Текст книги "Плач кукушонка"

Автор книги: Вольдемар Грилелави

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Влад скомандовал:

– Отбой! – и сразу вслед за командиром сладко засопел в подушку. Ему снилась жена, ласково принимающая посетителя с вином и цветами, но этим посетителем был сам он, а жена трепетно ласкала и много хороших слов наговаривала на ушко. Затем неожиданно резко толкнула Влада и сбросила его вместе с одеялом с кровати.

– А, что, зачем? – испуганно лепетал Влад, видя перед собой вместо жены Иваныча и, не понимая, как и откуда он появился в их спальне.

– Завтрак проспали! – прокричал командир. – Женька, поди, все сейчас сожрет, засранец. Нас, почему не разбудил? Тихоня, оделся, умылся и сейчас с Клавкой, поди, чаи распивает.

Но в столовой его не оказалось и, как сказал повар, еще не приходил.

– Значит, в поиски пива ударился. Впустую. До обеда ни один чепок не откроется.

Плотно набив утробу снедью, Влад с Иванычем заглянули в штаб, убедились, что обстановка относительно мирная, сонная и штилевая, вернулись в гостиницу и завалились спать дальше.

На обеде Женя не появился, чем вызвал волнение у командира. Это уже не вписывалось в обыденные привычные рамки. Исчезнуть без предупреждения в неизвестном направлении он не мог. Да и в чем смысл? В Зайсане он впервые, знакомых еще не приобрел. Никаких причин для таких внезапностей не припоминалось. Уйти на озеро или в клуб, так все равно уже пора и объявиться.

– Ждем до вечера и объявляем тревогу.

Но до тревоги не дошло. За два часа до ужина в номере зазвенел телефон. К трубке, сбивая друг друга с ног, рванули вместе. Победила молодость. Влад схватил трубку первым, но сразу передал ее Иванычу.

– Капитан Тимошенко слушает!

– Здравствуй, Анатолий Иванович! – в трубке звучал мягкий и сладкий голос командира майора Черского, не предвещающий ничего хорошего, кроме хорошей дыни в одно адекватное место.

– Здравия желаю, товарищ майор! – по интонации и строевой стойке Влад понял, кому отвечал Иваныч. – Я только что сам хотел звонить, чтобы сообщить…

– Надобности нет, Анатолий Иванович, – сладким голосом продолжал майор. – Значит, слушай сюда: Шарипову строгий, тебе простой, ну и за компанию легкое замечание Гримову. Ему выговора пока без надобности, через полгода на звание посылать. Так что завтра утром встречайте спецрейс сороковки со своим борттехником и больше старайся не терять. Конечно, запретить легкие потребления в командировках считаю не только невозможным, но и без надобности. Почему бы и не развеяться. Однако тематику пьяной болтовни рекомендую сменить.

8

Когда Света покинула магазин, женщины еще несколько минут не могли придти в себя от шока.

– Что-то я ни разу не встречала её. Может приезжие? – спросила тетя Вера, первая, кто смог произнеси хоть слово.

– Не похожа она на приезжую, чтобы бутылки на хлеб менять. Кто же это может быть? Вроде всех в районе знаю. Да и такая уродина, если бы и промелькнула, то уж запомнилась бы навсегда.

– Кстати, Заславцы. Смерть стариков, может, надоумила их. Тише стали, не буянят. Если и пьют, так молча. Да и девочка их пропала. Может в интернат сдали, не особо они признавали её.

– Кто же у них примет? Оба родителя трудоспособны, такой дом большой. Нет, в интернат не возьмут, самих заставят воспитывать. Они, вроде, в ПМК так и работают?

– Я их там видела на днях. Как были бирюками, так бирюками и остались. Все молчком, как будто и людей вокруг их нет. Это кем же быть то надо, чтобы за столько лет ни то, что родителями, собственным дитём не поинтересоваться.

– Ой, мамочки! – вдруг Надежда, соседка Заславцев напротив, схватившись за сердце, медленно сползла по стене на пол.

