Текст книги "Правительницы России"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

«Присутствие исполнителя теперь было бы вредно...»

Пока Елизавета Петровна занималась государственными и личными делами, к великой княгине Екатерине Алексеевне пришла, если верить ей, первая настоящая любовь...

Её первым любовником стал камергер Петра Фёдоровича Сергей Васильевич Салтыков (некоторые историки полагают, что первым её талантом был Андрей Черкасов, но достоверных сведений на этот счёт у нас не имеется. Сама Екатерина, во всяком случае, писала, что с Черкасовым её связывала чистая юношеская дружба).

Салтыков был двумя годами старше Екатерины. Он принадлежал к старшей линии знаменитого рода Салтыковых, ведших свой род с XIII века. Его отец – граф и генерал-аншеф Василий Фёдорович Салтыков был родным братом царицы Прасковьи Фёдоровны, жены царя Ивана Алексеевича и таким образом был дядей императрицы Анны Ивановны, а Елизавете Петровне приходился двоюродным дядей. Немаловажно и то, что Василий Фёдорович Салтыков был женат на княжне Марии Алексеевне Голицыной, чьи многочисленные родственники были весьма популярны в гвардейских полках, и немалое число их оказалось во время дворцового переворота на стороне новой императрицы.

В 1750 году двадцатичетырёхлетний Сергей Васильевич Салтыков женился на фрейлине императрицы Матрёне Павловне Балк – племяннице уже известных нам Балков и Монсов. Из-за всего этого, а также благодаря своей редкой красоте, Салтыков, назначенный камергером великого князя Петра Фёдоровича, одновременно стал душой «малого», или, как его называли, «молодого» двора. Он не пропускал повода постоянно появляться возле Екатерины.

Однажды «Сергей Салтыков, – пишет Екатерина, – дал мне понять, какая была причина его частых посещений... Я продолжала его слушать; он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приёмов, какие дают большой свет и особенно двор. Ему было 25 лет; вообще и по рождению и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся... Я не поддавалась всю весну и часть лета».

Как-то во время охоты на зайцев, оставшись наедине с Екатериной, Салтыков признался ей в страстной любви. Екатерина колебалась, но тут стало известно, что Пётр Фёдорович начал волочиться за девицей Марфой Исаевной Шафировой – внучкой петровского сподвижника барона Шафирова. В это же время Елизавета Петровна запретила Екатерине ездить верхом по-мужски, а не амазонкой, утверждая, что именно поэтому у неё и нет до сих пор детей. Вслед за тем Елизавета Петровна присмотрела в Ораниенбауме хорошенькую молодую вдовушку художника Грота и через придворных стала склонять её к любовной связи с Петром Фёдоровичем.

А после того как двор 14 декабря 1752 года выехал из Петербурга в Москву, Екатерина «отправилась с кое-какими лёгкими признаками беременности», но по дороге произошёл выкидыш и ожидавшиеся роды не состоялись. Впрочем, чуть позже мы узнаем и другие важные нюансы этой истории...

«Заподозрив Екатерину в неверности и окончательно возненавидев её, – писал известный мемуарист и учёный Андрей Тимофеевич Болотов, – Пётр Фёдорович стал обходиться с нею с величайшею холодностию и слюбился напротив того с дочерью графа Воронцова и племянницею тогдашнего великого канцлера, Елисаветою Романовною, прилепясь к ней так, что не скрывал даже ни пред кем непомерной к ней любви своей, которая даже до того его ослепила, что он не восхотел от всех скрыть ненависть свою к супруге и сыну своему (здесь Болотов, забегая вперёд, говорит о событиях конца 1761 года), и при самом ещё вступлении своём на престол сделал ту непростительную погрешность и с благоразумием совсем несогласную неосторожность, что в изданном первом от себя Манифесте не только не назначил сына своего по себе наследником, но не упомянул об нём ни единым словом.

Не могу изобразить, как удивил и поразил тогда ещё сей первый его шаг всех россиян, и сколь ко многим негодованиям и разным догадкам и суждениям подал он повод».

Когда же Болотов во время дворцового приёма впервые увидел Елизавету Романовну Воронцову, то, не зная ещё, что за дама прошла перед ним, спросил дежурного полицейского офицера: «кто б такова была толстая и такая дурная, с обрюзглою рожею, боярыня?» И был поражён, когда тот сказал, что это Воронцова. «Ах, Боже мой! Да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную и обрюзглую совсем, любить, и любить ещё так сильно, государю?..., ибо в самом деле была она такова, что всякому даже смотреть на неё было отвратительно и гнусно».

