Текст книги "Правительницы России"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

Шляйниц, сидя на противоположном от Михаила Львовича конце стола, поглядывая по сторонам, хотя и помалкивал, однако же ко всему прислушивался и всё на ус мотал.

Выбрав подходящую минуту, когда в застолье стало чуть тише, промолвил печально и тихо:

   – Позвольте, господа честные, и мне слово молвить.

Гости, зная, сколь близок немец к Михаилу Львовичу, враз замолчали.

   – Я есть, господа, чужой человек из земли Саксония. Я много ездил, господа, много видел. Видел разный страна, разный городы, разный народы. Смотрел, как они живут. Рассказывал, как живут православные люди в Польском королевстве и Литовском княжестве. Говорил – обижают русских, обижают белорусов – многие не верить мне: «Так не может быть, Христофор. Белые руссы есть храбрые и смелые люди, они не будут терпеть такая обида». Я говорил: «Я есть чужой человек, я и сам не могу понимать, почему все они это терпят?»

Гости злобно сопели, раздувая ноздри, и, слушая немца, не заметили, как, почти касаясь головой нижнего края образов, встал хозяин – большой, дородный, красивый. Увидев, замолкли.

Михаил Львович держал у плеча тускло поблескивавший венецианского стекла в кованом золоте кубок. Глядел сурово, властно.

   – Ну что, други мои и товарищи, – сказал он глухо. – Говорили о том тайно, хоронясь в домах своих, друг от друга розно. Теперь здесь о том же скопом погомонили. А жить и дале станем, как вчера жили?

   – Не будем! Не станем! Подымай нас, Михаил Львович! Веди нас! – закричали все, кто был в застолье. – Ты ни одной битвы не проиграл! А было их не менее трёх десятков!

   – Нешто у схизматиков шеи крепче, чем у татар? – воскликнул старый рубака князь Иван Озерецкий.

Шляйниц сидел затаившись, прикрыв глаза ладонью.

Глинский полыхнул очами, единым духом осушил венецейский кубок. Десятки серебряных чар стукнулись враз, будто не шестьдесят человек сдвинули чаши, а двое закадычных друзей стукнулись кубками в сердечной здравице, не побоявшись расплескать вина.

Близко к полуночи, когда почти все гости поразъехались, в опочивальню к Михаилу Львовичу пришёл брат его – Василий.

Михаил Львович сидел в спальне со Шляйницем сам-друг.

Увидев Василия, Шляйниц встал, собираясь уйти.

   – Сиди! – жестом остановил его Михаил Львович.

Василий знал, что Шляйниц Михаилу Львовичу ближе всех и во многом роднее брата. Потому и решил говорить обо всём откровенно.

   – Послушай, Миша, – несмело начал робкий подслеповатый Василий, – я пошёл было спать, да что-то ворочался-ворочался, а сон нейдёт.

   – Хошь, чтоб я тебе колыбельную спел? – спросил Михаил Львович зло. – Так понапрасну пришёл. Пусть их тебе твоя Анна поёт.

Василий стоял молча, не зная, что ему делать, и даже не решаясь без приглашения сесть на лавку.

   – Ты, Миша, на меня не серчай, – продолжал так же робко Василий, – я ведь не со злом к тебе пришёл. Родной я тебе брат, поди, одна ж кровь-то – Глинские.

   – Ну говори, не тяни, – оборвал Василия Михаил Львович.

Набравшись духу, Василий выпалил:

   – Боюсь я затейки твоей, Миша. Ведь это же бунт. А за бунт знаешь что бывает?