– Да что случилось, Надька? – засуетились перепуганные женщины. – Сердце прихватило? Вера, скорей валидол.

– Не надо, девочки, со мной все в порядке. Боже мой, да что же эти сволочи, сделали с ней?

– Ты чего, Надь? Ты что бормочешь себе под нос, суй таблетку под язык.

– Вы что, не поняли? Это же внучка была Заславцев. Эти скоты изуродовали ведь её. Какая девчушка была, боже, что они с красотой натворили.

И, когда до женщин дошел смысл сказанного, шок от услышанного парализовал их. Они помнили весёленькую красивую девочку с распущенными темными густыми шелковистыми волосами в цветастом сарафанчике, вносившую радостное оживление с появлением её в магазине. Даже при болезни дедушки после гибели бабушки Света всегда была приветлива и бодра, пряча в глубине души свои трудности и печали. И то, что женщины увидели несколько минут назад, просто не хотелось связывать с теми воспоминаниями того прекрасного личика.

Еще много дней округа гудела и обсуждала событие в магазине. Но больше никто не встречал Светлану, и вскоре бабы замолчали, так как видели ее только те, что оказались в магазине, а кто просто слышал, не получив наглядного подтверждения, очень скоро забыли, как обыкновенный эпизод в этой обыкновенной будничной жизни, переключившись на более свежие и волнующие события.

А Света не выходила из своего убежища, пока запасы хлеба не подошли к концу. Она распределила хлеб с таким расчетом, чтобы одной булки хватало на два дня. Попытки растянуть на три дня она отмела сразу. На третий день кружилась голова, и ослабло зрение, что не позволяло читать, а чтение являлось единственной отдушиной, определяющий хоть какой-то смысл этого животного существования.

Мысль о самоубийстве не покидала её, только ни один из придуманных способов ей никак не подходил. Исчезнуть можно в огне, но было жалко дедушкиного дома. Ведь он – частица его памяти в этой жизни. А еще могли пострадать и невинные. Не хотела она смерти и родителям. Уйти из жизни даже нечаянной убийцей претило её разуму. Утонуть в реке? Она очень мелкая, и сильное течение будет бить, и кромсать её тело о торчащие валуны. Светлане казалось, что после смерти так просто не должна исчезнуть, и видеть себя истерзанной не хотелось. Она желала такой смерти, чтобы раствориться в никуда, насовсем, пропасть из этого мира в очень далекое неизвестное, оказаться нигде. Смерть ожидалась, как избавление, а не продолжение страданий. Но то, что остаться в этой ей не хотелось, в этом она утвердилась окончательно. И хлеб она ела не ради жизни, а чтобы изнуряющий голод не отвлекал от любимых книг и задачек, одну из которых, как покинуть этот мир, Света решить никак не могла.

И, наконец, пришло окончательное решение. Если броситься в поток реки и перетерпеть встречи с валунами, то течение с такой скоростью её унесет далеко-далеко. Проследив за движением реки по карте и рассчитав по скорости, то она пришла к выводу, что через два с половиной месяца её забросит в Северный ледовитый океан. Там очень холодно, но есть надежда, что к этому времени холод ее беспокоить не будет. Зато никто и никогда не узнает, куда делась Света. Она и не хочет, чтобы кто-нибудь узнал о её судьбе.

Вот и кончилась последняя горбушка хлеба. Света дождалась захода солнца, предварительно приведя в порядок свой секретик, спустилась с чердака, окинула прощальным взглядом дом, где прошла вся жизнь, откуда ушли на кладбище любимые бабушка и дедушка, с которыми теперь она никогда не встретится, так как южные воды быстрой реки очень скоро забросят её в холодные воды севера. А бабушка с дедушкой впустую будут ждать её. Но не хочется их обманывать. Ведь она обещала дедульке долго жить. Что же она скажет ему сейчас? Пусть верят и ждут её здесь.

