Текст книги "Правительницы России"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

Коронация и венчание

Переходя к материям более серьёзным, заметим, что одним из значительных внутриполитических мероприятий было уничтожение некогда всесильного Кабинета. Сохранив своё прежнее название, он был преобразован в Канцелярию императрицы, выполняя чисто технические функции по делам, касающимся непосредственно Елизаветы.

Некоторые вопросы деятельности ликвидированного Кабинета стал выполнять Сенат, состоявший из дюжины сенаторов, которым было предоставлено право выносить решения по судебным, финансовым и административным делам.

Что же касается дел иностранных, военных и морских, то они были выведены из его компетенции. Во главе Сената вновь оказался генерал-прокурор, который теперь был не только «оком и ухом государевым», но и сосредоточивал в своих руках значительную исполнительную власть по всем аспектам внутреннего управления.

В этой должности во всё царствование Елизаветы оставался один и тот же человек – князь Никита Юрьевич Трубецкой, происходивший из рода Брянских и Новгород-Северских князей. Его дядя Иван Юрьевич был последним русским боярином, умершим в 1750 году в глубокой старости. Отец Никиты Юрьевича был женат на княжне Черкасской и, таким образом, он принадлежал к российской знати наивысшего разряда.

Будучи генерал-прокурором Сената он председательствовал в суде над Остерманом и впоследствии удерживался на посту генерал-прокурора, став в 1756 году фельдмаршалом, а ещё через четыре года был «пожалован и в президенты Военной коллегии».

Человек обширного и просвещённого ума, Трубецкой на протяжении восьми царствований сумел ни разу не попасть в опалу и всё время оставался среди наиболее видных государственных деятелей. По должности именно он на протяжении двадцати лет возглавлял Сенат, практически осуществляя законодательную и в значительной части – исполнительную власть во внутренней политике. И во многом именно благодаря Трубецкому сущность внутренней политики двадцать лет оставалась неизменной, а преемственность ненарушаемой.

Главная тенденция внутренней политики Елизаветы и её правительства – постоянный рост привилегий дворянства и всё большее утеснение податных сословий, особенно крестьян. Уже на следующий год после прихода Елизаветы к власти помещичьим крестьянам было запрещено по собственному желанию поступать на службу в армию и флот. Затем дворянам-крепостникам было разрешено продавать свою крещёную собственность в рекруты, не спрашивая на то согласия рекрута.

И наконец, помещики получили право по собственному произволу ссылать неугодных крестьян в Сибирь. Причём каждый сосланный зачитывался за одного рекрута. Дворянам же сократили сроки службы, снизили налоги и подати, увеличили размеры льгот, пособий и пенсий.

Внешняя политика России в царствование Елизаветы Петровны отличалась почти всё время миролюбием и сдержанностью. Доставшаяся ей в наследство война со Швецией была завершена летом 1743 года подписанием Абоского мирного договора, и до 1757 года – целых четырнадцать лет – Россия не воевала.

Что же касается Семилетней войны с Пруссией, то участие в ней России оказалось случайностью, роковым образом связанной с интригами международных политиков-авантюристов. Об этом будет подробно рассказано ниже.

Для всякого монарха одним из важнейших государственных актов является коронация. И Елизавета Петровна, подобно своим предшественникам, тоже имела в виду совершение этой важнейшей церемонии. Однако прежде новая императрица, три года назад перешагнувшая порог тридцатилетия и уже оставившая надежду произвести на свет принца или принцессу – наследника или наследницу Российского престола, решила уладить свои семейные и наследственные дела. С этой целью она приказала привезти в Петербург своего ближайшего родственника – сына её родной сестры Анны Петровны, вышедшей замуж за Шлезвиг-Гольштейнского герцога Карла-Фридриха. Мальчика звали Карлом-Петром-Ульрихом. Мы уже упоминали о том, что мать Карла-Петра-Ульриха родила его 10 февраля 1728 года и вскорости умерла от воспаления лёгких.

