Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 6"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 63 страниц)
Сидим в небольшой комнатке старого двухэтажного здания, в селе, которое называется Усть-Ижорой. Раньше мне здесь бывать не приходилось, хотя село это, точнее поселок, стоит в каких-нибудь нескольких километрах от Ленинграда, длинно раскинувшись вдоль высокого левого берега Невы и обступив с двух сторон устье реки Ижоры.
Обычно, когда я проезжал, бывало, железной дорогой на Москву, Усть-Ижора оставалась слева по ходу поезда; издали, сквозь окна вагона, виделись только кущи старых ив, берез и густые яблоневые сады, в которых надежно прятались кирпичные и бревенчатые домики. Между Московской дорогой и Невой лежит еще одна железная дорога – Кировская. Она идет на восток через Мгу, занятую сейчас, как я уже говорил, немцами, идет через Волхов, возле которого разгораются жестокие бои, через Тихвин и далее – на Череповец, Вологду. Дорога эта проходит совсем недалеко от Усть-Ижоры, минует далее станции Понтонную, Саперную, пересекает реку Тосну.
Проезжая через эти пригородные равнины и по той и по другой дороге, прежде всего видишь город Колпипо с его могучим заводищем, рабочие которого в конце августа – начале сентября дружной заводской семьей, вооруженные винтовками, отбивали атаки немцев буквально от порога своего дома, видишь незавершенные индустриальные новостройки – Ленметаллургстрой, Ленспиртстрой и немало других.
Корреспондентом «Ленинградской правды» я бывал на Ижорском заводе в Колпине, бывал в Ивановке за Тосной – в богатом овощеводческом колхозе, ездил во Мгу и в окружающие ее деревни и деревушки, трамваем доезжал до Рыбацкого, которое, по сути дела, окраина Ленинграда, – как бы кружил и кружил вокруг Усть-Ижоры. Но вот только сегодня война привела меня в это длинное селение, такое длинное, что дом, в котором мы сейчас находимся, помечен номером 187-м по проспекту 9 Января, а он еще далеко не последний на этом сельском проспекте, идущем над Невой.
– Ну что ж, – говорит полковник Черпаченко, возвращая наши удостоверения, свидетельствующие о том, что редакция прикомандировывает нас своими постоянными корреспондентами к Н-ской армии, оперативный отдел штаба которой возглавляет этот полковник. – Будем знакомы. Если что понадобится, заходите.
Мы побывали уже у члена Военного совета армии, представились в политотделе, были в разных хозяйственных учреждениях, где нас – что до крайности важно – поставили на снабжение бензином из армейских фондов.
Что же после всего этого требуется нам, военным корреспондентам, от начальника оперативного отдела? Надо узнать у него кое-что об армии, о том, где проходят ее рубежи, где и какие стоят части, где расположен противник и что он замышляет.
– Не много ли хотите, товарищи дорогие? – Полковник несмешлив, ему, видимо, не до шуток. – Что замышляет противник?! А черт его знает что. Они там, эти гитлеровские генералы леебы-клеебы, сидят, поди, и тоже кумекают: а что, мол, замышляют русские? – Он с минуту раздумывает. – По логике говоря, что остается делать немцам? Готовить новый удар на Ленинград. А что мы должны делать? Накапливать силы и тоже готовить удар. Вас, наверно, информировали в штабе фронта о том, что созданы новые армии, одной из которых является наша…
Да, перед тем, как отправиться сюда, в Усть-Ижору, мы побывали в штабе фронта, где, зная нас по многочисленным газетным корреспонденциям, нам нарассказывали, видимо, больше, чем полагалось бы в сегодняшних условиях, когда все, что касается войск и ведения боевых действий, – глубочайшая и строжайшая военная тайна, за разглашение которой – под трибунал и вполне возможно, что даже и к стенке.
