Текст книги "Правительницы России"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

Правительницы России

Посвящаю светлой памяти моей любимой сестры

Елены Николаевны Шлеминой, прекрасного человека

и замечательной журналистки

Предисловие

В тысячелетней истории самодержавной России женщины правили всего 103 года. Они семь раз занимали троны в Древнем Киеве, Москве и Петербурге, нося титулы великих княгинь, правительниц и императриц. По-разному складывались их судьбы, разными были и периоды их царствований – от одного года, как это было с регентшей Анной Леопольдовной, до трети столетия, когда трон занимала Екатерина II. Если с IX по XVII век три женщины: Великая Киевская княгиня Ольга и две регентши – Елена Васильевна, мать Ивана Грозного, и Софья Алексеевна, сестра царя Петра I – правили 36 лет, то в XVIII столетии пять женщин занимали российский престол 67 лет.

Эти 67 лет с лёгкой руки проживавшего во Франции историка Казимира Валишевского (1849-1935) назвали «Царством женщин». «Царство женщин» – так была озаглавлена одна из многих его книг, посвящённых истории России, впервые изданная на русском языке в Москве в 1911 году. Иногда XVIII век именовали проще и грубее – «Бабье царство».

А из этих 67 лет ровно половину – 33 с лишним года, с 1762-го по 1796-й – заняло правление Екатерины II. Вспомните, что Пётр I, фактически начав царствовать с 1689 года, после заточения Софьи в Новодевичий монастырь, находился на троне 35 лет, то есть всего на полтора года дольше Екатерины II. Для чего приводится это сопоставление? Для того чтобы, сравнив продолжительность царствования великого императора и великой императрицы, утверждать, что результаты их деятельности, по-видимому, равнозначны, ибо как в эпоху Петра I, так и в эпоху Екатерины II Россия добилась наивысшего могущества.

Немалую роль сыграла Екатерина II – смелая, умная, образованная женщина, превратившаяся на своей новой родине, в России, из провинциальной немецкой принцессы, каких были сотни, в великую государыню и убеждённую русскую патриотку.

Особенностью книги «Правительницы России» является и повышенное внимание к такой стороне истории, как фаворитизм, когда возникали и сохранялись порядки, при которых почти всё обусловливалось влиянием любимцев властительницы, когда не только второстепенные вопросы, но и судьбоносные государственные проблемы решались не в кабинетах министров, не в залах Государственного Совета или правительствующего Сената, а в альковах монарших спален.

В таких случаях очень многое зависело от любви, и это ещё раз доказывало, что любовь – самая сильная из всех страстей, потому что она одновременно овладевает и головой, и сердцем, и телом.

И нередко любовь отнимала ум у того или у той, кто его имел, и, наоборот, давала разум тому или той, у кого его не было. А отсюда происходили самые неожиданные коллизии, вплоть до перемены политической ориентации и неожиданного возникновения войны. Так что пример Елены Спартанской оказывался одним из самых живучих в мировой истории.

Французский историк-романист Ги Бретон так писал во вступлении к своей прекрасной книге «Истории любви в истории Франции»: «Степенные историки, которые создают школьные учебники, превращают историю страны в очень нудный роман, устраняя из неё любовные пассажи... Во имя спасения морали извращается истина и затеняется главное действующее лицо истории – то, которое, испытав райское наслаждение, перевёртывает судьбу человечества».

В истории России любовь тоже играла огромную роль, и именно с этим, уважаемый читатель, вы много раз столкнётесь, читая эту книгу.

Восемь героинь нашей истории предстанут перед вами не только как властительницы Руси, но и как любящие женщины, и тогда многие события получат особенную романтическую окраску.