Итак, бездетная Российская императрица, державная тётка Елизавета Петровна решила, что, прежде чем произойдёт коронация, к ней в Петербург приедет её племянник, внук Петра I, потенциальный русский император, а ныне круглый сирота, но наследственный Гольштейн-Готторпский герцог – Карл-Пётр-Ульрих. «По странной игре случая в лице этого принца, – писал академик-историк Василий Осипович Ключевский, – совершилось загробное примирение двух величайших соперников начала XVIII века – Пётр III был сын дочери Петра I и внук сестры Карла XII».

Будущий российский император в детстве был очень несчастен. Мать он не помнил, а отец его скончался, когда Петру было одиннадцать лет. Чтобы пристроить сироту хоть куда-нибудь, Петра отправили к его дальнему родственнику в Любек, где тот занимал епископскую кафедру. Епископ дал в наставники мальчику двух учителей – фон Брюмера и Берггольца. Оба этих наставника были невежды, пьяницы и грубияны. Они часто били мальчика, держали его на хлебе и воде, а то и просто морили голодом, ставя на колени в угол столовой, откуда он наблюдал за тем, как проходит обед. Если же Пётр крал из кухни кусок хлеба, то к экзекуции добавлялось и нечто новое: поставив принца на колени, в руки ему давали пучок розог, а на шею вешали рисунок, на коем был изображён осёл.

Неудивительно, что Пётр рос худым, болезненным, запуганным и начисто лишённым чувства собственного достоинства. Ко всем прочему он стал лживым и патологически хвастливым. Учителя, порой пребывавшие в добром расположении духа, приучили своего воспитанника к спиртному, и он пристрастился к питию почти с детства, предпочитая всем прочим общество кучеров, лакеев, слуги служанок, которых трудно было считать скромными или добродетельными. Из-за этого он не любил учиться, а всё время посвящал забавам и потехам. Любимым его занятием были игры с оловянными солдатиками, а любимым зрелищем – пожары. Впоследствии эта страсть стала почти маниакальной: став Великим князем, Пётр Фёдорович велел будить себя даже среди ночи, лишь бы не пропустить очередного пожара.

И вдруг этому праздному времяпрепровождению пришёл конец. Как только на российский престол взошла Елизавета, Петру было велено начать изучение русского языка и православных канонов, которые стали ему преподавать два приехавших из России наставника. Однако дело заглохло в самом начале, потому что возникло предположение, что Петра ждёт не российский трон, а шведский, так как по матери он был внуком Петра I, а по отцу – внуком сестры шведского короля Карла XII. По-видимому, именно на его примере природа решила убедительно продемонстрировать очевидность того, что на потомках великих людей она отдыхает.

Не успел несчастный принц взяться за шведский язык и протестантский катехизис, как Фортуна вновь повернулась: в конце 1741 года его судьба была окончательно решена – Карла-Петра-Ульриха ждала Россия.

В январе 1742 года он въехал в Петербург под радостные крики тысяч людей, устроивших ему торжественную и тёплую встречу. Принца сразу же стали обучать русскому языку и догматам православного вероисповедания, причём во втором случае дело было поручено высокообразованному священнику, хорошо знавшему немецкий язык.

А пока принц с великим трудом и со столь же великой неохотой занимался науками, началась подготовка к коронации его августейшей тётки Елизаветы. Церемония, по традиции, должна была проходить в Москве. 28 февраля 1742 года Елизавета торжественно въехала в первопрестольную, а коронация состоялась через два месяца – 25 апреля. В этот же день Алексей Разумовский стал кавалером ордена Андрея Первозванного и обер-егермейстером. Гендриковы, Ефимовские, Пётр Михайлович Бестужев-Рюмин и два его сына, вице-канцлер Алексей Петрович и обер-гофмаршал Михаил Петрович, получили графские титулы, а секретарь Елизаветы Петровны, Иван Антонович Черкасский, стал бароном.

