Текст книги "Правительницы России"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Де Виейра и Барятинский стали расспрашивать Кадникова о событиях в Петербурге, но он отвечал, что ничего не знает. Тогда де Виейра отправил Барятинского и арестованного им Кадникова в Петергоф, а сам остался в Кронштадте. Между тем Нуммерс понял, что происходит, но решил не вмешиваться в арест Кадникова, не желая раньше времени себя обнаруживать.

Де Виейра ещё не дошёл до Петергофа, как к Кронштадту подошла шлюпка и на берег высадился Талызин. Нуммерс, встретив адмирала, стал расспрашивать его о новостях, но Талызин из осторожности отвечал, что он не из Петербурга, а со своей дачи, но слышал о каких-то беспорядках в столице и потому решил, что его место не в городе, а здесь – в Кронштадте. После этого он вместе с Нуммерсом ушёл в его дом и там предъявил именной указ Екатерины «что адмирал Талызин прикажет, то исполнить».

Талызин приказал привести гарнизон крепости к присяге на верность Екатерине, и через час, под громкие крики «ура!» ей присягнул и гарнизон Кронштадта, и экипажи всех кораблей. Вслед за тем адмирал усилил посты и караулы, закрыл гавань со стороны Петергофа бонами – плавучими брёвнами – и за три часа несколько раз пробил учебную тревогу, поддерживая в крепости состояние повышенной боевой готовности.

Гарнизон оказался на высоте положения и чётко выполнял все необходимые действия. Повышенная готовность оказалась не напрасной: в первом часу ночи часовые заметили подходящие со стороны Петергофа галеру и яхту, которые из-за бон не смогли подойти к стенке и остановились в тридцати шагах от пристани. Думая, что Нуммерс точно исполняет приказ, посланный с де Виейрой – никого не впускать в Кронштадт, – Пётр приказал спустить шлюпку и потребовать, чтобы боны были убраны.

Караульный на бастионе, мичман Михаил Кожухов, «отказывает в том с угрозами».

Пётр всё ещё считает, что моряки точно выполняют его приказ, так как доплывший до Петергофа Барятинский сообщил, что в Кронштадте ждут императора и готовы защищать его. Тогда он вышел на палубу и закричал:

   – Я сам тут, впустите меня!

Кожухов в ответ прокричал:

   – Не приказано никого впускать!

Пётр ответил:

   – Я император Пётр III!

В ответ на что услышал:

   – Нет теперь никакого Петра III, а есть Екатерина II, а ежели галера и яхта не отойдут, то в них будут стрелять.

Как бы поддерживая мичмана Кожухова, в крепости забили очередную тревогу, и корабли поспешно ретировались.

Отойдя от Кронштадта, яхта направилась в Петергоф, а галера с Петром III и его приближёнными – в Ораниенбаум.

Пётр спустился в каюту и впал в полуобморочное состояние. Воронцова и графиня Брюс, сидя возле него, тихо плакали. Миних и Гудович остались на палубе. Для них уже не было сомнения, что всё кончено.

...Адмирал Талызин, возвратившись в Петербург, подал рапорт Екатерине и попросил наградить Михаила Кожухова «двойным чином и годовым жалованьем».

Екатерина согласилась с первым предложением Талызина и присвоила Кожухову чин капитан-лейтенанта, а вместо годового жалованья дала двухгодовое.

Галера и яхта ещё не успели отойти от Кронштадта, как до всех матросов и пассажиров донёсся клич многотысячной толпы, собравшейся на причале: «Галеры прочь! Да здравствует императрица Екатерина!»

Рано утром, придя в себя, Пётр III позвал в свою каюту Миниха и попросил у него совета, что делать дальше?

