Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 6"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 63 страниц)

3

Под вечер мы отправились в части. Указать нам дорогу взялся один командир, который возвращался в свой 2-й стрелковый полк, где комиссаром товарищ Гродзенчик, тот самый именинник, кому мы должны доставить торт и письмо от его жены.

За Опольем в нескольких километрах – станция Веймарн. Бомбами разбито станционное здание, раскиданы, согнуты рельсы, порваны провода. Наш провожатый объяснил, что именно здесь выгружались из эшелонов ополченцы и отсюда начинали свой боевой путь.

Последние дни июля. Вечереет, но очень тепло. Стекла в машине опущены, в них входит душистый полевой и лесной воздух. Удивительно мирно. Вокруг стоят пшеничные нивы. Их надо убирать, они перезревают. Трудно верится в войну. Еще и потому трудно, что уж слишком все это близко к Ленинграду, уж слишком знакомы здешние места, исхоженные пешком, ногами корреспондента, сотрудника сельскохозяйственного отдела «Ленинградской правды». Мы едем мимо усадьбы МТС, едем через колхоз, о которых совсем еще недавно приходилось писать. И если что и напоминает о войне – это тревожные, тоскливые взгляды людей у ворот, в большинстве, конечно, женщин. Мужчины, видимо, уже ушли в армию.

Переезжаем противотанковый ров по оставленной для этого узкой перемычке. Ров тянется далеко вправо и влево.

– Только вчера отсюда ушли ленинградцы, – объясняет нага спутник. – А то все дни копали, под солнцем. Немцы налетали, обстреливали из пулеметов. Разбегутся по кустам. А потом снова за лопаты. Теперь отправились к Алексеевке. Копают там.

Въехали в лес, полный людей и автомашин. Люди ходят от палатки к палатке, от землянки к землянке. У всех какие-то дела: они спешат, они озабочены. Выясняется, что это тылы 2-й ДНО. Тут склады продовольствия и боеприпасов, всяческие канцелярии, интендантства, заправочные и обменные пункты.

Отсюда у нас новый провожатый. Едем дальше. Смеркается. Совсем невдалеке слышны выстрелы и разрывы. Для нас это первые выстрелы и первые разрывы этой войны. Я еще но отличаю, из чего стреляют – из орудий, из минометов? А провожатый, хотя он тоже солдат очень недавний – недели три назад был затяжчиком на фабрике «Скороход», – солидно объясняет:

– Из минометов кроет по переднему краю. Что-то заметил, гад.

Значит, где-то неподалеку уже и «передний край» – загадочный, таинственный, героический «передний край», побывать на котором, как представляется нам, само по себе немалое геройство.

Машину нашу загоняют в кусты, где и еще стоят машины. Серафим Петрович Бойко остается при ней в обществе других шоферов, а мы идем мелколесьем дальше. И когда стемнело окончательно, добираемся до входа в землянку. Это землянка командного пункта 2-го стрелкового полка, или, как здесь говорят, 2-го СП.

Внутри землянка неожиданно оказалась обширной. Может быть, оттого, что освещалась тусклой керосиновой лампой, и поэтому углы ее уходили во мрак. Среди пе-скольких командиров мы нашли там и Гродзенчика. Он был комиссаром полка, но звание носил не слишком крупное, не то что газетный полковой комиссар, – всего лишь старший политрук, одна «шпала» на петлицах. Это общая черта ополченцев: малые и до крайности пестрые звания. Откуда же они их могли набрать, эти мирные ленинградцы? Они с жаром певали: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути». Они совершенствовались как специалисты своих мирных профессий, они шли от ударничества к стахановскому движению, они учились работать по-коммунистически, но звания-то воинские у них стояли на запасных путях. И командир полка оказался только майором. И начальник штаба – капитан. И вот комиссар – старший политрук.

