Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 6"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 63 страниц)

В нашей семье нашлись, конечно, и отстунгики и изменники, продажные, подлые шкуры. У немцев они стали сельскими старостами, городскими головами, полицаями, сотрудничают в гитлеровских газетах; иные из них даже поют и танцуют перед немецким офицерьем. Но это не те, кто понимал себя как частицу того солнца свободы, которое рано или поздно взойдет над Лондоном и Баварией. Еще в самые первые недели войны перед строем красноармейцев был расстрелян один поэт, который – давно ли то было? – кичился своей интеллектуальной исключительностью, тонкостью чувств, блеском рифм. Расстреляли его по суровым военным законам за самую что ни на есть заурядную трусость, за самострел, за то, что, пробив себе руку пулей, он хотел было исчезнуть в каком-нибудь дальнем от фронта госпитале, а там осесть потихоньку в тылу. Он чванливо вопиял в саморекламных трескучих строках: «Я, я, я!..», не ощутив и не желая ощущать это «я» как частицу великого «Мы». Он охотно плевал на общее и никогда не смотрел на него как на свое родное. И он дошел до логического конца.

Но не из таких состоит наш мир, и поэтому мы верим, верим в нашу победу. И не просто верим – мы в ней убеждены. Нам еще греметь над Баварией и над Будапештом. У нас много дел впереди.

Где же, в котором из этих хмурых домов родился поэт, автор таких горячих, зовущих, полных порыва строк? Их уже и не видно, тех кобонских строений… Мы катим и катим сквозь сумерки все вперед и вперед, к Повой Ладоге. Дорога лежит по льду старинного канала, который двести с лишним лет назад, при Петре, был прокопан лопатами от Шлиссельбурга до устья Волхова, в обход неспокойного, капризного озера Нево, как в древности именовали Ладогу.

2

Новой Ладоге лет двести пятьдесят. По петровскому указу вокруг средневекового Никольско-Медведского монастыря в начале XVIII века вырос бойкий торговый городок. Одни его жители перебрались сюда из Старой Ладоги, которая, поблистав во времена Новгорода Великого своим стратегическим положением в борьбе против шведов, превратилась к тому времени в заштатное сельцо и навсегда захирела. Другие – их было большинство – осели здесь, прибыв попервоначалу из глубинных российских губерний на строительство обводных каналов.

Говорят, что лет восемьдесят назад жизнь в Новой Ладоге кипела что кипяток. Здесь шла торговля рыбой, разделанным лесом, веревками и канатами. Были в го-родне питейные и увеселительные заведения, богатые торговые дома, конторы и трактиры.

В скопление домов, немалое число которых – двух-этажные, оштукатуренные, из кирпича – «каменные» или «полукаменные», мы въехали поздним вечером. Огней, естественно, никаких и нигде – прифронтовая полоса, и все затемнено по строгим инструкциям МПВО. Народу на улицах много, все спешат, но, надо полагать, не в питейные и не в увеселительные заведения, как бывало, а по совсем иным делам, потому что все тут в шинелях или военных полушубках.

Шофер наш сказал, что маленько отдохнет, заправит машину и в начале ночи двинется дальше – у него с лейтенантом приказ не позже завтрашнего утра быть в Тихвине. А как, мол, мы? Что думаем?

А мы уже были окончательно вымотаны и выморожены. Трястись и мерзнуть в кузове сил больше не оставалось никаких. Если мы тотчас не попадем в тепло и не получим хотя бы корку хлеба с кружкой кипятку, то нам конец.

– Ну, тогда, ребята, ищите политотдел дороги. Он где-то здесь.

Мы попрощались с шофером и лейтенантом, которые и сами-то еле держались на ногах, и стали расспрашивать прохожих о политотделе. Минут через двадцать – тридцать я стоял в теплой комнате перед высоким светловолосым человеком, который ничего не мог сказать, только жал мои руки. Так нас снова свела судьба. Это был Михаил Ильич Житенев, бывший секретарь райкома из Гдова, с которым мы немало провели времени вместе, когда я собкорствовал от «Ленинградской правды» в Псковском округе. Я сиживал на пленумах у Житенева, бывал на заседаниях бюро, знал, поя^алуй, все, что касалось пограничного района на Чудском озере. Житенев мне нравился: начитанный, остроумный, веселый собеседник, живой, общительный руководитель, разбирающийся и в сельском хозяйстве, и в народном образовании, и в душах человеческих. Он из поколения до конца верных партии коммунистов, таких, как и Данилин, ныне работающий в Усть-Ижоре. До войны все они были вожаками на фронте мирных строек. Сегодня это политруки на фронте борьбы с фашизмом, убежденные, идейные комиссары.

