Текст книги "Правительницы России"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

Ширяев, увидев послание, предназначенное царю, покрылся холодным потом, ибо всем дворцовым служителям под страхом батогов и изгнания со службы было наистрожайше запрещено принимать чьи-либо челобитные и письма на имя государя. Но здесь был другой случай: Ширяев, принимая пакет, не знал, что находится внутри него, и это его вполне оправдывало. У лакея хватило ума не распечатывать конверт, адресованный Петру, и он отнёс письмо к кабинет-секретарю императора Макарову и отдал его в собственные руки его превосходительства, объяснив, как письмо оказалось у него.

Как впоследствии выяснилось, Петра извещали, конечно анонимно, что Виллим Моне, Иван Иванович Суворов – брат Василия Ивановича Суворова и дядя будущего, тогда ещё не родившегося, великого полководца, а вместе с ними царский шут Балакирев и особо доверенный Виллима Монса стряпчий Егор Столетов якобы замыслили покушение на жизнь и здоровье императора. Полагали, что в письме шла речь и о любовной связи Виллима Монса с Екатериной Алексеевной. Такое предположение в ближайшем будущем убедительно подтвердилось всем ходом событий – вновь кровавых и грозных, как и в прошедшие не столь давно времена.

10 ноября в величайшей тайне Пётр сам отправился допрашивать Монса. Как только Пётр вошёл в комнату, где Виллим Иванович ждал допроса, и только взглянул на камергера, ещё не успев проронить ни звука, Моне упал в обморок и долго не приходил в чувство. Казнь Глебова и его сообщников была ещё свежа в памяти, и Моне понимал, что если Пётр так поступил с любовником своей бывшей, к тому же нелюбимой, жены, то что он мог сделать с безумцем, совратившим его любимую жену и мать его троих дочерей? Было видно, что Моне – не Глебов и запираться не будет, что он чистосердечно во всём признается и до пытки дело, возможно, и не дойдёт.

Писавший протокол барон Черкасов записывал далеко не все вопросы Петра и ответы Монса, а только те, что касались подарков и всяческих иных подношений, которые брал Виллим Иванович за представление в выгодном свете челобитных и прочих бумаг царю и царице и которые никак нельзя было расценить иначе, чем взятки.

На все вопросы Моне отвечал пространно, по возможности чистосердечно, всемерно стараясь, чтобы до пытки не дошло.

После того допросили и его сестру, Матрёну Ивановну, в замужестве генеральшу Бал к. И ей предъявили обвинения во взяточничестве, и она тоже во всём чистосердечно призналась.

Число взяткодателей оказалось столь велико и многообразно, что Пётр приказал отряду преображенцев пройти по улицам Петербурга с барабанами, а при них должны были идти и бирючи-глашатаи, которым надлежало призывать жителей столицы дать чистосердечные показания в том, давал ли кто из них взятки Виллиму Монсу или его сестре. За утайку и плутовство обещано было строгое наказание. Страх перед Петром был столь велик, что до самой смерти императора, случившейся через два месяца после этого, к Санкт-Петербургскому полицмейстеру де Виейре поступили десятки повинных от лиц всех состояний, преимущественно же от высшей знати – царевен Анны Ивановны и Прасковьи Ивановны, князей Репниных, Троекуровых, Вяземских и даже от самого светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.

Верховный суд, не разбирая всех материалов – да их тогда ещё и не было, – ограничился установлением трёх бесспорных фактов мздоимства. И так как по Указу от 25 октября 1723 года взяточничество на государственной службе каралось смертью и конфискацией имущества, Моне был приговорён к смертной казни.

Пётр приговор утвердил.

15 ноября Монса, Столетова, Балакирева и Матрёну Балк перевели в Петропавловскую крепость. Сообщников Монса приговорили к наказанию кнутом и ссылке. Ивану Суворову удалось оправдаться.

