Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 6"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 63 страниц)
В газете «На страже Родины» много хороших журналистов. Кроме М. Гордона и В. Карпа, здесь Семен Фарфель, с которым мы встречали Новый год в Тихвпне, чокаясь кружками с какао; здесь один из старейших сатириков и юмористов Ленинграда, а точнее, еще и Петрограда, Александр Флит, чуть ли не в каждом номере острящий по поводу захлебывающихся в воде весенних Гансов. На днях Александр Флит, или, как его обычно называют в редакции, «папа Флит», сидел с вечера ночным дежурным у телефонов в «предбаннике» перед редакторским кабинетом. Ударил снаряд где-то очень близко, взрывной волной вырвало застекленную фрамугу над дверью редактора и, накинув ее на плечи дежурному, осыпало его всего осколками стекла. У немолодого человека, должно быть, ноги отнялись от такого сюрпризика. Он сидел на стуле бледный, не шевелясь. Зашел наш художник-карикатурист Борис Лео, со свойственным ему юмором сказал:
– С чего это вы, Александр Матвеевич, свой портрет в рамку вставили? Не генеральское ли звание вам присвоили? – И стал обирать с гимнастерки папы Флита битое стекло. – Из рук, из ног у вас все цело?
В коллективе редакции можно заметить деление на таких, которые уже послужили в армии, «кадровых», следящих за своим внешним видом, надраивающих по утрам сапоги ваксой, раза три в неделю подшивающих чистые подворотнички к гимнастеркам, умеющих лихо вскидывать руку к фуражке или шапке, приветствуя старших по званию, и на таких, которые и в рядах Красной Армии продолжают оставаться «штатскими шпаками»; поясные ремни у них не затянуты, сапоги почищены на прошлой неделе – словом, воинственного вида никакого. На крайнем фланге этой когорты размещается Митя Гольдберг. В его петлицах по одной зеленой «шпале» – он интендант, но, поскольку петлица защитного цвета и «шпала» тоже зеленая, его не так-то просто отличить, скажем, от капитана или старшего политрука. На Невском Митю на каждом шагу приветствуют красноармейцы, младшие и старшие лейтенанты, а он идет и в зависимости от того, с какой в ту минуту стороны окажется приветствующий, ответствует то правой, то левой рукой. Митя запросто может явиться к любому генералу, ошарашив его неслыханной в армии формулой приветствия: «Доброго здоровьечка, товарищ генерал!»
С Митей борется, пожалуй, все управление коменданта города, но безуспешно. Ему устраивают нагоняи, внушения, проработки – Митя улыбается предобрейшей улыбкой и с готовностью обещает исправиться и впредь делать так, как ему советуют.
Вдвоем с Митей нас отправили в командировку на правый берег Невы, примерно туда, где в осенние дни мне пришлось видеть переправу наших частей для захвата плацдарма возле Дубровки.
Сначала попутными машинами, дальше пешком мы добрались до железнодорожного моста через Неву. Он был цел. С той стороны его простреливали вдоль и с флангов немцы, с этой стороны то же, по в обратном направлении, делали мы.
По всему занятому нами правому берегу тянулись почти сплошные траншеи – то среди деревьев, то на открытом месте. От них ходы вели к дзотам, к пулеметным и винтовочным амбразурам. Наблюдатели настороженно следили за левым, высоким, крутым берегом. На нашем, низменном, берегу брустверы траншей были насыпные и укреплены бревнами, а немцы легко и просто врезались прямо в грунт своего берега.
Мы просили у наблюдателей бинокли, разглядывали немецкий берег, их амбразуры, их ходы сообщения, стволы их пулеметов, выглядывавшие из амбразур. Особенно это было видно в стереотрубу на наблюдательном пункте командира одного из стрелковых полков – Мустафина.
Умный, талантливый командир много рассказывал нам о предстоящих боях.
