Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 6"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 63 страниц)

Краснофлотцы всегда отличались своей боевой спайкой и дружбой, чувством локтя, особого, морского товарищества. Сейчас, в дни боев, в дни тяжких испытаний, это чувство стало во много крат сильнее. Огонь закаляет людей. Люди растут, мужают, в них возникают новые качества. К вечеру этого дня нам пришлось встретиться с долговязым рябоватым парнем – связным одного из командиров в батальоне – Кузьмой Дудником. Рассказывают, что до самого последнего времени никто к нему по относился всерьез – настолько парень был смешлив и, как утверждают, безалаберен. Несколько дней назад мнение о нем изменилось.

Отряд моряков более суток вел непрерывный бой. Краснофлотцы безвылазно сидели в окопчиках под огнем противника, сидели не евши, не пивши: ни самим выбраться, ни кухне подъехать. Кок волновался на КП батальона: «Ослабнут с голоду ребята». Тогда вдруг вызвался этот самый трепливый связной Кузьма Дудник: «Товарищ командир, разрешите, я накормлю ребят?» – «Ты? Ну давай, давай, пробуй, если не шутишь!»

Кузьма набил мешок консервами и сухарями и ползком отправился к линии окопчиков. Так, ни много ни мало, он сползал двенадцать раз – и все под ураганным огнем противника. Двенадцать раз в тот день он готов был отдать свою жизнь за товарищей.

– Там такое дело было, – рассказывал Дудник. – Между нашим расположением и теми ребятами, к которым я полз, стоял подбитый немецкий танк. Я залез в него – посмотреть была охота на гансовскую коробку. Гляжу: галеты, консервы. Мать честная! Я их тоже ребятам потащил. Потом, ползая так туда и сюда через кладбище, я нашел нашего раненого летчика. Он на парашюте спустился. Младший лейтенант. Здоровенная рана в бедре. Отнес его к дороге, устроил на попутную машину до перевязочного пункта. А еще штука была, поверите ли? Едут прямо к фронту старик со старухой на подводе, четыре пулемета везут. «Может, – говорят, – нашим солдатикам пригодятся. А то брошенные у нас в деревне валяются». Один из этих пулеметов здорово нам пригодился, когда мы отбивали атаку на противотанковый ров[2]2
  Сейчас Кузьма Михаилович Дудник, как он сообщил мне в письме, работает дизелистом сельской электростанции в Черкасской области на Украине.


[Закрыть].

Пригодились, видимо, и остальные пулеметы. Атак немецких в эти дни было не перечесть.

Где-то в районе Алексеевки, контратакуя вдоль железной дороги, наши стремительно теснили немца. В цепях пехотинцев шли и моряки краснофлотского отряда. Левый их фланг уже охватывал пристанционную деревушку, но тут движение не только замедлилось, а просто остановилось. По нашим цепям бил пулемет противника. Бойцы залегли. Снайперы во все глаза осматривали через свою оптику открытое, кое-где поросшее кустиками поле. Нигде ничего – чисто. Наконец кто-то заметил, что немец сидел в хитроумно накрытом крышкой окопчике. Крышка была из досок, на нее набросаны дерн и сухая трава. Когда немец собирается стрелять, он приподымает крышку, и так открывается щель, достаточная для ствола ручного пулемета. Стоит выстрелить по нему из винтовки, щель закроется, и снова чистое поле.

Никто по знал, как быть. А лежать и раздумывать дольше уже было нельзя: вот-вот накроют массированным минометным огнем, и тогда атаке совсем конец. Поднялся молодой моряк:

– Хватит кланяться этому сукину сыну!

Он скинул гимнастерку и армейскую пилотку, выхватил из кармана родную свою бескозырку с ленточками, на которых золотые якоря, тряхнул на поясе сумкой с гранатами и в одной тельняшке рванулся вперед.

Немец вначале закрылся было крышкой, но, услыхав приближающийся топот, полоснул свинцом навстречу моряку. Моряк упал.