   – Дурак ты, Василий, – произнёс Михаил Львович безо всякого зла, с бесконечной усталостью ли, досадой ли. – Какой же это бунт? Разве мы холопы? Бунт – это когда воры скопом на законную власть ополчаются. А я супротив короля Сигизмунда войной иду, как государь идёт на государя. Я и до того не к холопам за подмогой обращался, не у мужиков искал суда и правды – у венценосцев. И лишь когда Сигизмунд меня слушать не захотел, а старший его брат венгерский король Владислав в нашу распрю встревать отказался, только тогда я попросил помощи у других – у крымского хана, у московского царя, у волошского господаря, у Великого магистра Тевтонского ордена, у императора Максимилиана, у многих моих единоплеменников благородной крови. Вот так, брат мой Василий.

И, сощурив глаза, сказал коротко и жёстко:

   – Да я и сейчас уже – государь. А не добуду литовский трон – здесь в Полесье, в Белой Руси установлю свою власть, своё государство. Для всех людей, коим худо под рукой Сигизмунда, будет прибежищем и оплотом их вольности то моё государство.

Встав с лавки, Михаил Львович повернулся к образам, истово перекрестился, проговорил сильно и звонко:

   – Переполнилась чаша терпения моего, Господи. Не о милости ко мне прошу я тебя, небесный владыка наш, но о справедливости и помощи. Пошли мне одоление на супостатов и благослови меч мой!

И так это произнёс, будто не втроём они были в тесной спалённой горенке, а в церкви стояли при великом многолюдстве единомышленников.

Василий с жалостью взглянул на брата и, будто не слыша тех бесстрашных и гордых, но бесконечно опасных слов, осторожно присел на краешек скамьи. Сунул ладони промеж колен, проговорил в противовес Михаилу Львовичу очень уж по-домашнему, словно не князь спорит с князем, а старуха малолеткам сказку сказывает:

   – А я сижу вот и думаю: «Чего это тебе, Миша, с малолетства вечно всего не хватает? Где-то ты только не побывал, чего-то ты только не повидал, чего только не имел – и всё неймётся! Подавай тебе жар-птицу, да и только. А теперь вон что надумал – трон заиметь! Ты ли первый того возжелал, Миша? Только не бывало такого, чтобы трон помимо законного государя кто-либо брал, хотя бы законный король и вовсе негожим был.

   – Ну и ходи под негожим дальше, – сказал Михаил Львович, зло хмыкнув, – а мне зачем велишь?

   – Не в тебе дело, Миша, – примиряюще продолжал Василий. – Ты об нас подумал бы, обо мне, твоём брате, о жене моей, о детях моих малых – племянниках твоих, а их у меня, слава Богу, пятеро. Им-то каково будет, когда лишимся всего. Если уж тебе меня и Анну не жаль, и всё равно, что станется с Марией, Юрием да Иваном, то ты хоть любимицу свою Елену и Мишу пожалей, коего мы с Анною в твою честь нарекли.

Михаил Львович поглядел на брата. Перед ним сидел сутулый узкоплечий мужичонка, голова у него была маленькая, по приплюснутому плоскому затылку на тонкую бледную шею спускались редкие волосы неопределённого цвета.

Михаил Львович представил себе маленькую Олесю, Олёнку, свет очей, ненаглядную красу, ангела в образе малого дитяти, и сердце его впервые сжалось от жалости и тревоги за неё и за всех них – Глинских – родную кровь его.

Ему отчего-то представилась бесконечная залитая дождями дорога, вереница тряских телег, печальные носатые вороны, мокнущие на пустых ещё полях, покрытых серым жнивьём и грязными лохмотьями подтаявшего снега. А в телегах, примерещилось ему, сидит он сам, Михаил Львович, братья его – Василий да Иван, племянники и племянницы.

«Племянники, – про себя проговорил Михаил Львович, будто сладкую ягоду на языке покатал. – Племянники – племя, племя моё».

И перевёл глаза на киот. Скорбно и жалостливо глядела на него Божья матерь.

«Так вот почему зовут эту икону «Утоли мои печали», – вдруг подумал Михаил Львович, и снова перевёл глаза на Василия. А тот сидел не шевелясь и ждал, должно быть, что скажет ему старший брат.

