Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 6"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 63 страниц)
Как все здесь говорят, в этом году погода для декабря не типичная: должно бы быть сухо, а вот раз по пять на дню принимаются лить теплые, дымные дожди. В разгар очередного потопа позвонил Питер Кейнеман.
– Я бы хотел свозить вас в одно местечко. Это в так называемой сухой зоне – засушливой зоне Цейлона. Там сухо, отдохнете от дождя.
– А кроме засухи, что там есть еще?
– Предвыборный митинг левых сил. У нас идет кампания по выборам в муниципалитеты.
Через час мы мчались с Питером в его старенькой, потрепанной черной машине снова по дороге на Канди. За рулем сидел сам Питер, умелый и уверенный, хотя несколько отчаянный водитель. Снова по сторонам от дороги тянулся нескончаемый ботанический сад. В селениях на этот раз время от времени попадались какие-то эстрады, трибуны, увитые размокшими от дождя бумажными пестрыми флажками; в установленных, видимо, для такого случая громкоговорителях то гремела музыка, то слышалась крикливая речь.
– Брешут, – изредка пояснял Питер. – Это митингуют правые. Обещают златые горы. Для устройства шумихи денег у них сколько угодно.
На половине дороги Коломбо – Канди свернули влево и двинулись почти строго к северу. Тут уже не было ни шума, ни оживления, свойственных селениям при больших дорогах. Деревушки пошли бедненькие, дорога стала поплоше, извилистей и уже. Не стало как бы одного сплошного селения, вытянувшегося вдоль шоссе на десятки километров. Группки строений сидели, как в наших северных краях, тесными кучками, окруженные буйными зарослями бананов. Огромные, килограммов по пять-шесть, ананасы росли прямо на приусадебном мусоре, как сорняки. Но уже смеркалось, и к тому же и здесь пошел дождь, и больше ничего не стало видно; только свет фар выхватывал из тьмы и ливня то крытую пальмовыми листьями хижину на повороте, то человека, который брел куда-то, не различая ни зги. Про себя размышлялось: будь я на месте этого человека, ни за что бы не вышел из дому к ягуарам и кобрам; как-то не помнилось при этом, что сами-то мы, северяне, когда надо, идем на мороз градусов в тридцать и больше, на наш студеный ветер, жмемся, ежимся, но идем. У каждого свое.
Приехали в городок, при въезде в который было написано: «Курунегала».
На пустыре, окруженном огромнейшими раскидистыми деревьями, люди под множеством черных зонтов ужо ожидали Питера. В центре пустыря стояла трибунка, были тут и радиоусилители, хотя победнее и проще, чем у правых сил. В этом округе против правых объединялись три партии: коммунистическая, правящая Цейлонская партия свободы – Ланка Фридом парти – и Ланка сама самадж парти – социалистическая.
На трибуне кто-то уже говорил.
Питера обступили десятки людей, жали руки, что-то горячо рассказывали по-сингальски.
Питер, выйдя на трибуну, тоже заговорил по-сингальски. Смысл его речи был для меня непонятен. Но было интересно следить даже за тем, как говорил этот человек. Хотя и горячо, выразительно, а без всяких ораторских эффектов, без выкриков и взмахов рук, – спокойно и доверительно, как бы ведя беседу с собравшимися вокруг трибуны. Контакт с аудиторией у него установился в первые же минуты.
Ждали кого-то еще из Коломбо – представителя одной из других партий, участвующих в левом блоке. Но тому, видимо, помешал дождь: говорили, что от ливней разлились реки и не все дороги проезжи. Мы с Питером ехали не главной, а какой-то третьестепенной, поэтому и не угодили в разливы.
И все-таки устроители митинга тянули время, посматривая на часы и в вечернюю темень: а вдруг представитель приедет?
Когда Питер уже закапчивал речь, ему сказали: «Поговори, пожалуйста, еще».
Это был боец опытный. Только на секунду он остановился – речь-то ведь уже кончена: что наметил, то сказал. Но, повторяю, пауза оказалась почти мгновенной.