И от этих мыслей слезы потекли ручьем из глаз, заливая видимость, но Света, не обращая внимания на них, шла, спотыкаясь и падая под злобный лай собак, в свое будущее, туда, где громыхая о валуны, несется Тентек, чтобы, сливаясь с крупными реками России, нести свои воды в вечные холода.

Берега речушки были усеяны мелкой галькой и крупными булыжниками. Сильные ветра Сайкан и Евгей, разгоняясь через Джунгарские ворота, за многие годы выдули все песчинки и травинки, поэтому до лесопосадок берег был безжизненным и голым.

Света села на край берега на, остывшие от вечерней прохлады, камешки и, опустив ноги в ледяную воду, которую даже южное солнце за длительный день не успевало согреть, и бессмысленно смотрела на бурлящий поток. Не хотелось верить, что вот так в семь лет жизнь внезапно прекратится. Но она просто не в состоянии придумать, как можно выжить среди тех, кому ты не просто не нужна, но даже смертельно мешаешь. Её не просто не любят, её даже не желают видеть и слышать рядом с собой. После многолетней безумной взаимной любви с бедами и потерями попасть в поле всепоглощающей ненависти и нелюбви, выше всех человеческих сил.

– Нет всяким сомнениям, – вслух самой себе прокричала Света и, оттолкнувшись от берега, окунулась в бурлящий поток. Ледяная вода обожгла тело, подхватила, закружила, завертела, бросая на скользкие валуны, а с них опять в глубину.

Света закрыла глаза, рот, жадно хватая воздух, когда поток очередной раз выбрасывал её на мель, и вновь, сильно сжав зубы, боясь потерять драгоценный воздух, неслась под водой до очередной мели.

Очнулась она на берегу, распластавшись на жестких камнях, понимая, что река не захотела принять её, подарив еще какой-то кусок жизни с её болью, голодом и душевными страданиями. Она поняла, что обещание дедушке придется выполнять. И от этой мысли на душе стало радостно, тело после ледяного купания приобрело свежую легкость, тупая сердечная и мышечная боль исчезли. Она будет жить, как велел дедушка, назло родителям, которые против её желания. Да, больно, плохо, нет друзей, нет подруг. Никого нет рядом поблизости, но есть дедушкины и бабушкины книги, задачки. Она с ними проживет. В школу не пошла? Света вспомнила, как в щелочку утром первого сентября сквозь слезы наблюдала движение нарядных детишек в сторону школы. Ну и пусть. Она не может пойти, так как предстать перед сверстниками в таком ужасном виде смерти подобно. Нет более жестокого и коварного существа, чем благополучный и здоровый телом сверстник. Как цыплята в одной коробке заклевывают больного и ущербного сородича, так и мальчишки и девчонки не простят рядом с собой уродливого, жизнью обделенного слабого ровесника. Сильного побоятся, а слабого заклюют.

Она будет жить, и учиться в своем доме на чердаке в секретике. И родители ничего с ней не сделают. Она будет защищаться. Она все сделает, чтобы они не смогли проникнуть в ее убежище, делая нужные вылазки по ночам, а походы за хлебом до обеда, когда весь люд городка в школе и на работе. Несколько прохожих и тетя Вера, продавщица, не в счет. Главное, чтобы про ее убежище не узнали родители. Но тот факт, что она жива и где-то существует, она не собирается скрывать, скрытными действиями напоминая о себе. Пусть знают, что она жива и собирается жить долго. Это её жизнь и принадлежит ей. Она сама ею и распорядится.

Благо, дедулька имел привычку держать в запасе большое количество тетрадей, ручек, карандашей, и Света успела перетащить все это богатство к себе на чердак. Это позволяло ей постигать премудрости школьных наук. А жажда к знаниям порой пересиливала даже голод.

Такие планы строила Светлана, возвращаясь после не совершившегося самоубийства, вся мокрая и оборванная, обдуваемая прохладным осенним ветерком, но, не ощущая боли и холода в теле, согреваемая планами и перспективами дальнейшего существования.