– Мне кажется, – говорил он, раздумывая, – что именно здесь, на Неве, начнется однажды решающее сражение за Ленинград. Сейчас мы ведем бои местного значения. Эти Синявинские болота и высоты на том берегу уже сожрали немало жизней наших бойцов и командиров. Но это еще не главные бои. Главные – впереди. Мне думается, что отсюда мы пойдем на соединение с Волховским фронтом, то есть на прорыв блокады. В районе Синявина – самая узкая полоса запятой немцами суши. Смотрите сюда… – Мустафин развернул карту. – Не более двадцати километров. Преодолеть всего-то двадцать километров – и мы вновь связаны со страной! В других местах возможностей таких не вижу. Вдоль железной дороги через Мгу?.. В два раза дальше. И в десять раз сложнее, потому что для вражеских контрударов будет нараспашку открыт наш обширный фланг.
Рассуждения Мустафина мы с Митей слушали как радостную музыку. Кончилось зимнее сидение в траншеях, кончилось психологическое оборончество. Начались разговоры об ударах по противнику, об ударах на разгром, на сокрушение, на изгнание врага из ваших пределов. Если даже командир полка рассуждает о больших стратегических планах, то в «верхах», в штабах Ленинградского и Волховского фронтов, а еще выше – в Ставке, – там и подавно зреют планы решающих освободительных боев.
Мы с Митей идем через лес вдоль берега, останавливаемся в подразделениях, наши блокноты пухнут от «боевых эпизодов», от рассказов о боевом опыте.
В одном месте понадобилось пересечь открытую луговину, на которой весело выбивалась молодая зеленая травка. Митя и глазом не повел, по я все-таки посматривал на видный с этой луговины левый берег Невы. И не напрасно. В солнечном воздухе пропела одна мина, за ней вторая… Обе рванули поблизости.
– Митя, бежим, – предложил я. – Прямо к лесу.
– Что ты говоришь! – удивился он, называя меня таким ласкательным и уменьшительным именем, какое я слышал только дома, и то примерно лет до трех, до четырех. – Не может этого быть!
– Тем не менее.
Не очень веря в реальность происходящего, он небрежно подобрал полы своей предлиннющей шинели и зашлепал сапожищами сорок пятого размера по сырой земле.
Еще несколько мин пытались нас настигиуть. Митя только восклицал:
– Скажи пожалуйста! Вот никогда бы не подумал.
В лесу, до которого мы добежали, были понарыты землянки – под соснами располагалось артиллерийское подразделение. Запыхавшийся Митя присел на окрашенный суриком цилиндрический предмет и, отдуваясь, принялся утирать носовым платком пот со лба и вокруг шеи.
– Товарищ старший политрук, – сказал ему издали один из артиллерийских командиров, – лучше бы вы с этой штуки встали. Она не разряжена и неизвестно что в себе таит.
– А что это такое? – поинтересовался Митя, приподымаясь.
– Стокилограммовая авиабомба, товарищ старший политрук. Позавчера тут шлепнулась и лежит, ждем минеров…
Мы с Митей долго бродим по невскому берегу, подбираемся под самый Шлиссельбург, разглядываем крепость, над которой виден изодранный красный флаг. Его упрямо подымают на башнях и над стенами защитники древней цитадели. Везде среди войск настроение уже не окопное, не зимнее.
– Весна, весна! – восклицает Митя и улыбается всем направо и налево.
Но и помимо Мити в редакции военной газеты немало не слишком-то образцовых вояк. Здесь наш ленправдист Иван Франтишев, соавтор Володи Соловьева по сценарию «Большевики», полтора десятка машинописных экземпляров которого я выгружал из ящиков письменного стола в начале войны. Здесь Сократ Кара, отличный рассказчик. Особенно хорошо он пересказывает содержание иностранных фильмов. После того как он расскажет, лучше уж и не ходить смотреть – пересказ Кары всегда интересней самого фильма. Кара – человек творческий, много знающий, но сдержанный. Прекрасный человек и отличный товарищ Володя Ардашников, тоже ленправдист. Они помогают мне осваиваться в новой обстановке.
В эти дни я – или с кем-то из новых моих товарищей, или один – обхаживаю места, знакомые с осени. Что там произошло с тех пор, что изменилось?