– Да! – вдруг возвысил он голос. – Забыл сказать еще вот что. – И начал, как нам перевели добровольные переводчики из местного профсоюзного актива, рассказывать истории о борьбе крестьяп за улучшение их положения, о политике и тактике крупных землевладельцев.
Мне объяснили, что этот район – один из наиболее прочных оплотов компартии среди крестьян и мелких предпринимателей. Левые силы тут надеются получить половину мест в муниципалитете. Правда, борьба будет немалая. Неподалеку одновременно шел другой предвыборный митинг – там митинговали, агитировали за кандидатов реакционных партий. Там было много огня, шума и натиска. В том стане тоже не дремали и делали свое дело.
После митинга к Питеру кинулось несколько десятков людей, жали руку, приветствовали, улыбались. А кто-то, впервые встретивший популярного трибуна, воскликнул:
– Давно мечтал вас увидеть! Вот вы какой! – И тряс руку Питера, улыбаясь во все лицо.
Долго шли разговоры, споры вокруг опустевшей трибуны. Наконец все так же, под мелким дождиком, мы отправились назад, в Коломбо.
– Только заедем на минутку в рестхауз, съедим хотя бы пару сандвичей, – предложил Питер.
Сидим на террасе очень удобного для путников заведения – рестхауза, в переводе с английского – «дома отдыха», а по сути своей хорошего трактира, где всегда ость чем закусить, что выпить, а если надо, пожалуйста, и комнаты, чтобы переночевать. Зверски кусаются москиты: ничего не поделаешь – тропики!
– Когда-то здесь было самое малярийное место. Почти начисто вывели эту чертову болезнь. Так что не бойтесь москитов.
– Но дело в том, что они очень больно кусаются и их не видно, где они тут, чтобы прихлопнуть.
– Надо привыкать.
Питер давно не бывал в Курунегале, он сидел и что-то вспоминал из былого. До сандвичей не дотронулся, и дело было явно не в них.
– Когда я здесь оказался впервые, – сказал он наконец, – ночевать мне пришлось в полицейском участке. Давненько это было. Мы затеяли тут небольшую забастовку…
Я понял, что на этой веранде он задержался именно из-за своих воспоминаний. Забастовки, полицейские участки – это были страницы его жизни, его борьбы, и, сколько (Ты их ни перелистывалось, они никогда не забываются.
Чтобы действительно подкрепиться, мы выехали на дорогу Коломбо – Канди и остановились в другом рестхаузе – в отличном доме, сверкающем чистотой и порядком, скрытом в пышной зелени. Заказали, конечно, хоперсы с острыми подливками – карри.
Питер рассказал, что этот рестхауз был построен к приезду на Цейлон английской королевы: вдруг ровно на половине дороги из Коломбо в Канди ей захотелось бы остановиться. Утверждают, что именно здесь она и остановилась на полчасика. А так как, кроме того, что это ровно половина пути от Коломбо до Канди и что здесь мог бы понадобиться отдых королеве, никаких других оснований для постройки рестхауза в этом месте но было и нет, то в нем сейчас тихо, пусто, безлюдно. Мы одни.
– Люди есть люди, – говорит Питер, которого воспоминания так и не оставляют. – Была у меня тетка. Любила красивые вещи. И богатая была притом. Дом свой набивала дорогими вещами. А климат у нас влажный, теплый. Теткино добро гнило, теряло ценность. Вместо с ним дряхлела и тетка. Я захаживал к ней в свои молодые годы. У нас был общий день рождения. Она на много лет меня старше, но вот день рождения у нас совпал. Однажды, уже будучи совсем старушкой, она пригласила меня к себе в такой день. Искусный кондитер изготовил ей красивый, очень красивый торт. Я же говорю, в красоте она понимала. В середине торта размещался аист. Вокруг были цветы и всяческие финтифлюшки. И вот когда именинница хотела было угостить меня куском торта и уже взялась за нож, рука у нее повисла в воздухе. Я видел, что ей жаль трогать и аиста и цветочки, рушить всю сложную композицию торта. Она им любовалась, долго не могла отвести глаз. Потом улыбнулась смущенно, виновато. «Слушай, Питер, знаешь что: возьми лучше пару рупий».