– Пропал парень! – ахнули в цепи.

Но парень пропадать еще не думал. Он пополз вперед, прикрываясь кочками, неровностями почвы. Немец крутил пулемет из стороны в сторону, он что-то чуял, нервничал. И по напрасно: граната моряка срубила ему череп. моряк вскочил на ноги. Но вот тут-то и пришла к нему смерть. Прямо в его обтянутую полосатой тельняшкой моряцкую грудь ударила очередь из автомата: кроме пулеметчика в окопе сидел еще и автоматчик.

Моряк сделал шаг, другой, упал, а все же у него хватило сил последним рывком бросить вторую гранату. Так был заткнут и автомат. Бойцы ударили в атаку.

После боя моряки хоронили товарища. На опушке леса – нам показали эту двухобхватную сосну в изголовье его могилы – они закопали его в желтый сухой песок. На бронзовой коре старой сосны вырезали ножами: «Наш верный кореш». И ниже, под пятиконечной звездой: «Спи, Балтика за тебя отомстит».

Показывал нам эту сосну и рассказывал о подвиге молодого моряка старшина Горановский, типичный балтиец с плаката: в пулеметных лептах, с винтовкой за плечом – «краса и гордость революции».

Сева Тарасевич проинформировал нас точно. За два дня до нашего приезда моряки, действительно предприняв ночную атаку, безостановочно гнали немцев через шесть селений подряд. Душой этого могучего удара был старший лейтенант Степан Боковня.

Со своими героями в тельняшках, с приданными отряду несколькими танками и артиллерийским дивизионом Степан Боковня, в финскую кампанию командовавший ротой моряков-лыжников и награжденный тогда орденом Ленина, хорошо подготовился к этому бою. Сам командир бригады подполковник Лосяков сидел с ним над картой.

Сидим и мы над картой, прослеживая по ней движение отряда Боковни. Начав из района Керстова, Боковня в ночном бою прошел деревню Малли, за ней – Горки, дальше – Заполье, Алексеевский рудник, Алексеевку и ворвался в Ополье. В Ополье! В наше Ополье, где остался домик редакции дивизионной газеты, почтовый двор с брошенными землянками вносовцев, остались старики, старухи и дети – все те, кто не успел уйти перед танками врага.

У моряков были трофеи – несколько артиллерийских орудий, десятки винтовок, автоматов. Немцы бежали перед их штыками в полной панике, ревя в сотни глоток: «Черная смерть!»

В том бою был взят в плен один немецкий унтер. Когда немец узнал, что расстреливать его не собираются, он повеселел и попросил, чтобы ему дали возможность взглянуть на Боковню. «О, у нас так много рассказывают о вашем командире! Битте шён! Покажите, пожалуйста!» Ну что ж, если пожалуйста, то можно: его отвели к Боковне.

– Не обманываете? – сказал немец с обидой, представ перед самым обыкновенным с виду человеком. – Все знают, что Боковня – страшный человек. «Шварцер тодт» – «Черная смерть». А это кто?

Страшны врагу наши моряки-балтийцы. Когда, сбросив бушлаты и каски, надев против всяких правил и грозных приказов свои бескозырки, спрятанные до этого в карманах, устремив вперед жала легендарных штыков, подымаются они в атаку, нервы гитлеровцев сдают. Не жалея патронов, бьют немцы из автоматов, пулеметов, винтовок, кидают мины, но им кажется, что там, перед ними, никто не умирает. В глазах мелькают и мелькают полосатые тельняшки, заглушая все остальные звуки боя, гремит в ушах могучее «ура», и уже видны оголенные руки со вскинутыми для броска гранатами. И немцы бегут.