Так как последний кусочек хлебушка был съеден еще до обеда, а холодные купания и прогулка разыграли аппетит, Света, не заходя в убежище, сразу пробралась в дом и под храпы и посапывания собрала все съестное, нашла какую-то мелочь в ящике для ложек. И уже довольная и умиротворенная завалилась спать в своем сонном гнездышке. Сразу же погрузившись во власть сновидений. Ей впервые приснились вместе бабушка и дедушка. И она счастливая между ними на диване, прижавшись к обоим, пила чай с вкусными баранками с маком, и вкус ощущался по-настоящему.

9

– Нет, Влад, я сейчас, ты только послушай и держи меня крепче, нет, ты понял? О, мать моя женщина, чего я только сейчас не наделаю! – капитан Тимошенко резко бросил трубку в гнездо и нервно забегал по номеру, сбивая ногой постоянно попадающийся на пути который уже раз подряд один и тот же стул, пока Влад не поймал его в последний пинок и не поставил на стол. – Я ему оторву руки и ноги, а затем еще остальные подвески. Нет, но ты хоть понял, что он учудил!

Влад давно уже сообразил, куда и почему пропал Шарипов, и с готовностью соглашался с возмущениями капитана. Единственное его удивляло, так это зачем Женя так азартно и с веселостью поддерживал тему супружеской измены. Даже Влад больше нервничал от фантазий Иваныча. А Женя похихикал, по геройствовал, а сам, сразу же после засыпания командира со штурманом вырядился по форме и прихватил табельный пистолет. Запудрив мозги дежурному об оперативной необходимости, похитил двухцилиндровый мотоцикл прапорщика Матюхина, который хранил его на вертолетной площадке. И с запасной канистрой бензина на багажнике махнул через перевал в Ушарал с инспекторской проверкой своей благоверной супруги, дабы проверка состоялась в самый рискованный момент, а именно, где-то до утренней побудки, как говорится, когда тебя никто не ждет. При подъезде к городу натолкнулся на ВАИ, которая устроила ночную погоню до самой квартиры. Там его и повязали, но в верности своей возлюбленной он убедился. Все остальные неприятности волновали слабо, как бы побочные помехи основного счастья.

Утром они встретили спецрейс ЯК-40, из которого после не интересующих их пассажиров сначала по трапу начал спускаться мотоцикл, а затем появился Женя, которого Иваныч еще долго после этого случая звался Реджепбаем с легкой заменой некоторых букв в имени и переносом значения его. Ударение оставил на прежнем слоге.

– Ну и какого хрена устроил ралли Зайсан-Ушарал? Легче было бы, если бы застукал? Патронов на две дичи аж две обоймы прихватил, бортач стрелок. Ума ноль. И слух слабый. Или соображалка не варит. Ясно же говорил, что где-то на вторую неделю гормоны закипают. Какой же балбес в первую ночь проверки устраивает? – с этих слов начал свою лекцию Иваныч вечером за застольем по случаю получения внеочередных выговоров. Влад от последних слов Иваныча даже поежился. Зря он это говорит. Взгляд Жени вновь приобрел тоскливо задумчивую окраску. Нравоучение командира он перевел в свою плоскость мышления. Влад толкнул Иваныча в бок, и командир, поняв свою оплошность, ткнул кулаком под Женин нос. – Даже и не планируй. Ты еще не видел меня в гневе. Запомните, мальчики, вы вступили на офицерскую стезю, где долг превыше всего. А если там кто-то трахает твою жену, так ты чью-нибудь здесь. И это называется товарищеской взаимовыручкой. И никак не по-другому.

Поскольку основным виновником такого потока "наград" являлся Женя, командир потребовал в качестве компенсации за нервные перегрузки Шарипову профинансировать сие застолье. Борттехник, осознавая свою вину, все же попросил впредь столь щекотливую тему на застольях не поднимать.

– Это хорошо, что Матюхин убыл по заставам, – заметил Влад. – А то и ему пришлось бы компенсировать амортизационные. Бензина надо в бак долить, чтобы без претензий.

– Ха! – возмутился Женя. – Интересно, а на чьем бензине он катается? Ни каких компенсаций, иначе отправлю на государственную заправку. Пусть по госцене покатается.