Мысль его совершила какой-то поворот. Он заговорил о другом:
– Я много думаю о советских людях, о вашей жизни. Мне кажется, что вы кое-чего своего замечательного но цените. Вы режете свой торт, раздаете его кусками направо и налево. Лучше бы уж пару рупий сунули.
Снова помолчали.
– Когда я еще учился там, в Европе, шла война в Испании. У меня было партийное поручение – помогать добровольцам, которые шли в интернациональные бригады, перебираться в Испанию. И вот был один, молодой парень, англичанин. Мы с ним дружили. Замечательный был парень. Он любил одну свою английскую девчонку, и у него существовали только две темы для разговоров: эта девчонка и Московское метро. Он ничего больше не видел в Советском Союзе, поскольку он и не бывал у вас никогда. Московское метро тогда гремело по всему миру, было много его фотографий в газетах и журналах. И для этого парня, равно как и для всех нас, друзей Советского Союза, советского народа, в Московском метро как бы олицетворялись могучие преобразующие, созидательные силы, которые несут с собой Советская власть, строительство социализма… Не знаю, как относитесь к нему вы, а мы вот так относились. Да, только и разговоров было у него: девчонка и Московское метро.
Питер закурил сигарету. Откинувшись в кресле, он вглядывался в почти тридцатилетнюю давность.
– Парню помогли попасть в Испанию. Он там погиб. Мне рассказали о его гибели. Немцы, против которых Интернациональная бригада сражалась на том участке, поднялись с земли и пошли на позиции добровольцев, распустив по ветру белый флаг перемирия. Добровольцы поверили в искренность фашистов. А те, подойдя совсем близко, забросали добровольцев гранатами. Парню распороло живот. Но он еще стрелял и успел убить одного немца.
Питер взялся за вторую сигарету.
– В последнее время, перед тем, как уйти в Испанию, он уже гораздо меньше поминал в разговорах свою девчонку. Когда мы в последний раз шли с ним по улицам Парижа, он уже и вовсе ее не вспомнил, говорил только о Московском метро. Он пошел в бой и погиб за него, за ваше Московское метро. Ты меня понял?
Мы выпили по глотку джина, потому что хотя и было тепло, но все же одежда-то наша изрядно намокла во время митинга под открытым небом.
– Сейчас нашлось много любителей поболтать о революции. А настоящие бойцы революции скромнее и проще, чем все эти любители революционной позы. И потом надо иметь в виду, что часто там, где безудержным левакам мерещится революция, происходит совсем другое. Одно время у нас – давно, конечно, – подобной болтовни было особенно много. Приходит раз сообщение из провинции, что на одной из сельских фабричонок восстали рабочие, захватили фабрику, вооружились и держатся. Иным чудилось, что там происходит бог знает что. Я отправился на место как работник профсоюза. И что же увидел на том месте? Рабочие захватили сарай и швырялись из него каменьями. Даже нам, профсоюзникам, сгоряча залепили. Во главе бунтарей стояла простая, неграмотная и смелая женщина. Она подняла своих товарищей против администрации, когда та перешла границы в грабеже рабочих. Руководительница возмущенных делала большое дело. Но когда конфликт стали разбирать и стали беседовать с людьми, она, эта смелая женщина, чертовски испугалась, как бы ее имя не попало в газеты, тогда, мол, все узнают, что она простая и неграмотная рабочая. А ей пуще всего было страшно от мысли, что об этом узнают родители жениха ее дочери, от которых она скрывала свое положение, все стремилась выдать себя за кого-нибудь познатнее. Людой надо понимать. Каждого в отдельности.
– Завтра мне разрешено допек отдохнуть, – сказал как-то под вечер Питер, заехав в отель. – Часиков в семь утра будьте готовы, поедем вдоль побережья на юг в одно красивое местечко.
Может быть, конечно, он и отдохнуть решил, но я-то понял его: он хочет как можно больше интересного показать мне на острове, который любит, как самый страстный, горячий патриот, и я уже не сомневался в том, что то местечко будет интересным.