К этому времени Елизавета Петровна окончательно изверилась в способности своего племянника стать отцом наследника престола. Императрица очень хотела иметь внука, точнее внучатого племянника, во всяком случае, цесаревича и продолжателя династии, и нетерпение её стало столь велико, что она даже приказала найти для Екатерины надёжного фаворита, который сумел бы сделать то, чего не мог добиться венчанный августейший супруг.

Александр Михайлович Тургенев – столбовой московский дворянин, живший в конце XVIII – начале XIX века и прекрасно осведомлённый о тайных делах двора, оставил прелюбопытнейшие «Записки», основывавшиеся на семейном архиве, дневниках и преданиях его семьи и рода. Да и сам Тургенев много знал, а ещё больше был наслышан о секретнейших делах двора, потому что с четырнадцати лет стоял на часах в императорских дворцах, был на посту и в день смерти Екатерины II, и с первых же дней нового царствования состоял при императоре Павле ординарцем. Тургенев служил при штабах князя Волконского и графа Салтыкова, был в ближайшем окружении статс-секретаря Александра I – Михаила Михайловича Сперанского. Он был дружен с воспитателем царских детей Василием Андреевичем Жуковским и многое знал от него.

В «Записках» Тургенева сохранилось много интересных подробностей, в том числе и некоторые фрагменты из истории взаимоотношений Екатерины Алексеевны и графа Салтыкова.

Тургенев сообщал, что канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин узнал от самой великой княгини Екатерины Алексеевны пикантную комическую подробность ночного её времяпрепровождения с Петром Фёдоровичем.

Тургенев писал: «Бестужев... был её министром, поверенным всех тайных её помыслов. От неё непосредственно Бестужев сведал, что она с супругом своим всю ночь занимается экзерцицею ружьём, что они стоят попеременно на часах у дверей, что ей занятие это весьма наскучило, да и руки и плечи болят у неё от ружья. Она просила его (Бестужева) сделать ей благодеяние, уговорить великого князя, супруга её, чтобы он оставил её в покое, не заставлял бы по ночам обучаться ружейной экзерциции, что она не смеет доложить об этом императрице, страшась тем прогневить её величество... Поражённая сею вестью, как громовым ударом, Елизавета казалась онемевшею, долго не могла вымолвить слова. Наконец зарыдала и, обращаясь к Бестужеву, сказала ему:

– Алексей Петрович, спаси государство, спаси меня, спаси всё, придумай, сделай как знаешь!

Бестужев предложил для действия прекрасного собою, умного и отличного поведения перед прочими камергера Сергея Салтыкова... Таким образом, сюжет с Сергеем Васильевичем Салтыковым, которого мы уже касались ранее, приобретает новый дополнительный нюанс, впрочем весьма любопытный и немаловажный.

Поручив Бестужеву уладить это дело, императрица, по-видимому для надёжности, дала такое же задание уже известной нам статс-даме Марии Семёновне Чоглоковой, и та, отозвав однажды Екатерину в сторону, сказала, что сама она, Чоглокова, абсолютно верна своему мужу, но бывают «положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила». Таким «положением высшего порядка» было продолжение династии. Причём Чоглокова предложила Екатерине одного из двух претендентов в фавориты – или Сергея Салтыкова или Льва Нарышкина.

Это предложение императрицы Чоглокова передала уже после того, как роман между Екатериной и Салтыковым был в полном разгаре и когда она уже забеременела от него, хотя и неудачно.

Между тем Салтыков, хотя, кажется, и любил Екатерину, но только ещё более любил себя и свою карьеру, за которую при сложившихся обстоятельствах не мог не опасаться. Всё происходившее вокруг него заставило Сергея Васильевича в конце 1752 года взять отпуск и уехать к родным, но не прошло и трёх месяцев, как Салтыков вновь появился при малом дворе, который вместе с большим двором на весь 1753 год переехал из Петербурга в Москву.

Салтыков то появлялся возле Екатерины, то исчезал, объясняя такую тактику нежеланием её компрометации.

