входная дверь сорвалась с замков, где-то закричали от нестерпимой боли. Я выскочил во двор, над которым пластался прозрачный зеленоватый дым. То ли обоими снарядами, то ли одним из них ударило прямо в крышу флигеля, углом выступавшего на улицу Красного курсанта и на проспект Щорса. Над развороченной крышей торчала клочьями кровельная жесть и стоял столб известковой пыли.
Кинулся вверх по лестнице флигеля: может быть, там нужна помощь. В квартире второго, верхнего, этажа, у которой тоже, как и у нас, выбило входную дверь, все застлано пылью; через пыльные клубы, как через густую завесу, с улицы едва пробивались лучи солнца. В большой комнате, куда я вбежал, обвалилась с потолка штукатурка. Она упала почти вся, изломавшись крупными кусками. Обломки лежали на обеденном столе; среди них можно было рассмотреть битые чашки, тарелки, блюдца. Л вокруг стола, тоже все в белой пыли и кусках штукатурки, окаменев, оцепенев, сидели три старые женщины.
– Кофе вот пили, – растерянно сказала одна из них, увидев меня.
Они были целы, эти старушки, но очень перепуганы. Три давние приятельницы затеяли попить кофейку из собранных в Петровском парке желудей. Немецкие артиллеристы, выполняя свой ежедневный план пальбы по городу, с их возрастом не посчитались. На немецких картах все разбито на квадраты, и, кто оказался в очередном квадрате обстрела, гитлеровских канониров не волнует.
Бабки принялись стряхивать со своих юбок и кофт известку, а я начал было разговор о том, что надо бы им собраться да и выехать за озеро. Что тут поднялось! Они меня отчитали дружным хором, стыдя и позоря за гнусное предложение. Здесь, мол, в Питере, все они родились, здесь и смерть примут. Перед Юденичем не бегали, перед Гитлером тоже не побегут. А которые на нервы послабже, те, конечно, пускай… И так далее и тому подобное. Слушать их было одно удовольствие.
Голод в городе в значительной мере преодолей. Начались четкие, строго по календарю, продуктовые выдачи, не больно щедрые, но абсолютно верные, гарантированные. Зато с весенними днями артиллерийские обстрелы все усиливаются. Немцы бьют по скоплениям людей, расчищающих улицы, по остановкам зашевелившегося на некоторых линиях трамвая, по госпиталям, по историческим зданиям; несколько снарядов угодило в Эрмитаж.
Чтобы сократить путь от Дома Красной Армии к нашей улице Красного курсанта, я шел наискось через Неву: спустился на лед у Кировского моста и держал курс на Биржевой мост. Было тепло, солнце припекало, идти по льду, по совести-то говоря, уже и не следовало бы. Лед покрылся натаявшей на нем водой; казалось, его уже и совсем нет и только бежит через сверкающие разливы бело-синяя, натоптанная за зиму, выпуклая тропинка. Кое-где и она ослабла, ноги проваливались в хлюпкое месиво. Сапоги промокли. Ни впереди, ни сзади никого нет, ты один на этой тропинке, как канатоходец на проволоке.
Апрельский день шел к концу, солнце светило уже с запада, оно стояло низко над кранами судостроительных заводов. И вот оттуда, со стороны солнца, не сразу заметные против него, стали одно за другим появляться грозные звенья – тройки немецких бомбардировщиков. Ничего подобного не было с осенних дней. Зимой немцы летали только по ночам, бомбили скупо, делая ставку на голод и холод и еще на то, чтобы изматывать нервы ленинградцам. А тут вдруг массированный дневной налет прямо вдоль Невы. Я не мог сосчитать, сколько их было, бомбардировщиков и «мессершмиттов». Они рассыпались в небе, даже звенья и те распались на одиночные самолеты, и потому казалось, что они закрыли собой все небо. На Неву, на окрестные набережные, на здания и корабли густо падали бомбы. Над городом катился тяжелый, пружинящий грохот, лед дрожал, трескался, вода рябила. Все до единой заработали наши зенитные батареи. Такого пушечного боя Ленинград, пожалуй, еще и не слышал. Навстречу врагу вышли наши истребители.
Надо было или погибать на ломавшемся льду под градом осколков, или бежать по воде, под которой могли оказаться и трещины и промоины, прямиком к Петропавловской крепости. Я решил предпочесть второе – побежал, черпая воду голенищами, к гранитным серым уступам, вжался в одпу из ниш в стене и стоял так, пока гитлеровцев не отогнали.