На этот раз с нами поехала и его жена Мод, накануне выпустившая очередной номер газеты и тоже получившая относительную свободу от своих редакторских дел.
Ехали побережьем океана, по той дороге, которая началась за окраиной Коломбо, когда кончилась многомильная улица столицы – Галле роуд. Дорога вела на юг, в старинный город и порт Галле. Справа, за узкой полоской песчаной прибрежной земли, заросшей кокосовыми пальмами, бился прибой океана, мощно шумя и погромыхивая. Слева тоже были пальмы, пальмы, пальмы, и под ними, среди них – каменные или оштукатуренные – дома с каменными оградами, такие, как в дачных пригородах старых европейских городов. Па манер купцов и дельцов из Европы тут строились богатевшие под их крылом местные тузы, наживались на производстве и торговле всем, что может дать человеку кокосовая пальма, и прежде всего на веселящем напитке тодди и следующем за ним еще более крепком араке.
На берегу то там, то здесь лежали тяжелые океанские лодки рыбаков; рыбаки большими артелями, вытянувшись в цепь, тащили заброшенные в океан сети; в ячеях, сверкая металлом, бились большие здешние рыбины. Когда, чтобы посмотреть, как все делается, мы возле таких рыбалок выходили из машины на берег, нам слышались тягучие, стонущие песни. Видимо, всюду так, у всех народов: и песни «бурлацкой артели» и песни «рыбацкой артели» тягучи, неторопливы, печальны, как и сам труд их.
В каком-то месте, где вот так же тянули сеть из океана, на плоской корме вытащенной под пальмы лодки сидел старый, седой человек и каменным взором смотрел на то, что перед ним происходило. Кто он такой, – думалось, – старый рыбак, который ужо не в силах работать? Отец рыбака? Седые его волосы клочьями шевелил живой, веселый ветерок, но в лице старика ни живинки: камень и камень; и весь он был как бы из камня, мертвый, недвижный. Кто же все-таки он? Оказалось, владелец сетей. Те, кто ловил ими рыбу, обязаны не только отдать ему немалую долю добычи, а еще и заплатить но одну рупию за пользование сетями. Это его сети, а по их. Их только руки, труд, а на результат труда уже ляжет немало охочих ладоней. Даже вот эта, может быть, столетняя мумия, глядящая на сегодняшний мир из глубин минувшего века, и та держит людей труда своей бессильной, иссохшей рукой за горло.
Мы часто слышим и говорим: «Стройна, как пальма», «Прям, как пальма». Это, надо иметь в виду, относится к каким угодно видам пальм, но только не к кокосовой и тем более растущей на берегу океана. Кокосовые пальмы, да еще с малых росточков обдуваемые муссонами, скорее похожи на змей, каким-то образом воткнутых хвостами в землю. Стволы их кривы, извилисты, змеисты. Группа пальм напоминает толпу тонкотелых существ, шарахнувшихся в панике от чего-то их напугавшего. Я обратил внимание на то, что все они на высоте своих крон соединены двумя рядами не то проволоки, не то веревок. В чем дело, не телеграф ли это какой-то особенный, или пальмы связаны одна с другой, чтобы лучше сопротивляться напору ветра?
– По этим веревкам ходят, – сказал Питер. – Вой там идет один!..
Держась руками за верхнюю, туго натянутую, как струна, веревку и переступая босыми ногами по нижней, от пальмы к пальме, на изрядной высоте, быстро и ловко скользил человек в повязке на бедрах. Оказалось, что там, вверху, работают те, кто добывает пальмовый сок, который, немного постояв, буквально несколько часов, дает освежающий, прохладный и в то же время хмельной напиток. Ударом тяжелого ножа срубают нераспустившееся соцветие пальмы, и сок, предназначенный для питания цветов, вытекает из среза. Его собирают в какие-нибудь сосуды, часто в удобные, не очень бьющиеся, легкие подобия высушенных тыкв.
