Текст книги "Правительницы России"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

Августейшая заговорщица

В то время как Екатерина благополучно родила сына и сумела сохранить случившееся в совершеннейшей тайне, в Петербурге продолжали происходить события, привлекавшие всеобщее внимание и вызывавшие различные толки.

Весной в Петербурге объявились опальные вельможи – Бирон и Миних.

Герцог Курляндский въехал в Петербург в роскошной карете, шестериком, в мундире обер-камергера, с Андреевской лентой через плечо. Миних – в фельдъегерской повозке, в мужицком сермяке и старых сапогах. Направляясь в столицу, старый фельдмаршал не знал, что в Петербурге у него остался сын, и когда у въезда в город его встретили тридцать три родственника и стали обнимать и целовать его, Миних заплакал первый и последний раз в своей жизни.

Миниха и Бирона не видели в Петербурге двадцать лет, но память и о том, и о другом хорошо сохранилась. И потому их внезапный приезд вызвал опасения в усилении возле нового императора немецкой партии. Однако вскоре же стало ясно, что опасения эти напрасны, так как и Бирон и Миних продолжали непримиримо враждовать друг с другом.

Когда они впервые оказались в Зимнем дворце за одним столом, Пётр III подошёл к обоим старикам и сказал:

– А вот два старых, добрых друга – они должны чокнуться.

Пётр сам налил им вина и протянул бокалы. Но вдруг к императору подошёл его генерал-адъютант Андрей Васильевич Гудович, бывший одним из самых доверенных и верных его друзей, и, что-то прошептав на ухо своему сюзерену, увёл Петра в соседнюю комнату.

Как только Пётр и Гудович вышли из зала, где остались Бирон и Миних, они одновременно поставили бокалы на стол и, злобно взглянув друг на друга, повернулись спинами один к другому.

Как оказалось, Гудович предупредил императора о готовящемся дворцовом перевороте в пользу Екатерины, но Пётр не придал этому значения, хотя генерал-адъютант долго убеждал его в достоверности сообщения и крайней необходимости в энергичных действиях.

А слухи эти не были безосновательны. Мы помним, что уже в день смерти Елизаветы Петровны к Екатерине приезжал князь Дашков – капитан лейб-гвардии Измайловского полка и уверял её, что офицеры-измайловцы готовы возвести её на престол.

Роспуск лейб-кампании был воспринят гвардейцами как сигнал приближающейся опасности. Многие думали, что вслед за лейб-кампанией наступит черёд и лейб-гвардии. Подтверждение таким опасениям видели в том, что на смену лейб-кампанцам во дворец пришли и прочно там обосновались офицеры-голштинцы, с утра до утра окружавшие Петра III и ставшие не только его незаменимыми телохранителями, но и сотрапезниками и собутыльниками.

Кроме того, голштинские офицеры были внедрены во все гвардейские полки и стали там преподавателями фрунта, шагистики и экзерциции.

Во дворце они же учили русских генералов и даже фельдмаршалов «тянуть носок», «держать ножку» и «хорошенько топать». Гвардию переодели в мундиры прусского образца и по многу часов в день гоняли по плацу на вахт-парадах и смотрах. Гвардия была раздражена, унижена, озлоблена. Особенно бурное негодование овладело гвардейцами после того, как был заключён мир с Пруссией. Это случилось 24 апреля 1762 года, когда канцлер Михаил Илларионович Воронцов с русской стороны и прусский посланник в Петербурге, адъютант Фридриха II полковник и действительный камергер барон Бернгард-Вильгельм Гольц заключили «Трактат о вечном между обоими государствами мире». Трактат начинался с утверждения о пагубности войны и «печальном состоянии, в которое приведены толико народов и толико земель», раньше живших в мире и дружбе. Искренне желая мира, Пётр III и Фридрих II заявляли, что «отныне будет вечно ненарушимым мир и совершенная дружба» между Россией и Пруссией. Россия же брала на себя обязательство никогда не воевать с Пруссией, но «принимать участие в войне его величества короля Прусского с неприятелями его в качестве помочной или главной воюющей стороны». Россия обязывалась в течение двух месяцев вернуть Фридриху II все захваченные у него «земли, города, места и крепости». В «Артикуле сепаратном втором» выражалось намерение подписать и отдельный договор об оборонительном союзе между Россией и Пруссией.