Ленинградцев этот налет встревожил. Так нагло немцы днем себя еще в воздухе не вели.
Ночью они налетели снова. Развесили над городом осветительные ракеты, бросали фугасные и зажигательные бомбы.
– К чему бы все это?
Утром, после бессонной ночи, ленинградцы узнали, что во вчерашнем налете участвовало более сотни немецких бомбардировщиков и истребителей, что многие из них были сбиты нашими зенитчиками и летчиками.
В тот день Вера сказала, что меня разыскивают «настраженцы». Зачем? Им только что стало известно, что я «безработный», и они требуют, чтобы я немедленно шел к ним.
– Но там же военные, «кадровые», у них свои порядки. Там генералы да полковники…
– Какие генералы! Редактор новый, только что назначен. Макс Гордон из «Известий». А-заместителем у него Володя Карп.
– Володя Карп? – Это многое меняло.
Я отправился в редакцию фронтовой газеты «На страже Родины», на Невский, 2, в одно из зданий, включенных в ансамбль Генерального штаба, и там за какой-нибудь час все было решено. Из-под власти Золотухиных и товарищей игрековых я вышел. Теперь я уже состоял если еще и не в рядах, то, во всяком случае, как говорят, в системе Красной Армии.
5Пулковские высоты. Залитая солнцем даль. Косогоры, с которых сходит последний снег. Полные водой низины и канавы.
С лейтенантом Семиным – командиром артиллерийской батареи – стоим на НП, на колокольне полуразбитой пулковской церкви. Самого Пулкова уже нет. Большое красивое старинное соление ушло в зимние дни на дрова, на постройку землянок и блиндажей. А исковерканная; ободранная снарядами и минами церковь все еще торчит на возвышении, похожая больше на груду кирпича.
В бинокль рассматриваю немецкие траншеи, знакомые деревни за ними – Синдо, Кокколево, Верхнее Кузьмино, станцию Александровскую, окраины и парки Пушкина.
Бинокль Семина сильный, в него видно, что не только от Пулкова, но и от тех деревень и селений тоже почти ничего не осталось. На месте Верхнего Кузьмина лишь торчит одинокая черная труба. В немецких траншеях различаем суету. Немцы откачивают талую воду.
Лейтенант Семин на Пулковских высотах с 6 октября. Перед его глазами прошло многое.
– С осени немец совсем другой был. Как хозяева по всей равнине фрицы разгуливали. Картошку копали, кур ловили. «Эй, рус, – орали в мегафоны, – скоро вешать вас будем». А сейчас, глядите, какие смирные вояки…
Немцы ходят с ведрами, смешные в своих куцых мундирчиках, тощие, вялые; как блохи, скачут они через канавы, перетаскивая какой-то скарб.
– На новые места перебираются, – поясняет Семин. – Не рассчитали с осени, на мокрых луговинах траншей понарыли да блиндажей настроили. Сейчас на бугры отходят. Видите, где копают?
Длинной вереницей копошатся серые люди вдоль канавы, вязнут в нашей клейкой земле, счищают ее лопатами с ботинок, с сапог.
– Сейчас мы их взбодрим!
Семин командует данные, которые телефонист передает на огневые позиции. Два выстрела за нашими спинами в районе мясокомбината, и среди серых людей взблескивают два разрыва. Вскидываются два столба дыма, земли, воды, обломков, обрывков.
– Не отвечают, слышите? – Семин потирает руки. – Бояться стали. Не хотят обнаруживать свои батареи. У нас сейчас мощные контрбатарейные сродства есть. Вот гансики и помалкивают, чтобы не получить сдачи по башке. А с осени ураганным крыли по площадям. Вся земля, видите, в воронках. Как шахматная доска. А рыжая ржа по ней – это окись от осколков. Железа тут тысячи пудов. После войны металлургический завод можно в Пулкове строить. Вы шли сюда, видели у моста «диаграмму»?
Да, я видел то, что Семин называет диаграммой, – десятка два снарядов, выстроенных на дорожной обочине рядком по ранжиру – от маленького, миллиметров в сорок пять калибром, до огромнейшего, чуть ли не в четыреста двадцать миллиметров поперек и в метр с лишним высотой. Снаряды не разорвались, и бойцы по своему почину устроили из них «выставку».