Вскоре после коронации Елизавета Петровна без всякой помпы обвенчалась с Разумовским в бедной небольшой церковке подмосковного села Перово. Обряд венчания произвёл её духовник Фёдор Яковлевич Дубянский, очень образованный богослов, пользовавшийся большим уважением у набожной императрицы. В память о венчании на куполе церкви, вокруг основания креста была установлена царская корона.

После того как венчание было окончено, Елизавета Петровна зашла в дом к местному священнику, выпила с ним и с попадьёй чаю, а выходя из дома, сказала Алексею Григорьевичу Разумовскому – теперь уже её законному, венчанному мужу, что она хочет познакомиться со своей свекровью – Натальей Демьяновной, овдовевшей крестьянкой, содержавшей корчму неподалёку от города Глухова, и велела послать за нею карету.

Три сестры Алексея Григорьевича – Агафья, Анна и Вера и младший брат Кирилл жили в Черниговской губернии, в Козелецком уезде, на хуторе Лемеши вместе с матерью Натальей Демьяновной. Мать держала шинок, Кирилл пас скотину, а сёстры все были замужем за местными: Агафья – за ткачом Будлянским, Анна – за закройщиком Закревским, а Вера – за казаком Дараганом.

Когда в Лемеши прибыл целый кортеж придворных карет, изумлению хуторян не было предела.

   – Где живёт здесь госпожа Разумовская? – спросили приехавшие.

   – У нас никогда не было такой пани, а есть, ваша милость, вдова Розумиха, шинкарка, – по-украински отвечали хуторяне.

Когда же Наталья Демьяновна вышла к ним, то приехавшие поднесли ей богатые подарки и среди прочего – соболью шубу. Затем они стали просить её вместе со всеми детьми поехать в Москву, к сыну.

   – Люди добрые, не насмехайтесь надо мною, что я вам плохого сделала? – отвечала Наталья Демьяновна. Однако она явно лукавила и в глубине души верила случившемуся, потому что кое-какие слухи всё-таки до неё доходили.

Немного поломавшись, шинкарка постелила соболью шубу у порога своей хаты, посадила на неё родных – и дочерей, и зятьёв, и кумовьёв, и сватьёв со свахами, выпила с ними горилки – «погладить дорожку, шоб ровна була», – и, обрядившись во всё самое лучшее, отправилась в Москву, где после коронации всё ещё оставался двор.

Почтительный сын выехал ей навстречу и в нескольких вёрстах от Москвы увидел знакомые ему кареты. Он приказал остановить собственный экипаж и пошёл навстречу матери, одетый в расшитый золотом камергерский мундир, в белом пудреном парике, в чулках и туфлях, при шпаге и широкой шёлковой орденской ленте. Когда возница, увидев Разумовского, остановил карету Натальи Демьяновны, она, выглянув в окно, не признала в подошедшем вельможе своего некогда бородатого сына, носившего широкие казацкие шаровары да бедную свитку.

А когда поняла, кто это, то от счастья заплакала.

Разумовский обнял маменьку и, пересадив в свою карету, повёз в Москву. По дороге он наказал Наталье Демьяновне при встрече с невесткой не чиниться, однако помнить, что Елизавета не только невестка, но и российская императрица, дочь Петра Великого. Наталья Демьяновна была женщиной умной и дала слово, что проявит к Лизаньке всяческую почтительность.

В Москве императрица занимала Лефортовский дворец, имевший высокое парадное крыльцо в два марша.

Наталья Демьяновна обмерла, когда двое придворных, бережно взяв её под руки, повели к огромной резной двери мимо великанов-лакеев, одетых в затканные серебром ливрей и стоявших двумя рядами на лестнице (потом свекровь императрицы признавалась, что приняла их всех за генералов – так богат был их наряд и такими важными они ей показались).