Оставшись один, Моне в ночь перед казнью написал по-немецки стихи, которые в подстрочном нерифмованном переводе звучат так:

«Итак, любовь – моя погибель, / В груди моей горел огонь страсти, / И он стал причиной моей смерти. / Моя гибель мне известна. / Я отважился полюбить ту, / Которую должен был лишь уважать, / И всё же я пылаю к ней страстью».

Если бы Моне не оставил этих стихов, у нас всё равно оказалось бы немало оснований считать дело Монса не простой акцией борьбы со взяточничеством, но прежде всего актом мести за измену императрицы с её слугой.

Уже известный нам Вильбуа записал со слов одной из фрейлин – девушки-француженки, прислуживавшей принцессам Анне и Елизавете и оказавшейся невольной свидетельницей возвращения царя из Петропавловской крепости после допроса Монса: «Приступ гнева Петра против Екатерины был таков, что он едва не убил детей, которых имел от неё». Далее Вильбуа писал: «Он имел вид такой ужасный, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен как смерть. Блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и всё тело, казалось, было в конвульсиях. Он несколько минут походил, не говоря никому ни слова, и, бросив страшный взгляд на своих дочерей, он раз двадцать вынул и спрятал свой охотничий нож, который носил обычно у пояса. Он ударил им несколько раз по стенам и по столу. Лицо его искривлялось страшными гримасами и судорогами. Эта немая сцена длилась около получаса, и всё это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и всё, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он хлопнул дверью с такой силой, что разбил её».

Вильбуа утверждал, что Пётр хотел казнить и Екатерину, поступив с нею «так, как поступил Генрих VIII, английский король, с Анной Болейн» (Анна Болейн, обвинённая Генрихом VIII в неверности, была обезглавлена). Но среди придворных, узнавших об ужасном намерении императора, нашлись воистину храбрые люди. Петра отговорили барон Остерман и Толстой. Они сказали, что если Екатерина будет казнена за супружескую неверность, то встанет вопрос о том, кто подлинный отец её дочерей, и тогда ни один из европейских принцев не сможет жениться на русских великих княжнах.

А именно в эти дни шли переговоры о женитьбе Голштинского герцога Карла-Фридриха на одной из дочерей Петра и Екатерины – Анне или Елизавете. Этот резон Пётр посчитал для дела решающим и сумел смириться.

16 ноября 1724 года всех обвиняемых привели на Троицкую площадь к только что выстроенному эшафоту. Моне, одетый в нагольный тулуп, шёл твёрдым шагом и спокойно поднялся на эшафот.

Он отдал сопровождавшему его протестантскому пастору золотые часы с портретом Екатерины на крышке, сам разделся и лёг на плаху. После того как отрубленную голову красавца-камергера воткнули на заранее приготовленный высокий шест, под этот шест поставили сестру казнённого, Матрёну, и, обнажив ей спину, пять раз ударили кнутом, а кровь с головы казнённого брата стекала по шесту на её плечи.

После того пятнадцать ударов кнутом получил Егор Столетов, а в завершение экзекуции – шестьдесят ударов батогами – Балакирев. Однако Пётр не был бы собой, если бы сразу и решительно предал забвению всё. Голштинский посол в России, граф Геннинг-Фредерик Бассевич, находившийся в то время в центре событий в связи со сватовством своего государя к дочерям Петра, в оставленных им «Записках» утверждал, что император всё же повёз Екатерину на место казни Монса и заставил смотреть на его отрубленную голову.

Через несколько дней Столетова и Балакирева отправили в крепость Рогервик (ныне – эстонский город Палдиски), а Матрёну Балк отвезли в Тобольск.

Однако на сём эта история не закончилась.

Пётр приказал отрубленную голову камергера положить в банку со спиртом и привезти к нему во дворец. А там он принёс свой трофей к Екатерине и поставил на столик в её спальне. Пётр всё ещё очень сильно гневался на Екатерину и перестал спать в одной постели с нею.