Сейчас отряд Степана Боковни в бою. Подтянув силы, противник контратакует моряков в районе Ополья и Алексеевки, где моряки закрепились. Слышим удары танковых пушек, слышим удары бомб с «юнкерсов» и неумолчный пулеметный треск с обеих сторон…

7

Вечером, когда стемнело, мы встретились с интересным человеком – старым журналистом, ныне писателем Еремеем Лаганским. Он прикомандирован к морской бригаде. После позднего ужина все вышли на воздух. Ночь наступала темная, поистине августовская. Но на юге и западе небо горело багровым. Вздымались грозные зарева пожаров. Там, в этом мощном пламени, все еще насмерть бился отряд Боковни, там ревело и грохотало.

Грохотало, собственно, повсюду, в том числе и на севере и на востоке: оттуда в сторону зарев били наши тяжелые пушки – орудия железнодорожных батарей, бронепоездов, – возможно, что и форта «Красной Горки» или даже самого батюшки Кронштадта. В эти дни все яростнее развертывается битва за город на острове, на который немцы явно нацелили часть своих наступающих дивизий, а следовательно, идет битва и за наш сосредоточившийся в Кронштадте и вокруг него Краснознаменный Балтийский флот.

Немолодой человек, многое повидавший на своем веку, Лаганский рассказывал нам разные истории из своей газетной деятельности еще в царские времена. Интересно было слушать о том, как он, корреспондент одной из петроградских газет того времени, разыскивал труп Григория Распутина в декабре 1916 года и каждый день публиковал сообщения о ходе и результатах своих розысков. Он сумел проникнуть в Чесменскую богадельню, когда там над гробом «старца» плакала в платочек Александра Федоровна; был он в каком-то погребе в Царском Селе, где гроб Распутина хранился довольно длительное время, пока в Баболовском парке по распоряжению царской семьи возводили мавзолей из белого мрамора.

– Может быть, вы помните, – говорил Лаганский, – за Охотничьим замком, в глуби Александровского парка, на берегу какой-то речонки стоит это полуразвалившееся сооружение? Распутина там никакого нет, и черт его знает, куда он в конце-то концов подевался. Но мавзолейчик стоит. Весь в неприличных надписях – полная энциклопедия от фундамента до макушки. Кто гвоздем выцарапывал, кто какой-то краской, бывало, мазнет, химическим карандашом выслюнит, а кто и штык пускал в дело. Писать начали еще тогда, летом, после Февральской революции, те солдаты, которые караулили арестованную в Александровском дворце царскую семью.

Хорошо рассказывал Еремей Лаганский. Рассказывал он о неведомой нам жизни. Он посоветовал: когда, мол, будем проезжать через Петергоф, непременно остановиться и осмотреть вагон Николая II, в котором тот на железнодорожных путях Пскова подписывал отречение; чтобы заглянули там же на так называемую «Ферму», в которой состоялось заседание совета министров и где Николай II выразил желание с первых же дней мировой войны стать главнокомандующим русской армией, но где министры набрались отваги и под разными соусами, но все же высказались против этого его намерения, зная слабые силенки и ничтожный характер своего самодержца.

Лаганский рассказывал – и перед нами оживала наша история в лицах, фактах, событиях. Такой мы ее плохо знали. В школах, где нам пришлось учиться, историю не преподавали, преподавали так называемое обществоведение, и преподавали его однобоко, с изъятием больших исторических пластов. А когда какие-либо пласты изымаются при освещении истории, то в ней, как в горных породах под воздействием разрушающей силы воды, образуются пустоты, внутренние пещеры, в них гуляет ветер, в них гулко отдается любое случайное эхо, и все это страшно ослабляет изъязвленный массив.

Мы слушали бы Лаганского хоть всю ночь. Но он сказал, что ему надо идти в оперативный отдел, «информироваться в обстановке».

– А то, ребята, спать ляжешь у своих, а проснешься уже у немцев. Я заяц стреляный, всякое видывал.

Мы же, как всегда, отправились в сенной сарай, который еще засветло присмотрели за селением. Машину, правда, и Серафима Петровича Бойко при ней оставили в лесу, там, где стояли штабные машины моряков и где были бочки с бензином для заправки.