Миних посоветовал идти не в Ораниенбаум, а в Ревель для того, чтобы взять там военный корабль и уйти на нём в Пруссию, где всё ещё находилась восьмидесятитысячная армия Фермера. Дело в том, что 18 декабря 1761 года, за неделю до смерти Елизаветы Петровны, фельдмаршал Бутурлин был отозван в Петербург, а главнокомандующим вновь стал Фермер. Находясь в пути к Петербургу, Бутурлин получил известие о смерти Елизаветы Петровны, и хотя хорошо был встречен Петром III, но восстановления в должности не получил.

Миних сказал, что если он встанет во главе армии, то ему не понадобится более полутора месяцев для того, чтобы восстановить Петра III на престоле.

При этом разговоре присутствовали многие дамы, и они стали возражать фельдмаршалу, что у гребцов не хватит сил, чтобы дойти до Ревеля.

   – Что ж, – возразил им Миних, – мы все будем им помогать!

Дамы бурно запротестовали, и это решило исход дела: Пётр приказал следовать в Ораниенбаум и высадить его там. Оказавшись на берегу, Пётр сначала хотел было, переодевшись, в одиночку пробираться в Польшу, но этому намерению воспротивилась Елизавета Воронцова, и в конце концов уговорила императора послать кого-нибудь к Екатерине и передать ей отречение от престола и просьбу отпустить их обоих в Голштинию.

Пётр согласился и тут же приказал войскам, сохранявшим ему верность, сложить оружие. Голштинцы беспрекословно повиновались, свезли с высот пушки и ушли с позиции.

Разгневанный Миних сказал Петру, что если он не умеет умереть перед своими солдатами как император, то пусть возьмёт в руки вместо шпаги распятие, и тогда его враги не посмеют ударить его.

   – А я, – сказал Миних, – буду командовать в сражении.

Пётр пропустил эту филиппику мимо ушей и, быстро написав всё, что советовала его любовница, послал в Петергоф к Екатерине генерала Измайлова.

«Революция» и её последствия

Измайлов, быстро добравшись до Петергофа, передал бумаги, тут же принёс присягу на верность Екатерине и отправился обратно в Ораниенбаум уже не как слуга Петра, а как верноподданный императрицы, облечённый её доверием и посланный для выполнения её первого поручения. Измайлов повёз в Ораниенбаум приказ о полной и безоговорочной сдаче войск Петра, а также и другой, ещё более важный документ – новый текст отречения Петра от престола, написанный в ставке Екатерины тайным советником Тепловым. Этот новый текст Петру предлагалось подписать без малейших изменений.

В отречении говорилось: «Во время кратковременного и самовластного моего царствования я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такого бремени, и управление таковым государством, не только самовластное, но и какою бы то ни было иною формою превышает мои понятия, и потому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию. Итак, сообразив благовременно всё сие, я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления помянутым государством, не желая там царствовать ни самовластно, ни под другою какою формой правления, даже не домогаться того никогда посредством какой-либо посторонней помощи.

В удостоверение чего клянусь перед Богом и всею вселенною и подписав сие отречение собственною своею рукою».

Пётр переписал отречение собственной рукой, а затем и подписал его.

Измайлов прибыл в Ораниенбаум не один. Вместе с ним туда вошёл отряд, которым командовал генерал-поручик Василий Иванович Суворов. Его солдаты собрали оружие, арестовали наиболее опасных офицеров, а сам Суворов возглавил работы в Ораниенбаумском дворце, где составлялась точная опись денег и драгоценностей, там находившихся. Суворов разделил солдат и унтер-офицеров – голштинцев на две части: уроженцев России и собственно голштинцев. Первых он привёл к присяге, а вторых под конвоем отправил в Кронштадт, где их и заключили в бастионы. Офицеров и генералов отпустили на их квартиры под честное слово.

Петра Фёдоровича, Елизавету Воронцову и Гудовича Измайлов привёз в Петергоф. Как только их карета появилась в городе и Петра увидели в её окне, солдаты стали кричать: «Да здравствует Екатерина!» И когда подъехали они к главному подъезду Большого дворца, Пётр лишился чувств. С Елизаветы Воронцовой солдаты сорвали украшения, Гудовича – побили, а Пётр в ярости сорвал сам с себя шпагу, ленту Андрея Первозванного, снял ботфорты и мундир и сел на траву босой, в рубашке и исподнем белье, окружённый хохочущими солдатами.