Ждать пришлось недолго: такой трактат был подписан Воронцовым и Гольцем через полтора месяца – 8 июня.

Разумеется, что подписание трактата о вечном мире с Пруссией не обошлось без грандиозного пира, состоявшегося на седьмой день после случившегося. Присутствовавший при этом французский посланник писал в своём донесении в Париж: «Все видели русского монарха утопающим в вине, не могущего ни держаться, ни произнести ни слова и лишь бормочущего министру-посланнику Пруссии пьяным тоном: «Выпьем за здоровье нашего короля. Он сделал милость поручить мне полк для его службы. Я надеюсь, что он не даст мне отставки. Вы можете его заверить, что, если он прикажет, я пойду воевать в ад».

А дело было в том, что по случаю подписания мира Фридрих II произвёл русского императора в прусские генерал-майоры и дал ему под команду полк. Это событие стало главной темой застольных выступлений Петра III. Их нелепость была настолько очевидной, что граф Кирилл Разумовский, не выдержав, заметил: «Ваше величество с лихвою можете отплатить ему – произведите его в русские фельдмаршалы».

Однако не это событие было наиболее одиозным и, как показало ближайшее будущее, наиболее исторически значимым. Во время пира Пётр III предложил тост за августейшую фамилию. Все встали. Одна Екатерина продолжала сидеть. Пётр послал генерал-адъютанта Гудовича спросить её, почему она позволяет себе такое поведение?

Екатерина ответила, что так как августейшая фамилия это – император, она сама и их сын, то пить ей стоя не имеет смысла. Пётр, выслушав ответ, закричал через весь стол: «Дура!» Вечером Пётр Фёдорович приказал своему адъютанту князю Барятинскому арестовать императрицу в её покоях. Испуганный Барятинский медлил с исполнением и не знал, как ему быть, когда в прихожей повстречался ему дядя императора, принц Георгий Голштинский. Барятинский передал ему, в чём дело. Принц побежал к императору, бросился перед ним на колени и насилу уговорил отменить приказание.

Екатерина, разумеется, вскоре же узнала об опасных намерениях супруга-императора и, зная его непредсказуемый нрав, а также не без оснований опасаясь, что всё это может повториться, да не так благополучно кончиться, решилась принимать контрмеры.

Самой кардинальной мерой могло быть лишение Петра III престола, тем более что никакое другое средство не изменило бы создавшейся ситуации.

А положение оказывалось всё более грозным не только для Екатерины. В промежутке между подписанием «Трактата о вечном мире» и «Трактата об оборонительном союзе», то есть за время с конца апреля и до начала июня, произошли два других немаловажных события. Во-первых, Пётр III отдал приказ корпусу Захара Григорьевича Чернышова, который совсем недавно брал Берлин, идти в Австрию и стать там под начало прусского главного командования для совместной борьбы с австрийцами – вчерашними союзниками русских.

Во-вторых, была объявлена война Дании в защиту интересов Голштинии. Вторая война казалась не менее нелепой, чем первая, ибо речь шла о борьбе за кусок болота – так, во всяком случае, при российских масштабах воспринимался спор по поводу крохотного клочка приграничной территории с Шлезвигом.

Мир с Пруссией, война с Австрией и Данией, твёрдое намерение Петра III отправить в Данию гвардейские полки сделали вопрос о свержении ненавистного всем императора неотложной практической задачей.

И выполнить эту задачу было не столь трудно из-за того, что Екатериной и её сообщниками уже была проделана необходимая подготовительная работа.