Так проходило время в обеих столицах. Лето 1754 года двор снова провёл в Москве и Подмосковье, а затем тысячи телег и экипажей двинулись из Первопрестольной в Петербург. На сей раз Елизавета Петровна решила не спешить и приказала проезжать каждые сутки только от одной станции до другой. Между столицами было тогда 29 станций, и потому дорога заняла ровно месяц.

Екатерина, вновь беременная, успела благополучно добраться до Петербурга и в среду, 20 ноября 1754 года, около полудня в Летнем дворце родила сына.

«Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребёнку имя Павла, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребёнка и следовать за ней... – писала потом Екатерина. – Как только удалилась императрица, Великий князь тоже пошёл к себе, и я никого не видела ровно до трёх часов. Я много потела, я просила Владиславлову (одну из статс-дам Екатерины) сменить мне бельё, уложить меня в кровать; она мне сказала, что не смеет. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила; я просила пить, но получила тот же ответ... Со следующего дня я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль, и при том я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела и никто не справлялся о моём здоровье. Я то и дело плакала и стонала в своей постели».

А в городе, как бы намеренно подчёркивая контраст в положении несчастной роженицы и прочих родственников появившегося на свет цесаревича, начались пышные торжества. Во всех церквах Петербурга начались благодарственные молебны, над городом плыл густой, непрерывающийся колокольный звон, а сановники наперебой поздравляли императрицу и Петра Фёдоровича с рождением цесаревича, начисто забыв о Екатерине.

Вечером было объявлено, что крестным отцом и матерью новорождённого будут «оба римско-императорские величества» , персоны которых при крестинах станет представлять посол Австрии в Петербурге граф Эстергази.

Во дворце и в домах знати вспыхнули великие празднества – пиры и маскарады, на улицах появились длинные ряды столов с даровыми яствами и питиями, а в ночном небе полыхал фейерверк, изображавший написанную огненными красками картину: коленопреклонённая женщина, символизировавшая Россию, стояла пред алтарём, на коем красовалась надпись: «Единого ещё желаю». Как только картина угасла, вспыхнула новая: на облаке возлежал на пурпурной подушке младенец, а под облаком сверкала надпись: «Тако исполнилось твоё желание».

Был не только фейерверк – были также и стихи. Фейерверк вскоре отполыхал и угас, а стихи остались, ибо были они написаны первым пиитом России Михаилом Васильевичем Ломоносовым:

 
С великим прадедом сравнися,
С желаньем нашим восходи.
Велики суть дела Петровы,
Но многие ещё готовы
Тебе остались напреди.
 

На шестой день после родов, в день крестин, Елизавета сама принесла Екатерине на золотом блюде указ своему Кабинету о выдаче ей ста тысяч рублей. Кроме того, она принесла и небольшой ларчик. Этот ларчик Екатерина открыла, когда императрица ушла. В нём лежало «очень бедное маленькое ожерелье с серьгами и двумя жалкими перстнями, которые мне, писала Екатерина, совестно было бы подарить моим камер-фрау».

После крестин младенца не оставили у матери, на крестины, кстати, не приглашённую, а отнесли к августейшей его бабке – бездетной и потому совершенно неопытной в уходе за новорождённым. Мальчика, завернув во фланелевые пелёнки, положили в колыбель, обитую мехом черно-бурых лисиц, закрыли двумя одеялами и оставили в жарко натопленной опочивальне под надзором кормилицы и нянек. Из-за этого Павел всю жизнь боялся простуды и всё же часто болел.

Праздник ещё гудел, сверкал и разливался, а по Петербургу уже пополз слушок, что отцом новорождённого является никак не великий князь, а граф Сергей Салтыков – полюбовник Екатерины Алексеевны. Уже известный нам Тургенев писал: «Секретнее ещё всего сказанного говорили старики вполголоса, что Великая княгиня разрешилась от бремени дочерью, одни утверждали – живою, другие спорили, что дитя было мёртвое. Что наскоро было сыскано новорождённое дитя в селе Галичине и заступило место рождённого Великою княгинею».

Когда Екатерина родила Павла, Бестужев доложил императрице, что «начертанное по премудрому соображению Вашего Величества восприяло благое и желанное начало, – присутствие исполнителя высочайшей воли Вашего Величества теперь не только здесь не нужно, но даже к достижению всесовершенного исполнения и сокровению на вечные времена тайны было бы вредно. По уважению сих соображений, благоволите, всемилостивейшая государыня, повелеть камергеру Салтыкову быть послом Вашего Величества в Стокгольме, при короле Швеции».

