Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 6"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 63 страниц)
По всей стране мирные советские люди, подобно Бирцеву, складывают в эти дни в свои заплечные мешки немудреный скарб в дальнюю и трудную дорогу войны. Один вот берет ложку из алюминия, а другой фамильную, серебряную, с инициалами бабушки. Один завертывает в холщовое полотенце махорку. Другой укладывает в чемодан табачок «Золотое руно». Но окажутся они на одних нарах, в одном вагоне, в одном взводе и рядом, плечом к плечу, пойдут в общий бой.
– Я им сказал, нашим начальникам, – говорит Бирцев, возясь с мешком. – Ну вот, не брали в армию, а все равно по-моему вышло: в ополчение ухожу. А то бы все равно дома не усидел. Немец-то прет и прет. Ушел бы я в леса, в наши окрестные. Из-за куста бил бы гитлеровскую нечисть, из-за каждого пня. Округу во как знаю! Село Выру вы, товарищ, проезжали, видели, поди, дом там один, с такой башенкой, с мезонином. Вот в том мезонине в гражданскую войну товарищ Раков с пулеметом сидел, от беляков отбивался. Официантом в «Гранд-отеле» служил до того, а как пошел в революцию, героем себя показал. Мы тоже не лыком штопаны, товарищ.
2Мы – в действующей армии. Мы – это Михалев и я. За последние десять – двенадцать дней в нашей жизни произошло множество событий. Прежде всего все мы, сотрудники военного отдела, распределились по различным направлениям фронта, по различным частям и решили отправляться в войска не по одному, а по двое, иногда и по трое. Мало ли что может случиться – так чтобы товарищ пришел товарищу на помощь в беде.
Нам, не без боя понятно, выделили из редакционного гаража маленький лимузинчик «форд», темно-коричневого цвета, почти черный, этакую симпатичную коробочку на колесах. Дня три-четыре мы потратили на то, чтобы раздобыть для вождения «фронтовой машины» шофера. В автохозяйстве Лениздата такого не нашлось: одни ушли в армию, другие – уже в лотах, прочноредакционные, да и просто их слишком мало осталось. С помощью сложнейших ходов, бесконечных телефонных звонков, личных появлений в кабинетах всяческого начальства нам удалось раздобыть веселого молодого парня Серафима Петровича Бойко, которого военкоматовскими документами так и аттестовали: «Водитель машины военных корреспондентов «Ленинградской правды».
Бойко – украинец, общительный, добрый, миролюбивый, машину знает. Но у него беда – работал он только на грузовиках, и ленинградская автомобильная инспекция уж слишком основательно внушила ему, что ездить можно лишь со скоростью тридцать километров в час, как то и положено грузовому автотранспорту на улицах Ленинграда. Мы приодели его в красноармейскую форму, приоделись и сами. Михалев притом на петлицах своей гимнастерки расположил по два красных кубика – согласно аттестации, какую получил в армии: младший политрук. Я ему чертовски завидую. У меня кубиков нет, для армии я не годен. Но чтобы все-таки было известно, что в какой-то мере я политсостав, на рукаве моей гимнастерки, приобретенной в ателье Военторга в Гостином дворе, мы вместе с Михалевым нашили красные звезды.
Дальше начались дела более сложные. Будучи в должных инстанциях утвержденными в качестве военных корреспондентов, получив документы об этом в редакции, мы отправились в штаб бывшего нашего Ленинградского округа, где были уже осуществлены преобразования военного времени, где появилось множество новых людей.
Какой-то майор, а может быть, и батальонный комиссар – мы еще не очень разбирались в таких тонкостях, тем более что петлицы у всех были защитного цвета и знаки различия тоже без былой яркости, – так вот, один из работников оперативного отдела на наш вопрос, куда бы нам отправиться, посоветовал ехать в район Кингисеппа, Веймарна, реки Луги.