Житенев обнял меня, усадил на стул. Он ничего так и не сказал, видя, что я вот-вот свалюсь на пол. Он кого-то вызывал, отдавал какие-то распоряжения, и вскоре мы были в его квартире на втором этаже старого «купецкого» каменного новоладожского дома. Жарко топились березовыми дровами две круглые голландки. Но нам все еще было холодно. Боец, связной Житенева, принес ведро кипятку, заварил чай в большом чайнике. Выложил из мешка на стол буханку хлеба. Здоровенную такую формовую буханищу. Достал из этого же мешка преогромную, с хорошее ведро, банку с чем-то заманчивым, еще несколько банок нормальных размеров: шпроты, бычки в томате, тресковая печень. Все это выглядело как во сне – нереально, призрачно, потусторонне.

– Ну, ешьте, – сказал боец, наливая чай в кружки, и придвинул скрипучие венские стулья к столу.

Странное дело: мы не дотронулись ни до одной из банок, хотя гостеприимный помощник Житенева предварительно все их пораскрывал острым ножом-финкой. Зато буханка хлеба исчезла со стола в несколько минут. Да, хлеб, хлеб – основа всему на земле, – с невероятнейшей, предельной силой мы ощутили это, когда от буханки не осталось даже крошек.

Боец достал из мешка вторую.

– И это нам? – спросили мы робко.

– Вам, ребята, вам, – ответил он не без тревоги. – Только лучше бы вы малость повременили. Многие этого не выдерживают, из эвакуированных которые. Поднавалятся на харч, да, глядишь, уже и на том свете раб божий. Утроба не сдюживает. У нее свои возможности.

– Отрежьте, пожалуйста, еще по куску. А после и повременим.

Среди ночи пришел Житенев. Кое-как мы проснулись, отогревшиеся, но и опухшие от полуведра выпитого чая. Есть, правда, все равно хотелось до жути. И тем более хотелось, что еды было сколько угодно. В огромной ведерной банке оказалось сгущенное молоко. Осенью немцы разбомбили на озере баржу с продуктами, в том числе вот с такими банками. Сейчас их как-то достают со дна.

Мы налегали уже не только на хлеб. Взялись и за эту сгущенку, и за шпроты, за бычков.

Житенев смотрел на нас с испугом: не губит ли он людей своей щедростью?

Потом начались вопросы и ответы. Мы расспрашивали о дороге, которая состояла отнюдь не из одного открытого куска по Ладожскому озеру, но главным-то образом шла по сухопутью от Кобоны, через Новую Ладогу, где мы находились в тот час, и дальше, дальше – лесами к линии Кировской железной дороги. До освобождения Тихвина это была огромная, изматывающая автомобилистов обходная трасса в несколько сот километров. Для нее прорубали просеки в нехоженых лесах, прокладывали гати через вековые болота; в той глухомани было поломано, побито немало тракторов, дорожных машин, автомобилей. Делалось это в смсртельно напряженную пору, когда ленинградцы, нанося удар за ударом, пытались протаранить немецкую оборону в сторону Мги.

Может, потому так отчаянны были все наши тогдашние попытки и усилия, что дело и впрямь неотвратимо приближалось к полной гибели Ленинграда. Не взяв Ленинград с ходу, с фронта, гитлеровское командование стремилось опоясать его тугими кольцами глухой осады. Первое кольцо – ближнее – не замкнулось потому, что немцам не дали переправиться через Неву в районе порогов. Второе кольцо тоже не состоялось – немцы не преодолели сопротивления горстки защитников Шлиссельбургской крепости. Тогда-то и начался этот глубокий обход: от Чудова на Тихвин, с замахом обогнуть Ладожское озеро по восточным берегам и на реке Свири соединиться с войсками финнов. Осуществись такое, у нас бы осталась только дорога по воздуху, над жерлами сотен зенитных орудий.