– Главное в нашем сумбурном бытие – растить детей, по возможности собственных и надеяться, – продолжал Иваныч, не обращая внимания на реплики молодежи, – что и твоих случайных на стороне кто-то кормит. Но на всякий случай, как Зиятдинович любит говорить, посещая места, где бывал раньше, не скупись на конфеты, закупи пару килограмм и раздай встретившимся детишкам соответствующего возраста. Авось и твоему перепадет. Не от тебя, так от твоего товарища.

И в конце пьянки, прежде чем провалиться в царство Морфея, Иваныч предупредил, что, проснувшись утром, он должен видеть здесь обоих. Иначе устроит грандиозное мордобитие с членовредительством.

Экипаж полностью соглашался с доводами командира и с каждым последующим тостом восхвалялся его разумностью и жизненностью рассуждений.

Дальнейшая командировка пролетела в стабильном режиме с плановыми полетами на границу и редкими тревожными вылетами, как на санзадание для оказания врачебной помощи, чаще женщинам на заставе, и редко на задержание нарушителя, случайно по редчайшим и труднейшим тропам, умудрившегося прорваться сквозь практически сверхплотные погранпосты.

С первой командировки Влад возвращался, как опытный и летчик, и офицер, прошедший за такой срок почти все нюансы службы. И первую неделю дома блаженствовал в семейной идиллии, купался в доброжелательности и благосклонности супруги, порой ревностно задумываясь над такой резкой переменой и полным отсутствием недовольства и раздражения. И, когда он уже стал привыкать к такой приятной семейности Татьяны, у супруги начали прорезаться нотки легкого недовольства. Влад, дабы загасить огоньки раздора в самом их зачатии, старался быть самой послушностью и любовью, угождая ее капризам и потакая во всех желания и просьбах. Но волна раздора упорно нарастала, грозя в любой момент, перерасти в штормовую, накрыть с головой, наполнив нутро кислотой и горечью соленой пены.

Командир эскадрильи майор Черский, устраивая еженедельные субботние совещания, любил своими нравоучениями наставлять на путь истинный офицерский состав эскадрильи. Блистая красноречием перед голодными подчиненными, а разбор недели всегда проходил перед обедом, а он часто увлекался собственным пониманием актуальности поднятых проблем, что начисто забывал про распорядок дня, вынуждая офицеров страдать избыточностью слюны от съедобных паров, источаемых кухней, расположенной впритык к совещательному кабинету. Конечно, любая наука на голодный желудок усваивается прочней и надежней. Но была еще одна нервирующая причина: суббота – банный женский день, и жены, оставляя детей с мужьями, толпой шли в пограничный отряд на помывку с парилкой. И такие, хоть и предвиденные задержки, очень нервировали женский коллектив эскадрильи. Но майору Черском плевать на семейные разборки, у него еще не кончился запас тем и желание довести их до подчиненных не иссякло. Часто в запарке он уходил на второй круг.

– Ну и чего там стоило было трепаться? – встретила раздраженным голосом Татьяна Влада. – Только бы ничего не делать. Отлично знаете, что все ждут, неужели нельзя сказать командиру. За неделю не натрепятся, а нам сейчас несись, как угорелые. И не попариться толком, не помыться. Уже к семи выгоняют.

– Таня, не один же я там, – пытался защититься Влад.

– Наплевать мне на всех. Обед в час, так будь добр, хоть к двум придти. А уже шестой час. О чем вообще столько говорить можно, хуже баб, только бы и мололи языком.

– Ну, так детей у нас нет, вот, и шла бы одна.

Ох, лучше бы он это не говорил. Ведь сколько твердит истина, что молчание– золото. А теперь столько дерьма высыпалось на него. Он даже среди офицерского состава не слышал таких характеристик. Это и есть то торнадо с женским именем Таня, которое он ожидал. А бороться со стихией не только он, но и все человечество еще не научилось. Для собственной безопасности проще затаиться и переждать. Благо в окошко уже стучали соседки и увели на несколько часов это грозовое облако.