– На Ленинград, – сказал он, указывая по карте, – гитлеровское командование, как нам сегодня известно, бросило две армии: Шестнадцатую и Восемнадцатую. Им придана большая танковая группа и Первый воздушный флот. Все это, вместе взятое, называется группой «Норд». Командует ею фельдмаршал фон Лееб. Не думаю, чтобы вам пришлось с ним встречаться запросто, – пошутил наш собеседник, – но все же знать его вы должны. Этому типу шестьдесят пять лет. Гитлер, как утверждают пленные, его не очень любит, но ценит. Фон Лееб участвовал в захвате Судетской области. Командуя армейской группой «Ц», прорывал линию Мажино. Получил за это звание фельдмаршала и рыцарский крест. Теперь вот идет, видите ли, на нас. Шестнадцатая армия рвется к Новгороду, пытаясь обойти нас с юга. Четвертая танковая группа идет в центре, так сказать, на острие этой вот армии немцев, начавшей свой путь в Восточной Пруссии. А Восемнадцатая армия заходит со стороны запада, через Прибалтику. Это я говорю грубо, приближенно… Вижу, вы записываете. Не советовал бы. В том, как и куда движется противник, секрета, понятно, нет. Но вот как и где расположены наши войска – это полнейшая и строжайшая военная тайна. Так что учитесь лучше не записывать, а запоминать – и то, что на стороне противника, и то, что у нас. Договорились? Ну вот, положение, значит, сейчас такое. Вы знаете по сводкам, что, заняв Двинск, немцы пошли на Псков – Остров. Шестого июля они захватили Остров. Девятого – Псков.
Шестого июля – Остров! Я был на станции Гатчина как раз тогда. Значит, те замечательные моторизованные войска, которые так бодро шли в тот день через Красногвардейск, были обречены на кровопролитнейший встречный бой. Они не успевали занять какие-либо подготовленные оборонительные рубежи, они должны были с ходу контратаковать врага. «На Остров! – вспомнил я слова симпатичного майора. – У гансов там осечка вышла. Даем отпор». Где-то он, этот жизнерадостный командир, жив ли, невредим?
– Но, – продолжал наш собеседник, многозначительно подняв палец, – дальше у немца так гладко не пошло. Блицкриг не получился. Мы их сейчас бьем на подступах к городу Луге. Бьем жестоко и успешно.
– Так, может быть, нам поехать в Лугу?! – воскликнули мы.
– Спокойно, дорогие товарищи корреспонденты, спокойно. Видя, что путь через Лугу для них закрыт, гитлеровцы двинули свои войска в обход слева. Они идут через эти вот леса, точнее, уже их прошли и вырвались к реке Луге вот здесь, юго-восточнее Кингисеппа, в районе населенных пунктов Ивановское, Муравейно, Поречье, Извоз, Слепило… Это Сорок первый моторизованный корпус Четвертой танковой группы.
Мы уже слышали, что где-то в тех местах танковое наступление немцев застопорилось из-за того, что у них нет бензина. Такие слухи ходили в некоторых ленинградских кругах.
– Ерунда, – сказал наш майор или батальонный комиссар. – Просто мы им там противопоставили должную силу. Вот поезжайте туда, туда. Очень советую. Вам будет интересно. Там, кстати, сражается Вторая ДНО, Вторая дивизия народного ополчения – рабочий класс Московского и Ленинградского районов. Электросиловцы, скороходовцы. На днях прямо из эшелонов они вступили в бой и отбросили противника под селом Ивановское.
Рабочий класс вступает в бой с фашизмом – что может быть интереснее? Конечно же, мы едем туда.
Майор отправил нас в другой отдел. Нам выдали военные карты, научили, как их правильно подклеивать, складывать, как ими пользоваться.
Казалось бы, теперь все, можно отправляться на фронт.
Но у нас не было главного. Не было оружия. А какой же фронт без оружия! Опять звонки, опять хождение, опять бумажки, и вот 13 июля 1941 года в горвоенкомате на проспекте Маклина мы получили два новых, в заводской смазке, пистолета ТТ, тугие, необмятые кобуры к ним, по два десятка патронов и соответствующие разрешения, действительные до 1 сентября. Неужели война закончится через полтора месяца? Вот здорово бы было!
Потом, в гимнастерках, в пилотках, при пистолетах, затянутые ремнями, мы сидели в кабинете Васи Грудинина на пятом этаже, на старых черных стульях с львиными мордами и видавшей виды дряхлой кожей, обсуждали подробности предстоящей нам деятельности на фронте. Мы столкнулись уже с множеством такого, что затрудняло эту деятельность. Прежде всего не было никаких адресов. Где эта 2-я ДНО? Где искать штаб дивизии, штабы полков? Как узнать фамилии командиров, комиссаров? У кого об этом спрашивать? Ехать прямо куда-то в район села Ивановское или Веймарна? Но ведь начни там, в лесах, на дорогах, расспрашивать о номерах и фамилиях, того и гляди примут за шпиона. Ходит немало рассказов о переодетых в красноармейскую форму эсэсовцах-диверсантах, о парашютистах. Их выслеживают и вылавливают специально созданные истребительные батальоны. Недавно на проспекте 25-го Октября среди бела дня граждане схватили нашего старого ленинградского журналиста Алексея Брусничкина только потому, что одет он был в коричневую блузу, показавшуюся им такой, какие носят немецкие штурмовики, и чуть было не намяли ему бока: дескать, парашютист.