Да, мы знаем, что вокруг Ленинграда, на тех рубежах, где остановлен враг, сейчас идет развертывание трех армий. На севере – от Сестрорецка до какого-то Осиновца на Ладожском озере – фронт километров в 90 занимает 23-я армия. От Финского залива, через торфянистую низину перед Урицком, по юго-западным склонам Пулковских высот, через Большое Кузьмино, к самой насыпи бывшей «царской» дороги и немного далее ее – к Витебской дороге, идут позиции 42-й армии. А мы вот прибыли сегодня в «Н-скую» – 55-ю армию. Нам известно, что первая ее линия протянулась от стыка с 42-й армией, от Витебской дороги до Невы, в том месте, где в Неву впадает Тосна, но известно это в очень общих чертах, хотелось бы знать получше, поподробней.
Полковник отдернул кусок зеленой ткани, которой на стене была завешена карта расположения частей армии, и стал показывать:
– Вот тут, восточнее вокзальных строений станции Детское Село… Вот мимо радиостанции и каких-то сельскохозяйственных опытных полей…
Каких-то! Ему они «какие-то», а для меня это поля, на которых три года с лишним ставились мои опыты по мульчированию почвы, по новому агрономическому приему, в наших ленинградских условиях в несколько раз повышающему урожайность теплолюбивых культур. Все те годы я и жил на территории нашей областной опытной овощеводческой станции, расположенной под Пушкином, в Новой деревне. Могу не прибегать к испытанному в литературе способу для вызывания картин прошлого – не прикрывать глаза ладонью, – я и так вижу скрытые в густой зелени деревянные старые здания опытной станции с их скрипучими лестницами, вижу серый домишко, в котором была моя комнатенка, вижу парники, теплицы, делянки на полях, отмеченные белыми табличками… Где вы, товарищи Трулевич, Газенбуш, Лежанкина, Палилов, Гайтерова, все другие – энтузиасты агрономической науки, люди, мысль свою, свои силы и стремления отдававшие тому, чтобы хоть сколько-нибудь плодороднее сделать наши скупые северные земли? Может быть, мы еще и встретимся на этих землях, на полях боев, а может быть, уже и нет, не увидим друг друга никогда. Загадывать сейчас ни о чем невозможно.
Полковник Черпаченко рассказывает. Михалев строчит в блокноте. А я мыслями в прошлом. Думается в общем-то об одном и том же: воюем у себя дома, на своем дворе, на своих грядках. Как случилось, что немец добрался до нас из Берлина, из Мюнхена, из Кенигсберга? Не были ли мы слишком мирными, слишком беспечными людьми? Кажется, нет. Все годы существования Советской власти мы непрерывно говорили друг другу о том, что порох надо держать сухим, и о возможном враге думали как о враге, с которым не побеспечничаешь. И все же случилось вот так – мы воюем на своих огородах.
Усть-Ижора – самое подходящее место для размышлений о странностях судьбы. Именно здесь, в устье реки Ижоры, произошла одна из знаменитейших битв в истории нашего государства Российского. Я упоминал уже раньше, что мое поколение неважно знает историю. Нам ведома одна лишь ее часть – та, которая касается больших народных движений и революций. Все другое мы, а точнее, за нас посчитали ничего не значащей историей царей и предали забвению. Усть-ижорскую историю тоже можно бы отнести к разряду царских историй и высокомерно не знать. Но я новгородец, а новгородцы – большие патриоты своего города, своего края, всего, что касается прошлого, настоящего и будущего Новгорода Великого. Учили нас этому в школе или не учили, по все мы с детства знаем своего сурового земляка князя Александра Ярославича, сына Ярослава Всеволодовича. Мы знаем, что второе свое имя – Невский – Александр Ярославич получил как раз после того, как здесь, на берегу Невы, в месте впадения в нее Ижоры, он разбил наголову шведов, предводительствуемых грозным ярлом Биргером из скандинавского воинственного рода Фолькунгов.