Главным действующим лицом готовившегося заговора с самого начала была сама Екатерина. Она одна знала всех его участников, остальные же были знакомы только с теми, кого вовлекали в заговор сами. Екатерина никому не сообщала ни стратегии задуманного предприятия, ни тех тактических приёмов и частностей, при помощи которых всё это дело медленно, но неуклонно продвигалось вперёд.

Гнездом заговорщиков стал дом банкира Кнутцена, где квартировал Григорий Орлов. К нему часто наведывались Алексей и Фёдор, бывшие офицерами Преображенского и Семёновского полков. Братья, как мы знаем, пользовались немалым авторитетом у своих товарищей. Каждый из них исподволь агитировал солдат и офицеров своего полка в пользу Екатерины, распространял слухи, в свете которых она выглядела благодетельницей России, светочем разума и средостением доброты и правды, а её муж выглядел слабоумным монстром, врагом дворянства и ярым ненавистником гвардии. Рассказы эти подкреплялись небольшими безвозвратными денежными субсидиями, которые Алексей и Фёдор давали гвардейцам от имени Екатерины.

О происхождении этих денег братья и сами не знали. Екатерина же получала их через своего агента Одара от купца-англичанина Фельтена. Предоставленный ей кредит равнялся ста тысячам рублей.

Однако наиболее распропагандированным в пользу Екатерины оказался третий лейб-гвардейский полк – Измайловский, где служили пять офицеров, вовлечённых в заговор с первых же его дней.

Наряду с Орловыми активным участником заговора стал капитан-измайловец князь Михаил Иванович Дашков, раньше других предлагавший поднять полк для её поддержки. Но, как уже говорилось, тогда Екатерина от предложения Дашкова отказалась.

То, что именно Дашков играл во всём этом деле такую роль, не было случайностью. Его дядя по матери – Никита Иванович Панин – был воспитателем цесаревича Павла и считал наиболее целесообразным и справедливым после смерти Елизаветы Петровны возвести на престол своего воспитанника, образовав для управления государством Регентский совет во главе с Екатериной. Панин был сторонником аристократической олигархии английского типа, ограничивавшей абсолютное самодержавие.

Этими соображениями Панин сугубо конфиденциально поделился с Екатериной, но состоявшийся разговор сначала не получил никакого развития. И всё же Панин не оставлял увлекавшей его идеи, беспокоясь за судьбу своего семилетнего воспитанника, которого он искренне любил, и понимал, что если Екатерина попадёт в крепостной каземат, то рядом с ней непременно окажется и Павел, ибо Пётр Фёдорович не считал его своим сыном.

Заговор созревал, но Панин на первых порах не был вовлечён в него. Меж тем одну из первых ролей в подготовке рискованного и опасного предприятия стала играть жена князя Дашкова – Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова. Её отцом был граф Роман Илларионович Воронцов, а великий канцлер Михаил Илларионович Воронцов – дядей.

О старшей сестре Екатерины Воронцовой-Дашковой – Елизавете Романовне – мы уже знаем.

Близость родителей Екатерины Романовны к императорской фамилии послужила причиной того, что её крестной матерью была Елизавета Петровна, а крестным отцом – Пётр Фёдорович.

Воспитывалась Екатерина Романовна в доме дяди – канцлера Воронцова вместе с его дочерью и не только получила блестящее образование, но и на всю жизнь сохранила пылкую любовь и страстную привязанность к наукам и книгам.

О её любви к чтению узнал Иван Иванович Шувалов и стал присылать любознательной девочке книги из своей богатой библиотеки. Екатерина Романовна столь преуспела в этом, что немного погодя могла сказать, что кроме неё и великой княгини Екатерины Алексеевны не было в то время женщин, занимавшихся серьёзным чтением. Решительный поворот в судьбе Дашковой произошёл в начале 1759 года, когда она познакомилась с великой княгиней Екатериной Алексеевной, заехавшей поужинать в дом к её дяде.