По распоряжению Панина Гудовича увели в один из флигелей, а Петра и Елизавету Воронцову привели во дворец. Когда они остались наедине, Пётр зарыдал. Панин рассказывал впоследствии датскому посланнику Асебургу, что он, увидев Петра, «нашёл его утопающим в слезах. И пока Пётр старался поймать руку Панина, чтобы поцеловать её, любимица его бросилась на колени, испрашивая позволения остаться при нём. Пётр также только о том просил».

После этой аудиенции с Паниным никаких других встреч у Петра не было. Воронцову увели, поместив в одном из павильонов, а Петра накормили обедом и велели ждать решения императрицы. Во встрече с Екатериной бывшему императору было решительно отказано.

Воронцова, оставшись одна, продолжала умолять всех, кого видела, отпустить её к Петру, хотя бы её ожидал вместе с ним Шлиссельбург, но Екатерина велела выслать фаворитку в одну из принадлежавших Воронцовым подмосковных деревень. Гудовича, также оставив на свободе, отослали в его черниговскую вотчину.

Привезённого чуть позже Миниха ожидал совершенно другой приём.

   – Вы хотели против меня сражаться? – спросила Екатерина, когда старика-фельдмаршала привели к ней.

   – Я хотел пожертвовать своей жизнью за государя, который возвратил мне свободу, но теперь я считаю своим долгом сражаться за Вас, и Вы найдёте во мне вернейшего слугу, – с солдатской прямотой ответил Миних. И в этом ответе не было ни заискивания, ни угодливости.

Миних был оставлен в прежнем звании и назначен главнокомандующим над портами: Ревельским, Рогервикским, Нарвским и Кронштадтским, а также над Ладожским каналом и Волховской водной системой.

Из окружения Петра III почти никто не был наказан. Кроме Гудовича некоторые неудобства испытали лишь двое близких Петру людей – его секретарь Волков и генерал-поручик Мельгунов. Первого отправили вице-губернатором в Оренбург, второго – в «южные украины», однако уже через два года Мельгунов был назначен новороссийским губернатором.

Что же касается самого Петра III, то было решено, что временно, как ему на первых порах было обещано, поедет он в Ропшу – на его собственную мызу, подаренную ему Елизаветой Петровной.

В 8 часов вечера, 29 июня, Петра Фёдоровича в сопровождении сильного кавалерийского отряда привезли в Ропшу. Его поместили в спальне, а к дверям приставили часового. Сам же дом охранялся солдатами со всех сторон. Окна в спальне были занавешены зелёными гардинами, чтобы из сада не было видно, что происходит внутри. Петра не пускали не только в сад, но даже в другую комнату.

Переспав одну ночь, Пётр потребовал собственного врача – Лидерса, но Лидерс боялся, что если он приедет в Ропшу, то потом разделит с бывшим императором его судьбу и отправится вместе с ним в тюрьму или в ссылку. Так, в одиночестве, со всех сторон окружённый стражей, Пётр долго не мог заснуть на очень неудобной кровати, слушая, как далеко за полночь в соседнем зале кричат и хохочут пьяные офицеры. Лишь на рассвете он забылся беспокойным сном.

Екатерина выехала из Петергофа, как только Петра Фёдоровича увезли в Ропшу. В одной с ней карете ехали Дашкова, Кирилл Разумовский и князь Волконский. Остановившись по дороге, на даче князя Куракина, обе женщины легли отдохнуть на единственную кровать, оказавшуюся на этой даче. Через несколько часов они проехали через Екатерингоф, заполненный огромной толпой, выражавшей желание сражаться за Екатерину, если голштинцы посмеют оказать сопротивление. А затем их ждала столица. «Въезд наш в Петербург невозможно описать, – сообщала Дашкова. – Улицы были запружены ликующим народом, благословлявшим нас; кто не мог выйти – смотрел из окон. Звон колоколов, священники в облачении на паперти каждой церкви, полковая музыка производили неописуемое впечатление».