Торт, конечно, тотчас был поставлен на стол и разрезай. Появился чай. Начались расспросы: как там, в Ленинграде? Потом была вытащена и разостлана на столе карта. Нам показывали по пей участок, занятый 2-й ДНО, и в частности 2-м СП. Слева от 2-й ДПО, в районе селений Извоз, Слепино, Сабек, оборону держат, оказывается, курсанты пехотного училища имени С. М. Кирова, а справа, вплоть до Кингисеппа, заняла фронт кадровая 191-я стрелковая дивизия.

– Вот именно сюда, – рассказывал нам начальник штаба полка, – немцы двинули свой Сорок первый мотокорпус после того, как им дали жару под Лугой. Хотели прорваться здесь. Но тоже, видите, не вышло. Правда, реку они форсировали вот тут, в районе Поречья. Это было на днях, четырнадцатого июля. Без боя. Потому что на этом участке просто не оказалось наших войск. Мы только-только подходили. Ну, они закрепились на правом берегу, создавали, так сказать, плацдарм, переправили тапки. И решили рвануться вперед, на село Среднее. Чтобы выйти сюда, на шоссе Кингисепп – Красное Село, и к Финскому заливу, к Копорью, и двинуться в Ленинград, обойдя таким образом Лужений узел обороны. Но тут уже подошли мы. Задача у нас была – выбить противника с правого берега Луги, ликвидировать его плацдармы. Пока сделать это не удалось и но удается. Но все же мы его остановили, заставили окопаться. Вот так, дорогие товарищи корреспонденты. Предстоят новые бон. Вы приехали вовремя.

Гродзенчик дополнил:

– Энтузиазм большой, порыв огромный. Только уж очень плохо мы обучены. Несколько дней позанимались боевой подготовкой – и сюда. Но выстоять, конечно, выстоим. Немец еще узнает не раз, что такое ленинградские ополченцы.

Итак, мы всматриваемся в карту. Поречье, Юрки, Ивановское, Сабек – это правый берег, это немцы, переправившиеся через реку Лугу, это плацдармы, где противник накапливает силы для нового удара. Здесь, в лесах, с обеих сторон идет непрерывная кротовья работа: одни подкапываются под других – кто кого. Бои утихли только что. Наши уцепились за северную окраину Ивановского. Теперь повсюду окапывание, уход в землю, создание прочной обороны.

К полевому телефону позвали начальника штаба.

– Ну! – воскликнул он, выслушав какое-то интересное сообщение. – Это здорово! Пусть тащат сюда. Молодцы! – И уже к нам, положив трубку: – Ганса в плен взяли. Ранен, правда. Ну ничего, поговорим. Сходите кто-нибудь, позовите врача и переводчика.

Мы тоже, понятно, взволнованы. Сейчас увидим живого немца, одного из тех, кто победным маршем прошел почти по всей Европе, видел столицы десятка государств, того, кто, может быть, еще вчера орал «хайль» своему фюреру, кто давил, топтал, резал наших людей в Прибалтике, на Псковщине и кто до этого часа сидел там, в Ивановском, над картой путей к нашему Ленинграду. Человек из того, из другого мира, который нам чужд, враждебен, антагонистичен.

Мы с нетерпением ждали его, по человек этот уже был мертв. Он умер по дороге. Разведчики, огорченные, понурые, доставили на командный пункт полка только мундир немца, его оружие и документы.

Врач не понадобился совсем, а на долю переводчика досталось чтение документов, найденных в карманах убитого.

Рассматриваем темно-серый мундирчик, мокрый от крови, нашитые на нем ленточки и значки.

– Обер-ефрейтор, – поясняет переводчик, листая бумаги убитого. – Двадцать один год. Отличный стрелок… Вот знак, утверждающий это. Ого! Награжден Железным крестом… Вот она, ленточка, на мундире. Родом из Ганновера. Вот письма родителей. Вот его девица, блондинка с пышной прической. Вот и он сам!