Сопровождавшие Наталью Демьяновну придворные ввели её в маленькую комнатку и передали в руки женщин-служанок. А те попросили её самым вежливым образом снять роскошную, расшитую шелками кофту и прекрасную новую юбку, а также и дорогие модные черевички, сказав, что всё это для встречи с государыней непригодно. Затем почтительно настояли, чтоб надела она всё другое – обруч и каркас из китового уса, на который служанки тут же ловко натянули неимоверно широкую златотканую юбку, столь же прелестную кофту не кофту, на руки надели ей высокие, до локтей, белые перчатки, на ноги – золотые черевички и в довершение всего водрузили на голову высокий белый парик, усыпанный пудрой, нарумянили щёки, насурьмили брови, покрасили губы. Нужно отметить, что в комнатке, где Наталью Демьяновну обряжали, не было зеркала, и ловкие женщины сделали всё это без его помощи. После всех приготовлений Наталью Демьяновну повели по ещё одной – теперь уже внутренней парадной лестнице – во дворец. На новой лестнице стояли такие же «генералы», каких видела она и перед входом, и Наталья Демьяновна, совсем уж оробев, подошла к ещё одной огромной двери.

Ах, как не хватало ей сына, который, будь он рядом, успокоил бы её и всё объяснил! Но Алёшеньки не было. Оставив её у ловких служанок, он сказал, что уходит к государыне и вместе с нею выйдет к маменьке, когда Лизанька будет готова к встрече.

Двое лакеев медленно и торжественно, будто царские врата на Пасху, раскрыли перед Натальей Демьяновной двери, и деревенская шинкарка вошла в огромный зал сказочной красоты. Она в мгновение ока оглядела сверкающий паркет, огромные окна, расписанный летящими ангелами и прелестными жёнами потолок и вдруг заметила, что прямо напротив неё, в другой стороне зала, стоит императрица в златотканом платье, золотых туфельках, в белых, до локтя, перчатках и высоком – волосок к волоску – парике. Издали Наталья Демьяновна не разобрала, красива ли её невестка, увидела только широкие чёрные брови и румяна во всю щёку.

Затаив дыхание, Наталья Демьяновна пошла императрице навстречу, та тоже двинулась к ней. И тут, вспомнив слова Алёшеньки, что надобно быть с государыней почтительной, свекровь, хоть и было то вроде бы не по обычаю, смиренно стала на колени и опустила глаза долу.

Она простояла так несколько мгновений, но невестка почему-то не подходила, и тогда Наталья Демьяновна подняла голову, глянула вперёд и увидела, что и Лизанька стоит на коленях и тоже смотрит на неё.

Наталья Демьяновна испугалась и сильно растерялась – видимое ли дело, чтоб царица стояла перед шинкаркой на коленях? И протянув к невестке руки, проговорила напевно, ласково, с материнской добротой и бесконечной уважительностью:

   – Лизанька, донюшка, царица-матушка! Встань с колен, то мне, простой мужичке, не по чести.

И с удивлением обнаружила, что и невестка тоже протянула к ней руки и стала что-то говорить, но Наталья Демьяновна, хоть и сохранила отменный слух, ничего не слышала, кроме собственного голоса, и в растерянности поглядев налево и направо, заметила, что возле небольшой двери, которую, войдя в зал, она и не разглядела, стоит её Алёшенька, а рядом с ним несказанной красы барыня. Они стояли, держась за руки, и тихонько смеялись. А потом подошли к ней, и краса-барыня подняла её с колен, обняла и поцеловала. А Алёшенька, улыбаясь, сказал:

   – То зеркало такое, мама, от пола до потолка.

И Наталья Демьяновна всё сразу поняла. Умная была женщина, просто никогда не думала, что зеркало может быть таким большим – во всю стену.

А с Лизанькой они поладили сразу и любили друг друга всю жизнь, потому что много общего оказалось в характерах и нравах деревенской шинкарки и императрицы Всея Руси.