   – Иди, Вася, спать, – проговорил Михаил Львович мягко. – Утро вечера мудренее. А ежели страшишься, то к делу моему не приставай.

Василий встал, шаркая подошвами обрезанных валенок, пошёл к двери.

Перед тем как выйти – обернулся. Хотел что-то сказать, но только вздохнул, вяло мазнул бессильно висевшей рукой и, ссутулившись ещё больше, молча вышел.

Война

Первым из Турова вышел конный отряд Шляйница. Сторонники Глинского только ещё собирали в ближайшей округе повстанческие ватажки, а Шляйниц уже подходил к Гродно. Сколь ни был он близок к Михаилу Львовичу, но никому не веривший князь приставил к нему своего тайного соглядатая Николку по прозвищу Волчонок.

Семь сотен отчаянных головорезов вёл саксонец в набег, и ни один из них не знал, куда они скачут и кого ищут. Шляйниц знал. Он вёл отряд в имение Заберезинского, и интересовал его сам хозяин Ян Юрьевич.

   – Привези мне Заберезинского, Христофор, – сказал Глинский Шляйницу, отправляя его в путь. – Он нужен мне.

   – Привезу, князь, – отрубил саксонец.

Весть о стремительном продвижении повстанцев опережала отряд. Расположенная к Заберезинскому шляхта исчезала их своих имений быстрее, чем при появлении Орды.

Отряд Шляйница мчался через пустые имения, не встречая никого, кроме лесорубов, углежогов да хуторян-пахарей.

А в Туров со всех концов Великого Литовского княжества и из многих порубежных государств мчались гонцы и послы: с письмами, грамотами, посулами помощи. Все враги Речи Посполитой с надеждой воззрились на Туров, где внезапно закипели такие страсти – не приведи Господь!

Среди прочих именитых гостей наборзе примчался и посол Сигизмунда Казимировича – королевский дворянин Ян Костевич, муж смелый, прямой, однако же не весьма далёкий умом.

Едва ли не с седла стал требовать свидания с Михаилом Львовичем, напирая на то, что он – посол самого короля.

Брат Михаила Львовича – Иван, из-за скуластости и узкоглазия прозванный Мамаем, втолковывал простодушному Яну, как если бы тот был не королевский посол, а недоросль из лесной деревни:

   – Ты, Ян, пойми: Михаил Львович – божьей милостью урождённый князь и благородством не уступит твоему королю. И он ныне в своём панстве государь. И ты у него не один таков. Ждут его лицо, видать, многие послы: и от крымского царя, и от царя московского, и от многих иных властителей доброродные люди.

Ян Костевич кричал попросту:

   – Ты, Мамай, брата своего с королём не равняй! И меня с иными послами не путай! Я от его милости Сигизмунда Казимировича с любовью и миром, а с чем иные люди сюда понаехали, того я не знаю!

Иван снова повторял пану Яну то же самое. Костевич твердил своё.

Ни о чём не договорившись, разобиженный вконец пан Костевич съехал со двора и стал ждать.

Михаил Львович, собрав самых ближних – братьев Василия да Ивана, князей Жижемских и Озерецких, зятя своего Якуба Ивашенцева, – говорил раздумчиво:

   – Послов в Туров понаехало довольно. Однако же, господа, посол – не полк и не тумен: в поле с ним не выйдешь. А когда обещанные царём и ханом войска поспеют, того я не ведаю. И потому сейчас надобно нам ждать и с Сигизмундом сколь можно долго большой брани не затевать. Ежели король нас упредит и выйдет против нас со всеми силами, то мы войну проиграем, не начав. И потому, говорю вам снова, сейчас главное не озлоблять короля напрасно и не ввязываться в войну с ним, прежде чем соберём все наши силы воедино.

А с Яном Костевичем завтра с утра я начну переговаривать о мире и ждать своего часа.

   – Верно говоришь, брат, верно, – первым откликнулся Василий, остальные загомонили, соглашаясь.