Еще в мальчишках, из старых книг, которые выдавал мне иной раз, нехотя подпуская к своей библиотеке, отец моего друга детства Славки Силуянова, было кое-что вычитано о том, как громил средневековых интервентов наш земляк. Войны в те поры были длинные, очень длинные, многолетние, а иные и столетние, но битвы зато были короткие. Такого, чтобы бой не прекращался две-три недели, как было недавно в районе Луги или только что на Пулковских рубежах, тогда не случалось.
Стремительно развернулись события и 15 июля лета 1240-го.
Здесь, в устье Ижоры, наискосок от нынешнего штаба 55-й армии, на высоком, вдавшемся в ширь Невы береговом мыске, на котором стоит ныне церковь, превращенная в хозяйственный склад, 15 июля 1240 года возвышался шатер ярла Биргера, и пестрые скандинавские флаги на длинных древках весело вились вокруг в теплом, летнем ветерке. Биргер, как сказано в хрониках, располагал крупным отрядом, причалившим к невскому берегу на множестве судов, способных ходить и по рекам и по морям. Шведы намеревались двинуться дальше – через Ладогу, по Волхову – на Новгород.
И вот тут-то, обозревая действия новгородского князя глазами стратега, который мнит себя таковым, видя бой уже даже не со стороны, а просто задним – и весьма-таки задним – числом, не можешь удержаться от того, чтобы не порассуждать о правильности или неправильности его действий. (Утешает только то, что не я первый и не я последний впадаю в этот грех глубокомысленных полководческих рассуждений задним числом.)
Едва с помощью лазутчиков до Новгорода долетела весть о том, что шведы на Неве, Александр Ярославич немедленно двинулся им навстречу. Можно было бы подождать подхода войск отца – Ярослава Всеволодовича; можно было бы также ждать, пока соберутся главные силы новгородцев… Но можно? Или нужно? Подумаем.
Александр дожидаться никого и ничего не стал; с очень небольшой дружиной он стремительно подошел к шведскому лагерю и так же стремительно атаковал войско Биргера. Тогда не было ни нашей «Ленинградской правды», ни фронтовой газеты «На страже Родины», ни армейских газет, ни дивизионок. Но все же какие-то «военные корреспонденты», наши средневековые коллеги, видимо, существовали. Тогда ли – по горячим следам, позднее ли, а кое-какие «боевые эпизоды» этого победоносного сражения в устье Ижоры они для истории записали. В летописях остались имена воинов Александра – Гаврилы Олексича, Сбыслава Якуновича, Якова Полочанина, особо, как мы говорим сегодня, отличившихся в бою. С мечами и боевыми топорами храбрецы эти все время были в гуще сечи. На глазах князя Александра витязь Олексич гнал самого Биргера до корабля, к которому, подхватив полы княжеских одежд, улепетывал отбросивший гордыню пришлый ярл. Молодой парнишка Савва тем временем прорвался к Биргерову шатру, подрубил главную подпору – шатер, естественно, повалился, и это, с одной стороны, сильно воодушевило новгородцев, а с другой – не менее сильно деморализовало шведов. Оруженосец Александра Ратмир дрался так, что вокруг него валом валились вражеские трупы. Он упал только тогда, когда был весь изранен.
Мое воображение особенно поражал некто по имени Миша, потопивший со своим отрядом три шведских корабля. Миша совершил блестящий подвиг, но так в памяти народа и остался просто Мишей, никаким не Невским и даже не Усть-Ижорским – Миша и Миша. Не величают его с подобострастной почтительностью по отчеству, скажем, Михаилом Глебовичем или Михаилом Борисовичем. Не пожаловали ему ни «маршала», ни «генерала» или «адмирала», никто не установил, а не был ли он, часом, каким-либо древним выборным лицом и не венчали ли его чело лавры за успехи и достижения. Нет, был он, оказывается, Мишей, просто Мишей, но вот пролетел семьсот один год, а люди помнят его и, пожалуй, уже никогда не забудут.