Эта книга состоит из семи самостоятельных повестей, пронизанных одной идеей: любовь в истории – не менее значительный фактор, чем дипломатия или шпионаж, только материя ещё более тайная и часто совершенно невидимая для многих и многих. От любви редко остаются какие-либо свидетельства, кроме стихов и писем, да и они говорят далеко не обо всём. И всё же автор построил эту книгу на наиболее достоверных источниках, не допуская никакого вымысла, потому что история сама по себе – настолько интересная наука, что действительность меркнет перед самым смелым вымыслом. Только в одной повести – «Преподобная Ольга, Великая княгиня Киевская», амурные сюжеты практически отсутствуют, потому что ни один из источников не содержит сведений о личной жизни нашей первой святой. А так как автор ставил перед собой задачу правдиво изложить жизнь и деятельность всех восьми героинь, то и для Ольги не было сделано исключения.

И ещё. Героинь, как вы уже знаете, – восемь. А повестей – семь. Потому что история жизни Анны Леопольдовны, регентши при малолетнем Иване Антоновиче, вошла в повесть о Елизавете. Ведь время правления Анны Леопольдовны заняло очень короткий период – всего один год. А вот повесть о Екатерине Великой – самая объёмная. И это оправдано тем, что она находилась у власти более 33 лет, и царствование её было столь сильно насыщено разными событиями, что достойно десятков романов. И вся её жизнь как нельзя лучше свидетельствует о том, что женщины, занимая трон, правят ничуть не хуже мужчин.

ПРЕПОДОБНАЯ ОЛЬГА, ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ КИЕВСКАЯ

«Предание нарекло Ольгу Хитрою, церковь Святою, история Мудрою... Великие князья до времён Ольгиных воевали; она правила государством. При Ольге Россия стала известной и в самых отдалённых странах Европы» – так писал о княгине Ольге русский историк Н. М. Карамзин.

О жизни и деяниях великой княгини и расскажет наша повесть. И ещё о том, как скрупулёзно, буквально по крупицам, собирали сведения о ней древние летописцы, чтобы донести до нас правду о делах давно минувших лет.

«В год 6453 от Сотворения мира...»

В это утро Нестор – черноризец Федосьева Печерского монастыря – проснулся раньше обычного – болело сердце и оттого будто кто-то шептал: «Вставай, время дорого! Бог ведает сколько ещё отпущено тебе, Нестор!»

А вслед за тем пришла к нему первая осознанная мысль – какой сегодня день и что надлежит за этот день сделать. «По народному счислению нынче – травень, а по календарю Юлия Цезаря – май», – подумал он.

И по давно заведённому ещё учителями его – Никоном да Иваном – обычаю, исполняемому даже раньше утренней молитвы «Отче наш», сказал он себе: «Ныне же по календарю от сотворения мира идёт год 6620-й, а по Рождеству Христову – 1112-й, как вычислил честный мних Дионисий Малый». Мысленно произнеся это, Нестор добавил: «А месяц от начала года – третий, число же дней одиннадцатое». И не было то некоей блажью или причудой, а объяснялось главным занятием старца – он был летописателем, и в счёте временных лет ошибаться ему было никак нельзя: в реке времени надлежало ему плыть верно – от одного маяка к другому, следуя за надёжным кормчим – хотя и язычником, – богом времени Кроносом, отцом самого Зевса.

И далее, как обычно, давно заведённым порядком пошли одна за другою привычные думы: кому из святых ныне память и с чего надобно начать работу?

«А день сегодня равноапостольных преподобных мужей Кирилла и Мефодия», – без всяческого труда вспомнил он, ибо этот день был для него, как и для каждого книгочея, великим праздником.

«Хорошо бы с утра в храм сходить да свечи в честь преподобных поставить», – подумал Нестор, но тут же суетно помыслил, что с утра лучше писать, а свечи поставить и молитву вознести можно и в литургию.

И перед мысленным его взором всплыла последняя фраза, написанная накануне вечером: «Игорь же начал княжить в Киеве, мир имея ко всем странам. И пришла осень, и стал он замышлять поход на древлян, желая взять с них ещё больше дани».

«Вот теперь-то и начнётся самое главное», – сказал сам себе Нестор и, подумав немного, мысленно проговорил следующую фразу, которой должно было продолжиться повествование: «В год 6453 от сотворения мира и в 945 от Рождества Христова...»