Вдруг в дверь покоя постучали. Михаил Львович, недоумевая, приподнял брови: строго велел никого к нему не впускать, и любому, кто бы он ни был, – ждать конца совета.

Подумав немного, никому не велел спросить, кто там – за дверью. Встал сам и грузно, неспешно, пошёл к двери. Чуть приоткрыв, глянул в соседний покой. У порога стоял Пиколка – грязный, потный, худой. Видно было, что скакал напролёт дни и ночи.

Наклонившись к уху Николки, Глинский спросил еле слышно:

   – Чего стряслось?

Николка выдохнул хриплым шёпотом:

   – Христофор Заберезинского убил.

Михаил Львович на мгновение припал головой к дверной притолоке, закрыл глаза. Выдохнул глухо:

   – Иди, Николка, ступай, отдохни с дороги.

Закрыв дверь, Михаил Львович неспешно прошёл на своё место. Сел, сложив на краю стола большие сильные руки. Сказал тихо:

   – За минуту меняется судьба человека и даже целого государства. Минуту назад выходил я отсюда мироносцем, вернулся непримиримым воителем. Надобно всем нам думать теперь о войне скорой и беспощадной.

   – Что случилось?! О чём узнал, Михайла Львович?! Что сталося?! – наперебой заговорили собравшиеся.

Михаил Львович думал: «Сказать или нет?» Решил – скажу. Всё одно – самое большее завтра утром об этом будут знать все.

   – Убили Заберезинского, – сказал Глинский твёрдо и громко. – Теперь скорой войны не миновать. Не простит мне этого король. Хотя, видит Бог, смерти Яна Юрьевича я не хотел.

И, встав, махнул рукой – идите, мол, потом призову.

И начал Михаил Львович – который уж раз в жизни – великий и неустанный ратный труд. Заканчивая дело, тут же брался за второе, продолжая третье и пятое, и десятое. Между делами ежечасно укреплял дух своих сообщников, показывая им, сколь много союзных государей шлют своих послов к нему в Туров.

Особенно же пышно принимал Глинский московского посла Никиту Семёновича Моклокова – Губу.

Никита Семёнович за пиршественным столом сидел по правую руку от хозяина. Брал яства с одного с Глинским блюда. Когда что-нибудь говорил, хозяин почтительно замолкал. Моклоков же, поднаторевший в посольствах умелец, басил, скромно опустив очи:

   – То не мне, малому человечишке, честь, то пресветлому моему государю Василию Ивановичу честь. И за то тебе, князь Михаил Львович, государь мой воздаст сторицею. И если ты, и братие твоя, и все православные христиане из Литовской земли, под его высокую государеву руку пойти захотите, то он, государь Василий Иванович, милость вам окажет и вас, православных христиан, под его высокую руку принять повелит.

Глинский в ответ благодарил за честь, заверяя в верности прародительской православной апостольской вере, но о переходе под высокую государеву руку пока что ничего не говорил.

Может, знал, ратоборец, что рука у Василия Ивановича не только высока, но и тяжела.

Губа, заласканный и задаренный, уехал в Москву. Перед отъездом сказал Глинскому:

   – В следующую пятницу велит государь великим воеводам Якову Захарьичу да Даниилу Васильевичу Щене идти к тебе, князь, на подмогу. И ты, зная то, делал бы своё дело честно и грозно. И супротив Сигизмунда-короля выступал бы со всем замышлением.

«Вот теперь-то и начнётся настоящая война», – подумал Михаил Львович. И от такой мысли у него на душе почему-то стало тревожно и нехорошо, будто не сам он к этому шёл и не этого же больше всего хотел.

10 марта 1508 года пятидесятитысячная русская армия вышла из Москвы и двинулась к Можайску. Медленно шагали пешие ратники, неспешно двигались конные, тяжко катились многовёрстные войсковые обозы.

За Вязьмой, почитай в ста с небольшим вёрстах от Москвы, находилась граница Литовская, а Смоленск, к коему они и шли, был дальней зарубежной крепостью.