На фотоснимке мы видим молодого парня в высокой, заломленной фуражке с нашитым на нее распластанным орлом фашистской империи Гитлера. Лицо с правильными чертами, по в глазах – ничего, никакого выражения. Холодные, бесстрастные глаза. Он сфотографирован в этом же самом мундирчике, в котором и убит. Да, действительно, вот она, эта ленточка Железного креста, вот значки за отличную стрельбу и еще за что-то. Чего только не повидали глаза молодого гитлеровца! Сколько перебили наших людей эти смиренно сложенные перед фотоаппаратом руки… С него сняли – они тоже тут, доставленные разведчиками, – автомат и парабеллум в тяжелой черной кобуре. Переводчик читает вслух письма родителей к этому молодцу. Папаша с мамашей называют его «наш мальчик», «наш Генричек», но перед нами его холодные глаза, ленточка его креста за убийства, его автомат и пистолет с восьмимиллиметровыми пулями в патронах. И мы чувствуем, физически чувствуем, как ненавидим их проклятого «мальчика», их «Генричека», прикатившего на тяжелом дизельном грузовике из далекого, бесконечно далекого Ганновера в район деятельности Кингисеппской МТС.

– Их было трое, – рассказывает один из разведчиков. – Мы лежали в канаве. Солнце уже зашло, но небо еще было светлое. Они шли через рожь в нашу сторону, и все три силуэта хорошо виднелись на фоне неба. Потом мы кинулись на них. Завязалась рукопашная. У нас, наверно, выдержки не хватило: два типа отбились и удрали в темноте. А этого в суматохе мы ранили. Да еще и прикладом по голове стукнули. – Разведчик до крайности смущен и расстроен.

– Ничего, ничего, – утешил разведчиков Гродзенчик. – Все дается опытом. Следующего ганса возьмете аккуратней.

– Это уж точно, товарищ старший политрук. Мы же обувщики, «скороходовцы». С таким делом впервые столкнулись.

Да, все это нам ново, непривычно, оно нам не нужно, оно навязано. И убийства людей, и засады, и вся звериная жизнь в лесах, когда попеременке один – охотник, другой – дичь, и черт знает, от каких сил тут зависит, кто кого. Кто кого перехитрит, переборет, победит в конце концов.

Проведя ночь на топчане в соседней землянке, мы чуть свет отправились в деревушку Выползово, в километре от командного пункта 2-го СП. Рядом с нею, в лесу, нам предстояло позавтракать. А в деревушке решено помыться колодезной водой.

В чистом, голубейшем небе подымалось свежее, выспавшееся солнце. Воздух пах сосновым лесом, скошенными травами, бодрил. Деревушка стоит на пригорке. Вокруг нее – поля, а за полями – леса, как зеленое бескрайнее море. Тишина, мир. Мы сбросили гимнастерки, умываемся возле колодца прямо посреди деревушки. Поливаем друг другу из ведра. Вода холодная, обжигает, по и придает удивительную бодрость. Ни о какой войне даже и не думается.

Но что это? В лесной дали хлопнуло так, как хлопают в ладоши, – негромко и вместе с тем отчетливо. Мысль не успела ничего сказать, как в воздухе над нами визгнуло и рвануло. Горячий воздух и какой-то град пронесся по земле. Хлопнуло снова…

Один из тех, кто должен был показать место, где нам предстояло завтракать, крикнул шальным голосом: «Шрапнель!» И дальше произошло нечто нелепое, странное и стыдное. Заслышав третий хлопок, мы кинулись в первый попавшийся огород, проламывались через колючие заросли малины, оступались, падали. Это была горячка, паника, страх. Мы искали, куда бы, где бы скрыться, спрятаться от обстрела…

Очнулись только тогда, когда смолкли железные, огненные удары над головой. И что же? Где же мы оказались? Куда спрятались? Мы лежали в траве за ветхим отхожим дощаником, в углу чьего-то огорода.