Но Влад знал, что энергия стихии не ослабнет за эти часы, поэтому решил пойти к Сафину и за стопариком разрядиться.

– Это получается, без вины виноватый, как у Островского, – жаловался Влад товарищу. – Даже в оправдание нечего придумать. Вот почему нет солнца, откуда взялась туча, если она загорать собралась. Вот почему почтальон письмо принес с задержкой, как будто он его лично взял у ее мамы и бегом через весь Союз нес, а Влад ему помешал. Вот почему у Марселя зарплата на сорок рублей больше. А невдомек, что ты на шесть лет старше, что двое детей и звание на одну звездочку больше. Звание плюс за бездетность. Вот тебе и сорок рублей. Так я еще виноват, что у меня за бездетность высчитывают. Может усыновить кого-нибудь? Вот увидишь, сейчас припрется, и я буду виноват, что в бане влажность повышенная и пару в парилке недостаточно, хотя парилка ей по барабану, но у баб услышит и меня обвинит. Сейчас нажрусь, так хоть уважительная причина для скандала будет, раз его все равно не избежать.

На хмельное состояние Татьяна внимания не обратила. Буря разыгралась по совершенно иному поводу. Нина, жена Тимошенко, просто мимоходом заметила, что нашим мужикам с Новым годом не подфартило. То есть, командировка как раз попадает на этот большой государственный праздник.

– Ты почему мне об этом не сказал? Почему я должна все узнавать от посторонних людей? – сразу с порога орала жена, заглушая программу новостей по телевидению. – Чтобы завтра же потребовал замены. Решай, или я, или командировка. Я уеду на Новый год домой к маме и навсегда. Живи со своей армией, как хочешь.

О большем счастье Влад и не мечтал, с трудом веря в вероятность исполнения такой светлой мечты. Хоть бы раз она исполнила в полной мере свою угрозу.