Когда армия Якова Захарьича вышла из Можайска, с севера, от Великих Лук, двинулся к Полоцку с новгородскими полками старый и многоопытный воевода Даниил Щеня. И одновременно с юга из Северской земли пошёл на помощь Глинскому двоюродный брат Великого Московского князя Василий Иванович Шемячич.

12 марта легкоконный отряд князя Александра Фёдоровича Олёнки – Алебышева, обогнав ещё у самой Москвы улитой ползущую армию воеводы Якова Захарьича, на рысях влетел в Туров.

А литовского посла Альбрехта Мартыновича Гаштольда всё ещё не было.

Михаил Львович, обняв при встрече князя Олёнку, сказал шутливо:

   – Вот и собрались мы, князь Александр Фёдорович, в самое что ни есть соборное воскресенье, собором всех православных земель латынскую сигизмундову власть порушить.

А оказавшийся при встрече протопоп Власий завершил:

   – Собрались, и с Богом! Чего угодное Богу дело откладывать?

Михаил Львович так на попа зыркнул – у того и язык отнялся.

Всё же через три дня Глинские пошли воевать: сам Михайла Львович с братом Иваном отправился к Мозырю, Василия послал под Киев – велел забрать для начала Житомир и Овруч, а московские воеводы – все враз – потянулись к Смоленску, отвлекая на себя главные королевские силы. Война началась всерьёз. И Михаил Львович почал своё дело супротив «полячишки Сигизмундишки» с самого начала делать со всем замышлением и к городам его приступать накрепко, и землю его жечь и зорить.

В начале марта 1508 года перед Михаилом Львовичем отворил ворота Мозырь. Успех объяснялся просто – воеводой в Мозыре был его зять Якуб Ивашенцев.

Сразу же в Мозырь повалили послы. Никита Семёнович Моклоков – Губа, приехав из Москвы, сообщил Михаилу Львовичу, что государь щедрою рукой дарует ему – Глинскому – все земли и города, которые он отобьёт у Сигизмунда. Михаил Львович, скрыв усмешечку, низко поклонился послу и сердечно поблагодарил государя.

В начале апреля сдался Клецк. И здесь дело обошлось без крови: ворота города открыли мужики – землерои, коих князь два года назад избавил от татарской неволи, отправив с поля предстоящего сражения.

Когда Глинский взял Клецк, туда наборзе примчались и молдавский посол и крымский. Хан обещал Михаилу Львовичу ещё большую милость, чем московский великий князь.

   – Царь Гирей, – сказал посол, – дарит тебе, князь Глинский, Киев. И как только Киев возьмёшь, то этим городом и будешь по его царской милости править.

Услышав это, Михаил Львович подумал:

«Так бы и я мог Василию да Гирею Варшаву и Вильнюс подарить. Да только далеко до этих городов, как им, так и мне».

А в это время отряды повстанцев рассеялись по огромной территории, запалив мятеж чуть ли не на половине Великого княжества Литовского.

Под Оршей, под Житомиром, под Овручем, у Слуцка и Минска бились повстанческие отряды, ожидая обещанной русским царём подмоги. Однако, как ни велики были силы восставших, города затворились накрепко и более ни одной крепостицы мятежный князь взять не мог, ибо московские полки, хотя и направились к Смоленску в начале марта, пока ещё шли неведомо где.

Целый день заседал в Клёцке военный совет. Вместе с военачальниками сидел за столом и московский думный дьяк Иван Юрьевич Поджогин – Шигона, человек ещё молодой, незнатный, но уже входивший при государе в большую силу.

Воинники, глядя на большой чертёж государства Литовского, постеленный на столе разноцветной скатертью, водили по нему перстами, шумно дышали, спорили до хрипоты.

Иван Юрьевич сидел бессловесно, только очами посверкивал, поворачивая большую голову на тонкой шее то вправо, то влево.