С НП Семина видны и дальние правофланговые высоты, идущие в сторону Урицка. Там, на не отданных немцам рубежах ставших знаменитыми деревень Кискино и Камень, время от времени бухают удары могучей силы. Немцы закидывают туда снаряды из-под Красногвардейска, за десятки километров, стреляя с железнодорожных установок. Они простреливают весь Международный проспект, всю магистраль, ведущую из Ленинграда к Пулкову. Прежде чем попасть на НИ Семина, я собственными ногами проделал этот нелегкий путь. То отлеживался от артналета, прижавшись к цоколю Дома пушнины, то сидел в преобширнейших подвалах недостроенного Дома Советов, где полно штабов разных частей и соединений, то никак не мог высунуться из-за насыпи возле Варшавской железнодорожной линии.
– Сейчас самое время охоты на фашистов, – продолжает свое Семин. – Вовсю развернулось снайперское движение. Среди наших артиллеристов в дивизионе есть такие, у которых на счету десятки убитых немцев. Из винтовки, конечно, бьют. Мы вам хоть десяток таких мастеров представим. Но первым делом отыщите Ермакова Михаила Петровича. Это он открыл истребительный счет в дивизионе.
И вот мы стоим с Ермаковым на солнышке среди груды трухлявых бревен, оставшихся от того старого дома, с террас которого, как до войны рассказывали старожилы этих мест, Николай II созерцал маневры гвардейской кавалерии.
– С чего началось все? – Ермаков подает мне кисет, сложенную гармошкой газету, мы свертываем цигарки, закуриваем. – Ну примерно было дело так… В конце января к нам в землянку зашел комиссар батареи. Вот что, говорит, немцев надо истреблять. Поштучно, одного за другим. Придется для этого окончательно позабыть, что они люди. Вон что гады эти с Ленинградом, с ленинградцами делают! Беритесь, ребята, за трехлинейки, и нечего времени терять. Что ж, взяли мы с Никипеловым да с Бахаревым по винтовке, надели маскхалаты, выползли в район «аппендицита», который вдоль Варшавской насыпи аж под самую Александровну подходит. Сидим, сидим в своих норах, зябнем. Немец чистит от снега траншею. Только лопата мелькает над бруствером, а сам пи-пи. «Что за снайперство! – сказал Никипелов. – Пошли, ребята». Они с Бахаревым уползли. А я все сижу. И тут мне пофартило: вылез немец из траншеи на бугор. Я хоть и заволновался, но врезал ему пулю прямо в грудь. Ждал, когда за убитым живые вылезут – подобрать. Пе дождался, темно стало. Утром, чуть свет, я опять туда. Но гансы кое-что учуяли и не показывались. Тут подвернулась другая возможность. На том же «аппендиците» охотились за немцами снайперы-пехотинцы. И не совсем удачно. Троих из них немцы накрыли минами. Ну, думаю, надо тех минометчиков подкараулить. Выбрались мы с Никипеловым за боевое охранение, за минное поле, окопались в снегу и повели наблюдение. И не один так день и не два сидели. Снайперы-пехотинцы постреливают, а мы только наблюдаем. И дождались-таки. Видим, за елочками четыре немца устанавливают миномет, чтобы дать по нашим охотникам. Выпустили мы с Никипеловым по одной пуле – уложили двоих. И третьего вдвоем уложили. Четвертый удрал как заяц, не успели его достать. Подползли к ним, поснимали каски с убитых, всякие знаки – орлы да короны. Ящик с минами прихватили. Миномет утащить не смогли, поломали у него кое-что прикладами, да и назад.
Цигарка догорела. Ермаков бросил окурок в лужу.
– Так и пошло помаленьку… Было недавно в Большом Кузьмине. Вот так, скажем, наше боевое охранение – крайний отсюда дом. А метрах в ста семидесяти к Пушкину уже немцы. Отчего-то у них несколько домов загорелось. Может, от наших пуль, может, сами какое горючее пролили. Горят дома, немцы вокруг суетятся. Я троих уложил. Общий итог за день получался – пятеро, потому что спозаранку, на зорьке, я уже успел двоих взять на мушку. Удачные охоты бывают, когда ходим к насыпи бывшей царской ветки. Там у немцев, что у кротов, землянок видимо-невидимо понарыто, входы видны, как вот перед тобой в нескольких шагах. Другой раз, верно, нарвешься, бывает. Фрицы тоже не дураки, смекают, что к чему. Охотились мы как-то большой компанией, впятером. Увлеклись, до самой луны досидели. Светит она волею, не шевельнись под ней. А холодище, мерзнем, сил больше нет. А уйти никак. Сделаешь движение – огонь открывают бешеный. Перевалились все-таки через бруствер из снега, ползем, ветер маскировочные халаты задирает, демаскирует нас. Никипелова ранило пулей. В общем кое-как унесли ноги. Думали, что уже конец.