Вспоминая впоследствии об этой первой встрече с Екатериной, Дашкова писала: «Мы почувствовали взаимное влечение друг к другу, а очарование, исходившее от неё, в особенности когда она хотела привлечь к себе кого-нибудь, было слишком могущественно, чтобы подросток, которому не было и пятнадцати лет, мог противиться, и я навсегда отдала ей своё сердце... Великая княгиня осыпала меня своими милостями и пленила своим разговором. Возвышенность её мыслей, знания, которыми она обладала, запечатлели её образ в моём сердце и в моём уме, снабдившем её всеми атрибутами, присущими богато одарённым природой натурам. Этот длинный вечер, в течение которого она говорила почти исключительно со мной одной, промелькнул для меня, как одна минута». Этот вечер и стал первоначальной причиной многих событий, о которых речь пойдёт ниже.

Шестнадцати лет Екатерина Романовна вышла замуж за гвардейского офицера, красавца и великана, князя Дашкова, матерью которого была Анастасия Михайловна Леонтьева – племянница Натальи Кирилловны Нарышкиной. А Наталья Кирилловна, как мы знаем, была матерью Петра I. И таким образом, князь Дашков доводился Петру I двоюродным внучатым племянником.

За два первых года она родила дочь и сына, но это не помешало ей и много читать и вести светскую жизнь. Летом 1760 года Екатерина Романовна ещё более сблизилась с великой княгиней Екатериной. Екатерина Романовна установила тесные отношения и с родственниками князя Дашкова – Еверлаковыми, Леонтьевыми и Паниными, принадлежавшими к российской знати.

В канун смерти Елизаветы Петровны Екатерина Романовна ночью, больная, тайно проникла во дворец и сказала Екатерине, что она будет верна ей до конца, разделит с нею любые тяготы и пойдёт ради неё на любые жертвы.

После того как на обеде в честь подписания мира с Пруссией произошёл скандал, Екатерина Алексеевна начала форсированно готовить заговор, её решительными сторонниками стали муж и жена Дашковы. Они расширили круг заговорщиков, втянув в комплот ещё нескольких гвардейских офицеров: преображенцев, капитанов – Пассека, Баскакова, Бредихина и поручика князя Барятинского; конногвардейца, секунд-ротмистра Хитрово; измайловцев – премьер-майора Рославлева и его брата – капитана Рославлева, а также капитанов Лесунского и Черткова. В заговор был вовлечён и командир Измайловского полка граф Кирилл Разумовский. А сама Дашкова привела в ряды заговорщиков графа Панина и его племянника генерала князя Репнина. Вскоре ряды заговорщиков пополнились за счёт возвратившегося в Петербург с театра военных действий генерала князя Михаила Никитича Волконского.

Кроме военных в число заговорщиков вошли директор Академии наук Григорий Николаевич Теплов, практический руководитель Академии и один из самых авторитетных и грозных иерархов церкви – архиепископ Новгородский и Великолуцкий Димитрий (в миру – Даниил Алексеевич Сеченов).

В то время как заговор набирал силу, Пётр III вёл себя по-прежнему. Дашкова писала о нём: «Поутру быть первым капралом на вахтпараде, затем плотно пообедать, выпить хорошего бургундского вина, провести вечер со своими шутами и несколькими женщинами и исполнять приказания прусского короля – вот что составляло счастье Петра III, и всё его семимесячное царствование представляло из себя подобное бессодержательное существование изо дня в день, которое не могло внушать уважение».

Вместе с тем атмосфера становилась всё более напряжённой.

Пассек даже просил у Екатерины согласия на убийство Петра III. Он и Баскаков подстерегали императора с кинжалами около домика Петра Великого – в парке, на правом берегу Невы, на Петровской набережной, где император любил вечерами прогуливаться с Елизаветой Воронцовой. И хотя покушение не состоялось, но острота и накалённость ситуации оставались прежними.