Главный ратоборец, князь Михаил Львович, тоже сидел молча, уперев подбородок в кулак.

К обеду, дав высказаться каждому из советчиков, Михаил Львович взял слово сам:

   – Слушал я вас чуть ли не полдня. Теперь меня послушайте. Силы наши, – Михаил Львович плавным движением руки очертил над столом большой круг, – отстоят друг от друга на двести и на триста вёрст. И бьём мы по супостатам сразу в пяти местах. Это как если б ввязался я в драку с пятью меня слабейшими, но каждого пытался бы сбить одним перстом.

Для убедительности Михаил Львович протянул над столом руку и широко растопырил пальцы.

   – А врага надобно бить кулаком! – И Михаил Львович пальцы собрал в кулак. – Посему отовсюду станем силы наши стягивать в одно место – под Минск.

   – Почему под Минск? – спросил брат Михаила Львовича Иван.

   – Потому что там стоят полки Василия Ивановича Шемячича, и вместе с ними мы сначала возьмём Минск, а потом пойдём на Вильнюс.

Сказав это, Глинский покосился на Ивана Юрьевича.

Поджогин, перехватив взгляд Глинского, скромно заметил:

   – Я, князь, не воин. Решать здесь всем вам соборно или же тебе одному, как у вас то по обычаям вашим заведено.

Михаил Львович покраснел, сказал с досадой:

   – Стало быть так: осаду повсюду снимать. Всем войскам идти к Минску. Туда же и сам я выйду со всеми моими силами не мешкая.

Военная рада, гремя оружием, пошла из горницы вон. Остался сидеть лишь государев думный дьяк Иван Юрьевич.

Уже привыкнув к тому, что человек этот в простоте не делает ничего, Глинский спросил:

   – Чего сказать хочешь, Иван Юрьевич?

   – Что значит: «хочу», «не хочу»? – отозвался Шигона. – Я здесь не по собственному желанию сижу. Меня сюда государь мой по великим делам послал. И я тут не своё желание, а его государскую волю сполнять обязан.

Глинский снова покраснел – во второй раз за несколько минут выслушал от велемудрого дьяка поучение, как нерадивый школяр от строгого наставника.

   – Говори! – сказал Михаил Львович раздражённо.

   – Я, князь Михайла Львович, человек не ратный. Меня государь держит возле своей персоны не великого умишка моего ради. Так вот и понял я, будто собираешься ты со всеми своими силами к Минску идти и там купно с государевыми воеводами к нему подступать и тот литовский городишко промышлять накрепко. Так я понял, князь Михайла Львович?

   – Так, – недоумевая, куда это клонит московский лис, ответил Глинский.

   – А ежели так, то надобно тебе и братьям твоим присягнуть Василию Ивановичу – государю всея Руси на верность, ибо под Минском будешь ты не столь своё дело делати, сколь государево.

Глинский почувствовал, как от этих слов у него без сил опустились руки и колоколом зазвенело в голове.

Иван Юрьевич сидел, положив тонкие слабые руки на стол, глядел на Михаила Львовича не шевелясь.

   – Верно, Иван Юрьевич, – промолвил Глинский обречённо. И добавил с ухмылкой: – Недаром тебя держит возле себя государь Василий Иванович, недаром.

...Через три дня Глинские принесли присягу на верность Московскому царству.

Пятидесятитысячная армия боярина Якова Захарьича подошла к Орше и остановилась, поджидая шедшую от Великих Лук армию князя Щени. Даниил Васильевич Щеня – воин старый и не менее Якова Захарьича опытный, вёл на Литву полки новгородцев. У Орши остановился и он. Хотя Яков Захарьич должен был двигаться к Смоленску, а Щеня – к Полоцку, отвлекая на себя королевские силы и тем самым споспешествуя Глинскому, ни один из воевод дальше Орши не пошёл.

Только Новогород-Северский князь Василий Иванович Шемячич выполнил то, что обещал: прошёл с войсками к Минску и встал под его стенами.