Нестор тихонечко встал, осторожно, чтобы не будить келейника – отрока-послушника, прошёл в сенцы, где стояла кадь с водою, зачерпнул глечик, подхватив чистый рушник, и вышел за дверь – на вольный воздух.

Ещё не проснулись птицы, не кричали на птичьем дворе петухи, ещё стоял в блёкло-голубом небе золотой подковой начинающий бледнеть месяц, но уже тускнели звёзды, и ангелы отрывали эти серебряные гвоздики с бархатного покрова ночи, унося его за окоём, откуда вскоре должно было пожаловать солнце.

Нестор умылся и неспешно вернулся в келью. Так же сторожко подошёл к иконе евангелиста Иоанна, единственной бывшей в его покое, ибо был Иоанн вознесён в сердце его превыше прочих святых, и молча прочитал «Отче наш», а потом и все остальные молитвы символа веры. А после обратил он свой взор к книжным полкам, где стояли книги и лежали свитки – бесценные сокровища, с коими не могли сравниться даже драгоценности монастырской ризницы.

Взяв пуховое опахало, Нестор бережно провёл им по харатейным спискам и, сняв с полки один из них – сочинение византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей», чтобы свериться с ним при сегодняшней работе, любовно погладил книгу по кожаному переплету, положил на стол, на коем покоилось любимое его детище – «Повесть временных лет» и стояли чернильница и песочница, лежали аккуратно очиненные перья и листы чистого пергамента.

«Господи, благослови», – прошептал Нестор. И тотчас же с чувством гораздо более сильным, чем молитвы символа веры, произнёс, как заклинание, любимое своё изречение, с коего начиналось Евангелие от Иоанна: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было вначале у Бога. Всё через Него начало быть, что начало быть. В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

Нестор взглянул на образ Иоанна, перекрестился и, вздохнув, положил на лист первую строку сегодняшнего урока: «В тот год сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдём, князь, с нами за данью, да и ты добудешь и мы». И послушал их Игорь – пошёл к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошёл он в свой город. Когда же шёл он назад, поразмыслив, сказал своей дружине: «Идите с данью домой, а я возвращусь и пособираю ещё». И отпустил дружину свою домой, а сам с малою частью дружины вернулся, желая большего богатства. Древляне же, услышав, что идёт снова, держали совет с князем своим Малом: «Если повадился волк к овцам, то вырежет всё стадо, пока не убьют его. Так и этот: если не убьём его, то всех нас погубит». И послали к нему, говоря: «Зачем идёшь опять? Забрал уже всю дань». И не послушал их Игорь. И древляне, выйдя из города Искоростеня против Игоря, убили Игоря и дружину его, так как было её мало». Нестор положил перо, подумал немного и добавил: «И погребён был Игорь, и есть могила его у Искоростеня в Древлянской земле и до сего времени». Нестор ещё раз отложил перо и подумал: «Может быть, написать, как убивали древляне Игоря?» И живо представил всё, что было.

...Древляне напали на сорок дружинников Игоря из засады. Те и охнуть не успели, как почти всех их перебили, а раненых в полон не взяли, добив до смерти мечами и копьями. Однако же, прежде чем учинили над увечными отроками Игоря смертоубийство, повязали их вервием и заставили глядеть, как убивают их князя.

Игоря Рюриковича, в устрашение всем, кто пожелал бы, хотя и через много лет после, пойти по его стопам, повалили на землю и привязали к каждой из его ног вершину гибкой и молодой, но уже сильной и крепкой берёзы.

Нестор ясно видел, как багроволицые от натуги древлянские воины числом не менее дюжины повисли на склонённых к земле, трепещущих вершинах деревьев; как ещё полдюжины других стали привязывать Игоря к макушкам согнутых берёз, как хрипел и неистовствовал князь, понимая, что произойдёт с ним через самое краткое время, но ничего не мог поделать, и оттого сначала был от ярости красен, а в самом конце – побледнел, ибо ощутил неминуемую ужасную свою кончину...

И раненые воины его, хотя и сами ждали собственной смерти, всё же закрыли глаза, страшась глянуть на разорванное надвое тело своего князя...