Питер произносит вдохновенную речь о кокосовой пальме, которую и по сей день, хотя на ней разбогатело немало знаменитых цейлонских семейств, называют все-таки кормилицей бедняков. Несколько пальм возле хижины снабдят человека всем необходимым. Содрав верхний покров плода, человек получит из него волокно и сможет приготовить циновки, плетеные домашние вещи, одежду. Расколов орех надвое ударом ножа, он – в зависимости от степени зрелости – получит мякоть ореха, которая идет в пищу, на приготовление кондитерских изделий; получит человек и масло; а может получить кокосовое молоко. Пе надо только думать, что этим молоком вот так, как бутылка, всегда наполнен орех. Немало на своем веку прочитал я книг, в которых люди, расколов кокосовый орех, тут же пили освежающее, питательное кокосовое молоко. Завидно, конечно, но на самом деле это далеко не так. Впоследствии цейлонские друзья продемонстрировали, как такое молоко получается. На специальном приспособлении, очень простом, которое есть в доме любого цейлонца, растирают, как на наших терках, довольно-таки плотную белую массу, содержащуюся в зрелом орехе. Натирают ее так, как у нас натирают хрен. Натертую массу разводят затем водой и вновь отжимают – только тогда получается знаменитое «молоко». А то, что можно пить прямо из ореха, – это сок, вода: ею наполнены незрелые, едва сформировавшиеся орехи. Эту воду – да, пей на здоровье, как пили мы но дороге из Коломбо в Канди возле лотков, где ее продают красивые девушки.
Из скорлупы ореха, когда уже все, что можно, использовано, делают чашки, ковши, всякие иные домашние вещички. Листья идут на покрытие крыши, на плетение стен, стволы – на столбы, на перекладины. Слозом, пальма одевает цейлонца, кормит, поит и укрывает. На дороге, по которой мы ехали, по временам были набросаны толстыми слоями содранные с орехов их внешние обертки – кожура. Колеса машин давили, размешивали Эту массу, орошаемую дождями; после промывки, отмочки, размочки из нее легко извлекается койр – волокно. Из него тоже делай что хочешь, вплоть до лесок для рыбной ловли.
Жена Питера, Мод, – англичанка. Но она уже давно на острове и тоже хорошо знает местную жизнь. Она рассказала о том, как здесь пытались покончить с тодди и араком, установить «сухой закон» и что из этого вышло. Было большое возмущение, и, кроме того, началось производство самогона. Из чего только не стали гнать и изготавливать зверские пьянящие смеси! Даже из отработавших свое сухих электробатарей. Толкут содержимое, превращают в порошок, добавляют лимонного сока и еще чего-то. И пьют.
– Некоторые выживают! – говорит Мод со свойственным ей юмором.
С таким же юмором она ответила мне на давно меня волновавший вопрос: что они, местные жители, делают против москитов, против их укусов.
– Чешемся, – бодро сказала Мод.
История их женитьбы, Питера и Мод, не простая история. Встретились и полюбили они друг друга еще в бытность Питера в Англии. А потом, когда Питер вернулся на Цейлон, ее, английскую коммунистку, власти предержащие не хотели сюда впускать. Однако разными обходными путями она все-таки пробралась в Коломбо. Но пробраться-то пробралась, а по законам ей предстояла высылка в течение стольких-то часов. Одно могло спасти – немедленное замужество, официальная регистрация брака. Питер уговорил представителя мэрии, знакомого его отца, совершить такую регистрацию в неурочное время. Оделся в нарушение всех правил в самые обыденные одежды, будто собрался разгружать пароход, дабы полиция не обратила внимания на его жениховский наряд и не помешала свадьбе.
Ну, а когда брак был оформлен, тут уж с ними ничего поделать было нельзя. Англичанка Мод стала жительницей Цейлона, верным, боевым другом и соратником Питера. Они сидят сейчас – она за его спиной, – непрерывно курят сигареты, острят или спорят, и каждый бы позавидовал дружбе и товариществу этих людей, уже десятки лет отдающих все свои помыслы народу зеленого острова.