Ничего в общем-то с Васей Грудининым мы не решили. Помог случай. По цепочке от одного к другому выяснилось, что в расположение 2-й ДНО возвращается приезжавший по делам в Ленинград редактор дивизионной газеты «За победу» товарищ Мольво. Он будет рад воспользоваться нашей машиной и укажет, конечно, все исходные адреса. Мало того, обнаружилась жена одного из сотрудников какого-то института, товарища Гродзенчика, который сейчас во втором полку 2-й ДНО комиссаром, и что завтра или послезавтра у него день рождения и хорошо бы отвезти ему торт в коробочке, немного конфет и письмецо.
Взяли торт и письмо. А за Мольво должны заехать поздно вечером на Московское шоссе, дом номер такой-то, чтобы отправиться на шоссе Ленинград – Красное Село – Кингисепп ночью, в потемках, иначе можно попасть под огонь с немецких самолетов, которые, как утверждает Мольво, гоняются не только за одиночной машиной, но и за каждым человеком; самый популярный на фронтовых дорогах возглас сейчас «Воздух!»; при этом возгласе надо бросаться в лес, в кусты, в канавы, но только не торчать на дороге.
Из Ленинграда мы выехали в двенадцатом часу. Июльская ночь достаточно темна, чтобы нашу до черноты коричневую машину не было видно на черной лепте асфальтового шоссе, и достаточно светла, чтобы из машины видеть места, по которым мы ехали. Движения почти нет, лишь немногие встречные грузовики. Людей тоже по видно. За Красным Селом – темные, притихшие деревни. Справа селения Русское и Финское Высоцкие. Вот на дороге Кипень, от которой вправо отходит дорога на Ропшу. Знакомые, знакомые места. В Ропше я когда-то учился, в этих окрестных селениях проходил практику. В Ропше – охотничьи угодья русских царей; там дворец, в котором убили Петра III, а затем вот жили и мы, студенты сельскохозяйственного политехникума. Рядом бумажная фабрика, путь до которой от Красного Села всегда усеян обрывками бумажек: всю дорогу они летят с грузовиков, которые возят на фабрику сырье – макулатуру и тряпки. В парковых озерах – огромные карпы, форели, орфы, сплывающиеся к местам кормежки на звон колокола. Есть небольшой прозрачный прудок с голубым дном, отчего и вся вода в нем сказочно голубая. Он называется Иордань. В нем, рожденном подземными ключами, берет начало вся система ниспадающих каскадом ропшинских прудов. Ропша – ото сплошная романтика. Не только обширные, красивейшие старые парки с прудами, каменными, обкиданными лишайниками, горбатыми мостиками, не только сумрачные дворцовые недра, но эго и место боев времен походов Юденича на красный Петроград. На металлической решетке вокруг дворца остались выбоины, вмятины, сделанные пулями тех времен. Недаром именно в Ропше, вокруг которой еще есть следы артиллерийских позиций, не то наших, не то белогвардейских, мы с таким жаром учились стрелять из боевых винтовок и из пулемета «максим». Всю жизнь, с пионерского возраста, каждый из нас готовился к неминуемым битвам с мировым империализмом. И вот этот час настал. Мы едем на фронт мимо знакомых мест, в которых проходила юность, боевая юность, полная огня и романтики, идейного смысла, да, едем вперед, где нас ожидают неведомо какие испытания…
На одном из поворотов шоссе, в лесу, видим сброшенный в канаву грузовик. Останавливаемся, рассматриваем: вся кабина в мелких дырках, доски кузова местами разодраны в щепье. Мы догадываемся: это сделали пули. Мольво объясняет: «Вот о чем я вам и говорил, товарищи. Это из пулеметов. Позавчера ехал, еще ничего тут не было. Значит, минувшим днем. Совсем недавно».
Серафим Петрович Бойко сосредоточен и задумчив.
Дальше, в одной из деревень, уже не останавливаясь, проезжаем мимо расколотой надвое небольшой кирпичной церковки. Груды битого кирпича. Это уже не пули, это бомбы.
От Ленинграда мы отъехали, наверно, километров сто с чем-нибудь, когда в сумерках увидели надпись на дорожном указателе: «Ополье». Это большое село с множеством хороших домиков, обшитых тесом, крашеных, с железными крышами. Слева протянулись какие-то приземистые старинные строения с арками, вроде как у Гостиного двора. Мольво сказал, что это старинный ямской двор, или та почтовая станция, на которой меняли, бывало, лошадей. Дальше, тоже слева (без объяснений было видно), стояла белая церковь, и вокруг нее, под кронами густых деревьев, за железной оградой, располагалось кладбище. Сразу же за кладбищем скрывался под деревьями небольшой двухэтажный домишко.