В «Записки» Тургенева вкралась небольшая неточность: Салтыков не был назначен послом России в Швеции, а был послан в Стокгольм с почётной миссией протокольного характера – известить о рождении наследника шведского короля Адольфа-Фредерика, близкого родственника Петра Фёдоровича, из одной с ним Гольштейн-Готторпской династии.

Правда, кривотолки только ещё более усилились, так как поездка в недалёкий в общем-то от Северной Пальмиры Стокгольм предусматривалась на необычайно долгий для такой миссии срок – более чем на полгода: Салтыков, выехав 7 октября 1754 года, должен был возвратиться лишь на Масленицу, то есть к проводам зимы и началу весны. Но инструкция – инструкцией, а жизнь – жизнью, и получилось так, что в Петербург Салтыков не вернулся. Прямо из Стокгольма его отправили в Гамбург, главой русской дипломатической миссии, куда он и прибыл 2 июля 1755 года. Однако по дороге туда Салтыкова ждал поистине царский приём в Варшаве и ещё более радушный и тёплый у родителей Екатерины в Цербсте, после чего слухи об его отцовстве распространились и по Европе. И, наконец, когда 22 июля 1762 года, через две недели после прихода Екатерины к власти, она назначила Салтыкова русским послом в Париже, прозвучал последний аккорд в признании его необычайной близости к Екатерине.

А Салтыков после Парижа, побывав ещё и посланником в Дрездене, заслужил от Екатерины нелестную характеристику «пятого колеса у кареты» и никогда более не появлялся при дворе, умерев в почти полной безвестности.

Вокруг появления на свет Павла ходило немало слухов. Хочу предложить вниманию читателей одну из легенд, имеющую, впрочем, некую фактологическую основу. Легенда эта имеет прямое отношение к рождению цесаревича Павла. Её воскресил в 1970 году прекрасный историк и писатель Натан Яковлевич Эйдельман, опубликовав исторический очерк «Обратное провидение» – о тайне происхождения Павла I. Разбирая несколько свидетельств о необычных обстоятельствах появления на свет Павла Петровича и приводя те слухи, которыми рождение сопровождалось, Эйдельман рассказывает, что Екатерина родила мёртвого ребёнка, но это сохранили в тайне, заменив его другим новорождённым – чухонским, то есть финским мальчиком, родившимся тогда же в деревне Котлы, возле Ораниенбаума. В ту же ночь семейство отца мальчика – местного пастора и всех жителей деревни, около двадцати человек, под строгим караулом отправили на Камчатку, деревню Котлы снесли и срыли, а затем и запахали место, где она стояла.

...Через семьдесят лет в Сибири объявился брат Павла, происходивший от тех же родителей – чухонцев, сосланных на Камчатку. Его имя было – Афанасий Петрович Петров, но в народе прозвали его Павлом из-за разительного сходства с тогда уже давно покойным императором Павлом I. Афанасий Петрович был бродягой, но под старость осел в Красноярске и нашёл приют у местного жителя мещанина Старцова. 19 июля 1822 года Старцов написал царствовавшему тогда сыну Павла I императору Александру I, что у него в доме живёт родной дядя императора. И Александр I распорядился найти Афанасия Петровича и доставить в Петербург. Тобольский губернатор Капцевич поручил это дело частному приставу Александру Гавриловичу Алексееву, и тот с двумя казаками отправился на поиски царского дяди.

После долгих мытарств они наконец нашли бродягу, который действительно был как две капли воды похож на Павла Петровича. Бродяга подтвердил, что он действительно родной дядя и императору Александру, и всем его братьям и сёстрам.

Афанасия Петровича вместе со Старцовым привезли в Петербург и, как водится, посадили в Петропавловскую крепость. Есть несколько свидетельств того, что именно в это время, в 1824 году, к Александру из крепости несколько раз вывозили и возвращали обратно какого-то старика.

Продержав и Петрова и Старцова в крепости семь месяцев, их отправили обратно в Сибирь, настрого наказав никому не говорить ни слова обо всём случившемся.

Косвенным подтверждением истинности рассказанной истории служит то, что пристав Алексеев именно в это время был награждён орденом Святой Анны III степени, что для полицейского в столь малом чине было совершеннейшей редкостью, так как этот орден давал потомственное дворянство.