Однако Екатерина не позволила ни себе, ни своему ближайшему окружению впасть в эйфорию и сразу же прочно взяла бразды правления в свои руки. Это стало видно из её первых самостоятельных шагов, когда солдатская и офицерская стихия попробовала было выйти из берегов под предлогом великой радости в связи с одержанной ими победой.

30 июня армия и гвардия заполнили все кабаки.

Очевидец и рядовой участник переворота, солдат Преображенского полка, будущий знаменитый поэт Гаврила Романович Державин писал впоследствии:

«Солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости, носили ушатами вино, водку, пиво, мёд, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе, без всякого разбору, в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь, на другой день, с пьянства, Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих и приступив к дворцу, требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова». Екатерина вынуждена была встать среди ночи, одеться в гвардейский мундир и даже пойти вместе с измайловцами в их казармы. Но зато уже на следующее утро был издан Манифест, где говорилось, что воинская дисциплина должна быть незыблемой и впредь за всякое непослушание и дерзость ослушники будут наказаны по законам.

В то же утро на улицах Петербурга появились многочисленные патрули и пикеты. На всех площадях и перекрёстках главных улиц была выставлена артиллерия, и у орудий стояли канониры с зажжёнными фитилями. Особенно много войск стояло вокруг Зимнего дворца, и такое положение сохранялось в столице в течение недели.

Возвратившись в Петербург, активные участники переворота с немалым удивлением стали узнавать о том, чего они и не подозревали. Если только за сутки перед тем такая близкая Екатерине наперсница, как Дашкова, с изумлением узнала, что Григорий Орлов является любовником императрицы, то что можно было ожидать от других придворных, стоявших намного дальше от императрицы, чем Екатерина Романовна?

Многие были поражены, когда в первый же день увидели на Григории Орлове генеральский мундир, украшенный красно-жёлтой лентой ордена Александра Невского и усыпанную бриллиантами шпагу. Новые знаки отличия были и на других участниках «революции», как сразу же стали называть переворот.

Алексей Орлов уже 29 июня был произведён в секунд-майоры Преображенского полка, но самые главные награды ждали всех пятерых братьев, включая и Владимира, не принимавшего ни малейшего участия в перевороте, в дни предстоящих коронационных торжеств, главным распорядителем которых был назначен Григорий Орлов. Фёдор Орлов стал капитаном Семёновского полка, Иван, почти ничего не сделавший для победы Екатерины, получил чин капитана, а вскоре, выйдя в отставку, и ежегодную пожизненную пенсию в двадцать тысяч рублей.

Награждены были и другие участники переворота, правда, это произошло чуть позже – 3 августа 1762 года, когда страсти немного улеглись и Екатерина могла отметить героев революции, учитывая не только их истинную роль в событиях, но и то, как они показали себя в первый месяц после одержанной победы.

Одним из главных вопросов, возникших перед Екатериной в эти дни, был вопрос о судьбе свергнутого императора. В дни подготовки переворота почти все были согласны с тем, что Петра надлежит заточить в крепость. Наиболее подходящей крепостью заговорщики считали Шлиссельбург. Скорее всего срабатывала историческая аналогия: в Шлиссельбурге вот уже шесть лет сидел несчастный Иван Антонович Брауншвейгский, почему бы не поместить рядом с ним и Петра Фёдоровича Голштинского?