Однако тем дело и кончилось.

Шемячич перекрыл дороги, ведущие к Минску, уставил под его стенами земляной город, где не токмо ночами, но в ненастье и днями отлёживалось его воинство – и стал ждать.

Для успокоения двоюродного братца, Московского Великого князя Василия, чтоб тот укорами особливо не докучал, – приступал не зело опасно: постреливал из пищалей, из самострелов. Из пушек не палил – берег государево пороховое зелье; паче того на стены не лез – чего зазря христианскую кровь лить?

Литовские люди в Минске в замке запёрлись накрепко – попробуй возьми.

Василий Иванович посылал им прелестные письма – уговаривал перейти под высокую руку государя Московского, перехватывал обозы, зорил в округе деревеньки.

В конце мая пришла к нему весть: в Бресте, в трёхстах пятидесяти вёрстах к юго-западу от Минска, объявился сам король с несметной воинской силой.

Василий Иванович, постреляв из пушек, учинил приступ, но, потеряв полторы сотни людишек, города не взял.

И для того чтоб после от братца Василия укоров не выслушивать, собрал своих начальных людей на совет: что-де далее делать, и ежели делать, то как?

Ратоборцы кряхтели, чесали в затылках, сказывали нечто мудреное, отговаривались не в лад: как хошь, так и понимай.

Один, сетуя на слабость русских сил, на упорство минчан, бубнил, что-де против жару и камень треснет, второй, напротив, раззадорившись, кричал:

«Не робей, воробей – дерись с вороной!»

Иные его поддерживали, говоря: «Бог не без милости, казак не без счастья». Большинство же не мудрствуя лукаво осторожничали: знай-де край, да не падай.

Василий Иванович от таких советов вконец закручинился и решил постоять под Минском ещё недолго, однако ж, чтоб Сигизмунд на него врасплох не навалился, выслать по направлению к Бресту разъезды, а войску помаленьку грузиться на телеги.

Не прошло и дня – примчался в его воинский стан гонец, молодой, складный, нарядный.

В шатёр к Василию Ивановичу вошёл он без малейшей робости. Неспешно сняв бархатную шапку, поклонился кое-как, чуть наклонив голову.

Василий Иванович не знал, кто таков молодец по роду-племени, решил про себя: «Должно, сын боярский или служилый дворянин». Спрашивать же не стал – не по чину ему это было и не по породе.

Надменно вздёрнув курносое лицо с редкой клочковатой бородёнкой, смотрел на посланца сурово.

Гонец, шагнув к Шемячичу, вынул из кожаной сумки письмо. Было то письмо не свитком, как у русских, а в квадратном пакете – на немецкий лад. Протянув пакет князю, сказал громко:

   – Казак Никола, гонец его милости.

Василий Иванович вопросительно приподнял бровь, пакета не взял. Властно поведя рукой, велел принять одному из дьяков, что в сей момент оказался в шатре. Дьяк, взломав пять сургучных печатей, вынул из пакета лист.

Молча пробежал первые строчки, быстро глянул на подпись. Сказал тихо, с немалым подобострастием:

   – От князя Михайлы Львовича Глинского к твоей милости, Василий Иванович.

Шемячич надулся индюком, проговорил важно:

   – Чти.

Дьяк заговорил сладкогласно:

«Высокородному господину Василию Ивановичу Шемячичу, князю Новгород-Северскому. Кланяется тебе Михаил Львович Глинский, владетельный князь земель Туровских, пинских, мозырских, клеческих и иных. Иду с полками моими и воеводами, с огневым нарядом и многими людьми к тебе, князь, на подмогу. И будем, князь, город Минск промышлять совокупно, и с Божьей помощью тот город возьмём. А ты, князь, жди меня вскорости. И ради того нашего дела совершай всё гораздо. Князь Михаил Львович Глинский».

Василий Иванович, побледнев от обиды и гнева, спросил сипло:

   – И это всё?