Однажды ночью Дашкову разбудил её троюродный брат князь Репнин и сказал, что он только что был у императора, и при нём Пётр III наградил Елизавету Воронцову орденом Святой Екатерины. До сих пор этим орденом награждались только особы императорской фамилии и иностранные принцессы, а так как Елизавета Воронцова иностранной принцессой не была, то не оставалось предполагать ничего иного, кроме того, что она займёт место в императорской фамилии. Такой поворот событий показался Репнину угрожающим, и он не преминул уведомить о том свою кузину.

Разрублен «гордиев узел»

Вскоре после этого, 27 июня 1762 года, в Преображенском полку один из солдат, осведомлённый о готовящемся против Петра заговоре, рассказал об этом капитану Измайлову, думая, что он на стороне заговорщиков. Солдат не знал, что Измайлов – один из преданнейших Петру офицеров, и потому предательство было совершено им по неведению.

Измайлов тут же доложил о том, что услышал, и первым из заговорщиков был арестован капитан Пассек. Об этом тотчас же сообщил Дашковой Григорий Орлов.

В это время императрица Екатерина находилась в Петергофе, и Дашкова опасалась, что, если Пассека начнут допрашивать и он расскажет об участии Екатерины в заговоре, тут же арестуют и императрицу.

Предупреждая такой оборот событий, Дашкова послала жене камердинера Шкурина записку, чтобы она отправила в Петергоф наёмную карету и сообщила своему мужу, как всегда сопровождавшему императрицу, что эту карету надлежит держать наготове, не выпрягая лошадей, для того, чтобы государыня в случае опасности могла немедленно воспользоваться ею.

Отправив записку, Дашкова накинула офицерскую шинель и поспешила к братьям Рославлевым, жившим неподалёку от её дома. Но по дороге ей попал навстречу мчавшийся во весь опор Алексей Орлов. Он уже побывал у Рославлевых и ехал к ней, чтобы сообщить об аресте Пассека.

Дашкова сказала, что она всё знает, а теперь следует всем офицерам-измайловцам поспешить в свой полк и ждать там императрицу, ибо именно Измайловский полк стоит ближе всех прочих к Петергофу, и Екатерина, выехав из Петергофа, может рассчитывать прежде всего на поддержку и защиту измайловцев.

«За несколько часов до переворота, – писала потом Дашкова, – никто из нас не знал, когда и чем кончатся наши планы; в этот день был разрублен гордиев узел, завязанный невежеством, несогласием мнений насчёт самых элементарных условий готовящегося великого события, и невидимая рука провидения привела в исполнение нестройный план, составленный людьми, не подходящими друг к другу, недостойными друг друга, не понимающими друг друга и связанными только одной мечтой, служившей отголоском желания всего общества».

В ночь на 28 июня Алексей Орлов примчался в Петергоф. Он знал, что Екатерина не живёт во дворце: там иногда, наездами бывал Пётр III, а ей и не хотелось лишний раз видеть его, а тем более с ним встречаться. Императрица поселилась в отдалённом от дворца павильоне, построенном на берегу канала, впадающего в Финский залив. Под окном её спальни стояла большая лодка, на которой, в крайнем случае, она могла уйти в Кронштадт или спрятаться на берегу, если будут перекрыты дороги.

Орлов прискакал к павильону, вывел Екатерину из её опочивальни и посадил в карету, присланную Шкуриным. Карета, запряжённая восьмериком, понеслась в Петербург. Ворвавшись в расположение Измайловского полка, экипаж Екатерины остановился. Ей навстречу стали выскакивать полуодетые солдаты и офицеры. Она же, беспомощно протянув к ним руки, с дрожью в голосе стала говорить, что император приказал убить её и сына и что убийцы уже гонятся по пятам за нею. Измайловцы, негодуя, кричали, что все как один умрут за неё и цесаревича Павла. Вскоре подоспел священник и принял от измайловцев присягу на верность Екатерине.