Более того, 28 июня в Шлиссельбург был послан генерал-майор Савин с приказом устроить помещения для приёма нового узника. Савин уже приехал в Шлиссельбург, как получил новый приказ, посланный ему вдогонку из Петергофа и датированный 29 июня, в котором ему предписывалось вывезти из Шлиссельбурга в Кексгольм Ивана Антоновича, а в Шлиссельбурге подготовить лучшие покои. Для кого они предназначались, в приказе не говорилось, но двух мнений на этот счёт быть не могло.

Идея заточения Петра Фёдоровича в Шлиссельбург была жива по крайней мере до 2 июля, именно тогда поручик Плещеев повёз туда некоторые вещи.

После 2 июля эта идея, по-видимому, уступила место другой, но вслух о ней не говорили, хотя многие участники переворота отлично понимали, что лучше всего было бы, если бы Петра не стало. Об убийстве никто не заикался, а вот мысль э желательности естественной, ненасильственной смерти буквально носилась в воздухе, и люди из ближайшего окружения Екатерины не могли не ощущать этого...

В Ропше в первую ночь Пётр долго и тихо плакал, по-детски жалея себя, досадуя, что лежит не в своей постели, а в новой, жёсткой и неудобной, почти арестантской, что нет с ним любимой собаки, нет арапа-карлы Нарцисса, нет доктора, нет камердинера. Он ворочался без сна чуть ли не до утра, а проснувшись около полудня, попросил перо, чернил, бумаги и написал своей жене, чтобы всё это прислали к нему, и, кроме того, попросил прислать ещё любимую скрипку, от звуков которой Екатерина не находила себе места, когда Пётр Фёдорович пытался играть в соседнем с её спальней покое.

В тот же день, в воскресенье 30 июня, Екатерина написала В. И. Суворову, чтобы он отыскал среди пленных, взятых в Ораниенбауме, «лекаря Лидерса, да арапа Нарцыся, да обер-камердинера Тимлера; да велите им брать с собою скрипицу бывшего государя, его мопсика-собаку; да на тамошние конюшни кареты и лошадей отправьте их сюда скорее...»

1 июля Алексей Орлов даже играл с Петром в карты и одолжил бывшему императору несколько червонцев, заверив, что распорядится дать ему любую сумму. Но карты картами, а всё прочее выглядело очень уж непривлекательно: уже 30 июня Пётр почувствовал приближение болезни, а в ночь на 1 июля не на шутку заболел.

Об этих днях повествуют три его записки, отправленные Екатерине. Письменных ответов на них нет, – по-видимому, свои ответы ропшинскому узнику Екатерина передавала устно.

А вот записки Петра Фёдоровича сохранились. Они приводятся здесь полностью.

«Сударыня, я прошу Ваше Величество быть уверенной во мне и не отказать снять караулы от второй комнаты, так как комната, в которой я нахожусь, так мала, что я едва могу в ней двигаться. И так как Вам известно, что я всегда хожу по комнате, то от этого у меня распухнут ноги. Ещё я Вас прошу не приказывать, чтобы офицеры находились в той же комнате со мной, когда я имею естественные надобности – это для меня невозможно; в остальном я прошу Ваше Величество поступать со мной, по меньшей мере, как с большим злодеем, не думая никогда его этим оскорбить. Отдаваясь Вашему великодушию, я прошу отпустить меня в скором времени с известными лицами в Германию. Бог Вам заплатит непременно. Ваш нижайший слуга Пётр.

Р. S. Ваше Величество может быть уверена во мне, что я не подумаю ничего, не сделаю ничего, что могло бы быть против её особы или её правления».

Достаточно задуматься лишь над единственным штрихом этой картины: Петра беспрерывно унижали, не давая ему даже справить «естественные надобности» и глумясь над его застенчивостью. Ему, уже больному, не давали выйти в парк и лишили всяческого общения с кем-либо.