Так продолжалось несколько дней, пока Екатерина, заплакав, не упала перед мужем на колени, во всём винясь и прося прощения. Утверждают, что она простояла на коленях три часа и сумела вымолить у него отпущение грехов. И только после этого голова Монса была отправлена в Кунсткамеру, где оказалась рядом с головой Марии Даниловны Гамильтон.

Головы эти хранились в подвале, в большом сундуке, в особых банках, куда время от времени наливали новый спирт. В 1780 году, более чем через полвека после произошедшего, президент Академии наук, княгиня Екатерина Романовна Дашкова заинтересовалась, куда уходит так много спирта? И получила ответ, что спирт идёт на сохранение двух отрубленных голов – Гамильтон и Монса.

Дашкова рассказала об этом Екатерине Второй, и та велела принести и показать ей эти головы. Все, видевшие их, удивлялись и тому, что головы хорошо сохранились, но ещё более – их необыкновенной красоте.

После этого императрица приказала предать головы земле.

А уже через неделю сановный и родовитый Санкт-Петербург жил другой новостью – 22 ноября был подписан брачный контракт между Голштинским герцогом Карлом и великой княжной Анной Петровной, а ещё через несколько дней состоялось и их обручение.

Торжества сопровождались балами и фейерверками, зваными обедами в домах важнейших вельмож и в самом Зимнем дворце. Пётр и Екатерина, показываясь вместе, производили впечатление спокойных, весёлых и любящих друг друга супругов. Казалось, тучи развеялись и ничто не грозит более их союзу и семейному покою.

Однако судьбе было угодно решить иначе.

Во время коронационных торжеств Екатерины Пётр занедужил и болел с перерывами до глубокой осени. И всё же он вёл прежний образ жизни – много пил, ел всё, что ему хотелось, не очень-то регулярно принимал лекарства и совсем не слушал докторов.

А измена Екатерины и вовсе подорвала его здоровье. Казалось, что он сознательно ищет смерти. 21 ноября, на пятый день после казни Монса, Пётр первым в столице переехал по льду через Неву, вставшую лишь накануне. Эта его выходка показалась настолько опасной, что начальник береговой стражи Ганс Юрген хотел даже арестовать нарушителя, но император проскакал мимо Юргена на большой скорости и не обратил внимания на его угрозы.

20 декабря Пётр участвовал в грандиозной попойке, устроенной по случаю избрания нового «князь-папы Всепьянейшего собора», а январь 1725 года начал особенно бурно, отгуляв на свадьбе своего денщика Василия Поспелова и на двух Ассамблеях – у графа Толстого и вице-адмирала Корнелия Крюйса.

Особенно же больной император поразил всех, когда 6 января, в мороз, довольно легко одетый, прошёл во главе Преображенского полка маршем по берегу Невы, затем спустился на лёд и стоял в течение всей церковной службы, пока святили Иордань. Всё это привело к тому, что Пётр, сильно простудившись, слёг, и с 17 января стал испытывать страшные мучения.

О диагнозе смертельной болезни Петра существует несколько версий. Французский посол в России Кампредон сообщал в Париж: царь «призвал к себе одного итальянского доктора, приятеля моего (доктора Азарити), с которым пожелал посоветоваться наедине». Далее Кампредон писал, что, со слов Азарити, «задержание мочи является следствием застарелой венерической болезни, от которой в мочевом канале образовалось несколько небольших язв».