Гитлеровское командование для прорыва через Тихвин собрало крупные силы. Как сегодня известно из печати, на Тихвин под общим командованием генерала Шмидта шли 39-й моторизованный корпус 16-й армии и 1-й корпус 18-й армии; тут взаимодействовали, таким образом, две уже известные нам армии из гитлеровской группы «Норд». К корпусам были прибавлены дивизии танков, эскадры самолетов, всяких иных специальных войск. 8 ноября они взяли Тихвин. Пробег автомашин с грузами для Ленинграда после того как раз и удлинился на многие десятки километров, потому что трасса пошла крутой дугой к Сясьстрою, на Пашский перевоз, Новинку, Еремину гору, порой неведомыми людям местами; затем через Великий Двор машины спускались к станциям Заборье и Подборовье, отстоящим на восток от Тихвина. Теперь, когда Тихвин снова наш, дорога сократилась почти на 200 километров. От Новой Ладоги она чуть ли не прямиком приводит в Тихвин.

– Туда мы каждый день везем эвакуирующихся ленинградцев. Оттуда – припасы для Ленинграда.

Житенев засыпает за столом. Мы тоже хотим спать. Поэтому ложимся, кто на койке, кто на старом продавленном диване, кто на топчанах, притащенных связным Житенева.

Свет погашен, стучит будильник. Хорошо стучит, мирно, по-довоенному. В комнатах тепло, и даже очень. Пахнет хлебом: еще одна буханка, кажется третья, так и осталась нетронутой на столе. Раскрытые банки с консервами боец вынес в кладовку, на холод. Они там, за стеной и за двумя дверями, но отчетливо видишь их содержимое, за которое можно будет снова приняться утром.

Под стук будильника, под усталое посапывание Житенева, который занимает беспокойную должность на военно-автомобильной дороге, вспоминаю Гдов, совместные поездки с этим человеком по Гдовскому району. Переправы на паромах через тихие речки, лесные живописные селения, причудские пески, рыбацкие деревушки, озерную рыбу ряпушку, удивительно вкусную, если ее умело закоптить. Вспоминаю вечерние передачи по телефону в свою редакцию районных гдовских новостей, когда или Людмила Александровна Бацевич, или Аннушка Букина торопливо записывали мои корреспонденции стенографическими закорючками, а через день-два, а то и назавтра, записанное ими уже представало на полосах «Ленинградской правды», и Житенев тогда или доволен – если материал «положительный», или хмурится – если «отрицательный», то есть критический. Но он умел мужественно встречать критику. Лишнего я ему и его району не приписывал, а уж что есть, то есть – обижайся, товарищ секретарь, сам на себя.

Неплохо работал и жил район вокруг древнего Гдова, район рыбный, яблочный, луговой, а значит, и скотоводческий, молочный. Богатели колхозы, люди строили себе новые дома, прибывало и прибывало животных в стадах, улучшались земли, прочно входили в систему землепользования травопольные севообороты, с клеверами, с пропашными культурами. На каждом шагу были видны преимущества колхозного строя. На сердце у людей год от году становилось веселее, радостнее. Как-то сами собой возникали в колхозах песенные ансамбли, начали возрождаться народные художественные ремесла. И вот война – топот танков, рев пожарищ!.. Что-то теперь сталось там, в дорогих для нас с Житеневым местах? Что натворил в гдовских колхозах немец? Доходят глухие, скупые известия: террор, огонь и меч.