И всё же венчание с Разумовским династических проблем не разрешало: он не мог быть наследником трона, да и сам совершенно не хотел этого. И посему 7 ноября 1742 года Карл-Пётр-Ульрих, принявший православие и ставший Петром Фёдоровичем, был объявлен «Великим князем, с титулом Его Императорского Высочества и наследником престола».

А вслед за тем Елизавета Петровна решила женить племянника, и её выбор окончательно остановился на четырнадцатилетней принцессе Софии-Августе-Фредерике Ангальт-Цербстской.

Принцесса Фике

Девочка была умна, красива и получила хорошее образование. И, что весьма немаловажно, провела несколько лет в Берлине, при дворе прусского короля Фридриха II, вошедшего в историю под именем Великого.

Будущая императрица России родилась 21 апреля 1729 года в Штетине в семье тридцативосьмилетнего генерал-майора прусской армии, владетельного князя Христиана-Августа Ангальт-Цербстского. Матерью девочки была семнадцатилетняя жена генерала Иоганна-Елизавета, происходившая из княжеской фамилии Гольштейн-Готторпов.

Существовала версия, что подлинным отцом будущей Екатерины II был один из сотрудников русского посольства в Париже Иван Иванович Бецкой, по другой версии, отцом называли самого прусского короля Фридриха Великого.

Возникли эти слухи из-за того, что Екатерина была очень похожа на Бецкого. Что же касается Фридриха, то его «отцовство» выводили из особо дружеских и доверительных отношений прусского короля с матерью Екатерины, доводившейся ему двоюродной сестрой.

Такое переплетение генеалогических линий неудивительно: правящие дома Западной Европы находились в столь тесном и многолетнем матримониальном общении, что практически все члены этих домов были родственниками. Кровосмесительные браки были в то время не редкость, однако серьёзные историки версию об отцовстве Фридриха достоверной всё-таки не признают.

Девочка получила имена в честь трёх её тёток: София-Августа-Фредерика, а называли её – Фике – уменьшительным словом от первого имени. Фике была хороша собой, стройна, отменно трудолюбива, обладала весёлым нравом, добрым сердцем и великолепной памятью.

Однажды, в начале 40-х годов, маленькая София вместе с матерью приехала в гости к герцогине Брауншвейгской, у которой в то время гостила принцесса Марианна Бевернская и несколько священников. Один из них, некто Менгден, славился как прорицатель. Взглянув на принцессу Бевернскую, он не сказал ничего об ожидавшем её будущем. Зато посмотрев на Софию Ангальт-Цербстскую, заявил: «На лбу вашей дочери вижу короны, по крайней мере три».

Фике учили французскому и немецкому языкам, танцам, истории и географии, музыке и чистописанию. Она училась легко и быстро схватывала всё, чему её обучали. Когда ей было десять лет, девочку привезли в столицу Любекского княжества город Эйтин, и там при дворе местного епископа она впервые встретилась с одиннадцатилетним Голштинским принцем Петром-Ульрихом, будущим её мужем и российским императором.

А просватали её за Петра-Ульриха в 1743 году, когда он жил уже в Петербурге и официально был объявлен наследником российского престола. Немало способствовал этому сватовству давний доброхот княгини Иоганны-Елизаветы Фридрих Великий. 30 декабря 1743 года он писал матери будущей императрицы: «Я не хочу дольше скрывать от Вас, что вследствие уважения, питаемого мною к Вам и к принцессе, Вашей дочери, я всегда желал доставить ей необычное счастье, и у меня явилась мысль, нельзя ли соединить её с её троюродным братом, русским великим князем. Я приказал хлопотать об этом в глубочайшем секрете». Далее Фридрих советовал княгине ехать в Россию без мужа, не говоря никому ни одного слова об истинной цели поездки... По приезде в Москву княгине Иоганне-Елизавете следовало сказать, что эта поездка предпринята единственно для того, чтобы поблагодарить Елизавету Петровну за её милости к Голштинскому дому.