– Вот и наша редакция! – сказал Мольво.
Редакция спала, крошечные ее комнатки были полны посапывающих людей. Мольво почесал в затылке, и мы пошли через дорогу в довольно большой дом, внизу которого был сельмаг, а на втором этаже, куда надо было подыматься по скрипучей деревянной лестнице, в единственной большой комнате без всякой мебели, прямо на полу, тоже спали люди. Но там места еще были, и мы нашли их себе возле окон, расстелили, тоже на полу, шинели, легли и тотчас уснули – было часа три ночи.
Довольно скоро нас разбудил какой-то шум, стук, бряк. Кто-то чиркал спичками, светил ручным фонарем.
– Вот здесь, товарищ полковой комиссар!.. Здесь и располагайтесь.
В свете спичек и фонарей мы разглядели внушительную фигуру, стоявшую посреди комнаты. Человек был плотный, одет в шинель, на шинель накинута плащ-палатка, из-под нее виднелись кобуры пистолетов, футляры биноклей, подзорных труб, полевые сумки; голову его прикрывала каска, в руках он держал карабин. А поскольку приведший все время поминал при этом «полкового комиссара», то есть называл колоссальное воинское звание, за которым сразу же идут звания, равные генеральским, то спавшие тотчас вскочили, кто в чем был, и вытянулись, приветствуя полководца. Полководец скомандовал:
– Вольно, вольно. Продолжайте сон. – И ушел, грохоча сапогами по лестнице. Ему этот ночлег, видимо, не понравился.
Михалев назвал какую-то незнакомую мне фамилию и, перевернувшись на другой бок, добавил:
– Он корреспондент чего-то, не то ТАСС, по то радио. Завтра узнаем. Зовут его Гришкой.
– Полковой комиссар – корреспондент? – Я удивился до крайности. Я плохо знал армейские дела.
– Да, как-то присвоили ему в свое время такое звание, вот и носит четыре «шпалы».
У меня не только «шпал», у меня не было даже и двух «кубиков», как у Михалева. Засыпая вновь, я не без зависти думал об экипировке и об арсенале газетного полкового комиссара. Он был, конечно, во всем этом шикарен и внушителен. Мы валяемся на грязном полу вповалку, а ему где-то, поди, уже взбивают пуховики…
Пишу я эти строки в пустом сенном сарае на околице Ополья. На улице жарища, в сарае прохладно, его продувает ветерок. Мы с Михалевым только что составили здесь свою первую корреспонденцию, помеченную внизу, под нашими подписями, многозначительными словами: «Действующая армия». А в сарай забрались потому, что, по рассказам местных жителей, это самое спокойное место: за сараем лежит большая луговина, на которой оборудован ложный полевой аэродром – стоят фанерные самолеты, вытоптана взлетная полоса, валяются старые бочки из-под бензина. Немцы давно разобрались, какой это аэродром, поэтому и он сам и все, что вокруг него, – наиболее спокойное место в районе Ополья.
Какая же и о чем, о ком написана нами корреспонденция?
С утра мы отправились в редакцию газеты «За победу». Там уже стучала «американка» – печатался тираж очередного номера. Под приглядом старого печатника работе на этой несложной машине училась совсем молоденькая девчушка, лет шестнадцати с небольшим. Она сказала, что ее зовут Машенькой, она тоже ополченка, вступила добровольно, она только что весной окончила девятый класс.
– Машенька, но почему же вы, милая, не пошли куда-нибудь в госпиталь в Ленинграде? Почему непременно на фронт, почему воевать?
– Хочется поскорее узнать жизнь, стать взрослее, полезней народу, – говорит она просто, механически снимая отпечатанные листы с машины. – А то я совсем какая-то девчонка.
Вся редакция – добровольцы, ополченцы – народ дружный, крепкий. Мы позавтракали с ними и хотели тотчас отправиться вперед, в полки, в батальоны дивизии, в боевые порядки. Нам сказали, что одни мы заблудимся в лесах, а вот к вечеру кто-то поедет и нас проводит, покажет дорогу. Запросто путаться по фронтовым дорогам не стоит, можно попасть в переделку.
Мы принялись исследовать село Ополье. Здесь, оказывается, расположена рота ВНОС – службы воздушного наблюдения, оповещения и связи: как раз в тех строениях, где некогда был ямской почтовый двор, и за ними, в землянках, скрытых кустарниками. Надо будет наведаться к вносовцам. Кроме их подразделения в Ополье стоят еще и медицинские учреждения: госпитали, медсанбаты, в том числе и ополченческие. И так как, по рассказам, ополченцы уже побывали в сильном встречном бою – прямо из вагонов на марш, а с марша в атаку, – то медики повидали крови, поработали. Они расположены кто в школе на околице, кто в палатках, раскинутых тоже меж кустами, как землянки вносовцев.