Начав путь от депо станции Шушары, в котором чьи-то КП и чьи-то НП, подобрался под Пушкин вдоль насыпи Витебской железной дороги. Дополз до траншей, где в ноябре – декабре располагалась рота лейтенанта Герасимова. Сейчас в них уже другие подразделения. В двадцатых числах апреля здесь была горячая схватка с гитлеровцами. Среди бела дня, открыв ураганный огонь из пушек и минометов, немцы напали на боевое охранение, прорвались к траншеям. Их натиск отбили, но все-таки двоих бойцов гитлеровцы захватили в плен. Люди мучительно переживают эту потерю, готовятся устроить ответный налет на позиции врага.
Деятельно занята этим разведывательная рота под началом капитана Волкова, энергичного, волевого командира. Его разведчики, развалясь на солнышке прямо на земле за насыпью, рассказывают мне о своей жизни. Я интересуюсь тем, что сейчас в Пушкине. Некоторые из разведчиков там побывали. Один даже мылся с немецкими солдатами в городской бане. Встал в общую солдатскую очередь и прошел в мыльню вместе со всеми.
– Вокруг Ленинграда сейчас полно всякого сброда, – рассказывает он. – Затеряться среди них можно очень легко. Это все шкуры, продавшиеся Гитлеру. Есть голландцы, норвежцы, бельгийцы из легиона «Фландрия», много испанцев. Норвежский легион стоит в районе Урицка. Говорят, к ним сам Квислинг приезжал, бодрил землячков. Но наемники не ладят с немцами: харч, дескать, не тот, что был обещан, и зарплату не вовремя платят. А с «голубыми» испанцами, которые в Пушкине, вообще заваруха. В подвалах Екатерининского дворца сложено много фарфоровой посуды, всяких фарфоровых штук. Немецкие солдаты – народ дисциплинированный, начальство слушаются. Ежели сказано: не совать носа куда не надо, они и не суют. Лежала посуда в подвале в целости-сохранности. Только офицерье кое-что потаскивало, и то с разрешения начальника гестапо, который со своим «хозяйством» разместился в том корпусе дворца, где были китайские залы. Зубовский корпус, если не путаю. Ну, а испанцы как пришли, так и давай по подвалам шарить, тарелки, вазы переть. Немцы смотрели-смотрели и тоже полезли за добром. Начались драки в подземельях между немцами и испанцами. Кого-то штыком пырнули, другого прикладом оглоушили. Гестаповец терпел-терпел, а потом вызвал взвод солдат, те все добро царей русских переколошматили прикладами. Чтобы ни тем и ни другим. Разорение во дворцах идет самосильное. Паркеты сдирают, двери снимают с петель. «Янтарную комнату» всю целиком увезли. Сняли янтарь со степ, в ящики упаковали – и в Германию. Народу нашего в городе осталось единицы. Кого угнали, кто сам отправился по оккупированным областям счастья искать…
Над Пушкином дым стоит несколькими столбами. Что там еще предают разорению? Какими мы увидим вновь наши чудесные пригороды? Что после того, как гитлеровцы будут отброшены, останется в Гатчине, в Кингисеппе, Нарве, Луге, моем Новгороде? Если за один месяц хозяйничания немцы превратили Тихвин в сплошные руины, чего же натворят они в городах и селах за долгие, долгие месяцы, а может быть, и годы?
В конце мая мне вновь пришлось вспомнить Тихвин. Евгений Иванович Негин рассказывал в декабре о собкоре «Ленинградской правды», нашем товарище Леониде Афанасьеве: был, мол, в партизанах, потом ушел с Красной Армией и где-то воюет, известий о нем нет.
Под заголовком «Инквизиторы» мы, журналисты Ленинграда, одним майским утром прочли в «Ленинградской правде» такой, как мы говорим, материал:
«С каждым днем раскрываются все новые и новые кровавые злодеяния гитлеровских бандитов. Отступающие под натиском наших частей, немецко-фашистские войска оставляют за собой позорный след, который они ничем не смогут смыть. Вот документ, свидетельствующий об очередном преступлении гитлеровских людоедов.
АКТ
Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в следующем:
Вблизи деревни Посадников Остров нами обнаружено 33 трупа красноармейцев, комиссаров и политработников Красной Армии, зверски замученных извергами.