   – Всё, господине, – робко пролепетал дьяк, прекрасно понимая, что двоюродный брат московского царя ни за что не стерпит, чтобы ему писали нечто подобное. Опытный в делах, он увидел в письме Глинского многое, что уязвляло Василия Ивановича в самое сердце. Шемячича Глинский именовал только новгород-северским князем, тогда как себя именовал со многими титлами. И писал Шемячичу не как равному, но как подчинённому себе человеку, упрекая в беспомощности и заявляя в гордыне:

«Иду к тебе, князь, на подмогу».

И далее, как некий король или же великий князь, хвастливо писал: «с полками моими и воеводами», а ведь на самом-то деле воевода в его войске был всего один – он сам, князь Михайла.

Еле повернув голову в сторону дьяка, Шемячич зло и отрывисто произнёс:

   – Письма князю Михайле не будет.

И с прищуром, сверху вниз глянув на гонца, проговорил с великой надменностью:

   – Скажи князю Михайле: брат мой, Великий князь Московский Василий Иванович, велел мне быть под Минском большим воеводой. И я волю брата моего сполняю, как мне Бог помогает. Иных советчиков да помощников мне не надобно. А если брат мой, Василий Иванович, какого служилого человека ко мне пришлёт, то я того человека под начало к себе приму, как о том брат мой мне повелит.

И встав, гонцу рукою махнул: иди же, поезжай к своему господину не мешкая.

Между тем от Бреста к Слониму быстро двигался с большими силами Сигизмунд Казимирович. Он шёл строго по прямой – кратчайшей дорогой на северо-восток, ища брани с мятежниками.

На Троицу, 11 июня, Сигизмунд вошёл в Слоним. Глинский, узнав, что король почти рядом, всего в ста тридцати вёрстах, учинил последний приступ. Однако и осаждённые, каким-то образом проведав, что подмога близка, держались стойко и, множество наступавших до смерти побив, город отстояли.

На другой день приехал сначала к Василию Ивановичу и затем к Михаилу Львовичу государев воевода Юрий Иванович Замятин.

   – Надобно вам из-под Минска отходить, – сказал он и Шемячичу и Глинскому. – Государь велел всеми силами встать под Оршею и тот город промыслить во что бы то ни стало. Ныне там и Яков Захарьич, и Даниил Васильевич – великие воеводы стоят со многими силами.

Михаил Львович представил, как идёт он к Орше, всё дальше на восток от родных мест, как всё более тают его силы, ибо бегут обратно в свои припятские деревеньки все те его нынешние сторонники, какие ещё надеются на королевскую милость. Представил и то, как прибывают силы у Сигизмунда, ибо из освобождённых им от осады городов вливаются в его армию их гарнизоны.

И впервые понял – война проиграна.

Сигизмунд Казимирович, пройдя Минск, 13 июля встал лагерем возле Орши на виду у своих противников.

– Ох грехи наши тяжкие, – вздыхал первый воевода Яков Захарьич, – силён супостат, страх как силён!

Михаил Львович и сам это видел, и как опытный военачальник, понимая, что открытый бой может закончиться победой противника, всё же досадовал на осторожность и нерешительность московских воевод.

Глинский в трудные минуты в решениях своих был скор – иначе давно бы уже не сносить ему головы. Поразмыслив недолго, решил: нужно уходить. Потому что сколь московские воеводы ни бились, а толк – вот он: запятил их король за Оршу.

А ну как перейдёт он Днепр, что тогда?

И в ночь на 14 июля Михаил Львович велел закладывать подводы, собирать скарб, готовиться к отъезду. За себя при войске оставил Андрея Дрозда.

Утром распрощался с немало изумлёнными воеводами, но кто бы посмел его задержать? – вольный человек, и государю добре известен, потому безо всякого замешкания был отпущен с честью, да и был таков.

14 июля 1508 года для Михаила Львовича война кончилась, начиналось нечто новое, но что судьба несла ему – он не знал.