И он, уже официально отрёкшийся от престола, во второй записке униженно заверяет Екатерину в рабской покорности её воле:

«Ваше Величество, если Вы совершенно не желаете смерти человеку, который уже достаточно несчастен, имейте ко мне жалость и оставьте мне моё единственное утешение – Елизавету Романовну. Вы сделаете этим большее милосердие Вашего царствования; если же Ваше Величество пожелало бы меня видеть, то я был бы совершенно счастлив. Ваш нижайший слуга Пётр».

И наконец, третья, написанная по-русски, в отличие от предыдущих, писанных по-французски.

«Ваше Величество, я ещё прошу меня, который в Вашей воле неполна во всём, отпустить меня в чужие края с теми, о которых я Ваше Величество прежде просил. И надеюсь на Ваше великодушие, что Вы меня не оставите без пропитания. Преданный Вам холоп Пётр».

Так, менее чем за сутки, переменилась судьба человека, самодержавно повелевавшего самой большой и одной из самых могущественных стран мира. Австрийский посланник в России, граф Мерси де Аржанто, писал: «Во всемирной истории не найдётся примера, чтобы государь, лишаясь короны и скипетра, выказал так мало мужества и бодрости духа, как он, царь, который всегда старался говорить так высокомерно. При своём же низложении с престола поступил до того мягко и малодушно, что невозможно даже описать». Графу Мерси вторил Фридрих II, сказавший французскому посланнику в Берлине графу Сегюру: «Он позволил свергнуть себя с престола, как ребёнок, которого отсылают спать».

А возвратившийся в Петербург Бирон прокомментировал причины падения Петра так: «Снисходительность была важнейшею ошибкою сего государя, ибо русскими должно повелевать не иначе, как кнутом или топором».

Пётр заболел серьёзно и тяжело – день ото дня сильнее – более пяти суток. Врач Лидерс появился только вечером 3 июля, когда истекал уже четвёртый день болезни.

4 июля больному стало ещё хуже и к нему приехал ещё один врач – штаб-лекарь Паульсен.

Сохранились три записки командира отряда и начальника ропшинской охраны Алексея Орлова. По ним мы можем проследить за ходом болезни и развитием событий в Ропше.

Первое сообщение: «Матушка, милостивая Государыня; здравствовать Вам мы все желаем несчётные годы. Мы теперь по отпуске сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог и схватила его нечаянная колика, и я опасен, чтоб он сегодняшнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность – для того, что он всё вздор говорит, и нам это несколько весело, а другая опасность, что он действительно для нас всех опасен, для того, что он иногда так отзывается, хотя (желая) в прежнем состоянии быть...» Далее Алексей Орлов сообщал, что он солдатам и офицерам из команды, охраняющей Петра III, выдал жалованье за полгода, «кроме одного Потёмкина, вахмистра, для того, что служил без жалованья». (Это был тот самый Григорий Александрович Потёмкин, который через двенадцать лет станет могущественнейшим из фаворитов Екатерины II, светлейшим князем и фельдмаршалом).

«И многие солдаты, – писал дальше Орлов, – сквозь слёзы говорили, что они ещё не заслужили такой милости».

А вот второе сообщение Орлова: «Матушка наша, милостивая Государыня! Не знаю, что теперь начать, боясь гнева от Вашего Величества, чтоб Вы чего на нас неистового подумать не изволили, и чтоб мы не были причиною смерти злодея Вашего и всей России, также и закона нашего (т.е. православия). А теперь и тот, приставленный к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен, что не думаю, чтоб он дожил до вечера и почти совсем уж в беспамятстве, о чём уже и вся команда здешняя знает и молит Бога, чтоб он скорее с наших рук убрался. А оный же Маслов, и посланный офицер, могут Вашему Величеству донесть, в каком он состоянии теперь, ежели Вы обо мне усумниться изволите. Писал сие раб Ваш верный...»

Вторая записка осталась без подписи. Вернее, подпись была, но чья-то рука её оборвала. А вот почерк – Алексея Орлова.