Назавтра, поскольку иного попутного транспорта не было, нас всех но приказу Житенева поместили в крытый очередной автофургон с эвакуирующимися. Автофургон был почти новый, на его боковых стенках было четко выведено: «Хлеб». Несколько месяцев назад в нем развозили по булочным фирменные изделия ленинградских хлебозаводов. Машина была до отказа набита людьми. Мы кое-как устроились у распахнутых дверей и долго, пока перебирались по льду через Волхов, видели Житенева, махавшего нам вслед. За нашими спинами дышало, шевелилось, постанывало сумрачное человеческое скопление. Люди ехали семьями. Старухи, старики, внуки и внучки. Было немного и из средних поколений – совсем больные, дошедшие до крайности от голода. Некоторые из них в один присест съели в Новой Ладоге пайки, выданные на дорогу до Вологды, то есть дня на три, на четыре, и жестоко маялись животами. В дальнем углу был зажат среди внуков и внучек старый слепой еврей. Он непрерывно бормотал скороговоркой, видимо, молитвы, потому что слух улавливал монотонные повторения одного и того же. Печальные ехали люди, безразличные ко всему. Нас мотало на ухабах разбитой, растолченной дороги. Люди без сопротивления отдавались толчкам, как неживые, стукались друг о друга, о стены кузова.

С нами ехал и какой-то командир со «шпалами» в петлицах. Фамилия у него была Егоров. Мы с ним разговаривали обо всем на свете – начиная с выяснения того, как кто из нас относится к мадоннам в Эрмитаже, и кончая раздумьями на тему: применят немцы газовое оружие или нет. Время от времени в наш разговор вставлял свое слово и слепой старик из угла. Он кричал: «Егоров? У вас есть дети?» – «Да, папаша, есть. Дочка». – «Егоров, вы должны отомстить Гитлеру за наших детей, слышите? И не просто убить его, нет. Убить такого негодяя мало. Вы должны придумать ему казнь, какой люди на земле еще не знали, слышите?»

Егоров сошел в одном из селений, где стояла его часть; старик все перепутал, стал называть Егоровым меня, а Веру моей дочкой. «Егоров, вы меня слышите?» Ему хотелось говорить и говорить о прошлом, настоящем и будущем.

Фургон двигался медленно, почти как фура первых переселенцев в степях Северной Америки, застревал в дорожных «пробках», и, когда по этому поводу возникала зверская ругань, с помощью которой затор якобы должен был немедленно рассосаться, старик спрашивал: «А где же Егоров с дочкой?». «Где Егоров с дочкой?» – спрашивалось и в том случае, когда мы останавливались погреться в попутных селениях, и старик беспокоился, как бы кто, задремав у печки, не отстал от машины.

Когда мы назавтра въехали в задымленный времянками Тихвин, старик был мертв – тряска его доконала. Плакали внуки и внучки, кричала жена. Остальные все стояли и сидели вокруг молча, разводили руками, и никто ничем уже не мог никому помочь.

3

Обосновались в редакции возрождающейся тихвинской газеты «Социалистическая стройка». Здание каменное, полуразбитое, полуразрушенное, но на втором его этаже сохранились более или менее пригодные для жизни и работы две или три комнатенки. В одной из них разместился редактор, приветливый, улыбчивый, гостеприимный человек – Евгений Иванович Негин. У него несколько столов и стульев, диван-канапе, плита-лежанка и скрипучая деревянная кровать за перегородкой, или, вернее, занавеской из плащ-палатки. Редактор здесь живет, здесь работает, здесь принимает посетителей; а еще у него в комнате останавливаются все корреспонденты центральных и нецентральных газет, прибывшие так же, как мы, в Тихвин, чтобы рассказать читателям о серьезной победе советских войск под Ленинградом. Словом, в редакции Евгения Ивановича Негина именно то, что называют проходным двором.

Пока мы оставались в Ленинграде, пребывали в частях Ленинградского фронта, то, что происходило и происходит в районе Тихвина, нам представлялось довольно-таки смутно. Где-то по волховским лесам идет со своими корпусами и дивизиями гитлеровский генерал Шмидт, он намеревается замкнуть второе кольцо вокруг нашего города, но на пути у него стоят части Красной Армии, которые в конце концов перешли в решительное контрнаступление и отбросили гитлеровского генерала в район Киришей.