На сём история не закончилась. Вернувшиеся в Сибирь Петров и Старцов вели себя по-прежнему: Старцов писал в Петербург, а Петров – рассказывал небылицы. Узнав об этом, всесильный временщик Алексей Андреевич Аракчеев категорически потребовал запретить Старцову посылать письма в столицу, а Петрова велел снова увезти из Сибири, на этот раз – в Москву. Место было выбрано не случайно – полицейским розыском было установлено, что Афанасий Петров на самом деле крепостной крестьянин из подмосковной деревни Исуповой, Богородской волости, принадлежавший князю Голицыну.

Его возвратили на прежнее место жительства, а «вины его предали забвению».

Обычная, казалось бы, история, даже и не о самозванце, а о жертве досужих слухов, крутившихся вокруг человека помимо его воли. Однако и не совсем обычная, хотя бы потому, что верили ей тысячи простых людей, да и не только простых...

А что же Петербург? Что – высший свет? Там тоже не верили, что Павел I сын Петра Фёдоровича, но упорно твердили, что его отцом был Сергей Салтыков.

Так, Н. И. Греч в своих мемуарах сообщал, что в 1826 году, во время коронации Николая I, внучка Сергея Салтыкова появилась в царских украшениях, которые уже семьдесят лет считались утерянными. Тут же воскресла история рождения Павла Петровича, и несомненное отцовство Сергея Салтыкова вроде бы получило новое подтверждение.

Ещё одним отзвуком этой же истории был следующий эпизод: однажды император Александр III – ярый русофил, ненавидевший всё немецкое, доверительно спросил историка Якова Лазаревича Барскова:

   – Скажите мне, чьим же всё-таки сыном был Павел?

   – Не могу скрыть, Ваше Величество, – ответил Барсков. – Не исключено, что от чухонских крестьян, но скорее всего прапрадедом Вашего Величества был граф Салтыков.

   – Слава тебе, Господи! – радостно воскликнул Александр, истово перекрестившись, – значит, во мне есть хоть немножко русской крови.

А ведь даже из этой книги мы узнали, что в Анне Петровне – дочери Петра Великого и Екатерины I была всего лишь половина русской крови, в Петре Фёдоровиче – четверть, в Павле Петровиче – если считать его отцом Салтыкова – снова половина, а уж от Александра I до Николая II процент русской крови всё уменьшался и уменьшался, составив в конце концов ничтожно малую долю.

Готовясь к великой роли

А теперь вновь возвратимся ко времени рождения Павла, которого мы оставили в колыбели, обитой мехом черно-бурых лисиц, в жарко натопленной комнате, в апартаментах его двоюродной бабушки.

«Когда прошло сорок дней со времени моих родов, – писала Екатерина, – императрица пришла вторично в мою комнату. Я встала с постели, чтобы её принять, но она, видя меня такой слабой и такой исхудавшей, велела мне сидеть, пока её духовник читал молитву. Сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после его рождения». Но его тут же унесли обратно.

После рождения Павла отношения между Екатериной и Петром ещё более ухудшились. Дело дошло до того, что однажды Пётр, придя в апартаменты жены, несколько раз сказал, что сумеет образумить её. А когда Екатерина спросила: «Как же?», Пётр до половины вытянул из ножен шпагу.

Между тем к этому времени Екатерина сумела приобрести среди многих придворных и поголовно у всех дворцовых слуг очень большой авторитет. Она была ровна в обращении, ничуть не высокомерна, давно уже свободно и почти без акцента говорила по-русски, питая слабость к простонародным оборотам речи и зная множество пословиц и поговорок. Екатерина на каждом шагу и при каждом удобном случае подчёркивала свою набожность, почитание православия и пылкую неподдельно искреннюю любовь к своей новой родине – России.

Первые два года русскому языку обучал её по рекомендации Кирилла Григорьевича Разумовского, Президента Петербургской Академии наук, один из лучших русских лингвистов и лексикографов Василий Евдокимович Адодуров. Писатель и переводчик, он был и первым русским адъюнктом Академии наук по высшей математике, избранный по представлению великого Эйлера. Адодуров свободно владел немецким и французским языками, которые знала и его ученица, а это являлось отличным условием того, чтобы обучение было высококачественным.