Идет рассказ, развертывается трудная человеческая судьба.
Среди зимы комиссар, с которым бойцы ездили в Ленинград, разрешил Ермакову забежать домой. Над улицами еще похлестче, чем на передовой, свистели снаряды, где-то рушилось, горело. Сердце стыло, когда поднимался по обледенелой лестнице на свой этаж…
Менее чем через час он уже бежал вниз. И когда вернулся под вечер в свою землянку, товарищи поняли по его лицу: беда у Ермакова. Не спрашивали – сам рассказал: сынишка умер от голода.
В землянке все знали о его старшем сыне, двенадцатилетнем Васятке. Каждую неделю приходили отцу письма от сына, и отец читал их вслух. Знали все, что этот питерский строитель хранит в кармане гимнастерки фотографию, где снят со всей семьей; знали, как ясными днями выходит он на гору, чтобы посмотреть на Ленинград п, может быть, среди моря крыш увидеть крышу своего дома.
Следующий день, как рассказывали мне друзья Ермакова, был горячий. Один за другим падали немцы под злыми пулями снайпера. К вечеру, к заходу солнца, он пристрелил седьмого гитлеровца.
На днях его поздравляли: на счету у истребителя ужо девяносто два немца. Шали руку, говорили добрые слова.
– Мне и тысячи будет мало, – одно ответил Ермаков.
На Пулковских холмах не впервой в истории нашего города гремят выстрелы. Подступали сюда красновские кавалеристы, о которых долго помнили люди в деревнях, расположенных вдоль шоссе Александровская – Красное Село; подходили полки Юденича. И вот добрались гитлеровцы. Но добраться добрались, а перешагнуть через холмистый исторический гребень им так и не дали.
Хожу среди изломанных снарядами лип в парко вокруг обсерватории; хожу, по уже с опаской: среди развалин самой обсерватории, над развалинами, в которых прячутся наши стрелки и минометчики, то и дело попискивают веселые пульки. Все здесь изломано, искорежено, доведено до состояния полного хаоса. А помнится, еще корреспондентом слуцкой газеты «Большевистская трибуна», в строгих тихих залах я рассматривал приспособления, с помощью которых изучался мир за пределами нашей планеты. Я запомнил с тех пор двух молодых ученых – Рубашова и Гневышева, которые с увлечением рассказывали мне о том новом, что они нашли на Солнце, о планах своих дальнейших исследований, чтобы люди в конце концов узнали о Солнце все.
А какие здесь были библиотеки! Ветер носит по изрытой бомбами и снарядами, мокрой, оттаивающей земле обгорелые клочья книг. Многие книги вывезены, спасены, но немало и осталось погибать. Погибла библиотека, погибли приборы, здания, погибли и люди.
Но живут идеи. А если идеи живы, ничто не умрет. Появятся снова книги, снова будут приборы в залах, примут в них и люди. Разве не во имя идей на место ученых сидят сегодня среди развалин наши снайперы-ленинградцы?
Меня знакомят со старшим сержантом Владимиром Никифоровичем Красновым. Если Ермаков рассказывал разные истории из жизни снайперов-истребителей, то Краснов стремится обобщить снайперское дело. Он тоже рассказывает немало историй, по лишь для того, чтобы проиллюстрировать свое представление о месте снайпера в современном бою.
– Снайпер всегда должен быть при командире, – говорит Краснов. – Командир и снайпер, перед тем как снайперу действовать, должны тщательно изучить местность, ее цвет, чтобы соответственно подобрать маскодежду.
Он пересказывает мне целую снайперскую науку. Я все записываю, потому что мне кажется, что в той газете, в которой я отныне работаю, в «На страже Родины», уже нельзя писать так, как было в «Ленинградской правде»; это военная газета, и «боевыми эпизодиками» пробавляться она не может. Весь стиль ее жизни иной, чем в «Ленинградской правде», в ней немало кадровых сотрудников, которые важнейшее значение придают знакам различия в петлицах, должностям, занимаемым ими согласно штатному расписанию, и всякой иной, незнакомой журналистскому миру суете сует. Говорят, что до прихода в редакцию Гордона и Карпа такого казарменного духа в ней было несравнимо больше. Сейчас многое изменилось. Гордой с Карпом, оба настоящие, живые газетчики, собирают в коллектив людей не по принципу умения «нести службу», а по принципу умения видеть жизнь и хорошо о пей писать.