Перед самым отъездом из Ленинграда, дня за два, за три до того, я прочел в «Правде» две скупые заметки о боях под Тихвином. 10 декабря сообщалось так:

ЕЩЕ УДАР ПО ВРАГУ

Дней десять назад группа немецких войск генерала Шмидта, действующая на юго-востоке от Ленинграда, захватила г. Тихвин и близлежащие районы. Немцы ставили себе целью прервать сообщение между Ленинградом и Волховским районом и тем поставить ленинградские войска в критическое положение. В точение 10 дней шла борьба за Тихвин с переменным успехом. Вчера, 9 декабря, наши войска во главе с генералом армии тов. Мерецковым наголову разбили войска генерала Шмидта и заняли г. Тихвин. В боях за Тихвин разгромлены 12-я танковая, 18-я моторизованная и 61-я пехотная дивизии противника. Немцы оставили на поле боя более 7000 трупов. Остатки этих дивизий, переодевшись в крестьянское платье и бросив вооружение, разбежались в лесах в сторону Будогощь. Захвачены большие трофеи, которые подсчитываются.

А 12 декабря было напечатано уже и это:

ТРОФЕИ НАШИХ ВОЙСК ПОД ТИХВИНОМ

По предварительным и неполным данным, под Тихвином нашими войсками захвачено: орудий – 42, минометов – 66, пулеметов – 190, танков – 27, бронемашин – 10, автомашин – 102, автоматов – 110, винтовок – 2700, снарядов – 28 000, мин – 17 500, гранат – 30 000, патронов винтовочных – 210 000 и много другого военного имущества.

Сейчас в штабе одной из частей, штурмовавших Тихвин, нам рассказывают обо всем этом развернуто, широко и вместе с тем подробно. Рассказывает средних лет полковник, у которого вся голова в бинтах. («Стукнуло осколком. Лечь в госпиталь не согласился. Лечусь, что называется, без отрыва от производства».) Бинты на голове как шлем то ли летчика, то ли танкиста – видим одно лицо, тесно обведенное бинтами, видим серые глаза и крепкий волевой рот, который не выговаривает, а выстреливает слова.

Полковник показывает по карте положение и наших и немецких войск. Тут только мы в полной мере начинаем понимать, сколь грозная опасность висела над нами еще несколько дней назад. От Волхова, от Волховской ГЭС имени Ленина, первенца ГОЭЛРО, немецкие части были уже в 3–5 километрах; менее чем в 20 километрах были они от Новой Ладоги, которую мы только что проезжали. Из Тихвина они устремились по зимним дорогам на север к Онежскому озеру, к финнам, и на восток – на Череповец, на Вологду. Прорвавшись клином меж рекой Волховом и поселками Малая Вишера на Московской железной дороге, Крестцами и Будогощью, генерал Шмидт стремительно раздвигал плечами своих корпусов и дивизий полосу наступления. На карте это выглядело как громадный кулак, нацеленный на север.

– И не десять дней бесчинствовал в Тихвине немец, – рассказывает полковник. – Сводки и газетные сообщения поскромничали. Шмидт ворвался в город на второй день Октябрьских праздников, восьмого ноября. Целый месяц его солдатня хозяйничала в Тихвине. Походите, посмотрите на все сами.

Мы так и сделали, мы ходим по городу. Вера преодолевает болезнь и тоже ходит, ходит. Вот оно, настоящее лекарство от блокадных болезней, – чувство победы, чувство радости, какое охватывает человека при виде следов безудержного бегства разгромленного врага.

Город разбит, искалечен. Но зато сколько же на его улицах брошено пушек, танков, автофургонов, всякого иного военного скарба гитлеровцев. На обширном дворе Введенского монастыря, в котором сорок шесть лет своей жизни провела в заточении четвертая жена Ивана Грозного, моя землячка-новгородка Anna Алексеевна Колтовская, – густой лес выстроенных рядами свежих могильных крестов. Сделанные из дерева, они формой своей повторяют гитлеровские железные кресты. В монастыре кладбище особо почетное; под старыми липами закопаны здесь только кавалеры этого ордена. Я читаю надписи на крестах:

«Генрих Кёниг. 1921–1941. Брауншвейг».

«Фридрих Шмидт. 1920–1941. Свинемюнде».

«Отто Карлштейн. 1920–1941. Кенигсберг»…

Стоило ли этим парнишкам тащиться тысячи километров пешком и в кузовах дизельных «бенц-мерседесов», чтобы оказаться закопанными под березовыми крестами в земле, и так переполненной костями чужеземцев? Сюда и до них, до Генрихов и фридрихов, хаживали любители вкусно пожрать и попить за чужой счет.