Английский посланник Уильямс так отзывался об Адодурове: «Я не видел ни одного из туземцев столь совершенного, как он; он обладает умом, образованием, прекрасными манерами; словом, это русский, соизволивший поработать над собой».

Адодуров для Екатерины стал не только учителем русского языка, но и большим, преданным другом на всю жизнь, сохранив ей верность в несчастьях, постигших его в 1759 году, когда был он обвинён в соучастии в заговоре, якобы имевшем целью возвести Екатерину на престол.

Когда же его ученица взошла на трон, она не забыла своего учителя, друга и слугу – Адодуров стал сразу сенатором, куратором Московского университета и президентом Мануфактур-коллегии, а скончался он Почётным членом Академии наук и действительным тайным советником, что по «Табели о рангах» соответствовало званию генерал-аншефа.

Через два года занятий русским языком происками недоброжелателей Адодуров был отстранён от преподавания Екатерине и перешёл на службу в Коллегию иностранных дел к Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину.

После этого Екатерина продолжала упорно заниматься самообразованием, вставая в шесть часов утра и не тратя времени попусту. Принято думать, что большую часть времени занимали у неё штудии иноземных авторов – немцев и французов, однако это не так – на первом месте стояли у неё книги по русской словесности, по истории и географии России. Именно это впоследствии позволило ей стать одним из лучших историков России, уступая лишь таким корифеям, как Иван Никитич Болтин, академик Герард-Фридрих Миллер, Василий Никитич Татищев, академик Август-Людвиг Шлёцер и князь Михаил Михайлович Щербатов. А её литературные труды поставили Екатерину в первый ряд русских писателей. Екатерина оставила после себя тысячи писем, сказки, стихи, комедии, драмы, учебники, мемуары, свидетельствующие об универсальности и энциклопедичности её знаний.

Её самообразование носило и чисто прагматический характер – она хотела знать страну, которой всерьёз готовилась управлять.

Весьма многообразны и плодотворны были и её научные и литературные интересы, связанные с Западом, Екатерина переписывалась с французскими энциклопедистами – Вольтером, Дидро и Монтескье, с великим естествоиспытателем Бюффоном, со скульптором Фальконе – будущим автором «Медного всадника», украшенного надписью: «Петру Первому от Екатерины Второй». Она читала множество французских и немецких книг, заказывая, кроме того, переводы с английского, с латыни, с итальянского, если эти книги почему-либо интересовали её.

Её чтение не было искусством для искусства. Когда Дидро спросил Екатерину о населении России, о сословных отношениях и о русском земледелии, то получил в ответ несколько статей, тщательно и серьёзно написанных ею самой.

Вместе с тем Екатерина находила время заниматься верховой ездой, игрой в бильярд, любила гравировать по металлу, работать за токарным станком, рисовать карандашом.

К этому следует добавить страстное желание Екатерины встречаться со всеми выдающимися людьми, приезжавшими в Петербург из разных стран, постоянное общение с крупнейшими русскими учёными, литераторами, издателями, актёрами, музыкантами, живописцами. Причём очень часто знаменитые иноземные визитёры оказывались в России по её приглашению.

Всё это впоследствии привело к тому, что Екатерину по справедливости стали считать самой просвещённой государыней Европы. Стародавний корреспондент Екатерины, всезнающий издатель рукописной газеты для полудюжины королей и императоров, барон Мельхиор Гримм, дважды побывавший в Петербурге, основываясь на непосредственных впечатлениях от общения с Екатериной, отзывался о ней так: «надо было видеть в такие минуты эту необычайную голову, эту смесь гения с грацией, чтобы понять увлекавшую её жизненность; как она своеобразно схватывала, какие остроты, проницательные замечания падали в изобилии одно за другим, как светлые блестки природного водопада. Отчего не в силах моих воспроизвести на письме эти беседы! Свету досталась бы драгоценная, может быть, единственная страница истории ума человеческого. Воображение и разум были одинаково поражаемы этим орлиным взглядом, обширность и быстрота коего могли быть уподоблены молнии. Да и возможно ли было уловить на лету ту толпу светлых движений ума, движений гибких, мимолётных! Как перевести их на бумагу? Расставаясь с императрицей, я бывал обыкновенно до того взволнован, наэлектризован, что половину ночи большими шагами разгуливал по комнате».