В это время появились в полку знатные, титулованные сторонники Екатерины: генерал-аншеф князь Волконский, граф Пётр Шувалов, двоюродный брат опального Бестужева-Рюмина – адмирал Талызин, бывший близким родственником и братьев Паниных. Среди стоявших рядом с Екатериной были графы Строганов и Брюс, чьи красавицы-жены находились в это время возле Петра III в Ораниенбауме, их поведение там давало повод мужьям требовать от неверных ветрениц развода. Так что у прозелитов Екатерины было много причин и для глубокой личной неприязни к Петру III.

Измайловский полк пошёл за Екатериной, а за измайловцами присягнули семёновцы и затем – преображенцы. В Преображенском полку под арестом находился Пассек. Когда его пришли освобождать, он подумал, что это – хитрая инсценировка и что на самом деле его выпускают только для того, чтобы проследить, к кому он пойдёт, и тем выявить других участников заговора. И Пассек наотрез отказался выходить с гауптвахты.

Последними принесли присягу императрице артиллеристы, после чего, около 9 часов утра, Екатерина, окружённая десятитысячной толпой солдат и офицеров, подъехала к Казанскому собору, куда Никита Панин привёз и цесаревича Павла. Собор был окружён множеством жителей Петербурга: здесь были ремесленники, мещане, купцы, чиновники, солдаты и офицеры, придворные и духовенство. Стихийно возникшее на площади собрание, чем-то напоминающее вече, представлялось общенародным форумом, единогласно приветствовавшим Екатерину.

На глазах у всех этих людей архиепископ Новгородский и Великолуцкий Димитрий провозгласил Екатерину императрицей-самодержицей, а Павла – наследником престола.

После этого императрица возвратилась в Зимний дворец и начала диктовать манифесты.

В первом из них, от 28 июня 1762 года, говорилось, что Пётр III поставил под угрозу существование государства и православной церкви и что он готов отдать на порабощение Пруссии самое славу России, «возведённую на высокую степень своим победоносным оружием». Но законотворчество императрицы было прервано в самом начале из-за того, что Пётр оставался в Ораниенбауме в окружении верных ему голштинцев, а рядом с ним находился верный и храбрый старик – фельдмаршал Миних. Нужно было прежде всего ликвидировать это опасное гнездо, и Екатерина, оставив перо, чернила и бумагу, вышла навстречу духовенству, которое прибыло во дворец, чтобы совершить обряд миропомазания. Перед тем священники медленно и торжественно прошли по площади, на которой ровными шеренгами уже стояли тысячи солдат и офицеров при оружии и в полной амуниции.

Приняв миропомазание, Екатерина вышла на Дворцовую площадь в гвардейском мундире, с голубой лентой ордена Андрея Первозванного через плечо. Ей подвели коня, и она легко и грациозно взлетела в седло. Вот когда пригодились ей многочасовые уроки верховой езды! На другого коня, тоже в гвардейском мундире, села восемнадцатилетняя княгиня Дашкова, которую из-за её стройности и молодости приняли за юного офицера.

Екатерина объехала выстроившиеся на площади полки и приказала им пройти мимо фасада дворца, а сама вернулась в Зимний. Распахнув окно, она встала в проёме с высоко поднятым бокалом вина, показывая, что пьёт за их успех и здоровье. Проходящие полки ревели: «Ура!» и, весело разворачиваясь и перестраиваясь в походные колонны, направлялись на дорогу, шедшую к Петергофу.

Площадь ещё не опустела, а Екатерина уже вновь была на коне и, обогнав двенадцатитысячную колонну, встала впереди, ведя её навстречу голштинцам. В нескольких вёрстах за городом к колонне примкнул трёхтысячный казачий полк, а потом присоединялись всё новые и новые роты, эскадроны и батальоны.

На ночь войска разбили бивак, а Екатерина и Дашкова переночевали в пригородном трактире, заснув на единственной имевшейся там кровати.

Утром следующего дня двадцатитысячная армия Екатерины вошла в Петергоф. Город был пуст, так как голштинцы загодя отошли к Ораниенбауму.