1. Фамилии удалось установить трех человек: политрука Афанасьева JI. А., бывшего сотрудника «Ленинградской правды», младшего лейтенанта Мельникова (имени и отчества не удалось установить), гражданина Орлова Михаила Николаевича, 1906 года рождения, уроженца деревни Песчанка, Поддорского района, Ленинградской области.
2. Наличие повязок и медицинских справок дает основание установить, что все товарищи, зверски замученные, были захвачены тяжелоранеными.
3. Все пленные подвергались зверским пыткам, а именно:
а) у всех замученных заживо выколоты острыми предметами глаза;
б) у многих трупов связаны руки назад и вывернуты. Наличие жердей дает основание считать, что пленных поднимали на дыбы;
в) пленным отрезали губы, нос, наносили рапы холодным оружием;
г) выкручивали пальцы на руках и вырывали ногти на ногах;
д) несколько трупов изрублено на мелкие куски, в частности один труп изрублен на 8 кусков;
е) многие трупы, облитые горючим, сожжены на кострах, у некоторых сожжены волосы, руки, ноги.
Невдалеке от этих трупов обнаружено нами еще несколько трупов – по три-четыре, всех около двадцати – также зверски замученных людей.
Вечная память товарищам, героически погибшим за Родину!
Клянемся отомстить врагу за смерть и издевательство над нашими товарищами.
Просим поместить наш акт в печати, пусть узнает весь мир о злодеяниях инквизиторов XX века.
Акт подписали: политрук Иванов И. А., военфельдшер Анцыферова Е. П., старший политрук Грищенко П. П., младший политрук Когуменко Ф. А., красноармеец Сапрыкин Г. А., военврач 3-го ранга Турокулов Я. X.».
Я развернул карту – где он, этот Посадников Остров, близ которого творилась кровавая расправа над советскими людьми? Ровно в 30 километрах от деревни Белой, в которой мы прожили несколько дней в январе. Посадников Остров еще был в руках немцев, и, может быть, именно в тс дни там развертывалась описанная в акте трагедия, может быть, именно тогда погиб наш товарищ по «Ленинградской правде», бывший комсомолец, затем коммунист, активный строитель социализма, журналист и политрук Леонид Афанасьев.
Случается, нам начинают говорить о безбрежном, всечеловеческом гуманизме, призывают жить так, чтобы ягненок бестрепетно шествовал рядом со львом и дитятя своими пухлыми ручонками, греясь в лучах преласковейшего солнца библейской любви, ерошил львиную и ягнячью шерстку – левой ручонкой ягнячью, правой львиную. Мыслима ли эта трогательная сказочка, пока на земле существует фашизм в любых его разновидностях и модификациях? А он будет существовать, все возрождаясь в разных иных личинах, пока существует империализм. Пока существует империализм, любой из трудовых людей на земле может оказаться на месте политрука Афанасьева и быть так же жестоко, зверски истерзанным. Фашизм – смертоносное порождение империализма, он будет каждый раз возникать в тех странах, до правящих верхушек которых дойдет очередь возмечтать о мировом господстве, о господстве их страны над другими странами.
Разговор об этом я завел среди группы медицинских работников, только что отмеченных правительственными наградами. Это люди, может быть, самой гуманной профессии на земле. Когда прогремел первый вражеский залп на нашей границе, люди в белых халатах вместо с пулеметчиками и стрелками встали в один строй бойцов за Родину. Люди в белых халатах вот ужо целый год упрямо отвоевывают у смерти жизнь каждого бойца, живут и работают, не зная ни сна, ни отдыха. Среди них заслуженный деятель науки, доктор медицины, профессор Николай Николаевич Петров, военврач 2-го ранга Сергей Матвеевич Симонов, Борис Николаевич Аксенов, пошедший в госпиталь с институтской скамьи и за год войны сделавший 1538 операций (случилось, военный врач Аксенов 76 часов без перерыва провел у операционного стола, в другой раз – 44 часа); старшая операционная сестра Антонина Петровна Тарасова, умелые, ловкие руки которой наложили 8 тысяч повязок, сделали 250 переливаний крови, 50 внутренних вливаний, 015 гипсовых повязок; заботливая санитарка Наталия Васильевна Семенова, шофер автосанитарной роты красноармеец Василий Евдокимович Карпов, в течение двух месяцев ежедневно делавший по три рейса через Ладожское озеро и вывезший 17 649 раненых…
Не могу перечислить всех, по многим из них показывал я акт о зверствах, учиненных гитлеровцами над пленными в Посадниковом Острове, и спрашивал, что они, гуманисты, думают о гуманизме.