Как обычно, середина сарая была пуста, а обе половины его до крыши забиты свежим сеном. Удивительно, как много в нынешнем году накосили и настоговали сена. Зима была бы отлично обеспечена кормами для скота, если бы… если бы не эта проклятая война, от которой и войска и жители Ленинграда уже стали уставать.

Засветив фонарики, мы взобрались на сено под самую крышу, устроили там себе удобные ложементы, укрылись шинелями и уснули.

Разбудили нас голоса в сарае, внизу под нами. Говорили как-то разом, толпой, и говорили, пет, не по-русски. Вспомнив слова Лаганского о том, что, не выяснив должным образом обстановки, ложиться спать не слишком рекомендуется, мы похолодели.

А там, внизу, болтают вовсю, болтают «по-заграничному», чиркают спичками, прикуривают, закуривают, к нам подымаются клубы дыма от десятка или двух десятков папирос. В довершение ко всему, значит, тут еще и сгореть придется заживо?

Вытаскиваем пистолеты, спускаем предохранители… Но что делать дальше? Каждый из нас по сотне-другой немецких слов знает. Прислушиваемся. Нет, говорят не по-немецки. Раскатисто так и в то же время очень мягко говорят. Неужели финны? Переправились через залив и ударили нам в тыл вдоль побережья? Все возможно.

Сквозь нерусский говор, кое-что нам объясняя, отчетливо прорвалась родная русская речь:

– Вот так, для ясности, побудете, граждане, здесь до утречка. А утречком особисты придут, разберутся. – И тюремным звяком звякнул замок на скрипучих воротах сарая.

Что же там все-таки внизу: неужели и вправду финны? Хоть и с запозданием, по следует выяснить обстановку. Если этих людей заперли, значит, они взяты в плен и, следовательно, разоружены. У нас, правда, оружия тоже не так много – винтовку, карабин и гранаты мы оставили в машине, – по есть два пистолета хорошего калибра и по шестнадцати патронов для каждого из них.

Мы засветили фонарики, устремив их лучи вниз, и задали вопрос:

– Вы кто такие?

После легкой паники внизу нам ответили на довольно приличном русском, что это группа таллинских милиционеров. Уже много дней они уходят и уходят от немцев. Выло все сравнительно хорошо. Но вот при пересечении линии фронта их здесь задержали до выяснения, кто же они такие есть.

– А чего же вы, братцы милиционеры, курите в сенном сарае? Так и до пожара недалеко!

– А мы сами по этому делу власть, – пошутил кто-то из них. – У нас даже один пожарный начальник есть. Пока он тут, ничего не случится.

Мы слезли, принялись расспрашивать о Таллине, о происшествиях в пути от Таллина до Нарвы и после Нарвы. Они долго рассказывали о том, как немцы на таллинском рейде и в походе по заливу бомбили наш флот. Мы уже знали, конечно, о героическом, неимоверно трудном отходе наших кораблей из Таллина – при этом погибло несколько наших товарищей-журналистов, погибли женщины, дети, – но милиционеры дополнили картину новыми выразительными штрихами. Думаю, что когда-нибудь об этом отходе будут написаны книги, трагические и вместе с тем полные героизма.

Потом мы стали стучать в дверь сарая. Никто не приходил. Наши бдительные вояки даже часового не поставили возле дощатой темницы. Ограничились тем, что навесили какой-то, поди столетней давности, ржавый амбарный замок.

Мы отлично знали, что ежели часового возле нас нет, то можно без особых усилий выломать пару дряхловатых досок в стене сарая и благополучно выбраться на волю. Но мы знали и другое: лучше всего этого не делать.

– Что ж, поспим, – сказали мы бодро и снова полезли на сено под крышу.

Утром мы были разбужены отнюдь не особистами, а Серафимом Петровичем Бойко. Услышав его оклик, посмотрели вниз. Бойко стоял среди спавших на ворохах сена эстонских милиционеров и, боясь разбудить их, окликал тихим, осторожным голосом. Он был встревожен: здесь ли мы еще?