Поднялись, ухмыляясь теми ухмылками, которые в литературе имеют название кривых. Было чертовски стыдно друг перед другом, но чувство стыда смешивалось с радостью избавления. Мы живы, живы, живы!.. Мы прошли первое крещение огнем. Нет, оказывается, не так-то легко проходит это крещение, не так-то легко чувствовать себя мишенью для вражеских артиллеристов, со своих НП заметивших наше беззаботное, привольное мытье и пощекотавших нас полдюжинкой шрапнели. А каково же было тем, которые прямо из эшелонов, прямо от станков, от канцелярских столов пошли в атаку под огонь пушек, минометов, пулеметов, в гранатные взрывы? И они же шли, они контратаковали, выбивали врага из захваченных селений, они остановили его.

Через полтора часа мы беседовали с группой участников того первого боя. Ополченец Степан Бардин в первых числах июля еще редактировал многотиражную газету на фабрике «Скороход»; он правил рабкоровские заметки, планировал очередные номера, ходил в партком и высказывал там свое возмущение начальниками цехов, которые не отвечали на письма рабочих. И вот несколько дней назад, став политработником, он шел в свой первый бой, этот худощавый мирный человек, журналист, член партии большевиков.

– Было ли страшно? – Бардин задумался. – Да, было, было. И очень даже. Но только в какие-то первые, непреодоленные минуты. Потом стало лучше. Пришло нечто вроде хмельной ярости. Дорваться бы до деревни, на которую мы наступали, и вернуть ее, вернуть, отнять у врага. – Он смотрит добрыми, улыбчивыми глазами, и Думается о нем, что совсем не его это дело – проламывать кому-то черепа прикладами, поддевать под ребра штыками, швырять под ноги людям гранаты. Но он это Делал. Он насмерть дрался с врагом.

Первый бой ополченцев был нелегок. Нелегок главным образом потому, что бойцы-то были уж очень неумелые. Бардин видел, как бегущий с ним рядом в атаку знакомый ему инженер на ходу вытаскивает из обойм патроны по одному, загоняет их в патронник винтовки пальцем и стреляет куда-то вперед, не прицеливаясь, что называется, «с живота». Значит, не знает, как вложить обойму в магазин, а стреляет, значит, просто в божий свет.

– Это начальник одной из цеховых лабораторий, – рассказывал Бардин. – Умный, думающий человек. Он, знаете, удивлялся: до чего, мол, странная конструкция у винтовки, неужели, мол, не могли лучше-то сконструировать, никакого же смысла нет закладывать пять патронов в обойму, чтобы потом по одному их вытаскивать из нее и загонять пальцем в патронник.

Атака была яростная. До немцев, успевших окопаться, был добрый километр. Люди кричали «ура», стреляли, все друг другу были знакомы но мирным делам, по цехам, по производственным совещаниям. Бежали локоть к локтю, тесно, по лесной поляне, спотыкались о корни деревьев, непривычные к бегу, теряли дыхание. Огонь противника нарастал. Дым разрывов застилал глаза, пулеметные очереди рвали траву, секли ветки кустов. Не выдерживая, люди падали в кусты, в воронки, за пни. Но через минуту кто-нибудь поднимался, не обязательно командир или политрук, нет, любой, кто активнее:

– Ленинградцы, вперед!

И снова бег через кусты.

В этом бою много было работы у известных уже нам Нины Шейниной, у Клавдии Бадаевой, у десятков девушек-дружинниц. Потери были немалые.

В том бою участвовал и связной Георгий Бунтин. Связным его поставили из-за очков. Куда с очками в атаку! В последние годы он колесил по Карелии, по республикам Средней Азии – изучал залежи слюды, полевого шпата, молибдена – все, что относилось к пигматитам. Кандидатскую диссертацию он посвятил полезным ископаемым, их роли в народном хозяйстве СССР. Совсем недавно Бунтин был геологом. А вот стал бойцом, связным в роте. Когда атакующие ополченцы имели возможность залечь, окопаться или укрыться в окопах, этот человек обязан был пробираться из роты в батальон и обратно с донесениями, с приказаниями. Он ползал под минами, под каскадами цветных пуль, то и дело терял свои злосчастные, так не предназначенные к войне очки. Когда рвалось рядом, падал на землю, приникал к ней лицом, не замечая ни грязи, ни болотной воды.