Следует добавить, что ещё до того, как к Петергофу подошли главные силы Екатерины, туда в 5 часов утра уже примчался гусарский отряд под командованием Алексея Орлова. Голштинцев перед городом уже не было, а гусары Орлова увидели на окраинах Петергофа толпы крестьян, вооружённых вилами и косами, которых пригнали туда по приказу Петра III для борьбы с узурпаторшей Екатериной.

Увидев скачущих на них гусар с обнажёнными палашами, крестьяне разбежались, и отряд Орлова вошёл в Петергоф.

Вскоре на его улицы вступила и армия Екатерины.

Большой Петергофский дворец превратился в военную ставку и императорскую Главную квартиру. Десятки сановников и придворных, ещё большее число офицеров и генералов сновали по многочисленным комнатам и залам. У дверей в апартаменты Екатерины, и у всех входов и выходов стояли часовые, по коридорам бегали посыльные и курьеры. И едва ли не больше всех носилась из конца в конец дворца Дашкова. Её знали уже почти все и беспрепятственно пропускали в любые покои. Столь же неожиданно и стремительно появилась она однажды и в покоях императрицы.

Каково же было её удивление, когда она вдруг увидела Григория Орлова, лежавшего на канапе и вскрывавшего толстые пакеты. Такие пакеты Дашкова видела в кабинете своего дяди – канцлера и знала, что они поступают из Кабинета его императорского величества. Дашкова спросила Орлова, что он делает.

– Императрица повелела мне открыть их, – ответил Орлов. Дашкова очень удивилась увиденному и выразила сомнение в том, что Орлов что-нибудь поймёт в этих бумагах.

Затем Дашкова побежала дальше, а возвратившись, увидела возле канапе, где лежал Орлов, стол, сервированный на три куверта. Вышедшая к ним Екатерина пригласила к столу её и Орлова. Из их поведения во время обеда Дашкова поняла, что императрица и Орлов любовники. С этого момента стремление первенствовать сделало сотрапезников Екатерины непримиримыми врагами. И победителем в этом противоборстве оказался Орлов.

...Во всём Петербурге нашёлся только один человек, который решился уведомить Петра III о совершившемся здесь государственном перевороте. Это был парикмахер императора француз Брессан. Он переодел своего слугу в крестьянский костюм, дал ему записку для Петра III, посадил на мужицкую телегу и велел ехать в Петергоф. Едва посланец переехал мост, как за его спиной встала цепь солдат, которым было велено не выпускать из города ни одного человека. Но было уже поздно – мнимый крестьянин оказался последним, кто проехал по дороге на Петергоф и Ораниенбаум.

...Утром 28 июня Пётр III выехал из Ораниенбаума в Петергоф, намереваясь там отпраздновать свои именины, приходящиеся на этот самый день. Стояла прекрасная погода, и Пётр ехал в открытой коляске, радуясь предстоящему празднику. С ним вместе были прусский посланник фон дер Гольц и Елизавета Воронцова, а следом тянулась вереница экипажей с прекраснейшими женщинами и преданнейшими ему придворными и слугами.

А в это время в Петергофе обнаружили исчезновение Екатерины. Часовой, видевший, как две женщины рано утром вышли из парка, ничего другого сказать не мог, и тогда двое слуг пошли в Ораниенбаум, чтобы сообщить императору о случившемся. Как только они вышли на дорогу, навстречу им попался ехавший верхом генерал-адьютант императора Гудович, и слуги обо всём ему рассказали. Гудович помчался обратно, навстречу Петру III, остановил его карету и рассказал об исчезновении Екатерины.

Пётр тут же высадил из экипажей дам, приказал им идти в Ораниенбаум, а сам погнал карету со всей возможной скоростью в Петергоф. Подкатив к павильону, где жила Екатерина, он бросился в её спальню, открыл шкафы, заглянул под кровать и стал зачем-то тыкать шпагой в панели и потолок. Через некоторое время прибежала Елизавета Воронцова и с нею вместе дамы, ослушавшиеся приказа Петра и побежавшие за ним в Петергоф, а следом появился и посланец Брессана и передал записку, где говорилось о произошедшем в Петербурге государственном перевороте.