Кажется, вторая записка была сочинена и отослана утром 6 июля, потому что именно тогда был схвачен камердинер Петра Фёдоровича Маслов. Пётр ещё спал, когда Маслов вышел в сад, чтобы подышать свежим воздухом. По-видимому, к утру 6-го Маслову стало получше, и он, оставив постель, стал прогуливаться по саду. Однако дежурный офицер, увидев в этом нарушение режима, приказал схватить Маслова, посадить его в приготовленный экипаж и вывезти из Ропши вон.

В 6 часов вечера, в субботу 6 июля, из Ропши в Петербург примчался нарочный и передал в собственные руки Екатерине ещё одну – третью и последнюю – записку от Алексея Орлова. Она была написана на такой же бумаге, что и предыдущая, и тем самым почерком. Эксперты полагают, что почерк был «пьяным».

«Матушка, милосердная Государыня! – писал Орлов. – Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Фёдором (Барятинским). Не успели мы разнять, а его уж и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принёс и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил. Прогневили тебя и погубили души навек».

Получив известие о смерти Петра Фёдоровича, Екатерина приказала привезти его тело в Петербург и учинить вскрытие, чтобы узнать, не был ли он отравлен. Вскрытие показало, что отравления не было. Убедившись в этом, Екатерина выдвинула официальную версию, изложив её в Манифесте от 7 июля 1762 года.

В Манифесте сообщалось, что «бывший император Пётр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим, впал в прежестокую колику». После чего, говорилось в Манифесте, больному было отправлено всё необходимое для лечения и выздоровления. «Но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался».

Таким образом, не было даже формальной необходимости проводить расследование случившегося, опрашивать многочисленных свидетелей произошедшего на их глазах убийства, пусть даже непреднамеренного. А свидетелей тому кроме Алексея Орлова и упомянутого в третьей записке князя Фёдора Барятинского, которого не «успели разнять» с покойным, было около полутора десятков.

Современники знали, что в последнем застолье с Петром III кроме Алексея Орлова и князя Фёдора Барятинского принимали участие князь Иван Сергеевич Барятинский – родной брат Фёдора, лейб-медик Карл Фёдорович Крузе, камергер Григорий Николаевич Теплов – автор текста отречения Петра III от престола, вахмистр конной гвардии Григорий Александрович Потёмкин, Григорий Никитич Орлов – родственник братьев Орловых, знаменитый актёр Фёдор Григорьевич Волков, уже известный нам Александр Мартынович Шванвич, бригадир Александр Иванович Брессан, камергер Петра III – ещё неделю назад обыкновенный парикмахер, получивший чины камергера и бригадира за то, что известил Петра III о грозившей ему опасности, и, наконец, гвардии сержант Николай Николаевич Энгельгардт.

Кроме того, в комнате, где Петра III настигла смерть, были ещё и трое безымянных лиц – двое часовых и кабинет-курьер, приехавший накануне из Петербурга. Современники утверждали, что Орлов, Теплов и Потёмкин были только свидетелями и зрителями, а Фёдор Барятинский, Шванвич и особенно Энгельгардт – прямыми и активными убийцами. Единственным из всех, кто кинулся на помощь Петру Фёдоровичу, был Брессан.

Уже известный нам Георг фон Гельбиг называет убийцами Петра III Алексея Орлова, его двоюродного брата Григория Никитича Орлова, Фёдора Барятинского, Григория Теплова, Фёдора Волкова и Николая Энгельгардта. Последний объявляется Гельбигом именно тем человеком, который и умертвил Петра III. Он писал, что всё вышеперечисленные лица поехали в Ропшу, чтобы «собственноручно умертвить его, в случае, если яд, который ему дадут, не скоро убьёт его. Так как яд не действовал, – продолжает Гельбиг, – потому что Пётр пил тёплое молоко, то убийцы решились задушить его... Они обвязали шею Петра платком, и так как он стал кричать, то покрыли матрацем, после чего крепко затянули платок. Именно Энгельгардт сделал последнее усилие, которое лишило жизни злосчастного монарха».