Увидел Нестор и голодных вранов, бросившихся клевать растерзанную плоть Игоря, и окровавленные тела зарубленных отроков... и содрогнулся летописец.

«Нет, не стану я о том писать», – решил Нестор – и, взяв перо, продолжил: «Ольга же была в Киеве с сыном своим ребёнком Святославом, кормилец его был Асмуд, а воеводой Свенельд – отец Мстиши».

И снова отложил перо в сторону Нестор, подумав, а надо ли писать о том, кто таков Мстиша? «Хорошо бы было сказать, что Мстиша, сиречь, Мстислав, был сыном Свенельда, старого Игорева воеводы, и что именно он убивал Игоря Рюриковича. А что же тогда Свенельд? Едва ли он, отец убийцы, был в стороне от всего этого. Однако же, с той поры, как княжили Игорь и Ольга, как происходило всё это, прошло уже почти двести лет. Так можно ли говорить, что всё это было на самом деле, когда и событие, коему сам являешься современником, а то и свидетелем, порой нельзя распознать до конца и наверное. И потому не стану я писать того, что сомнительно – такового в старых временах предостаточно, – а постараюсь писать только то, что считаю достоверным. И хотя каждое слово моё станет потомкам дорогим откровением, ибо они будут жить от описываемых лет ещё далее моего, всё же не резон мне писать того, что точно не знаю».

Нестор макнул перо в чернила и вывел следующую фразу: «Сказали же древляне: «Вот убили мы князя русского. Возьмём жену его Ольгу за князя нашего Мала, и Святослава возьмём и сделаем ему, что захотим». И послали древляне лучших мужей своих, числом двадцать, в ладье к Ольге. И пристали в ладье под Боричевым подъёмом».

«Ну, здесь-то потомки и впрямь изумятся, ибо и ныне каждый киевский гражданин добре ведает, что ладьи, и струги, и насады пристают к Подолу», – подумал Нестор, – и приписал: «ибо вода тогда текла возле Киевской горы, а на Подоле не сидели люди, но на горе».

Поставив точку, Нестор оглянулся. Хотя никакого шума не было, но он почувствовал чей-то взгляд и понял: «Это Володя». Так оно и оказалось – из маленького бокового покоя вышел отрок-послушник, приставленный к нему для услужения и обучения грамоте.

Мальчик был смышлён, книголюбив, только больно уж вспыльчив и не зело покорен. И оттого, что летами годился он Нестору во внуки, держал его летописец не в чёрном теле, как другие старцы своих послушников, сокрушая им рёбра посохами и таская за волосы при малейшей оплошке, а увещевал мальца кротостию и собственным примером труженика и человеколюбца. Но сие не всегда достигало цели. И сейчас, увидев Володю, Нестор улыбнулся мальчику, а тот, стыдясь того, что сегодня выказал себя лежебокой и восстал ото сна намного позже старца, покраснел до корней рыжих своих волос и не знал, куда девать от великого стыда зелёные свои очи. Да и как было не стыдиться отроку пред столь почтенным старцем?

Знал Володя, что его благодетель прославлен неусыпными своими трудами не только в их собственной честной обители, но знаменит и во всех концах славянских земель, и в Греции – на далёкой Святой горе Афонской, и в Византии, и даже во Фряжских монастырях, кои подвластны Римскому Папе.

   – Благослови, отче праведный, – смущённо проговорил Володя и подошёл к наставнику, низко склонив голову.

«Вот что значит молодость, – подумал старец. – Никаких забот, никаких дум – лёг и уснул, проснулся – и опять хорош», – и, чуть завидуя мальчику, сказал:

   – Поди к келарю, возьми какую ни есть еду. Мне попроси молочка да сухарей, а себе – чего-нибудь иного скоромного, хотя и говяды.

Послушники-келейники часто выбирали себе в исповедники старцев, с коими делили келью. Был духовником Володаря и Нестор, и потому у мальчика не имелось от него никаких тайн. Да и как им быть, когда не только весь божий день, но и все ночи находился послушник возле своего наставника?