– Высший гуманизм сегодня – это беспощадное уничтожение фашизма на земле, – ответили и профессор с мировым именем, и операционная сестра.
Уничтожать его, в чем мы сошлись полностью, надо всеми видами оружия: и штыком, и скальпелем, и пером.
9Лежу в госпитале на улице Красного курсанта, на третьем этаже огромного здания.
Через улицу напротив тоже что-то военное, какой-то заводик; судя по оглушительному реву в глубине его обширных дворов, он ремонтирует мощные моторы. Рядом с его воротами до вчерашнего дня стояла проходная будка. Вчера ее вместе с вахтером разнесло ударом тяжелого снаряда. Заодно взрывной волной вышибло и окна нашей палаты, осыпав койки битым стеклом.
При таких обстрелах многие ходячие спускаются в подвал, в бомбоубежище. Это обязательно, таков приказ. Несут туда на носилках и тех, кто не ходит. Но многие увиливают от бомбоубежища. Потому что несколько дней назад немецкий снаряд пробил фундамент здания и разорвался именно в подвале.
Фронтовики тоскуют о блиндажах, о траншеях, просто об открытом поле, где можно залечь в канаве или в воронке и всегда знать – в тебя или не в тебя направлен очередной снаряд. Тут, лежа на койке, думаешь, что каждый раз он в тебя, а главное – нет этой верной, надежной земли, которая не выдаст, спасет, оборонит. Здесь ты совершенно беспомощен.
По два, по три раза в день мы слушаем тугие хлопки орудийных выстрелов в районе Стрельны или поселка Беззаботного, а за хлопками слушаем и вой снарядов, грохот разрывов, частенько очень близко. Большой госпиталь и предприятие, ремонтирующее моторы для чего-то, – может быть, для самолетов или танков, – цель до крайности заманчивая и, конечно же, обозначена как первоочередная на немецких картах.
В госпиталь я попал спустя несколько дней после годовщины войны, и случилось это так.
Меня вдруг вызвал секретарь редакции капитан Карелин. В его узкой сумрачной комнатенке с единственным окном на проспект 25 Октября сизыми пластами плавал табачный дым; наш секретарь – безудержный курильщик, табак у него лежит ворохами прямо на столе, на рукописях, на гранках; табаком набиты ящики стола; у Карелина всегда можно стрельнуть на завертку и, завертывая, стащить еще на две. Он не заметит, потому что непрерывно правит рукописи и, даже разговаривая с тобой, смотрит только в них.
– Товарищ Кочетов, – сказал он, решительно перечеркивая большой абзац в чьей-то статье, – когда вы работали в «Ленинградской правде», вы бывали в частях ополченцев. Я читал ваши корреспонденции о них. Послезавтра годовщина народного ополчения. Надо дать в газету яркий материал о том, как из ополченцев выросли кадровые бойцы и командиры Красной Армии. Увлекательная тема. В номер на третье июля. То есть сдать надо завтра, самое позднее – к середине дня.
– А какой размер, товарищ капитан?
– Размером не стесняйтесь. Сколько выйдет. Лишь бы хорошо.
Я стащил у него горсть табаку, благо суровый капитан был увлечен перечеркиванием следующих абзацев статьи, и отправился в отделы штаба фронта выяснить, где стоят части, которые в июле 1941 года были сформированы как дивизии народного ополчения. Связь со своими друзьями из бывшей 2-й дивизии народного ополчения я в тяжелые месяцы блокадной зимы уже утерял.