Ну и, конечно же, чтобы не терять времени, мы отправились к медикам. Нам повезло. Мы застали там двух девушек-сандружинниц, приехавших по каким-то делам из батальона, занимающего оборону в районе села Ивановского. Одна из них, Нина Шейкина, – тоненькая письмоносица из 105-го ленинградского почтового отделения. Другая, Клавдия Бадаева, – сестра известного в Ленинграде партийного работника, цеховой диспетчер одного из городских предприятий.
– Знаете, – почти наперебой рассказывали они, – прибыли мы на станцию, здесь, недалеко, уже под вечер. А через час после того, как выгрузились из эшелона, – прямо в бой. Было очень страшно. Но еще больше хотелось преодолеть этот противный страх. Что мы, не комсомолки, что ли! Бойцы идут в атаку на деревню, в которой немец. И мы с ними. Мины рвутся, пули свистят. Уже сумерки немножко, и эти пули, задевая за ветки деревьев, при взрыве светятся. Вы еще не видели трассирующих пуль? Ну увидите. А наши, говорим, все наступают. И мы, конечно. Мы сандружинницы, наше дело – раненые, наше дело – первая медицинская помощь. Тащим сумки с перевязочными средствами.
– У моего первого раненого, – сказала Нина Шейкина, – рана была в ногу, под голенищем сапога. Но я не растерялась. Ножом голенище – раз! – и распорола. А дальше и пошло… Оттуда кричат, отсюда зовут: «Сестрица, сестрица!..» Затихло все только ночью. Посмотрела я тогда на свою сумку – в двух местах пробита. Может быть, осколками, может быть, пулями – еще не разбираюсь.
Нина – экспансивная девушка, трещотка. Клавдия Бадаева – уравновешенная, спокойная. Обычно она ходит с разведчиками, была с ними уже несколько раз. На днях в разведку отправилась большая группа ополченцев _ 63 человека. Им предстояло боем разведать огневые точки врага, расположение его оборонительных рубежей. Группа подобралась вплотную к немецким траншеям, установила пулемет и открыла огонь. Немцы было побежали. Но в ближайшем же лесу пришли в себя и ударили по нашим пулеметчикам из миномета. Кому полагалось залечь под этим огнем, укрыться от него, а ей, Клавдии, надо было бежать туда, где гремели разрывы. Там же могли быть раненые!..
Клавдия не впервые имеет дело с больными, ранеными. Еще во время финской войны она ежедневно дежурила в одном из ленинградских госпиталей.
– Не знаю, почему, по я чувствовала большую радость, когда мне удавалось хоть чем-нибудь да помочь этим людям. Подушку поправишь, пить подашь. Больше-то что я могла сделать, я же не врач, даже не медицинская сестра. Так, девчонка была.
Девчонки, девчонки! Милые девчонки! Какими отважными оказались вы в трудный для народа час! Какой огромный запас женской, материнской любви принесли вы с собою сюда, на поля сражений, сколько любви, которая врачует раны, и особенно те раны, которые принято называть душевными… А их, этих душевных ран, пожалуй, еще больше сейчас, чем ран пулевых и осколочных. Милые девчонки, хорошо, что вы были пионерками, что вы комсомолки, что старшие научили вас патриотизму, осветили жизнь вашу такими идеями, от которых светло и в эту мрачную ночь, в ночь войны, в ночь страданий и крови. Не знаю, как будет дальше, по все-таки думается, после того как война окончится, вам – не вам, вы останетесь жить, вы должны жить, а вашему подвигу – поставят памятник. И памятник тот непременно будет из белого мрамора. И будете вы изображены вот в таких аккуратных гимнастерочках, в коротких юбочках, в пило-точках, кокетливо сдвинутых набок, перетянутые ремнями в ваших девчоночьих талиях, в сапожках, тесноватых в икрах, с брезентовыми санитарными сумками на боку…
Первую свою корреспонденцию из действующей армии мы с Михалевым посвятили вам, девчонки. И мы этому очень рады. Дойдет ли она до редакции? Мы переписали ее набело в двух экземплярах, и Михалев пошел на дорогу, чтобы просить кого-нибудь, кто едет в Ленинград, доставить конверты на Фонтанку, 57. Или хотя бы бросить в городе в первый попавшийся почтовый ящик.