10

"Здравствуйте дорогие бабушка и дедушка, письмо пишу, так как очень сильно скучаю и мне просто некому рассказать, как мне худо в этом мере. А если бы и нашелся собеседник, то я не смогла бы поведать о своем горе, так как совсем не могу говорить, только мычать и блеять, как соседская коза Катька. После того, как они, так я решила называть своих родителей, то есть, вашего сына и его жену, меня сильно поколотили, я долго болела. А поскольку мне теперь самой пришлось добывать покушать, то я, несмотря на сильную боль, доставала самостоятельно хлебушек и крупки, которые вымачивала в воде и глотала, так как жевать просто не было сил. А потом щека, которой она ударила меня о стенку, как-то затвердела, сжалась, и теперь я не могу говорить. И еще, от этой щеки моё лицо превратилось в такую страшилку, что прохожие, когда я хожу в магазин, шарахаются от меня, как от прокаженной, поэтому я стараюсь ходить, когда мало народу в будние дни до обеда, когда все в школе и на работе. Лучше бы вообще не ходить, но иногда приходиться сдавать бутылки и покупать хлебушка. Ничего другого я купить не смогу, не хватит денег, крупки совсем не выгодно. И еще после них болит живот. А хлебушка с водичкой поешь и сыт и в туалет раз в неделю только сходишь. Я, бабушка, твои все наряды перетащила к себе в "секретик", еще, дедушка, твои книжки, тетрадки, ручки. И свой портфель тоже перетащила к себе. Мне очень хочется выучиться и быть не глупее сверстниц, которые пошли в школу. Здорово, что вы обучили меня грамоте еще маленькой. Теперь я самостоятельно образовываюсь. Ваших книг на много хватит. До самой ночи они напиваются и спят. Хорошо, крепко спят. Вот я и спускаюсь вниз, немного крошек насобираю, бутылки. Они поначалу ничего понять не могли, я через слуховое окошечко постоянно их подслушиваю, о чем они говорят. Кирпичик в трубе расшатался. Я его вытащила и услышала все их кухонные разговоры. Сначала по утрам очень ругались между собой, дрались. Потом придумали домового и успокоились. А чтобы сильно не подозревали никого, то я стараюсь на столе недопитые бутылки оставлять. Сначала выливала вино вон и забирала все, но теперь оставляю. Все равно ведь потом заберу, и они спокойнее, когда утром вино увидят. Обрадуются, выпьют скорее и на работу. Мне еще зиму перезимовать, и, наверное, мои родные, не одну и не две. Ведь мне придется теперь как-то самой вырасти, саму себя до ума доводить. Ой, просто даже не знаю, получится ли у меня, ведь они не просто безразличны ко мне, они хотят моей смерти. Но сейчас они не могут никак понять, куда это я делась, а когда узнают, мне совсем плохо придется. Тогда к проблеме покушать, добавиться проблема – выжить. Я, наверное, сама, если бы они забыли про меня, и смогла выбраться во взрослые. Если бы они только не вспоминали про дочь, которую никогда не знали. Все равно же соседи рассказывают о чуде-юде, меняющим пустые бутылки на хлеб. Милые мои, бабушка и дедушка, ну зачем вы упросили их родить меня, а сами взяли, да и покинули меня, оставили одну им на растерзание. Ну, если не смогли сами выжить, почему меня не забрали с собой. Видно детского счастья, судьба посчитала, мне достаточно, а дальше предоставила думать самой, или майся, или умирай. Мне хотелось умереть, но не получилось. Тентек не принял меня, выкинул на камни, а маяться я уже устала. Мне безумно хочется супчику, хочется к тебе, дедулька на ручки. Я очень хочу в школу. А ничего этого у меня нет, и уже никогда не будет. Не будет у меня ничего в детстве, не будет у меня и самого детства, а если и сумею вырасти, то разве люди примут меня такую уродину? Мне так хочется заснуть и не просыпаться подольше, а может и насовсем остаться во сне. А оно просыпается, хочется плакать, кушать и много еще чего, а этого нет, и никогда не будет. Только хлебушек с водичкой, от которого только слабенькая сытость и тяжесть в животике. А еще и горечь во рту, которую даже водичкой не смыть. Мне очень хочется жить, так как в этой жизни осталось еще много интересного, чего я узнала и хочу познать. Ведь мир такой громадный и разнообразный, так много стран и городов и всяких чудес и явлений. Про все это написано в ваших книгах, но я вижу в чердачное окошечко каждый день одну и туже картинку с одними и теми же жителями нашего района. Я даже время научилась определять по прохожим, которые мелькают мимо моего чердака. Вот начало светать, и пошли взрослые на работу, потом дети в школу. Они тоже часто ходят на работу. Наш участковый милиционер несколько раз приходил к ним, так они ему объяснили, что кем и где работают, а меня будто на все лето отправили в какой-то лагерь. А потом, будто я приболела и не смогла пойти в школу. И еще чего ему наговорили, так он поверил и перестал приходить. Мне хотелось крикнуть, что они врут, но я поняла, что внятного крика не получится, а своим видом только подтвержу их предположения о моей болезни. И еще раскрою свое убежище. Все равно мне никто не поможет, не захотят помогать. Я все время вспоминаю, дедулька, как мы жили с тобой вдвоем. Нам вместе было хорошо, хотя и очень трудно и немножко голодно, но я с тоской вспоминаю о тех трудностях и хочется вернуть, то время. Я еще тогда поняла, что мы нужны только самим себе. Ни на кого надеяться не надо, так как у каждого своих проблем и забот хватает, а думается о чужой беде, когда сам в ней оказываешься. Не обижайтесь мои милые дедушка и бабушка, что я немного поругала вас. Я помню, как вы любили и заботились обо мне. И не виноваты вы, что смерти понадобилось забрать вас к себе, а меня оставить пострадать. А сколько времени она отвела мне, даже догадаться трудно, но это время, я думаю, не за горами. Оно близко, так как надолго в этом аду меня не хватит".