Пётр послал к Екатерине канцлера Воронцова, надеясь, что тот сумеет убедить её в безнадёжности и преступности затеянного ею предприятия, а сам стал диктовать манифесты и приказы, коими надеялся поправить положение. Он приказал голштинцам выступить с артиллерией навстречу мятежникам, послал в Петербург за своим кавалерийским полком, разослал гусарские пикеты по окрестным дорогам, чтобы задержать и перевести на свою сторону идущие по этим дорогам войска, и отправил в соседний Кронштадт полковника Неелова, приказав ему направить оттуда в Петергоф три тысячи солдат с боеприпасами и продовольствием на пять дней. Сам же, сняв прусский мундир, надел российскую форму и сменил прусский орден Чёрного орла на ленту и знаки Андрея Первозванного.

Однако находившийся рядом с ним Миних убедил Петра III не начинать военных действий, ибо силы неравны и сражение, если только оно начнётся, непременно будет им проиграно. Взамен Миних предложил отправиться в Кронштадт, и Пётр согласился, тем более что у него было под рукой много денег и в случае опасности он мог беспрепятственно уйти из Кронштадта в Германию вместе с Елизаветой Воронцовой и верными друзьями и слугами.

Пётр тотчас же велел своему адъютанту Антону де Виейре – сыну того самого Эммануила де Виейры, который прославился интригами и доносами в предыдущие царствования, – отправиться вместе с флигель-адъютантом князем Барятинским в Кронштадт и отменить приказ, данный час назад Неелову. Едва де Виейра и Барятинский отошли от причала, как Петру сообщили, что в Петергоф с минуты на минуту войдут верные ему голштинцы. Воспылав новой надеждой, Пётр тут же переменил решение и стал осматривать местность, задумав оборонять Ораниенбаум. Но вдруг, около 8 часов вечера к Петру примчался один из его адъютантов и сказал, что к Петергофу подходит армия Екатерины. При этом известии Пётр и бывшие при нём придворные – всего сорок шесть мужчин и женщин – бросились к стоявшим наготове яхте и галере, которые тотчас же пошли в близкий, хорошо видный невооружённым глазом Кронштадт.

Пётр, находившийся на шедшей впереди галере с восемнадцатью своими сторонниками, надеялся, что посланные в Кронштадт де Виейра и Барятинский удержат гарнизон и крепость на его стороне. Однако Пётр не знал, что за последние несколько часов в Кронштадте произошли решительные перемены.

Комендант Кронштадта Нуммерс до появления там посланного Петром Фёдоровичем Неелова не знал о произошедшем в Петербурге, да и сам Неелов тоже ничего не мог объяснить толком, потому что имел обрывочные и противоречивые сведения – даже не сведения, хоть немного достойные доверия, а просто слухи, в которые трудно было поверить.

Поэтому Нуммерс, который пока только обдумывал приказ, привезённый Нееловым, и ещё не распорядился грузиться на суда, даже обрадовался, получив от де Виейры новое предписание – готовиться к приёму императора.

Де Виейра и Барятинский, исполнив данное им поручение, уже собрались было отправляться обратно в Петергоф, как вдруг около 7 часов вечера на пристани высадился прибывший из Петербурга мелкий чиновник, корабельный секретарь Фёдор Кадников, выполнявший роль курьера, с запечатанным конвертом, о содержимом которого он ничего не знал, а должен был лишь передать конверт коменданту Нуммерсу.

Нуммерс вскрыл пакет, не показывая содержащегося в нём ордера никому. А в ордере, подписанным адмиралом Иваном Лукьяновичем Талызиным, коему Нуммерс подчинялся непосредственно, предписывалось никого не впускать в Кронштадт и никого оттуда не выпускать.