10 января 1744 года мать и дочь выехали из Цербста и через Берлин, Кёнигсберг и Ригу 3 февраля прибыли в Петербург, а 9 февраля достигли Москвы, где находились и Елизавета Петровна, и Пётр Фёдорович, и весь императорский двор. В Москву они приехали в канун дня рождения Петра Фёдоровича, когда ему должно было исполниться шестнадцать лет.

За три версты до Первопрестольной, на Тверской дороге, Софию и её мать встретил Карл Сивере, тогдашний кофишенк императрицы и один из мимолётных любовников, вскоре ставший камер-юнкером двора Петра-Ульриха, а через некоторое время и графом. Сиверс выразил большую радость в связи с приездом дорогих гостей, которых, по его словам, с нетерпением ожидали в Кремле.

Встреча превзошла все ожидания: обе женщины были обласканы, засыпаны подарками и награждены орденом Святой Екатерины.

Елизавета Петровна была очарована невестой племянника и при любом удобном случае ласкала и одаряла её. Да и жених в первые дни был очень внимателен и предупредителен по отношению к невесте, но вскоре она поняла, что перед нею не более чем неразвитый, хвастливый и физически очень слабый подросток.

Готовясь к свадьбе, София-Августа-Фредерика много сил и времени отдавала изучению русского языка и проникновению в премудрости православного богословия, чем крайне расположила к себе и Елизавету Петровну, и многих придворных.

28 июня произошло принятие Ангальт-Цербстской принцессой нового, православного, исповедания и нового имени – Екатерины Алексеевны. Это и была будущая императрица Екатерина Великая.

Без ошибок и почти без акцента произнесла Екатерина символ веры, чем поразила всех присутствовавших в церкви. А на следующий день произошла помолвка Петра и Екатерины, официально объявленных женихом и невестой, сопровождаемая и обрядом обручения. Новой Великой княжне, объявленной и «Императорским Высочеством» был придан и придворный штат, который возглавляла приставленная к ней метрессой-оберегательницей графиня Мария Андреевна Румянцева, уже встречавшаяся нам прежде в связи с её романом с Петром I, и появившаяся на страницах этой книги сначала как графиня Матвеева.

Хуже обстояло дело с её будущим мужем: к Петру Фёдоровичу для досмотра за ним и опеки не приставили никого, и он в ожидании свадьбы пил водку и слушал от своих лакеев, камердинеров и слуг разные сальности об обращении с женщинами. А Екатерина, зная это, всё более охладевала к своему жениху.

Наконец, 21 августа состоялось венчание и началась свадьба, продолжавшаяся десять дней, в которой принял участие весь Петербург. Город был украшен арками и гирляндами, из дворцового фонтана било вино, столы, заполненные яствами, стояли на площади перед дворцом, предоставляя каждому, кто хотел побывать на свадьбе Петра и Екатерины, возможность поесть, выпить и повеселиться.

Свадебный пир проходил под орудийные залпы, при свете большого праздничного фейерверка. В эти дни Екатерина была усыпана сапфирами, бриллиантами и изумрудами. На верфях Адмиралтейства произвели спуск на воду 60-пушечного корабля, десять дней в Петербурге звонили во все колокола, а с Невы палили десятки корабельных пушек. Веселье занимало всех, кроме Екатерины.

Пётр и Екатерина, оставаясь наедине, вскоре почувствовали неодолимую неприязнь друг к другу. И эта неприязнь, разрастаясь всё более, не оставила их до самого конца. Доверяясь дневнику, Екатерина писала: «Мой возлюбленный муж мною вовсе не занимается, а проводит своё время с лакеями, то занимаясь с ними шагистикой и фрунтом в своей комнате, то играя с солдатиками, или же меняя на дню по двадцати разных мундиров. Я зеваю и не знаю, куда деться со скуки».