Что их принесло в такую холодную даль? Начитались книжек своего фюрера, наслушались его речей, всерьез поверили, что смогут обратить в рабство великий народ России, понастроить в наших сказочных лесах островерхих замков и осесть тут баронами, устроителями «нового порядка»?

Вереница крестов, в чисто немецком духе выставленных строго в затылок один другому. Над каждым каска, на каждом изображение Железного креста и на каждом надпись: родился – умер, место рождения. Такой «новый порядок» – это еще туда-сюда. Его мы приветствуем.

Из монастырских клетей и келий вышел пожилой человек, подал руку, представился:

– Проскуряков. Константин Николаевич. Местный житель. Директор музея. Если интересуетесь чем, готов и рассказать и показать.

Погода мягкая, благоприятствующая тому, чтобы походить но городу с человеком, отлично знающим его историю.

– Ну вот, – говорит он, – начнем из далекой дали. Триста двадцать лет назад в земле русской была изряднейшая смута. Так и называют его, то время, историки: «Смутное время». Про Бориса Годунова, про Лжедимитрия и прочих широкоизвестных объяснять не буду – о них в школе учат. А вот как после Годунова пришел Василий Шуйский, да, чтобы избавиться от поляков, стал со шведами заигрывать, да как те шведы заявились на Русь под началом Якова Делагарди – это имеет прямое отношение к нашему Тихвину. Шуйский-то вскорости сошел с престола, занимать который у него силенок не хватило… Между прочим, скажу вам, чтобы Россией-матушкой управлять, надо на плечах, ой-ой, какую большую иметь голову. Одной наглости маловато для этого, мудрость нужна, неторопливая государственность. И громадное образование. Ну, а Шуйский – что он? Так себе, выскочка. Покуражился, покорчил из себя царя российского, да и слетел с престола безо всякой славы. Завистник мелкий и дрянцо. Иван Грозный, видите ли, их род обидел. А Иван был личность. А Шуйский – шавка. Нашел с кем тягаться! Натуживался, натуживался, только, извиняюсь, треснуло позади, вот и все его одоление. Ну ладно, Шуйского, значит, сдуло ветром, а кто же платить монету шведскому войску будет? Никто не хочет. Шведы разбушевались, пошли на Новгород, да и захватили чуть не всю Новгородчину. Всякие происходили в то время путаные истории, вроде переговоров русских правителей со шведскими – дескать, не пришлете ли к нам в цари своего шведского королевича. И так далее. А тем временем шведы большие края русской земли тихо-тихо к рукам прибирали. Представьте себе, товарищи дорогие, как жила бы Русь, ежели б закрепилось подобное положение. Ни Петербурга не было б на свете, ни в Балтийское море не прорвалась бы матушка, ни на Белое море уже не вышла бы. Но вот тут-то и заговорил наш Тихвин, малый, но крепенький российский городок. Он старинный, древний. О нем уже в четырнадцатом веке знали. На этом месте, на берегу Тихвинки, в ту пору якобы явилась людям икона божьей матери. Соорудили тогда церковку для ее содержания, возле церковки поселок образовался, и пошло оно дальше. В свое царствование Иван Васильевич Грозный повелел заложить монастырь. Монастырь перестраивался, обновлялся, разрастался. К одному монастырю второй добавили. Солидная крепость получилась. В 1611 году, в Смутное то время, шведы захватили наш Тихвинский посад. Ну, а в нем бывшая жена Ивана находилась да воевода Трусов был, другие русские люди, патриоты отечества своего. Больно им стало от мысли, что чужеземцы чужие порядки начнут насаждать, нравы российские на свой лад переиначивать. Повели работу исподволь, и через два года собралось немало ратных людей под их началом, напали они на шведский гарнизон в посаде и в монастырях да и прикончили его. Шведы тоже не смолчали, понятно. Начались жестокие баталии. Двинули захватчики под Тихвин новую рать, жгли вокруг все, разоряли, насиловали. Тихвинцы запросили помощи у Москвы. Поспешили на выручку воеводы Семен Прозоровский с Леонтием Вельяминовым, принялись укреплять монастыри Введенский и Успенский. Делагарди крепко рассердился и для того, чтобы окончательно покончить с Тихвинским посадом, отрядил своего лучшего полководца Эверта Горна. Русские войска встретили его возле местечка Боровинки, но натиска не выдержали, отступили. Шведы – уже в который раз! – осаждали Тихвинский посад, нацелив главные силы свои на этот вот Введенский монастырь, где сейчас мы с вами, а в ту пору сидел воевода Прозоровский. И взяли-таки, подлецы, эдакую крепостищу. Прозоровский перешел в Успенский монастырь. Снова загремело оружие. Долго тянулась осада. А четырнадцатого сентября началась и генеральная битва. Русские вышли на шведов, разгромили их и отбросили от посада. После этого всколыхнулась уже вся земля Новгородская, заклокотала, пошла стеной на захватчиков. Вся Русь следила за тем, что происходило на тихвинских рубежах, большие народные судьбы зависели от этих сражений.