Лечившие Петра врачи-немцы отец и сын Блюментросты были против хирургического вмешательства, а когда хирург-англичанин Горн операцию всё же провёл, то было уже поздно, и у Петра вскоре начался антонов огонь. Последовали судороги, сменявшиеся бредом и глубокими обмороками. Последние десять суток если больной и приходил в сознание, то страшно кричал, ибо мучения его были ужасными. (Относительно диагноза последней болезни Петра мнения расходятся. Автор фундаментального труда «История медицины в России» Вильгельм Рихтер считал, что Пётр умер из-за воспаления, вызванного задержанием мочи, не говоря о том, что было причиной воспаления. Другой видный историк медицины, доктор Куприянов, полагал, что смерть наступила от воспаления мочевого пузыря, перешедшего в гангрену, и от задержания урины. И наконец, небезынтересно заключение, сделанное в 1970 году группой московских венерологов, изучивших все сохранившиеся документальные свидетельства о болезни и смерти Петра. Профессора Н. С. Смелов, А. А. Студницын, доктор медицинских наук Т. В. Васильева и кандидат медицинских наук О. И. Никонова пришли к заключению, что Пётр «по-видимому, страдал злокачественным заболеванием предстательной железы или мочевого пузыря, или мочекаменной болезнью».

В краткие минуты облегчения Пётр готовился к смерти и за последнюю неделю трижды причащался. Он велел выпустить из тюрем всех должников и покрыть их долги из своих сумм, приказал выпустить всех заключённых, кроме убийц и государственных преступников, и просил служить молебны о нём во всех церквах, не исключая и иноверческих храмов.

Екатерина сидела у его постели, не покидая умирающего ни на минуту. Пётр умер 28 января 1725 года в начале шестого утра в маленькой комнатке на втором этаже Зимнего дворца, два окна которой выходили на набережную Невы. Пётр до последнего дня сохранял любовь к небольшим комнатам с низкими потолками, которые понравились ещё в те годы, когда был он корабельным плотником в Голландии. Комната, в которой довелось ему промучиться последние дни, была его кабинетом и в обиходе называлась конторкой. Екатерина сама закрыла ему рот и глаза и, сделав это, вышла в соседний зал, где её ждали, чтобы провозгласить преемницей скончавшегося императора.

Пётр I умер, не оставив завещания. Наследниками престола могли считаться: во-первых, сын казнённого Алексея – Пётр, во-вторых, дочери Петра I и Екатерины – Анна и Елизавета, в-третьих – родные племянницы Петра I, дочери его старшего брата Ивана Алексеевича – Анна, Екатерина и Прасковья (Анна занимала в то время герцогский трон в Курляндии, Екатерина была герцогиней в Мекленбурге, а Прасковья жила в Москве, не будучи замужем), в-четвёртых – законная жена покойного, венчанная императорской короной Екатерина Алексеевна.

Через три часа после смерти Петра в соседней зале собрались сенаторы, члены Святейшего Синода и генералитет – генералы и адмиралы всех рангов и статские чины от действительных статских советников до канцлера. Они собрались по собственному почину, как только узнали о смерти императора. Однако когда все пришли в соседний с конторкой зал, там уже были офицеры обоих гвардейских полков, стоявшие тесной группой в одном из углов зала.

Споры о праве на опустевший трон развернулись мгновенно. Каждый из сановников так или иначе выражал свои симпатии и антипатии, но офицеры хранили молчание. Когда же граф Пётр Андреевич Толстой первым высказался в пользу императрицы, гвардейцы дружно его поддержали.

Противники Екатерины зароптали, но присутствовавший в зале подполковник Преображенского полка Иван Бутурлин подошёл к окну, толкнул раму и махнул рукой. Через распахнутое окно в зал донёсся барабанный бой...

Этот аргумент, оказавшийся самым веским, перечеркнул все соображения сановников о преимуществах родства и права любого из возможных претендентов на трон. Немаловажным было и то, что вторым подполковником преображенцев был светлейший князь и фельдмаршал Александр Данилович Меншиков, в чьих симпатиях к Екатерине никто из присутствующих не сомневался.

После того как Пётр умер, в тесную конторку протиснули огромный гроб, ибо покойник был более двух метров ростом. Служители немало потрудились, прежде чем внесли государеву домовину размером в косую сажень, разворачивая и наклоняя её во все стороны.