– Как вы сюда попали? – спросили мы его с немалым удивлением. – Мы же заперты на замок. Что-нибудь взломали?

– Дак замок-то с одной только стороны, на этих вот воротах. – Бойко указал пальцем на ворота, через которые вчера входили мы. Створы были по-прежнему плотно захлопнуты. – А зато эти оказались только палочкой подпертые. – Он махнул рукой на вторые, широко распахнутые ворота, в которые из-за его спины к нам входило свежее росное утро.

Милиционеры тем временем тоже проснулись и стали подниматься. Все вместе мы отправились в селение. Одни, то есть мы, – в штаб, а другие, то есть милиционеры, – отыскивать кого-нибудь такого, кто поможет им окончательно определиться или, уж как минимум, кто накормит: они были очень голодные.

В штабе мы встретили командира связи с морского бронепоезда, всю ночь стрелявшего из тяжелых орудий по немцам. Бронепоезд стоял на станции Котлы, пополнял запас снарядов. Нам загорелось непременно прокатиться на бронепоезде. Командир связи не знал, что и ответить. Ой смог только посоветовать ехать в Котлы и самим проситься у командира бронепоезда.

Мы отложили до следующего раза новую встречу с Лаганским, отсрочили знакомство со Степаном Быковней до выхода его из боя: уж очень нам хотелось на бронепоезд, уж очень много захватывающих легенд наслушались и начитались мы в свое время об этом грозном виде боевой техники огненных лет гражданской войны. Мы понеслись в Котлы, благо было это недалеко.

И командир и комиссар разрешили нам побыть на бронепоезде. Узнав, что он вскоре пойдет на форт «Красная Горка», мы сказали Бойко, чтобы тот отправлялся вперед с машиной и ждал бы нас на форту, а мы, дескать, прибудем туда вот этим видом транспорта. Мы не без гордости указали на два бронированных вагона и на железнодорожную площадку с множеством колес снизу и двумя длинными тяжелыми орудиями весьма солидных калибров сверху.

Пока шла погрузка снарядов, пока паровоз набирал угля, мы выслушивали рассказы моряков-артиллеристов. Бронепоезд уже немало поработал. Он бывал и в Кингисеппе, и под Нарвой, и в Веймарне – во всех знакомых нам местах. Возможно, что именно его удары разбудили нас однажды на кладбище в Ополье.

В Веймарне, кстати, был такой случай.

– Мы, – рассказывал командир бронепоезда, – поддерживали своим огнем ополченцев. Бьем по дальним целям. Смотрим: появляются «юнкерсы», штук шесть, и давай бомбить поселок и станцию. А там еще гражданское население есть, железнодорожники, их семьи. Мы посовещались с комиссаром секунды полторы. Приняли решение. Чтобы отвлечь воздушных подлецов от гражданского населения, командую нашим зенитчикам: «Огонь!» Зенитчики заработали. Расчет наш был точен. Такая цель, как бронепоезд, для гитлеровцев куда заманчивее, чем железнодорожные домишки. «Юнкерсы» кинулись на нас всей сворой. Сыплют и сыплют бомбы вокруг. Но зенитчики не дрогнули, били стойко, не давая врагу вести прицельное бомбометание. Ну и в конце концов одного стервятника все таки подбили. Задымил, стал падать в лес. Остальные из их шайки струсили, ушли. «Воздух», что называется, очистился.