Мне рассказали, что бывшие ополченцы держат оборону под Урицком; штабные их учреждения расположены в районе больницы имени Фореля, – пусть я отправлюсь туда, там и найду искомое.
Возрожденный трамвай подбросил меня почти до Кировского завода, дальше я двигался пешком до больницы Фореля; потом, тоже пешком, от штаба дивизии шагал до штаба полка, от штаба полка до КП батальона – землянки, врезанной в насыпь мертвой железной дороги Ленинград – Гатчина Балтийская. В батальоне мне сказали, что если я проберусь по торфяным луговинам, поросшим ракитой и можжевельником, почти под самый Урицк, то на передовом НП найду замечательного парня, артиллериста, который перед войной был водопроводчиком в Пушкине, а сейчас он старший лейтенант, командир батареи 76-миллиметровых пушек, орденоносец, орел.
Мне дали провожатого, или связного, маленького красноармейца, ростом до моего плеча, беловолосого, голубоглазого, не очень по виду воинственного – доброго, мирного, с веснушчатым молодым лицом. Шли мы с ним долго; шли канавами, пригибаясь; шли кустарником, используя давно позабытый человеком метод передвижения на четырех конечностях; а по открытому месту, которого тоже было немало на нашем пути, ползли по-пластунски. «Хорошо, – думалось мне, – что такая годовщина пришлась на июль, а не на наш слякотный ленинградский ноябрь, вот было бы дело!..» А связной сказал, утирая пот:
– И что вас так припекло на НП днем идти, товарищ командир? У нас тут в общем-то связь ночью. Спокойней.
Кое-как я объяснил ему смысл задания капитана Карелина, на выполнение которого оставалось очень мало времени, ждать до ночи никак нельзя, завтра днем материал уже должен быть написан и сдан в номер.
– Так ведь можно было и вчера это сделать, и позавчера, и неделю назад, – резонно возразил связной.
– Газета… – объяснил я довольно туманно. – У нее свои законы.
Сказал так и стал с нежностью думать о никому стороннему не понятных, путаных, подчас нелепых «законах» редакционной, газетной жизни. Самое удивительное, что их не было. Или, точнее, был один-единственный неписаный, но железный: что бы ни случилось, что бы ни произошло, а материал должен быть доставлен вовремя. Во имя этого не будешь спать ночь, вторую, третью, во имя этого прошагаешь полсотни, сотню километров, во имя этого пропустишь чьи-то очень важные именины и наживешь семейные неприятности, во имя этого обойдешься без выходных, проблуждаешь сутки голодный, обморозишь ноги или нос – если зима, поссоришься с тем, с кем не хотел бы ссориться; на что только не пойдешь во имя этого, чего только не перетерпишь. Таков закон. Если он для тебя суров и ты им недоволен, уходи из газеты в любую иную профессию, но не прикидывайся журналистом, газетчиком. Все равно у тебя ничего не выйдет. Ты, возможно, пробьешься к каким-нибудь административным газетным должностям, но будешь не журналистом, а чиновником от журналистики. В этом амплуа можно даже процветать, преуспевать: ездить в персональной машине, получать талончики в закрытый распределитель, по особым пропускам ходить в театры и на стадионы, сидеть в президиумах разнообразных собраний, быть чертовски довольным жизнью и собой и при этом где-то в глубинах души… еще более чертовски завидовать настоящим журналистам, завидовать злобно, непримиримо, нехорошо, мстя им при случае за то, что они вот такие, а ты вот другой.
Ну мог ли я обо всем этом рассказать моему провожатому?
Место для блиндажа наблюдательного пункта артиллеристов было выбрано на склоне осушительной канавы, которая тянулась параллельно фронту. Канава была глубокая, но воды в ней стояло едва на четверть, и, если сапоги не протекают, по ней можно было пробираться далеко вправо и далеко влево. К входу в блиндаж НП через канаву были мостиком перекинуты доски.
Хозяин НП, старший лейтенант, встретил нас радушно, принялся угощать чаем из термоса. Связной чаю по захотел, он уселся в уголке на ящик из-под снарядов (из этих ящиков, откуда-то натасканных сюда по ночам, состояла вся «мебель» блиндажа: стулья, столы, лежанки для спанья) и мирно захрапел, уткнув голову в винтовку, положенную поперек коленей.