После этого долгие, наполненные искренней печалью сорок дней тысячи петербуржцев и множество людей из других городов прощались с мёртвым забальзамированным телом первого российского императора.

А через три недели после смерти Петра, 22 февраля, умерла самая младшая из его дочерей – девятилетняя Наталья, и в Зимнем дворце ещё одним гробом стало больше.

Когда же стали продумывать церемониал похорон, оказалось, что гроб с телом императора не проходит в дверь, и тогда по приказу главного распорядителя похорон генерал-фельдцейхмейстера, сенатора и кавалера графа Якова Брюса в дверь превратили одно из окон, а к окну снизу возвели просторный помост, с обеих сторон которого шли широкие лестницы, задрапированные чёрным сукном.

...В полдень 10 марта 1725 года три пушечных выстрела известили о начале похорон императора. Мимо выстроившихся вдоль берега Невы полков гроб Петра снесли по лестнице на набережную, и восьмёрка лошадей, покрытых попонами из чёрного бархата, провезла гроб к причалам главной пристани, а оттуда на специально сооружённый на льду Невы деревянный помост, ведущий к Петропавловской крепости.

За гробом несли более тридцати знамён. И первыми из них были: жёлтый штандарт Российского флота, чёрное с золотым двуглавым орлом императорское знамя и белый личный флаг Петра с изображённой на нём эмблемой – стальным резцом скульптора, вырубающим из камня ещё незавершённую статую, символизирующую вечно недостроенное здание России.

А перед этой знаменной группой шли члены семьи покойного и два «первейших сенатора». Порядок, в каком следовали они за гробом, о многом говорил и сановникам, и иностранным дипломатам, ибо он, этот порядок, точно отражал расстановку сил и значение каждого из этих людей при дворе.

Первой шла, теперь уже вдовствующая, императрица Екатерина Алексеевна. С обеих сторон её поддерживали: фельдмаршал и светлейший князь Меншиков и великий канцлер граф Головкин.

Следом за ними шли дочери Петра и Екатерины – семнадцатилетняя Анна и пятнадцатилетняя Елизавета, затем племянницы Петра – царевна Прасковья Ивановна и Мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна, а за ними – родственники по матери покойного – Нарышкины. Вместе с ними шёл девятилетний внук покойного, сын казнённого Алексея – Пётр и жених Анны Петровны, Голштинский герцог Карл-Фридрих.

Не пройдёт и десяти лет, как почти все эти люди умрут. Долгожителями окажутся лишь великий канцлер Головкин и дочь Петра I – Елизавета.

А этот фрагмент уместно будет закончить вот чем: гроб Петра поставили в Петропавловском соборе, который тогда ещё строили, и он стоял там шесть лет, прежде чем тело покойного предали земле...

На престоле

Царствование Екатерины I продолжалось чуть больше двух лет – она скончалась 6 мая 1727 года, незадолго перед тем перешагнув рубеж своего сорокалетия. В связи с краткостью её правления целесообразно будет вначале рассказать о политической истории этих двух лет, а потом уже – об историях интимных, которые, впрочем, тесно переплетались с политикой, являясь её продолжением в весьма своеобразной форме.

Одним из наиболее значительных событий такого рода была свадьба старшей дочери Петра и Екатерины – Анны Петровны, состоявшаяся 21 мая 1725 года. На сей раз зятем императрицы стал двадцатипятилетний Шлезвиг-Гольштейн-Готторпский герцог Карл-Фридрих, о чём уже упоминалось в этой повести. Именно этот брак положил начало господству практически новой династии. Сохранив за собой формально прежнюю фамилию – Романовых, императорская семья фактически стала династией Романовых-Гольштейн-Готторпов, так как подавляющее большинство женихов и невест для Российского императорского дома рекрутировалось из Северной Германии, которая вследствие этого часто именовалась «племенной конюшней дома Романовых».