Итак, 15 июля 1240 года Александр Невский вдребезги разбил шведов в устье Ижоры, его новгородцы перебили уйму незваных пришельцев. Биргеру, по высоко-штильному выражению летописца, новгородский военачальник «возложил печать на лицо» – чем-то угодил по физиономии. Биргер едва унес ноги, с опасностью для Новгорода со стороны скандинавов было на какое-то время покончено.
Так что же, хорошо это или плохо, что Александр Невский не стал собирать главные силы, а, не мешкая, ринулся навстречу врагу. Все исторические книги утверждают первое: хорошо, очень хорошо. Потому, что враг был разбит, а новгородцы потеряли всего человек 20. Ну, а если бы в той битве Александр потерпел поражение – ведь так тоже могло быть: война всегда остается войной, – что тогда? Не сомневаюсь, что тогда его клеймили бы клеймом позора: поспешил, мол, не дождался папиных полков, не оперся на массы и т. д. и т. п. Такое суждение тоже, мне думается, было бы не менее правильным. Но вот что же делать, когда ты побил врага, а тебя все-таки судят, и судят за то, что ты будто бы действовал в бою неправильно?
Я человек певоенный, по считаю, что о правильности или неправильности действий полководцев, как ни крутись, надо судить по результатам действий. Что толку в том, если по приговору теоретиков такой-то военачальник действовал исключительно правильно, а и конце концов потерпел поражение? И какое значение имеет приговор: действовал неправильно, если все-таки оказался победителем? Не зря же с незапамятных времен принято считать: победителей не судят. Ведение боя, как мне думается, не столько наука – хотя книжку Суворова и называют «Наукой побеждать», – сколько искусство. (Я исключаю, понятно, отсюда чисто технические отрасли военного дела. Я говорю о вождении войск.) Если в делах вождения войск есть свои правила, свои уставы и наставления, то это еще не выводит такие дела за пределы искусства. В живописи тоже есть свои законы, правила и установления: скажем, правила композиции, законы перспективы и т. п., но живопись продолжает быть все-таки искусством, а не наукой. Леонардо да Винчи тоже оставил немало советов, сформулированных как правила, уставы и наставления для живописцев. Их можно уподобить суворовским советам и правилам и назвать «Наукой живописи». Но попробуй воспользоваться «наукой» Суворова или «наукой» Леонардо, если у тебя нет должного таланта, нет должных способностей. Будешь посредственностью в живописи, будешь посредственностью в боевых действиях. Будешь действовать правильно и притом терпеть поражения.
Почему я так пространно рассуждаю на эти темы? Потому, что сейчас, спустя несколько месяцев, некоторые начинают требовать от командиров объяснений: вот, мол, под Кингисеппом вы действовали неправильно, под Лугой тоже, у Красного Села сдали позиции. Там-то и что-то упустили, там-то не предусмотрели…
Да вы же, товарищи дорогие, хочется сказать, посмотрите на дело иначе. Ленинград-то наши бойцы и командиры не сдали и сдавать не собираются. Они отходили, но как отходили? До полной потери крови изматывая противника. Враг не прошел, а мы начинаем трепать нервы тем, кто ому не дал пройти. Не странно ли, не нелепо ли это? Я не знаком с теми, кто находится сейчас на постах, в старину занимавшихся военачальниками, по рангам близкими к рангу Александра Невского; я с ними не встречался, может быть, и не встречусь: они слишком далеко и высоко; как такие командуют, как и какие принимают решения, не знаю. Но как дрались и дерутся бойцы, как командовали и командуют своими подразделениями и частями лейтенанты, капитаны, полковники, то есть нынешние Миши, я видел и вижу ежедневно, вижу, восхищаюсь и никогда не перестану восхищаться их мужеством, патриотизмом, идейностью. Дай, как говорится, боже, всем нам быть такими, как они, наши простые и удивительные Миши, которых немцы называют сегодня Иванами.
Когда начальник оперативного отдела задернул зеленую шторку на своей карте, мы с ним попрощались и вышли на усть-ижорскую улицу, на бесконечный проспект 9 Января.