Энгельгардт сделал потом быструю карьеру, став к концу жизни генерал-поручиком и выборгским губернатором. И всё же он не был принят при дворе, ибо его считали слишком одиозным для этого.

Красноречива последующая судьба и многих других из тех, кто был причастен к смерти бывшего императора. Алексей Орлов уже перед выступлением из Петербурга в Петергоф стал генерал-майором и секунд-майором Преображенского полка. Затем он вместе с остальными братьями был возведён в графское достоинство, награждён орденом Александра Невского и осыпан дарами – деньгами, поместьями, драгоценностями. До самого конца екатерининского царствования он был одним из влиятельнейших сановников империи. Когда Екатерина умерла, Алексей Орлов был кавалером всех российских орденов, генерал-адмиралом и генерал-аншефом. Только за победу над турецким флотом в Чесменской бухте ему был присвоен титул Чесменского, орден Георгия I класса, осыпанная бриллиантами шпага, серебряный сервиз и шестьдесят тысяч рублей. В честь его побед была выбита медаль, в Царском Селе поставлен мраморный обелиск, а в Петербурге – построен замок, названный «Чесменским».

Князь Фёдор Сергеевич Барятинский – тот, с кем, по версии Алексея Орлова, заспорил Пётр Фёдорович и кого не успели разнять сидевшие за столом собутыльники (прямой виновник смерти бывшего императора), тоже не был обижен Екатериной II. В день коронации он был пожалован чином камер-юнкера, получил 24 тысячи рублей и всю жизнь прослужил при дворе, был удостоен в 1796 году чина обер-гофмаршала, который по «Табели о рангах» соответствовал действительному тайному советнику или генерал-аншефу.

Пётр Богданович Пассек, освобождённый из-под караула ранним утром 28 июня самой Екатериной, тотчас же стал капитаном гвардии, как и Барятинский, получил 24 тысячи рублей, а в придворном звании даже обошёл князя Фёдора, будучи пожалован действительным камергером. Ему было подарено село под Москвой, мыза в Эстляндии и сотни крепостных крестьян. Через четыре года Пассек был уже генерал-поручиком, а потом занимал посты генерал-губернатора в Могилёвской и Полоцкой губерниях. В 1781 году Пассек достиг чина генерал-аншефа. Пользуясь покровительством императрицы, он запятнал себя мздоимством, незаконным отчуждением чужого имущества, присвоением ценностей, конфискованных в таможнях, но, пока была жива Екатерина, всё это легко сходило ему с рук.

Что же касается других участников ропшинской трагедии, то наибольшее их число упоминается в Указе Сенату императрицы Екатерины II от 3 августа 1762 года. «За отличную и всем нашим верноподданным известную службу, верность и усердие к нам и Отечеству нашему, для незабвенной памяти о нашем к ним благоволении, всемилостивейше пожаловали мы деревнями в вечное и потомственное наследное владение, а некоторых из Кабинетной нашей суммы денежного равномерного противу таковых деревень суммою...» И далее идут знакомые нам фамилии – Орловы, Пассек, Фёдор Барятинский, Баскаков, Потёмкин, братья Рославлевы, Ласунский, Бибиков, Мусин-Пушкин и другие.

Указ от 3 августа 1762 года был опубликован в «Санкт-Петербургских новостях» и сопровождался следующей сентенцией: «Её Императорское Величество нимало не сомневалось об истинном верных своих подданных при всех бывших прежде обстоятельствах сокровенном к себе усердии, однако же к тем особливо, которые по ревности для поспешения благополучия народного побудили самим делом Её Величества сердце милосердное к скорейшему принятию престола российского и к спасению таким образом нашего отечества угрожавших оному бедствий, на сих днях оказать соизволила особливые знаки своего благоволения и милости...» Здесь же упоминались и четверо простолюдинов: «...Фёдора и Григория Волковых в дворяне и обоим 700 душ».