И потому в их отношениях чистосердечие было неписаным законом. Зная это и не желая неловкости из-за того, что ныне выглядел он лежебокой, Володя сказал:

   – Проспал я, честный отче, оттого что уснул только под утро.

   – Чего так?

   – Да вчерась, с благословения твоего, ходил я в Киев встречать Ярослава Святополковича с воями его, а возвернувшись, так из-за всего, что видел и слышал, взволновался, что и заснуть до самого утра никак не мог.

   – Чего так? – удивился Нестор.

   – Разгорячился я, – признался Володя, – как вспомнил князя Ярослава, молодого, сильного да красивого, в зеркальном доспехе, в алом плаще, на белом коне дивных статей. А за ним воев его, радостных, горделивых, а за ними множество пленных ятвягов да иных пруссов, кои станут теперь их рабами, да табун коней, да возы с добром. А тут ещё услышал, как люди вокруг стали говорить, что княжич Ярослав завтра зашлёт сватов к Мстиславу Владимировичу, в Новгород, чтобы взять дочь его за себя.

«Вот и роднятся ещё более Святополк с Мономахом, ибо Мстислав Новгородский – старший его сын, – подумал Нестор. – Да вроде бы неладно, что берёт Ярослав за себя свою двоюродную сестру. Ну, ин ладно, какое нам дело до княжеских утех да союзов? Стало быть, так надо, да и Руси от того никаких проторей нет».

А Володя меж тем продолжал:

– И вспомнил я, в обитель возвернувшись, зело громкий колокольный звон, да клики «Слава!*, да цветы, что бросали юницы и девы ратникам Ярослава. – И помолчав немного, вдруг сказал: – Любо мне, отче, ратное строение и часто мню я себя дружинником, от того и горячусь и приходят ко мне видения суетные, чернецу невместные. – И раскрываясь до конца, немного стыдясь того, о чём хотел сказать, Володя проговорил: – Приходят ко мне во снах и архангелы, мечами опоясанные, и отроковицы, очами и телесами вельми смущающие меня.

«Вот что значит молодость», – снова подумал Нестор, но уже не добавил к сему, что нет у неё никаких забот и никаких дум.

Ещё раз, как-то по-новому взглянув на Володаря, увидел вдруг Нестор не отрока, но юношу, вспомнил себя в такую же пору и соединил лета его с тем, что было на дворе. А за стенами обители стоял месяц травень, и смерды сеяли в тёплую землю рожь и овёс, начиная с Егория весеннего, и шли юницы и юноши в зеленеющие рощи слушать соловьиные трели. И глядели старики, какова на Николин день трава, а мальцы начинали выгонять лошадей в ночное и сидели от заката солнца до восхода у жарко горящих костров, учиняя игрища, в коих, что греха таить, немало было и языческого.

Прилетали в эту пору ласточки, стригли и касатки, а вместе с ними с берегов русского моря приносили тёплые полуденные ветры первых комаров. Старики же с интересом глядели на дубы, примечая, появился ли на них пух. Если появился, то, стало быть, уродится к осени добрый овёс, и возьмётся земля за свой род. А всё живое переполнялось любовной истомой, и от лягушек до человеков всякая тварь влеклась к себе подобной, чтобы продолжить своё потомство. И думали человеки о земном и плотском, забывая о небесном и божественном. Старики же, что ждали уже скорого вознесения на небеса, а с ними вместе и подобный им черноризец Нестор, о греховном не помышляли.

И потому спросил с любопытством летописец Володаря:

   – А как же грядущее твоё иночество?

   – Не знаю, правый отче, – с растерянностью и печалью проговорил Володя.

   – Ну, ин ладно. Иди, Володя, сначала к отцу келарю, а таким, Бог даст, надоумит он нас, грешных, как поступить тебе. Одно знаю: неволею иноческий подвиг не свершишь и насильно Господу мил не будешь. О том скажу я и отцу-настоятелю, замолвлю за тебя слово.

Мальчик подбежал к старику, порывисто поцеловал ему руку и выскочил за порог.