Остановились мы, как это можно сделать в любом интересном месте Цейлона, в отличном рестхаузе, на самом берегу океана. Питер, оказывается, заранее заказал комнату. Комнат в рестхаузе Хиккадува с десяток-пол-тора. И устроены они так. Со стороны шоссе каждая имеет свой вход. Внутри – ванная, душ с горячей водой, удобные постели, необходимая простая и гигиеничная мебель. В сторону океана – вторая широко раскрывающаяся дверь. Хочешь – сиди перед нею в шезлонге, хочешь – сделай десяток шагов и плыви в океан. Плыви – не бойся, потому что в этом месте океанский простор отгорожен грядой коралловых рифов и акулы в лагуну через них не пройдут.
– По крайней мере взрослые, – обнадежил Питер. – Только акулы-бэби.
Об акулах я спросил неспроста. Несколько месяцев назад в Индии, в большом ее южном городе Мадрасе, остановившись в прибрежном отеле «Океаник», несколько советских писателей – почтенный Берды Кербабаев, Расул Гамзатов, Сергей Баруздин, Мариам Салганик и я – под черным, в сверкающих звездах ночным индийским небом отправились на берег Бенгальского залива. А там возникла идея: перед сном надо искупаться, уж очень в Индии жарко.
В густом теплом безлунном мраке на теплый берег накатывались черные волны. Когда же они, изламываясь, ложились на песок, от них летели зеленые сверкающие брызги. От фосфоресцирующей воды было таинственно, сказочно, как во сне.
Полезли в воду. Длинные спокойные волны сбивали нас с ног. Было весело и азартно, и хоть немного, но освежало. Друг друга мы могли видеть только в те мгновения, когда взбивали воду руками и она, светясь, стекала с наших рук и плеч.
А утром, когда о своем ночном купании мы рассказали местным жителям, те пришли в ужас. «Вы с ума сошли! У нас купаются только там, где отгорожено электрическими сетями. Акулы же!..»
– А эти бэби, – спросил я осторожно Питера, – они какого примерно размера?
– С метр-полтора, но больше. Надевай плавательные трусы и пошли! Я очень люблю это место. Хочу, чтобы и тебе оно понравилось.
Вступаем в необыкновенно ласковую, предельно чистую, прозрачную, голубовато-зеленую воду. Мелкий, тонкий песок, расплываясь под ногами, щекочет подошвы.
Питер подает маску с воздушными трубками для плавания под водой. Надеваю ее, ложусь лицом вниз на воду, соленая вода отлично держит, плыву, и… начинается сказка, широкоформатный фильм из подводной морской жизни. Подо мной проходят фантастические сады – кусты кораллов самых различных цветов и оттенков: зеленые, синие, голубые, похожие то на кочаны капусты, то на огромных ежей, то на шкуры леопардов и тигров. Меж ними неспешно, будто в аквариуме, движутся рыбки, рыбы, рыбищи, и тоже всех цветов радуги, всех ее переливов и немыслимых форм – с хвостами, с крыльями, с петушиными гребнями, с глазищами, выпученными и круглыми, как шары для пинг-понга. Они полагают, видимо, что я тоже рыба, и не боятся меня. А я, чтобы не вспугнуть их, едва-едва шевелю руками. По чистому песчаному дну меж коралловых кустов шныряют рачки, креветки, крабы, крабики, что-то ищут, за кем-то гонятся.
Солнца нет, оно в марево, наносимом из западных океанских далей. Вода на поверхности не так чтобы сильно, по волнуется. А в подводном царстве стеклянный покой. Невозможно оторваться от того, что ты там видишь. Смотрел бы, смотрел бы, плыл бы, плыл бы, дыша через трубки, торчащие из воды над твоей головой.
Мне показалось, что я наткнулся на что-то боком. Поднял голову над водой: удаляясь от меня и тоже высовывая на поверхность черную и грубо отесанную, как полено, полузмеиную головищу, спешила черепаха размером с хороший овальный стол, за которым свободно усядутся четверо.
О морских черепахах в свое время я достаточно начитался. Знаю, что они живут сотни лет, что среди них попадаются такие, у которых на панцирях вырезаны ножами или выбиты зубилами даты чуть ли не времен открытия Америки Колумбом, что они оснащены мощными челюстями и могут без особых усилий перекусить человеку руку или ногу, и еще знаю много всякого про черепах, вычитанного из книг о доблестных земле– и морепроходцах минувших времен.