– Но, знаете, – сказал он нам с доброй, тоже, как и у Бардина, светлой улыбкой, – сейчас я уже кое-что понял. И прежде всего, что падать надо далеко не всегда. Не каждый снаряд и не каждая пуля в тебя. Надо уметь их различать. Кажется, начинаю это делать.

Самым мирным человеком, с которым мы побеседовали в тот день, был, пожалуй, Николай Максимилианович Гамильтон, экономист со «Скорохода», большой мастер технико-экономического анализа деятельности своего предприятия.

Оп сидел на траве, тоже, как Бунтин, поблескивая очками в золотой «профессорской» оправе; гимнастерка на нем по-штатскому топорщилась, а на ногах были огромные ярко-желтые новенькие скороходовские сандалии: сапог на его ногу на военных складах не нашлось.

В первый бой Гамильтон вступил, как Бардин, как Бунтин, неумелым воином. Но сейчас Николай Максимилианович при штабе полка. Дело решило знание немецкого языка. Он стал переводчиком.

И еще, отправившись обедать в хозяйственную часть полка, мы встретили немало интересных людей. Оказался таким и сам начальник хозчасти Иосиф Дворян, недавний руководитель цеха обувной фабрики «Пролетарская победа», добрый, приветливый человек, на котором тоже очень смешно, по-штатскому сидела военная одежда.

Вот что нам рассказали о Дворяне его товарищи.

Уже сутки шли бои за село Ивановское. Часть выполняла приказ высокого командования – во что бы то ни стало выбить противника из этого важного населенного пункта. Задача была настолько ответственной, что в район боев прибыл Климент Ефремович Ворошилов и Даже сам лично водил ополченцев в атаку.

– Такое дело, – рассуждал военный хозяйственник Иосиф Дворян. – Я, пожалуй, пойти в бой не смогу: кто же станет осуществлять материальное снабжение боя? Но понимать свою ответственность – прекрасно понимаю.

Оп знал, что бойцы устали, что они напрягают все силы, выполняя приказ. Знал, что им необходима горячая, питательная пища, которая для бойцов уж, во всяком случае, не менее надобна, чем снабжение их патронами.

И вот, получив на складе треску, начхоз решил угостить своих боевых товарищей горячей жареной рыбой. Конечно, эта затея была несколько странноватой и, может быть, наивной для тех условий, в каких находились в тот день ополченцы. Но, мирные люди, хотя они и надели военные гимнастерки и пилотки, сознанием своим еще были в кепках и пиджаках и никак не могли расстаться с привычным заводским бытом. Дворяну показалось, может быть, что он все еще начальник цеха, и он, хозяйственник, хотел угостить товарищей повкусней. Но как это сделать? У него не было ни противней, ни плиты, были только котлы походной кухни. А в котлах рыбу, как ни старайся, не изжаришь.

Дворян отправился в ту деревушку, где сегодня нас обстреляли шрапнелью, в Выползово, и именно у того колодца, где мы поливали друг другу холодную воду на руки, собрал колхозниц. Был вечер. Артиллерия обеих сторон работала вовсю; над лесом, из которого нас засекли немецкие наблюдатели, стояли столбы дыма; в нем выло, гудело, ревело. «Слышите, дорогие мои бабоньки, – сказал он женщинам, – там уже целые сутки дерутся наши. Вы должны им помочь».

Наступила ночь. Но женская половина населения колхоза спать не ложилась. Хозяйки то и дело меняли воду в ведрах, лоханях, чугунах, в которых отмокала от соли треска. На рассвете загремели сковороды и противни, из всех сеней на деревенскую улицу потянуло запахом кипящего подсолнечного масла.

И в тот именно час, который установил для себя Дворян, сотни кусков жареной трески, аккуратно завернутых в пергамент, были отправлены в термосах на передовые позиции. Дворян сам под огнем врага раздавал их бойцам, еще теплые, вкусные.

Да, затея, может быть, и странноватая, так сказать, сугубо штатская. Но немцы в тот день были выбиты из северной части Ивановского.