Среди хмурого осеннего дня выдался яркий, солнечный час. На дороге ослепительно блестели застоявшиеся лужи; хотя и холодно, но густыми сильными красками отливали серые невские волны; за Невой, отражая косой свет солнца, горели окна домов в селе Овцино.
Раздумывая, куда пойти или поехать, с чего начинать работу в армии, мы долго стояли среди улицы. Нерешенной оставалась и проблема личного быта: здесь ли нам жить или же уезжать каждый вечер в Ленинград? Если жить здесь, то где именно: все село переполнено военным народом; постояльцы в каждом доме, в каждом дворе какая-нибудь техника – от грузовиков до танков и тяжелых гаубиц; невский берег изрыт так, будто сквозь него прошли огромные кроты: здесь строят землянки, блиндажи, бомбоубежища. Ездить, значит, в Ленинград? Горючего тогда не хватит и на пять дней: нам установили твердый, жесткий лимит, и мы отлично понимаем, что сверх него не удастся получить ни грамма бензина. Кольцо, хоть оно и с трещинкой в районе Ладожского озера, – все же кольцо, и с его появлением началось то, что мы называем блокадой. В Ленинграде и на фронте становится все труднее. Несколько дней назад суточный' хлебный паек в городе снова снижен: рабочим и ИТР – 400 граммов, служащим, иждивенцам, детям – 200.
Казалось бы, ну разве это беда? На что, мол, нормальному человеку более фунта хлеба в день? Но дело в том, что, когда нет ничего другого, а есть только вот этот хлеб, легко приканчиваешь не то что фунт, а и все два с половиной, то есть полный килограмм, и приканчиваешь не за длинный блокадный день, а за один присест.
Все эти последние осенние недели мы через наш буфетик в «Ленинградской правде» получали сверх карточек роскошнейшие продукты, какие и до войны-то не каждый из нас видывал на своем столе: первосортные консервы из крабов, отличную зернистую осетровую икру. Сейчас это иной раз еще и появляется, но увы, ешь и мучаешься: нет главного – нет хлеба, за сегодня он съеден еще вчера вечером, а оставшиеся крошки прикончены утром, так сказать, на завтрак. Есть хочется все время; чувство это дурацкое, унизительное. Пришлось начать курить. Шесть лет не курил, держался. Теперь сдаюсь: папироса, а за ней другая, особенно рано утром, что называется смешным сейчас словом «натощак», приглушают желание поесть не в пределах, определенных для тебя талончиками продуктовой карточки, а далеко переступая за ее пределы.
В нашем блокированном городе нет не только хлеба и продуктов вволю, но коли все это привозное, то пет, понятно, и горючего для машин.
Итак, куда же направить стопы, что делать?
Расплескивая лужи, на нас шумно едет грузовая полуторка. Кузов ее полон военных в шинелях. Сплошь командиры. На одних еще пилотки, как летом, другие облачились в фуражки. Все почему-то машут нам руками и радостно улыбаются.
– Ребята! Привет!
В 55-й армии возникает, оказывается, своя армейская газета, и выпускать ее прибыли почти все те, кто еще совсем недавно делал газету армии народного ополчения «На защиту Ленинграда». Из кабинки грузовика солидно, не спеша вышел Володя Карп; он, узнаем мы, заместитель редактора, ему и негоже суетиться, да и по характеру это не тот человек, чтобы по-мальчишески выражать свои эмоции. Еще будучи агрономом, я читывал корреспонденции и статьи Карпа в «Ленинградской правде»; каждая из них была проникновением в экономику сельского хозяйства области, автор писал их обстоятельно, серьезно, они побуждали на раздумья, на размышления над острыми вопросами жизни колхозов и совхозов.