Однако первый же жеребец из новой конюшни вполне определённо и недвусмысленно заявил о своих статях: проведя первую ночь в одной постели с молодой женой, Карл-Фридрих три последующие там не появлялся.

Анна Петровна вскоре отплатила молодому мужу той же монетой. Герцогу не следовало недооценивать свою молодую жену – ведь она была дочерью Петра и Екатерины, а такая наследственность не могла не сказаться на её моральных устоях, темпераменте и поведении. Во всяком случае, по нравам и характеру Карл-Фридрих вполне пришёлся ко двору, ибо петербургский двор в обычаях и отношениях оставался таким же, как и при покойном императоре.

Если говорить о делах внутриполитических, то высшая бюрократия разделилась на явных сторонников Екатерины и её скрытых недоброжелателей. Возле первого человека в государстве, Меншикова, оказались его испытанные «камрады» – начальник Тайной канцелярии Пётр Андреевич Толстой, генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин и канцлер Григорий Иванович Головкин. Их поддерживала большая и могущественная группа стойких сподвижников Петра, прежде всего военных и дипломатов.

Скрытая же оппозиция опиралась на Правительствующий Сенат, состоявший из одиннадцати членов, и потому первой важнейшей задачей Екатерины и Меншикова было, оставив Сенат как бюрократическое учреждение, отобрать у него функции правительствующего органа. Это было сделано 8 февраля 1726 года созданием нового правительственного органа – Верховного Тайного совета. В его состав входили: Меншиков, Толстой, Апраксин, Головкин, герцог Голштинский Карл-Фридрих, вице-канцлер Андрей Иванович Остерман и сенатор князь Дмитрий Михайлович Голицын. Возглавляла Верховный Тайный совет, не входя в него, сама императрица. Ведению Совета подлежали все дела, относившиеся до внешней политики, и дела, «которые до её Величества собственного решения касаются», то есть те, что не подлежали ведению Сената. Более того, Сенат перестал официально именоваться «Правительствующим», а был переименован в «Высокий Сенат». Самым же существенным было то, что три важнейшие коллегии – Иностранных дел, Военная и Адмиралтейская – были изъяты из подчинения Сенату и переданы в ведение Верховного Тайного совета, получив в отличие от прочих коллегий название «Государственных».

Из других событий важнейшим следует считать официальное открытие Петербургской Академии наук и художеств, произошедшее в декабре 1725 года. А из правительственных распоряжений на первое место следует поставить ряд указов, направленных на сокращение непомерно тяжёлого налогового бремени и довольно значительное уменьшение государственных расходов.

И всё же даже и после существенного сокращения расходы эти оставались ещё весьма велики. И в первую очередь это касалось затрат на содержание двора.

Датский посланник в Петербурге Вестафль утверждал, что за два года царствования Екатерины I при её дворе было выпито заграничных вин и водок на миллион рублей, в то время как весь государственный бюджет достигал десяти миллионов.

Пожалуй, это сильно преувеличено, но бесспорно, что пьянство во дворцах было повальным.

Как и прежде, отличались в нём не только мужчины, но и дамы. И особенно сильно – неувядаемая и несгибаемая княгиня-игуменья Анастасия Петровна Голицына. Только за одну неделю – с 12 по 19 октября 1725 года – княгиня получила от императрицы сначала 20, а потом 15 золотых червонцев за то, что выпивала по два кубка вина. А ведь петровский кубок вмещал три литра!

Екатерина после смерти мужа стала в полном смысле слова весёлой вдовой. Возле неё появилось несколько фаворитов – Сапега, Левенвольде, де Виейра, о которых подробнее речь пойдёт чуть ниже, и периодически возникавшие кратковременные счастливчики, среди которых оказывались даже дворцовые служители.

Под стать императрице были и три её камер-фрау. Первой из них была уже известная нам Анна Крамер. Две другие камер-фрау – Юстина Грюнвальд и Иоганна Петрова мало чем отличались от Анны Крамер. Не отставали от них и две их русские товарки – княгиня Голицына и графиня Толстая.