Я записывал в блокнот биографию командира батареи, его боевой путь. Да, верно, родился и жил он в Пушкине, был водопроводчиком; началась война – пошел добровольно в ополчение; сражался на разных участках фронта, поучился на краткосрочных курсах и вот – артиллерист. Хорошо ли он стреляет? Что ж тут об этом рассказывать! Боевые эпизоды? Их было немало. Но не лучше ли показать все на практике. Эпизоды никуда но уйдут, а солнце уже спускается к земле, скоро начнет смеркаться, тогда ничего наглядного не покажешь. У него есть резерв в три снаряда, которыми он сегодня может распорядиться но своему усмотрению.
Со смотровой амбразуры блиндажа откинули завешивавшую ее плащ-палатку («а то немецкие наблюдатели засекут блеск наших стекол»), и комбатр подсел к стереотрубе.
– Под вечер у них всегда начинается движение там и Урицке. Пешие. Конные. Пешие нам ни к чему. А ударить по телегам, подводам – можно. Уже несколько дней наблюдаем подводу, в которую запряжена крупная белая лошадь. Что-то возят. Может быть, харч. Может быть, боеприпасы. Вон по той дороге…
Я тоже смотрел в стереотрубу. Отлично видел улицы, здания хорошо мне знакомого Урицка, вокзал станции Лигово, ту дорогу за железнодорожным полотном, на которой надо было ждать белую лошадь с подводой. Видел немецких солдат, свободно расхаживавших среди домов. Один колол дрова во дворе, другой развешивал белье на веревках. Странно было: будто заглядываешь в чужую жизнь. Должно быть, и они так, эти фрицы, разглядывают нас со своих НП, когда мы ходим здесь, у себя, по канавам и тропинкам в кустах…
Комбатр хотел было уже выпустить свои снаряды, направив их в окна кирпичного дома, в котором он заметил проявление жизни; но наконец-то появилась желанная подвода. Да, и я увидел ее. Увидел белую лошадь. Ящики на подводе. Двух возниц.
Артиллеристы обрадовались. Комбатр скомандовал необходимые цифры, телефонист передал их на огневые позиции. Менее чем через минуту позади нас уже бахнуло.
Снаряд разорвался на дороге, вправо от подводы. Лошадь понеслась, возницы отчаянно ее подхлестывали. Второй снаряд ударил или прямо в подводу, или уж совсем рядом с нею: только обломки и обрывки полетели во все стороны вместе с дымом взрыва. Жалости ни к кому и ни к чему не было, даже к лошади, хотя еще во времена своей агрономической деятельности я очень полюбил этих умных, терпеливых, безотказных животных. Была радость: здорово! Очень здорово! Побольше бы таких попаданий, почаще. Тогда поскорее бы кончилось наше изнурительное сидение в осаде, мы перейдем в наступление и доберемся до чертова Берлина с его имперскими канцеляриями, с генеральным штабом, радиостанциями Геббельса, гестапо Гиммлера, тайниками Гитлера…
Да, я напишу очерк о замечательном старшем лейтенанте, который не зря тратит снаряды, с таким трудом изготавливаемые голодными женщинами и ребятишками-подростками, отправляющимися по утрам не в школу за парту, а на завод к стайкам. Напишу о том, как мирный человек стал солдатом. Напишу два подвала: капитан Карелин сказал, что о размерах можно не думать, лишь бы получилось хорошо.
Вечерело, когда мы с провожатым двинулись назад, к Ленинграду. Солнце было совсем низко над землей. Тянуло холодком с Финского залива. Хорошо бы шинельки набросить на плечи. Но мы оба были в гимнастерках. Длинные наши тени поспешали по торфянистым луговинам впереди нас.
Было очень тихо, как бывает летними вечерами в деревне. И в этой тишине вдруг отчетливо стукнул за нашими спинами выстрел миномета. Поблизости от нас разорвалась мина. Стукнул второй выстрел – и мы уже по стали ожидать нового разрыва, легли на землю. Земля была сырая, неприятная, но она спасала.