Вскоре размолвка переросла в отчуждение, и императрица приставила к Екатерине свою двоюродную сестру графиню Марию Симоновну Гендрикову, в замужестве Чоглокову, почтенную 23-летнюю мать семейства, для того чтобы она своим примером и влиянием помогла Екатерине выполнить свой главный долг – родить наследника престола. Мария Симоновна была единственной в истории российского императорского двора статс-дамой, возведённой в это звание ещё до замужества, когда ей было девятнадцать лет. Правда, исправляя этот промах, через три месяца она уже вышла замуж за обер-церемониймейстера Николая Наумовича Чоглокова, став образцовой женой и матерью, что, по мысли императрицы, должно было воодушевить к тому же и Екатерину.

Однако время шло, а молодая жена наследника престола не беременела. И дело было не в ней, а в её супруге. «Если бы великий князь желал быть любимым, то относительно меня это вовсё было не трудно, – писала Екатерина, – я от природы была наклонна и привычна к исполнению своих обязанностей». А Пётр Фёдорович, не обращая внимания на молодую жену, сразу же после свадьбы стал волочиться за фрейлиной Корф, потом за девицей Шафировой, затем почти за всякой придворной дамой, которая проявляла к нему хотя бы малейший интерес.

В «Записках» за 1746 год Екатерина писала: «Я очень хорошо видала, что Великий князь совсем меня не любит. Через две недели после свадьбы он мне сказал, что влюблён в девицу Карр, фрейлину императрицы... Он сказал графу де Виейре, своему камергеру, что не было и сравнения между этой девицей и мною».

История сохранила кроме уже названных имён и многие другие, но ни одну из этих мимолётных любовниц Петра Фёдоровича нельзя было назвать фавориткой. К этому разряду могла быть отнесена лишь одна его пассия – главная страсть Петра Фёдоровича – Елизавета Романовна Воронцова, которую Екатерина называла «фаворит-султаншей». Эта Воронцова была дочерью Романа Илларионовича, ссужавшего бедную цесаревну капиталами своей жены-купчихи, и племянницей одного из героев дворцового переворота – Михаила Илларионовича. Все современники согласны в том, что любовницы Петра как на подбор отличались тем, что были некрасивы, невоспитанны и глупы. Особенно уродливой была Воронцова – маленькая, толстая, с лицом, покрытым оспой, с дурным вспыльчивым характером, скандальная, злая и весьма недалёкая. И тем не менее именно она имела на Петра Фёдоровича наиболее сильное влияние. Под горячую руку Воронцова могла и побить наследника престола. Однако и она не была единственной его любовницей. Особенно неразборчив был Пётр в связях во время бесконечных кутежей, длившихся иногда по несколько суток. Сам он нередко допивался до бесчувствия, и лакеи выносили его из-за стола, взяв под мышки и за ноги, в то время как под столом оставались допившиеся до последней степени титулованные и нетитулованные сотрапезницы, лежавшие рядом с городскими девками и танцовщицами. Вместе с тем Пётр иногда начинал говорить о том, что заточит Екатерину в монастырь, разведётся с ней и обвенчается с Воронцовой, а как только станет императором, то тотчас же возведёт Елизавету Романовну на трон.

Красивая, молодая, цветущая, остроумная и весёлая Екатерина конечно же имела на успех у мужчин гораздо больше шансов, чем её муж – неказистый, инфантильный, болезненный и недоразвитый во многих отношениях – у женщин. Она хорошо осознавала это и так писала в «Записках»: «Я получила от природы великую чувствительность и наружность, если не прекрасную, то во всяком случае привлекательную; я нравилась с первого разу и не употребляла для того никакого искусства и прикрас. Душа моя от природы была до такой степени общительна, что всегда, стоило кому-нибудь пробыть со мною четверть часа, чтобы чувствовать себя совершенно свободным и вести со мною разговор, как будто мы с давних пор были знакомы. По природной снисходительности моей я внушала к себе доверие тем, кто имел со мною дело; потому что всем было известно, что для меня нет ничего приятнее, как действовать с доброжелательством и самою строгою честностью. Смею сказать (если только позволительно так выразиться о самой себе), что я походила на рыцаря свободы и законности; я имела скорее мужескую, чем женскую душу, но в том ничего не было отталкивающего, потому что с умом и характером мужским соединялась во мне привлекательность весьма любезной женщины.