А Нестор, вздохнув, склонился над пергаментом. Писал он легко, свободно, ибо так же легко и свободно и чувствовал себя, хотя такое состояние души пришло к нему не сразу, а только после многих лет послушничества, строгого монашества и бесконечных дневных и ночных бдений в храме и в келье, где чуть ли не всё время проводил он за чтением и письмом.

Печерский монастырь, в который пришёл он ещё юношей полвека назад, был не простой обителью, но светочем христианской учёности; и именно там стал он знаменитым летописцем, коему выпала завидная доля обессмертить своё имя, создав великий исторический труд – «Повесть временных лет».

Прежде чем Нестор взялся за её составление, он написал уже два труда: о житиях первых русских святых – князьях Борисе и Глебе, и о знаменитом игумене Печерского монастыря, тоже святом, Феодосии.

Нестор не просто переписал Летописи Никона и Ивана, но переделал их на свой лад, созвучный ладу князя Святополка, и выдвинул на первый план не византийцев, а славян, а среди князей первым стал благодетель Печерской обители – благоверный и мудрый Киевский князь Святополк.

В таком же тоне преподносил Нестор и его предков: Рюрика и Игоря, Ольгу и Святослава. Нестор ещё застал первого печерского летописца преподобного Никона и его последователя – черноризца Ивана. Сам же Нестор был уже третьим коленом учёных мнихов, посвятивших себя созданию повестей о начале Русской земли.

И Никон, и Иван, а потом и сам Нестор гордились тем, что не были слугами ни князей, ни бояр, но признавали над собою власть одного лишь Бога, а служили одной лишь Божьей правде. И потому считали они Русскую землю не чьим-нибудь уделом, а царством матери Божьей, Пресвятой Девы Марии. А коли так, то не высилась над Русью ничья рука, хотя бы и багрянородных византийских базилевсов. На том стояли и многие русские князья.

Киевский Великий князь Святополк особенно откровенно стал противоборствовать византийским императорам и патриархам. Для начала он увёл из-под власти киевского митрополита, поставленного константинопольским патриархом, Печерский монастырь, назначив туда своею волей не просто игумена, но – впервые на Руси – архимандрита. И потому, хотя и был монастырь Божьей обителью, более прочих земных владык зависел он от Великого Киевского князя, и хотя не явно, но должен был соразмерять дела своих иноков с его волей. Потому же и «Повесть временных лет», где каждая запись хоть и в малой степени, но непременно касалась родственников Святополка Изяславича, как давно усопших, так и ещё живых, писалась Нестором с немалым бережением и глубоким смыслом.

И всё, что написал Нестор до этого и что собирался он писать впредь, составлялось так, будто стоял у него за спиной Святополк Изяславич и глядел на кончик пера, следя за тем, как появляются на листе пергамента одна за другою затейливые буквицы Кирилловой глаголицы.

Нестор перечитал последнюю фразу и добавил:

«Город же Киев был там, где ныне двор Гордяты и Никифора, а княжеский двор был в городе, где ныне двор Воротислава и Чудина, а ловушка для птиц была за городом; был за городом и другой двор, где стоит сейчас двор Уставщика позади церкви Богородицы Десятинной; над горою был теремной дворец – был там каменный терем».

Меж тем подоспело время обедни. «Пора, – подумал Нестор, – пойти в храм, поставить свечи за Кирилла и за Мефодия».

Он встал из-за стола, перекрестился, как и всякий раз, когда собирался выйти за дверь, и сам себе сказал:

   – Добро есть, коли в храм идёшь натощак, – тогда вдвойне будет угодно Господу твоё моление.

И с тем вышел на монастырский двор.

Храм Успения был уже заполнен братией и мирянами. Нестор привычно окинул молельников взором и пошёл к парной иконе преподобных Кирилла и Мефодия, возле которой сегодня горело множество свечей – больше, чем перед каким-либо другим образом.

Нестор увидел всех молящихся, но остановился взором на одном из них – своём ровеснике, старце Олимпии, который написал добрую половину всех икон в храме, ибо был лучшим иконописцем обители.