Света отложила тетрадь с письмом и беззвучно заскулила от жалости к самой себе, к ушедшим дедушки с бабушкой, от жалости к будущему, которого нет. А в слуховом окошке вновь послышались пьяные голоса и стуки. Шла подготовка к очередной попойке. И Света вновь настроилась на ожидание ночной вылазки за крошками и пустой тарой. Основная закуска у них состояла из хлеба и вяленой рыбы, которую они скупали у рыбаков и сушили сами. Но сушили где-то на работе, так как дома она ее не встречала. Просто об этом знала по их разговорам. Ее остатки она и собирала, обсасывая косточки, как самое вкусное лакомство в ее нехитром меню из хлеба и воды. Иногда встречались кусочки лука, чеснока, реже банка из-под рыбных консервов, но чаще они в них тушили окурки, что даже слизать с банок остатки томата желания не возникало.

– И где эта дура может прятаться, ума не приложу? – Света вдруг вздрогнула и похолодела от ужаса. Давно они уже не говорили о ней, с чего бы это вспомнили? Она замерла и вся превратилась в слух, чтобы в их пьяном лепете не упустить важное. – Где-нибудь по сараям прячется, что ли?

– Да хрен с ней, – это уже говорила она. – Сдохнет где-нибудь под забором. Пока не к спеху. Вон еще барахла на продажу навалом. А там я поговорю с Италмасом, нашим трактористом. Он говорил, что пару раз видел ее возле магазина. Алмас за пару ящиков водки как бы нечаянно придавит ее, а мы засвидетельствуем, что она сама прыгнула под колеса. И руки у нас будут развязаны. Там, продавай эти хоромы, кому хочешь.

– Алмас за водку может пол Ушарала передавить. Потом хрен отвяжешься от него.

– Я его тогда сама придушу. Он боится меня.

Теперь придется ходить в магазин с оглядкой, чтобы по близости не было никакого трактора. Это здорово, что она не прозевала столь важный разговор.

– А может за зиму она сама загнется? Сейчас, пока тепло, держится. А морозы ударят, и кранты ей. Наливай за упокой души безгрешной. Видит бог, не хотела я ее рожать, так не хочу, чтобы жила, ну, не подарила мне природа инстинкта материнства, так не будем мы у нее его выпрашивать.

А Света очень хотела бы кого-нибудь любить, заботиться. Если бы так случилось, что у нее появилась доченька, как бы она ее лелеяла и холила, и целовала бы, и тискала и жалела, а сколько бы всего рассказала. Только как же она научит ее говорить, если сама разучилась. Света не на шутку перепугалась, как будто уже всерьез собиралась учить свою дочурку говорить, а сама и слова вымолвить, не способна. Она стала усиленно массировать щеку сначала рукой, затем мышцами лица, корча и кривляясь рожицей, но сумела только добиться сильной ноющей боли, которая теперь не давала уснуть.

Она еще долго слушала бульканье и чавканье в слуховом окошке и много планов по ее истреблению, что она уже и сама была бы рада помочь им в их желании, так как оно во многом совпадало с ее хотением. Действительно, впереди зима, которую еще пережить надо суметь, когда потребуется решать проблемы не только хлебушка и водички, но и теплой одежки и обуви. Ведь у них не было запасов на годы вперед, прошлая зима сильно потрепала, поизносила, как старое пальтишко, так и не греющие уже тесные ботинки. Видно эта зима действительно может стать последней.

11

Собирался в командировку Влад под жесткое молчание жены. Разумеется, ни с кем и ни у кого по поводу этой новогодней командировки он не говорил и не просил, в тайне надеясь, что Татьяна исполнит угрозу и уедет к маме. Сколько бы проблем сразу решилось. Но все же расстаться хотелось, примирившись, и Влад пытался, прежде чем покинуть квартиру, поцеловать или, хотя бы, обнять жену. Но она резко и злобно вырвалась, так что на дорожку он получи еще небольшую порцию мата. На душе от этого не прибавилось и не убавилось оптимизма. Настроение колебалось от мерзопакостного до равнодушно-безразличного без избыточного благодушия.