Проскуряков помолчал, добавил:

– Заслуга Тихвинского посада перед русской землей очень велика, очень. Он кровью своей остановил распадение русской земли и утвердил мысль, что русский человек должен беречь и защищать свою родину, не щадя ни сил, ни жизни.

Старый тихвинец помолчал, как-то странно развел руками, раздумывая и приглашая нас пройти в полуразбитые, обгоревшие монастырские коридоры и кельи.

– Вот она, новая кровь, где пролилась, – сказал он, входя в алтарную часть церкви, по стенам которой страшно отпечатались густые темно-бурые брызги крови. Застывшая кровь была и на полу, на каменных плитах, на чем-то вроде стола или верстака, на иконах, на обрывках одежд. – Тут немцы пытали наших людей, раненых красноармейцев и командиров, мирных жителей. Тут ломали кости, тут насиловали.

Оп умолк. Мы стояли потрясенные. Гробовая была тишина в этом застенке. Но нам слышались крики и стопы, плач женщин, проклятия мужчин. Немцы, немцы, вы сошли с ума, вам тоже станет несладко, когда на вас будут надевать смирительную рубашку. Ваши крокодиловы слезы нас тогда, нет, не разжалобят. Пеняйте на себя, вините во всем тех, кого вы к нам прислали с заплечными кнутами, с крючьями для дыб, с огнем и мечом.

Мы спешим покинуть монастырь. В нем дольше быть невозможно.

– Ну что ж, покажу и кое-что другое, – согласился Проскуряков, выводя нас за ворота. – Вот исторический дом, – Он остановился перед длинным серым строением на берегу Тихвинки, смотревшим окнами своими на монастырь. – В этом доме родился и до двенадцати лет прожил – кто, думаете? Николай Андреевич Римский-Корсаков, знаменитый наш русский композитор. Каждый год он наведывался сюда, здесь он начал писать свою «Снегурочку». Взглянешь вокруг, и понятно тебе, откуда у него народность такая в музыке, откуда сюжеты исконно русские, характеры богатырские. Прекрасны царевна Лебедь, Снегурочка, сильны русские витязи, велика их ненависть к кащеям всяким. Само окружение навеяло на Николая Андреевича эту музыку. Крепко ушли его корни в народную русскую почву. Он сам писал потом: «Тихвин помнится мне с детства, Тихвин дал мне ту дорогую основу, на которой развилось мое музыкальное творчество».

– А вот, – говорил Константин Николаевич дальше, – вот тут была статуя товарища Сталина. До чего же зверствовали немцы над нею: в куски разбили, видите? Глумились, надругивались. Ни к кому у них, думается, нет такой звериной ненависти, как к товарищу Сталину. А почему? Да потому, что боятся они его, страшон он гитлеровской нечисти. Тяжелая, знают, у него рука.

Старик довел нас до редакции Евгения Ивановича Негина, пообещал принести на днях статью о Тихвине для «Ленинградской правды». Он ушел, а мы все думали, все помнили кровавый застенок в монастыре. Забыть его, наверно, никогда не удастся. А и надо ли такое забывать? И можно ли?