Возвратившись с переднего края, Дворян поспешил поделиться этой радостной вестью со своими добровольными помощницами. Он чувствовал себя так, будто тоже принимал участие в штыковом бою. «Ну, а рыбка-то, рыбка какова получилась?» – спрашивали его. «Рыбка?..» Тут только начальник хозяйственной части полка ощутил что дьявольски голоден: со вчерашнего вечера он вообще ничего не ел, просто не успел поесть.

Все это мы узнали, повторяю, от других. О себе Дворян говорить не захотел.

– Вы поваром, поваром, Григорием Трофимовым, поинтересуйтесь, – отмахивался он от наших расспросов.

Что же, поинтересовались мы и поваром.

Несколько дней назад Григорий Трофимов приехал с кухней на позицию стрелковой роты, привез бойцам ужин. Позиция была такая, что в немногих сотнях метров от нее уже сидели немцы. Раздавая пищу по котелкам, повар сквозь кусты мог видеть и хождение людей и движение машин во вражеском лагере. Немцы, над) полагать, тоже не могли не заметить появления кухни. Через несколько минут над нею сделал свой круг разведывательный «хеншель». Трофимов сообразил: «Надо немедленно менять стоянку», – и как можно скорее отъехал на другое место, где продолжал раздавать ужин бойцам. И он был прав: ударило немецкое орудие – снаряд разорвался именно там, где «хеншель» засек кухню. Осколки брызнули во все стороны.

– Что, Трофимыч, испугался? – покровительственно посмеивались бойцы, видя, как побледнел вдруг их повар. – Вовремя ты отчалил с того места. А то бы как раз в твои котлы врезало.

Трофимов улыбался, но улыбался как-то странно, точно чего-то смущаясь. Орудуя своей поварешкой, он время от времени утирал рукой капли пота со лба.

И только тогда, когда была отпущена последняя порция ужина, он сказал:

– Ребята, того… помогите до подводы добраться. Нога у меня… уж и не чую ее. Что полено.

Поэтому-то в какой-то момент Трофимов и побледнел: он был ранен осколком снаряда в ногу.

Нынешним вечером при свете аккумуляторной лампочки в палатке хозяйственников 2-го СП мы пишем вторую нашу корреспонденцию из действующей армии. Мы называем ее «Тыловые люди». Заканчивается она так: «Многие у нас привыкли думать, что мужество – удел летчиков, разведчиков, танкистов. А повара, работники снабжения – это, мол, тыловые люди, у которых жизнь идет спокойнее… Вот почему мы и решили рассказать о начальнике хозяйственной части Дворяне и поваре Трофимове – двух «тыловиках» одного подразделения».

Сейчас эту корреспонденцию перепишем в нескольких экземплярах, а утром отправим в Ленинград тем же способом: выйдем на дорогу и будем ждать оказии. Какова судьба первой, мы все еще не знаем. Напечатали ли ее, забраковали? Телефонной связи с редакцией в окрестных лесах, понятно, пет. А «Ленинградская правда» что-то еще не пришла. Не скор путь газеты по фронтовым дорогам.

Спим в палатке. Слышим говор близкого фронта. Стрекочут автоматы. Хрустяще рвутся малокалиберные мины.

По туго натянутому полотну палатки проползают световые блики. Это следы осветительных ракет, на которые так щедры немцы. Иногда где-то очень далеко – Дворян утверждает, что на форту «Красная Горка», – слышен тяжкий удар; за ним тянется длинный вой огромного снаряда, и еще позже – обвальный грохот разрыва в расположении немцев. Нам думается, что это все-таки не форт, а железнодорожная батарея, устроившаяся где-нибудь в районе Котлов.

Что это за стрельба? Да так просто: одни беспокоят других, чтобы не спали, чтобы изматывали свою нервную систему. И верно, хотя до передовой не менее километра, ну, может быть, метров восемьсот, а все равно спится плохо. Может быть, это только от непривычки? Может быть, придет время, научимся спать и под вой снарядов?..