С некоторым запозданием я тоже маханул в сторону от места нежданной-негаданной встречи. Питер, которому я об этом сказал, ответил:
– Черепахи, у нас во всяком случае, еще никого но съели. Их едят. А они нет.
Потом над сказочным подводным миром мы плавали в лодке, у которой стеклянное дно, а сверху темный тент, точнее, палатка. И тоже рассматривали живые подводные картины. В завершение отправились в океан на катамаране. Ему, этому сооружению, было, наверно, лет сто, не меньше. Старое-старое, черное от времени и морской соли дерево, в изъединах, в трещинах, выдолбленное и оструганное наподобие челна, но так выдолбленное, что верхняя часть – это узкая щель, едва ноги всунешь, а внутри – пузатое пространство; такую форму потом приняли для подводных лодок. А чтобы долбленка не опрокидывалась, на выносных прочных дугах укреплен противовес, то есть просто увесистое бревно. Садись на это сооружение верхом и плыви. А хочешь, сиди, опустив внутрь ноги. Греби веслом или ставь парус из кокосовых циновок.
Ободрались мы в кровь об этот вид древнего морского транспорта, избились в синяки. А ведь на нем когда-то переплывали океаны от одних дальних островов к другим. Сделай катамаран поражающе прочно, хотя в нем нет ни одной железины, ни одного гвоздя, все связано несокрушимыми вервиями.
С катамарана мы снова спускались в океан, в другом месте, над другими коралловыми зарослями, похожими на этот раз на скопления чайных кустов.
Катамаран нас доконал. Мы вернулись в рестхауз, в свою комнату, разлеглись в шезлонгах и долго философствовали на тему, что, мол, как хорошо, что человечество уже совершило свой путь от катамаранов к таким вот комфортабельным рестхаузам и шезлонгам и если все еще существуют катамараны, то вместе с ними есть и много такого, которое пришло после них.
Смеркалось, когда мы вновь вышли на берег подышать вечерним океанским ветром. Он такой, что от него бесследно проходят хронические бронхиты, кашли, раздражения голосовых связок, все телесные ломи и рези. Берег теплого океана – это фабрика здоровья огромной мощности и неограниченной пропускной способности.
Но в эти минуты можно было позабыть о всем другом, кроме невиданных красок и тех нигде больше но возможных картин, какие создавала природа над океаном и в океане на стыке дня и ночи.
Сначала, как только солнце опустилось за горизонт, весь горизонт и все небо зажглись ярким багровым пламенем, через полыхание которого темно-лиловыми полосами с севера на юг растянулись длинные тучи. Краски от минуты к минуте сгущались, все багровей делался фон, и все чернее становились тучи, снизу пылающие, а поверху обведенные золотым свечением контуров. В считанные же минуты это все и увядало, гасло, превращалось в густую синь с узкой опаловой полоской меж тучами и водой; а на этой ясной полоске, как на японских рисунках акварелью и тушью, вычеканились черные силуэты одиноких пальм на берегу. В конце концов все стало густо-черным. Из мрака еще сильней повеяло влажным теплом, запахло водорослями, йодом, тысячемильными просторами, и тогда там, в темени, откуда-то взявшиеся, стали один за другим зажигаться огоньки – десятки, сотни, многие сотни огоньков. На ночную ловлю в океан вышли лодки и катамараны; там они пробудут до зари. Это их я видел с борта самолета тем утром, когда, миновав Индию, подлетал к берегам Цейлона.
Итак, оставалось только поблагодарить Питера за отличную поездку. Да, местечко прекрасное, он прав. Отсюда до города Галле, до самой южной оконечности острова – мыса Дондра, насчитывалось совсем немного миль.
И отсюда, от этого берега начиная, если встать лицом строго к югу, пойдет безбрежный, бескрайний океан – вода, вода, всюду только вода – на десять тысяч километров. На этом пути не будет ни клочка суши до самой Антарктиды. Поистине край земли, за которым обрыв в воду – и немая бесконечность.