Да и что могло перемениться, если и место действия, и все главные действующие лица остались прежними?

Сам светлейший, приходя поутру запросто в спальню императрицы, начинал беседу с вопроса: «А чего бы нам выпить?»

Вскоре в Петербурге всё чаще стала мелькать и ещё одна фигура, впрочем уже известная нам, – герцогиня курляндская Анна Ивановна. Мы встретились с нею, когда она только-только стала женой герцога Фридриха-Вильгельма. Это случилось в 1710 году, и было Анне Ивановне тогда всего семнадцать лет. А теперь ей уже перевалило за тридцать, и имеет смысл рассказать кое-что о прошедших пятнадцати годах, прежде всего ради того, чтобы повествование оказалось связным. Её брак оказался более чем быстротечным: молодой муж умер через полгода после свадьбы в январе 1711 года от страшного перепоя, и его молодая вдова утешилась тем, что стала его наследницей – владетельницей оставшегося после него герцогства Курляндского.

Однако Анна Ивановна горевала недолго – молодость и пылкость натуры взяли своё, и она вскоре утешилась тем, что стала всё чаще и чаще появляться в Петербурге, который не шёл ни в какое сравнение с провинциальной, захолустной Митавой.

Более всего Анну Ивановну петербургский двор привлекал своими беспрерывными празднествами и роскошью. В год смерти Петра ей исполнилось тридцать два года, и так как курляндская вдова от природы была крепка здоровьем и склонна к самым разнообразным наслаждениям, двор её августейшей тётки Екатерины предоставлял множество возможностей к получению всего, что могло привлекать одинокую женщину.

Следует заметить, что Анна Ивановна весьма спокойно относилась к питиям и брашнам, обходясь двумя-тремя рюмками венгерского в день, но была весьма неравнодушна к амурным утехам.

Между тем новоиспечённая самодержица Екатерина I всё чаще стала болеть и сразу после вступления на престол почти совсем отошла от государственных дел, целиком передав их Меншикову. Сама же она с головой окунулась в устройство своих собственных, семейных и любовных дел.

Её первым талантом оказался молодой красавец Рейнгольд-Густав Левенвольде, происходивший из древнего аристократического немецкого рода, осевшего в Ливонии ещё в XIII веке. Он был посланником герцогини Курляндской в Петербурге, или, как тогда говорили, резидентом. Бывший офицер Карла XII, перешедший на русскую службу после поражения шведов под Полтавой, Левенвольде, прежде чем стать курляндским резидентом, был любовником Анны Ивановны и честно соблюдал её интересы в Петербурге, ибо в значительной мере эти интересы были и его собственными. При Екатерине он, как и Виллим Моне, сначала был камер-юнкером, а после её восшествия на трон стал камергером. Кроме того, как мы уже знаем, он представлял и интересы курляндской герцогини. Однако в силу особого статуса Курляндии его нельзя было равнять с другими иноземными резидентами.

24 октября 1726 года Рейнгольд-Густав Левенвольде и его брат Карл-Густав получили титул российских графов. Вслед за тем Рейнгольд стал кавалером российского ордена Александра Невского и, кроме того, получил осыпанный бриллиантами портрет Екатерины для ношения на шее.

Забегая чуть вперёд, скажем, что, как только Екатерина умерла, Рейнгольд-Густав покинул Петербург и уехал в свои ливонские поместья. Однако вскоре после этого он вновь появится на страницах нашей книги, но уже в связи с другим сюжетом: восшествием на престол императрицы Анны Ивановны. А пока ограничимся сказанным.