И образы Кирилла и Мефодия, стоящих под большим крестом с книгами в руках, тоже были написаны им же. Нестор подошёл к Олимпию и опустился на колени рядом с ним.

Отстояв до конца обедни и не только не перемолвившись, но и не переглянувшись друг с другом, старцы в один и тот же миг поднялись с колен и вышли из храма.

На паперти они поцеловали друг другу руки, и Олимпий спросил:

   – О чём ныне писал, отче Нестор?

   – Об Ольге, – ответил летописец.

И Олимпий сказал:

   – Надо бы образ её написать, тем более что нет его в нашей обители.

Олимпий был не только отменный иконописец, но и вельми книжистый инок. Да и как могло быть иначе? Перо летописца и кисть живописца всегда были рядом друг с другом, так же, как соседствовали на образах строки Писания с ликами святых, а в житиях и летописях между письменами располагались изображения того, о чём они сообщали. И не случайно это было, но во всём изначально угадывался промысл Божий, ведь известно, что Писание заповедали нам четыре апостола, коих речей и доныне «евангелистами», и среди них был и Лука, оставивший христианам и первый живописный лик Богоматери, созданный им, отцом иконописи ещё при жизни Святой Девы. И с тех пор шли христианские писатели и богомазы об руку друг с другом, каждый по-своему славя Господа и его угодников.

И Нестор, вроде бы неожиданно, но на самом деле совсем не вдруг, потому что вопрос этот давно сидел в уме у него, спросил Олимпия:

   – А что знаешь ты о том, откуда и какого рода-племени была Ольга? Да и насчёт того, как звали её до крещения, я тоже не добре ведаю.

Сколько же разных слухов, порой прямо противоположных один другому, ходило об Ольге, но достоверных сведений не было. Нестор слышал, что Ольга якобы носила славянское имя – Прекраса и была болгарской царевной из города Плескова. Её забрал оттуда знаменитый воевода, князь Олег, правая рука отца Игоря – Рюрика. Взял, чтобы привезти её в Новгород и сделать невестой Игоря, а потом и женой. Прекраса приехала на Русь, но столь сильно любила свою родную Болгарию, что дала имя Плесков новому, срубленному по её воле городу.

Встал второй Плесков на реке Великой, сразу же прослыв младшим братом Новгорода и его боевым оплечьем.

Вскоре появилось у города и другое имя – Псков, а уже через много лет после смерти Ольги стали считать Псков её родиной, говоря, что не поставила она сей град, а родилась в нём.

Олимпий, услышав вопрос, сам спросил Нестора:

   – А что ведомо об этом тебе?

И летописец рассказал иконописцу то, что знал.

Олимпий же, выслушав его, добавил:

   – Многое свидетельствует о том, что была Ольга болгаркой. Как я слышал, близким её человеком был болгарский монах Григорий, что прибыл вместе с нею на Русь, а потом поехал вместе с нею в Константинополь, где Ольга крестилась, получив имя Елены. За то же говорит и другое, – сын её, Святослав, по крови наполовину болгарин, хотел сделать своим стольным городом Переяславец на Дунае, сказав: «Не хочу жить в Киеве, а в Переяславце, ибо здесь середина земли моей».

   – Про это и я слышал, – ответил Нестор, – но слышал и кое-что ещё: говорят, что была она до того, как приехала в Новгород, невестой Константина Багрянородного, а потом, невесть почему, свадьба императора с Ольгой расстроилась, и она поехала с Олегом Вещим на Русь.

   – Я не понимаю многого, – продолжил разговор Олимпий, – но в этом ты должен знать более моего: как случилось, что Ольга, приехав в Новгород, по Рождеству в 903 году, родила единственного своего сына, Святослава, через сорок два года? Ежели было ей даже десять лет, как пишут византийцы, то всё равно выходит, что родила она сына совсем старой, тем более что не в десять же лет стала она женою Игоря.

– Признаюсь, что и мне кажется всё это нелепицей, – ответил Нестор смущённо. – И хотя написал я о том в повести моей, однако же только потому, что так писали наставники мои – Иван и Никон. Сам же я тому совсем не верю.