По тем не менее газета «На страже Родины» имеет и должна иметь свои особенности. Я слушаю рассказ старшего сержанта Краснова, истребившего 102 гитлеровца, и представляю себе будущую его статью под рубрикой «Из боевого опыта».
Поскольку снайперское движение разрастается, мне посоветовали записать в мой блокнот еще и о снайпере-пулеметчике Петре Григорьевиче Григорьеве. Его сейчас на Пулковских высотах, правда, не найти, он в школе младших командиров, которая расположена где-то на Куракиной дороге, в строениях кирпичного завода. «Поищи-то, дорогой товарищ корреспондент. Очень интересный человек пулеметчик Григорьев».
Долог был путь по ленинградским окраинам, пока я отыскал эту школу.
На открытом дворе, перед обшарпанным кирпичным зданием, выстроились в две шеренги сотни полторы будущих младших командиров Красной Армии. Стояли они потупясь, стараясь не встречаться глазами с пожилым майором, который медленно прохаживался перед строем.
– Як вам всей душой, – говорил майор не без грусти и тоже как-то потупясь, – а вы мне в картуз…
Курсантские головы клонились еще ниже под тяжестью такого убийственного обвинения.
Конфликт начальника и подчиненных заключался, оказывается, в том, что майор, возглавлявший эту школу, только что получил от вышестоящей инстанции основательный нагоняй за глушение рыбы его воспитанниками в пруду, расположенном поблизости. Ребятки взяли несколько толовых шашек и, взломав рыхлый лед, переглушили всеми позабытых под ним карасей, поджарили их и съели. И вот стоят, не подымая глаз, перед тем, кому за них влетело.
– Я готовлю из вас командиров Красной Армии, а не стукачей, – продолжал майор тихо и грустно. – Я не требую поэтому, чтобы вы назвали мне так называемых зачинщиков – вы к такому кляузничеству лучше и не приучайтесь. А просто я вас всех обложу матом, как распоследних сукиных сынов, и на этом будем считать инцидент исчерпанным.
Шеренги вздохнули с облегчением и виновато заулыбались.
– Да ведь это, товарищ майор, истинная правда. Именно мы эти и есть, как вы правильно выразились, «сыны».
– Разойдись! – скомандовал майор и повернулся ко мне: – Вам что, товарищ? Ах, Григорьева!.. Григорьев, задержитесь!
Подошел плотный, уже немолодой человек, приложил руку к шапке.
– У тебя какой истребительный счет? – спросил его начальник школы.
– Сто сорок считанных, товарищ майор. А есть, должно быть, и несчитанные. Очередями бьешь, за всем не углядишь, все не подсчитаешь.
– Ну вот, давай, Григорьев, что касается пулемета «максим», выложи по порядочку товарищу из газеты. Карасей-то наелся, вот и пофилософствуй на сытое брюхо.
– Кто «максима» любит, – начал Григорьев охотно, – того и «максим» жалует. Это же такая золотая машина! Я из него еще белополяков косил в гражданскую. В одном бою было: кошу, кошу, а что там передо мной, и не вижу. Потом глянул – целая гора мертвяков.
Мы вошли в здание, майор приказал принести нам по кружке кипятку с сахаром.
– Пулемет, он не поливалка, как думают некоторые, – рассказывал Григорьев, обжигая губы о край алюминиевой кружки. – Это оружие требует точных знаний и умелого применения.
И опять пошел рассказ, по моим представлениям, совершенно необходимый для читателей газеты «На страже Родины». Как, например, во время морозов смазывать пулемет? Григорьев постиг это опытом. Он перепробовал для смазки «максима» всяческие жиры, включая гусиное сало; остановился же в конце концов на керосине. Как выбрать огневые позиции, как подготавливать ложные, для обмана противника, амбразуры? Все это вопросы и вопросы, перед которыми ломать и ломать голову новичку точной стрельбы из пулемета. Или как стрелять, скажем, если уже нет времени устанавливать тело «максима» на станок?
– Клади тогда на плечо второму номеру и жми на гашетку! – советует Григорьев.
Длинный рассказ получился о том, как бороться с задержками в стрельбе. Их у «максима» немало. Григорьев перечислил все, о каждой рассказал в отдельности.
– Ну, а в общем-то, имея в виду задержки, – закончил он, – всегда надо припасать возле себя на всякий случай гранаты. И не одну-две, а так штук тридцать – сорок. Разное в бою случается.