Другим фаворитом Екатерины I в самом конце её жизни и царствования стал польский магнат, молодой красавец, князь Пётр Сапега. Его отец, Ян-Казимир Сапега, ещё в начале XVIII века претендовал на корону Польши, а потом, отказавшись от борьбы за трон для себя, стал ревностным поборником другого претендента – Станислава Лещинского и столь же ярым врагом ещё одного соискателя короны – Августа II Сильного. Из-за того что Август II был союзником России, Сапега воспринимался Петром I как политический противник, и Екатерине нужно было резко переменить отношение к нему и его сыну в сознании петербургского двора. Сапеги появились в Петербурге, когда Ян-Казимир вновь попытался добиться королевского титула и решил привлечь на свою сторону Россию. С этой целью в начале 1726 года он посватал своего сына Петра за дочь Меншикова Марию, обещая со своей стороны помочь Александру Даниловичу стать герцогом Курляндским.

Меншиков благосклонно принял эту идею и пригласил Петра Сапегу приехать. Светлейший поселил двадцатишестилетнего жениха у себя в доме, чтобы получше узнать будущего зятя. А следом за женихом приехал и его отец.

Ян-Казимир Сапега 10 марта 1726 года, за два дня до объявленного обручения его сына с Меншиковой, был пожалован чином российского фельдмаршала, а его сын в тот же день стал камергером. В списке фельдмаршалов, с момента учреждения этого чина Петром I, Сапега был седьмым, но в отличие от всех своих предшественников не имел перед Россией никаких военных заслуг и ни одного дня не служил под её знамёнами. Говорили, что Екатерина I удостоила его этого звания за то, что он помог отыскать в Литве её родственников, но гораздо вероятнее, что чин фельдмаршала был дан Сапеге стараниями Меншикова в расчёте на то, что новый фельдмаршал в случае, если возникнет необходимость воевать за Курляндию, встанет во главе русской или объединённой русско-польской армии.

12 марта Екатерина I в присутствии всего двора сама обручила Петра с княжной Меншиковой и в тот же день влюбилась в чужого жениха, отличавшегося необычайной красотой.

Екатерина подарила Петру Сапеге полностью меблированный роскошный дом и огромные поместья, но сделала всё, чтобы расстроить намеченную свадьбу. А для искусного прикрытия подлинной причины отказа от свадьбы с Марией Меншиковой подставила молодому красавцу свою племянницу – графиню Софью Карловну Скавронскую.

Правда, эта свадьба состоялась только 19 ноября 1727 года, уже после смерти императрицы.

Из-за того что положение бывшего фаворита оказалось очень непрочным, Пётр Сапега продал и дом и поместья за два миллиона рублей серебром и уехал вместе с женой в Литву.

Настал черёд рассказать и о жене Сапеги – Софье Карловне, в девичестве графине Скавронской, и о её родственниках – братьях, сёстрах, племянниках и племянницах Екатерины.

Первой из двадцати родственников российской императрицы предстала перед нею её родная сестра Христина.

Это случилось в мае 1721 года, когда Пётр и Екатерина были в Риге. Там к Екатерине пришла крепостная крестьянка из имения помещика фон Вольфеншильда-Ленневарда по имени Христина, а прозвище у неё было «Сковорощанка». Она назвалась родной сестрой русской царицы. Екатерина, увидев её, тут же признала крестьянку своей сестрой, при расставании дала ей двадцать золотых червонцев. С 1722 года по приказу Петра генерал-фельдмаршал князь Аникита Иванович Репнин, тогдашний Лифляндский генерал-губернатор, начал долгие и весьма осторожные поиски родственников Екатерины. Розыск тянулся с конца 1722 по январь 1726 года и был завершён уже после смерти Петра.

За это время были найдены родные братья императрицы Карл и Фридрих Скавронские с их семьями и две родные сестры – Христина и Анна – с детьми и мужьями. Однако никто из них, кроме Фридриха, не соглашался ехать в Петербург. Тогда всех их под конвоем перевезли в окрестности столицы и поселили на мызе Стрельня, в недавно построенном дворце, стоявшем в прекрасном парке на берегу Финского залива.