Однако всё это будет потом, а пока Екатерина, только что подарившая власти наследника престола, оставалась великой княгиней с несчастливой судьбой – отрешённая от сына и покинутая мужем.

Деятельная, умная, энергичная Екатерина не могла ограничиваться чтением, письмом, охотой и ремёслами. Она понимала, что её удел – политика, и стала исподволь готовить себя к той роли, которую вскоре стала играть столь блистательно. Следует заметить, что Пётр Фёдорович, будучи наследником Российского престола, оставался герцогом Голштинским. Управление Голштинией было его прерогативой, требовало досконального знания дел в герцогстве, проникновения во внешнеполитические коллизии, связанные с соседями этого государства, правильного понимания проблем большой европейской политики. На всё это у Петра Фёдоровича не было ни времени, ни желания, ни способностей.

И мало-помалу Екатерина, к вящему удовольствию Петра Фёдоровича, прибрала голштинские дела к своим рукам. Для неё занятия голштинскими делами оказались очень полезны, ибо она стала стажироваться в управлении государством, входя во все аспекты внутренней и внешней политики. А в начале 1755 года Пётр Фёдорович и официально передал ей управление герцогством.

Чуть раньше произошло сближение Екатерины с канцлером Бестужевым. Канцлер был очень рад потеплению отношений с Екатериной и стал одним из наиболее верных и преданных ей сотрудников, вводя её в сферу наиболее важных государственных дел и исподволь готовя Екатерину к мысли, что российский трон после смерти Елизаветы должен перейти не к Петру Фёдоровичу, а к ней.

Такого рода идеи пали на хорошо подготовленную почву – Екатерина и сама думала о том же, и не только думала, но и готовилась к такого рода развитию событий, хотя и очень неспешно и в высшей степени осторожно. Вопрос о том, кому будет принадлежать трон, приобретал актуальность из-за того, что Елизавета Петровна, подорвавшая здоровье беспрерывными кутежами и совершенно безалаберной жизнью, стала всё чаще болеть и месяцами не прикасалась к государственным бумагам.

И русские вельможи, и резиденты иностранных дворов, и живо на все реагировавшие офицеры гвардии хорошо понимали серьёзность ситуации и, задумываясь над всем происходящим, отдавали предпочтение Екатерине. Прусский резидент в Петербурге Мардефельд, слывший умным и проницательным человеком, сказал однажды Екатерине: «Вы будете царствовать, или я совсем глупец».

Всё это происходило в условиях резкого изменения международной обстановки, когда на первый план выдвинулись англо-французские противоречия и России надлежало либо сохранять нейтралитет, чего она не сделала, либо принять чью-либо сторону, что она весьма опрометчиво и совершила, хотя вполне могла бы, сохранив нейтралитет, остаться в стороне.

В 1754 году началась вооружённые столкновения между англичанами и французами в Канаде, а с 1756 года военные действия были перенесены на территорию Европы.

К этому времени возникло две коалиции: англо-прусская, поддержанная рядом северогерманских государств, и франко-австрийская, на стороне которой были также Саксония и Швеция. Россия не вмешивалась в конфликт до конца 1756 года, ибо в правительстве Елизаветы Петровны не было единства, и вопрос этот сначала передали на усмотрение канцлера – ярого сторонника англо-русского союза.

Энергично взявшись за дело, Алексей Петрович Бестужев быстро подготовил союзный русско-английский договор, и сэр Уильямс, посланник Лондона в Санкт-Петербурге, без замедления подписал его. Однако буквально на следующий день на пути этой, уже свершившейся, инициативы возникло непреодолимое препятствие – Конференция при Высочайшем дворе. Конференция была детищем Бестужева, совсем недавно созданная по его собственному почину. В состав Конференции при Высочайшем дворе входили: канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, его старший брат Михаил, генерал-прокурор Сената Никита Юрьевич Трубецкой, вице-канцлер Михаил Илларионович Воронцов, начальник Тайной канцелярии Александр Иванович Шувалов, фельдмаршал Александр Борисович Бутурлин, Степан Фёдорович Апраксин и Михаил Михайлович Голицын, сенатор Пётр Иванович Шувалов, а также великий князь Пётр Фёдорович. Секретарём Конференции был Дмитрий Васильевич Волков. Большинство членов Конференции были противниками братьев Бестужевых, а первую скрипку в ней играли братья Шуваловы и Воронцов.