С пытливой улыбкой Карп смотрит на нас исподлобья; сняв фуражку, поглаживает ладонью голую голову. Ранняя лысина – семейная черта братьев-журналистов Владимира Карпа, Семена Полесьева и Григория Сожина. Настоящая фамилия у них иная, но, чтобы одного не путали с другим, поскольку все они работают в ленинградских газетах, братья напридумывали себе псевдонимов. У Семена и Григория – этакие географические заменители фамилии, произведенные от местности – Полесье, где все они родились и росли, от реки Сож, в которой ныряли и ловили пескарей. А у Володи вот Карп. И это ему вполне подходит. Карп, как известно всем рыболовам, – рыба неторопливая, мудрая, плавающая в глубинах.
Из кузова тем временем лихо выскакивают Семен Бойцов – улыбчивый добряк Сеня, обладатель мелодичного тенорка Миша Стрешинский, Георгий Тесленко, которого все зовут Юрой, шумливый, но умеющий и поработать Женя Негинский; появляется откуда-то – не из кузова и не из кабины – наш ленправдист Иван Муха – Володя Иванов, юморист и сатирик, за ним вразвалочку вышагивает Лева Писарев… Их всех еще совсем недавно мы видели и в Мариинском дворце, и на дорогах боев в районе Кингисеппа. Здесь они составляют довольно-таки солидное подразделение 55-й армии.
Володя Карп сразу же отправляется выяснять, какое из усть-ижорских помещений армейские квартирьеры отводят под редакцию новой газеты. Экспансивный Миша Стрешинский, обозревая заневские дали, восторженно восклицает на ту приятную тему, какая, дескать, вокруг красота. Всем прибывшим на этом грузовике осточертело сидеть (после расформирования армии народного ополчения и переезда из Мариинского дворца) в сером и хмуром военном домине Инженерного училища на улице 3 Июля. Лева Писарев заинтересованным взором окидывает проходящих девушек-сандружинниц. Володя Иванов тихо улыбается тому, что он, едучи от Ленинграда в кузове грузовика, успел сочинить про Гансов и фрицев. А Сеня Бойцов, таинственно поманив нас в сторонку, сказал полушепотом (он любит конфиденциальность в любом деле):
– Ребята, а вам известно, что на этом месте Александр Невский сражался со шведами? Откуда вы узнали? – Он до крайности удивлен и смотрит на нас с недоверием, полагая, что мы его, конечно же, разыгрываем, поскольку сам-то он один из выдающихся мастеров розыгрыша. Но, поняв в конце концов, что с нашей стороны никакого подвоха нет, добавляет: – Вы, наверно, все-таки не знаете, какая тогда была тяжелая военная обстановка. Тогда нам тоже было здорово трудно. С запада лезли ливонцы, то есть те же самые немцы. С севера – шведы, как сейчас финны. А с юга – Орда, татары. На три фронта приходилось драться нашим средневековым ребятам. А дали противнику прикурить? Дали. – Сопя улыбается улыбкой человека, хорошо проинформированного в должных сферах. Он чертовски доволен: преподал нам урок истории с политграмотой – и, окликнутый редактором газеты Львом Досковским, который только что подъехал на другой машине, пошел таскать пропыленный редакционный скарб в одно из соседствующих со штабом армии кривобоких зданий.
Стало значительно веселей с прибытием к месту Невской битвы наших товарищей по журналистскому оружию. Вместе мы отправились обедать в штабную столовую; у них можно было и переночевать на первых порах – квартирная часть штаба о жилье для своей редакции тоже позаботилась: там же, в редакционных комнатушках, расставили шаткие железные койки.
Мы присутствовали и при рождении первого номера газеты, имя которой отныне и впредь – «Боевая красноармейская».
Если историкам когда-либо вздумается поизучать этот помер небольшой армейской газеты, выпущенной одним дождливым днем осени 1941 года на берегу Невы, пусть их не удивит, что без малого весь он был посвящен ополченцам: уж очень прочно и сердцем и блокнотами недавние сотрудники газеты «На защиту Ленинграда», ставшие вдруг корреспондентами «Боевой красноармейской», приросли к тем, кто добровольно в первые дни июля пошел в бой от станков, из лабораторий, институтов, учреждений родного города.