– Отдохнуть, верно, не довелось, – сказал комиссар. – Сразу же нам сообщили, что возле… забыл название деревушки… словом, возле той деревушки накапливаются немецкие танки. Видимо, готовят атаку во фланг нашим. Хорошо бы, мол, дать по ним крупного огня. Потом дополнительно уточнили: большое, дескать, скопление танков, координаты такие-то. Ну, раз координаты есть, командир батареи сделал расчет, навели орудие как надо, дали залп. Сообщают оттуда: «Хорошо! Просим подкинуть таких штучек побольше». Дали еще… Всего двенадцать «огурчиков». Говорят, здорово получилось. И танки, и пехоту, которая за ними собиралась идти в атаку, и каких-то мотоциклистов поразбросало во все стороны. Атака, попятно, сорвалась. Так и живем. Поддерживаем пехотинцев, ведем огонь на разрушение, ведем беспокоящий ночной огонек…

Пока мы собеседовали, стоя возле огромного орудия на открытой площадке, в воздухе появились три «юнкерса». Сделав резкий разворот, все три устремились на бронепоезд. Мы укрылись под бронеплитами соседней площадки, а зенитчики вступили с противником в бой. Проносясь вдоль поезда, «юнкерсы» один за другим обдавали его ливнем пуль. Кого-то, видимо, ранило. Командир бронепоезда сказал: «Петрова. В руку, кажется. Начальник санчасти Смирнов делает ему перевязку». Он отдал команду на паровоз машинисту, по фамилии Смушко. Мы поняли, что машинист должен теперь маневрировать под огнем врага. Поезд тронулся. Он шел то полным ходом вперед, то резко тормозил. И все это в зависимости от того, что в ту минуту делали «юнкерсы». На полном ходу он успел проскочить под сброшенными бомбами. Они разорвались позади поезда. А когда затормозил, бомбы упали впереди него.

Дальше поезд мчался по дороге, с обеих сторон сжатой высоким, рослым лесом. «Юнкерсы» появлялись из-за деревьев внезапно и тотчас исчезали. Зенитчикам же было очень трудно вести огонь из такой щели. Им удавалось лишь одно – не давать врагу бомбить и обстреливать наш поезд прицельно. Тем не менее раненые на броне-поезде были, потому что никто своих боевых постов не покидал, и хотя бомбы и пули летели не очень точно, без прицела, они все же летели. Это был сплошной поток бронебойных и зажигательных пуль. В этом потоке каждый на бронепоезде работал удивительно хладнокровно, по-морскому, по-балтийскому. Если кого ранило, ни криков, ни стонов не было. Товарищ сразу же заменял товарища. Командир орудия Лемешев сам стал наводчиком, командир бронеплощадки, младший лейтенант Плотников принялся подавать снаряды. Пулеметчики на паровозе, открытые со всех сторон, как будто и не замечали вражеского огня: ни на секунду не прекращали стрелять по самолетам.

Минут двадцать длилось это горячее дело. «Юнкерсы» были отбиты. Бронепоезд продолжал путь. Можно было торжествовать. Но что такое, смотрим? Командир бронепоезда, комиссар, другие командиры и бойцы скинули свои фуражки и бескозырки. Смертью храбрых пал молодой связист, до конца остававшийся возле своего аппарата на площадке тяжелых орудий.

Уже там, на «Красной Горке», где нас ждал с машиной Бойко, мы присутствовали вечером при похоронах этого отважного, стойкого моряка-связиста.

Товарищи бережно опустили гроб в могилу, вырытую на высоком обрыве над Финским заливом. Было торжественно и грустно. Тяжелые серые волны бились о прибрежные камни под обрывом. Ветер то вскидывал, то прижимал к самой воде черноголовых чаек. Крик их, тоскливый, долетал до берега, до двух шеренг краснофлотцев, молчаливо выстроившихся перед ямой в желтом песке.

Шесть истребителей, возвращавшихся с запада, сделали круг над обрывом и ушли своим курсом. Летчики, должно быть, видели и эту яму в желтом сухом песке, и красный гроб с зеленой каской на его крышке, и блеск винтовок, вскинутых для прощального залпа.

– В память товарища Колесникова Василия Александровича – залп! – раздается команда. И над берегом единым ударом гремят винтовки.

Стиснув кулаки, слушают бойцы-балтийцы слова комиссара: «…За сожженные села, за пролитые слезы клянемся…»

И снова, как там, у тех, кто бьется сейчас в районе Керстова, звучат грозные слова: «Спи, Балтика отомстит».