– Это куда же они бьют? – спросил я.
– А кто ж их знает, – ответил связной. – Может, в нас. Траншеи-то ихние метрах в семистах, не более. Высмотрели в бинокль или в стереотрубу…
Мои недавние мысли обретали материальное подтверждение. Не только мы каждый день, каждый час заглядываем через оптические стекла в чужую жизнь, по и немцы заглядывают в жизнь к нам. Сейчас мы с этим веснушчатым парнем были в роли тех возниц, которые час-полтора назад подхлестывали белую лошадь. Неужели и с нами будет то же? Неужели и нас достанут не первой, не второй, так третьей, четвертой, десятой миной?..
Выстрелов больше не было слышно. Мы осторожно поднялись и быстро пошли вперед; пошли, пригибаясь, полагая, может быть, что так будем менее заметны на открытой луговине.
Но нет: снова выстрел – и вот уже третья мина, а за ней – четвертая.
Опять лежим на холодной, сырой земле, на такой сырой, что под локтями, упершимися в грунт, проступает вода.
– Давай побежим, – говорю я связному, – а не то простудимся.
– Можно, конечно, – соглашается он как-то растерянно. – Но я, товарищ командир, с дороги сбился. Должна быть слева колючая проволока. Она – ориентир. А ее нету. Вроде мы на наше минное поле зашли.
– Как же быть?
– Не знаю.
Лежу, осматриваюсь. А что, если в самом деле мы на заминированном участке? Как узнать, где тут мины, по каким признакам их определяют? Я спрашиваю об этом своего провожатого.
– Колышки должны бы виднеться, – отвечает он уныло. – Не вижу их. Вы думаете, я солдат? А я только четвертый месяц в армии. Я же агротехник.
– Агротехник? Я тоже агроном.
Мы лежим, разговариваем. Он вспоминает свою Орловщину, техникум, который окончил три года назад, родной колхоз, куда вернулся после учения, эвакуацию в приволжские села, потом воинскую часть, в которую попал минувшей зимой, переправу по ледяной Ладоге в Ленинград…
Я думаю о том, что и его судьбу надо будет как-то вставить в очерк о мирных людях, ставших солдатами. Удивительно: мысль работает уже над тем материалом, который завтра должен быть сдан в секретариат. Но ведь вокруг, может быть, минное поле. А если даже его и нет, то попробуй подымись – по тебе примутся палить из минометов.
Холод пробирает все основательнее. Лежать и дожидаться, когда окончательно стемнеет, уже невозможно, тем более что в эту пору, на переломе июня к июлю, еще буйствуют белые ночи, и темноты все равно не будет, сколько ни лежи.
Мы решаем бежать. Мы встаем и бежим. Бежим, как журавли – высоко вскидывая ноги. Смешно, но нам кажется, что так меньше опасности напороться на мину, а если и напорешься, то она разорвется где-то, мол, внизу, под тобой, а ты будешь высоко над нею. И еще думается, что при таком быстром и легком касании ногами земли взрывателю мины не хватит нашей тяжести, чтобы сработать.
Словом, подскакивая, еле касаясь земли, несемся по равнине. За спиной знакомый, аккуратненький, нешумный выстрел. Взвизг мины. Разрыв. Но мы бежим. И только когда следующий разрыв очень близко – падаем, и на этот раз – в неглубокое тинистое болотце…
Надо ли описывать весь тот тернистый путь? Достаточно сказать, что среди ночи я прошагал пешком мимо больницы имени Фореля, мпинвал Автово, Кировский завод, прошел пустынную улицу Стачек, в которой гулко отдавались мои шаги в кирзовых сапогах, площадь возле Кировского райсовета, заставленную бетонными конусами надолб и «ежами» из сваренных автогеном рельсов – на случай вражеского воздушного десанта, потом по набережной канала Грибоедова, по проспекту Маклина, по улице Декабристов, по набережной Мойки, по улице Герцена – мимо Исаакиевского собора и гостиницы «Астория», а там свернул и на наш проспект 25 Октября, который мы все по старой памяти чаще называем Невским…