Да простят мне эти слова и выражения моего самолюбия: я употребляю их, считая их истинными и не желая прикрываться ложною скромностью. Впрочем, само сочинение это должно показать, правду ли я говорю о моём уме, сердце и характере. Я сказала о том, что я нравилась; стало быть, половина искушения заключалась уже в том самом; вторая половина в подобных случаях естественно следует из самого существа человеческой природы, потому что идти на искушение и подвергнуться ему – очень близко одно от другого. Хотя в голове запечатлёны самые лучшие правила нравственности, но, как скоро примешивается и является чувствительность, то непременно очутишься неизмеримо дальше, нежели думаешь. Я по крайней мере не знаю до сих пор, как можно предотвратить это. Может быть, скажут, что есть одно средство – избегать; но бывают случаи, положения, обстоятельства, где избегать невозможно; в самом деле, куда бежать, где найти убежище, как отворачиваться посреди двора, который перетолковывает малейший поступок. Итак, если не бежать, то по-моему нет ничего труднее, как уклониться от того, что вам существенно нравится. Поверьте, всё, что вам будут говорить против этого, есть лицемерие и основано на незнании человеческого сердца. Человек не властен в своём сердце; он не может по произволу сжимать его в кулак и потом опять давать свободу».

Искренне следуя тому, о чём она здесь написала, Екатерина не стала смирять чувства, овладевавшие её сердцем – плоть, кажется, она ещё смиряла, – и сердечно привязалась к одному из камер-лакеев своего мужа – Андрею Гавриловичу Чернышову, сыну крепостного крестьянина, служившего недавно рядовым в гренадерской роте Преображенского полка. Андрей Чернышов оказался в числе лейб-кампанцев и вместе с другими солдатами стал прапорщиком и наследственным дворянином. Вместе с ним служили во дворце и два его брата – Алексей и Пётр. Все они были любимцами Петра Фёдоровича, но особенно благоволил он к старшему – Андрею.

Из-за своей редкой красоты, силы и высокого роста он был взят камер-лакеем к Петру Фёдоровичу и стал одним из его ближайших и доверенных людей.

Он понравился и Екатерине, и она тоже подружилась с ним, шутливо называя его «сынком», а Чернышов её – «матушкой». В мае 1746 года де Виейра застал Чернышова и Екатерину возле спальни великой княгини, донёс об этом Елизавете, и та распорядилась арестовать Чернышова и его братьев. Два года просидел Чернышов в заключении, а потом был отправлен на службу в Оренбург, в армейский полк.

Историк Василий Алексеевич Бильбасов, один из лучших знатоков екатерининского времени, утверждает, что эти подозрения основывались не более чем на сплетнях, потому что кроме братьев Чернышовых были допрошены и Пётр с Екатериной, и другие их придворные, но никаких доказательств найдено не было. Однако, несмотря на невиновность Екатерины, приставленную к ней обер-гофмейстерину Чоглокову постигла опала, так как она не только не добилась того, ради чего была приставлена к молодым супругам, но и не замечала очевидного, о чём, кроме неё, знали все придворные, а именно, что её собственный муж обер-гофмейстер и камергер Николай Наумович Чоглоков смело заглядывается на Екатерину и одновременно откровенно волочится за фрейлиной Кошелевой, что брат фаворита императрицы Кирилл Разумовский тоже открыто бросает влюблённые взоры на жену Петра Фёдоровича, а последний, пренебрегая всеми правилами приличия, откровенно увивается вокруг любой юбки.