Текст книги "Гончая. Гончая против Гончей"

Автор книги: Владимир Зарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Между нами пролегло недружелюбное молчание, затем лейтенант, всем своим видом показывая, что теряет зря время, начал объяснять мне «фактическую обстановку». Говорил он почти шепотом, словно совершал какое-то священнодействие, всячески стараясь скрыть владевшее им возбуждение, от чего око проявлялось еще сильнее. С юношеским волнением он делился всем, что знал об этой проклятой комнате, со мной и еще с кем-то, кого здесь не было. Солнце скептически освещало место, где до этого лежал труп Бабаколева, – на линолеуме виднелись нечеткие меловые линии. Я слушал Ташева, не прерывая, – его задыхающаяся речь выглядела восторженно-комичной – и листал странички папки с медицинским заключением. В заключении не содержалось ничего экстраординарного – лишь голые факты, сухие и скучные; меня стало клонить в сои, и это было хорошо… лучше задремать, чем вновь ощутить липкое чувство вины, охватившее меня давеча в моем бывшем кабинете.

Вчера вечером сосед Бабаколева по комнате (некто Топалов), вернувшись навеселе со свадьбы, отпер дверь своей берлоги, но вместо заслуженного отдыха нашел в ней окровавленное тело Бабаколева. Было около одиннадцати, в общежитии поднялась суматоха, его обитатели сообразили, что нельзя ничего трогать, и вызвали милицию. Спустя примерно полчаса на место происшествия прибыла дежурная группа лейтенанта Ташева из отдела расследования убийств. Судебная экспертиза установила, что смерть наступила между восемью и десятью часами вечера и что Бабаколев убит «особо жестоким способом». В верхнюю часть головы, по темени, ему было нанесено девять ударов тяжелым гаечным ключом, что недвусмысленно свидетельствовало о садизме преступника, так как жертва была убита с первого же удара и все последующие были вызваны лишь извращенным желанием убийцы насладиться своим деянием сполна.

Тело Бабаколева было найдено в углу, по-видимому, он в момент нападения наливал из бутыли домашнее вино, чтобы в хмельном забытье утопить бесконечный вечер, вероятно, все произошло с молниеносной быстротой, потому что в комнате не было обнаружено следов борьбы. На гаечном ключе не оказалось отпечатков пальцев: они были тщательно стерты – и не только с ключа, но и со стаканов, одиноко стоявших на расшатанном столе. Из-под кровати высовывался кончик двадцатилевовой банкноты, валявшейся на полу, – этот факт я постарался запомнить, потому что такие крупные купюры случайно не валяются по шоферским общежитиям. Пять левов – это расходы на питание на один день, но двадцать… это уже порыв к свободе! В неубранной комнате не было найдено ничего существенного, кроме грязных следов от ботинок сорок седьмого размера, которые открыто вели к выходу, а затем до угла, до пересечения с соседней улицей. Служебная собака взяла след, но на этом таинственном углу он прервался… следовательно, убийца был на легковой машине или на грузовике. Если учесть, что он подзадержался, явно, он заранее обеспечил себе возможность быстро скрыться – подумал о транспорте. Комната Бабаколева была заперта снаружи. Заслуживал также внимания факт, что ничего не было украдено – молодчик проявил интерес лишь к заднему карману Бабаколева. Он порядком в нем порылся, не оставив, однако, отпечатков пальцев; но новенький паспорт, шоферские права и расческа с двумя сломанными зубьями не привлекли его внимания. Очевидно, он что-то искал, а может, и нашел… эту мелкую подробность тоже следует запомнить.

– У соседа Бабаколева по комнате – железное и проверенное алиби, – завершил все так же хмуро Ташев. – Он действительно был на свадьбе в селе Симеоново и оставался там до половины одиннадцатого. Не думаю, чтобы в этом преступлении замешан кто-нибудь из общежития… это мне кажется наивным.

– Вы правы, – отозвался я сонно. – Но на всякий случай вы проверили размеры обуви здешних шоферов?

– Ни один человек здесь не носит сорок седьмого размера, – прервал меня лейтенант со снисходительной улыбкой.

– Поздравляю за догадливость! – Мой лицемерный комплимент повис в воздухе: очевидно, Ташев не любил шуток. Чтобы окончательно испортить ему настроение, я наивно раздавил окурок в одном из стаканов, к которым до сих пор никто не притрагивался, – вернее, притрагивались, но осторожно, внимательно, я бы даже сказал – с любовью. Стаканы эти кое о чем говорили – о минутах радости, взаимной духовной близости.

– Сколько вина выпито? – я кивнул в сторону бутыли.

– Примерно литр.

– Бабаколев был здоров, как бык, его гость был в ботинках сорок седьмого размера… к сожалению, следует отвергнуть алкоголь как мотив ссоры. А что, по-вашему, искал гость в заднем кармане Бабаколева?

– Я об этом думал, товарищ полковник. Мне кажется, он искал ключ от комнаты… заперев ее снаружи, он выиграл время.

– Логично, – отозвался я рассеянно, – и все же я уверен, что ключ был в двери. Не знаю, как вы, но я никогда не ношу ключи в заднем кармане – это неудобно.

Лицо Ташева омрачилось, что очень ему шло.

– В общежитии что-нибудь заметили?

– Никто ничего не видел. Телевизор был включен. – Ташев кивнул на обрызганного краской циклопа. – Бабаколев с убийцей смотрели Олимпиаду в Калгари.

– Вот как иногда вредит спорт…

Я устроился поудобнее на опустевшей кровати – пришло время порассуждать и надо было сделать это вслух. У меня уже появилась твердая уверенность, что преступление было заранее обдумано, преступник хорошо отработал все детали, а это неопровержимо свидетельствовало о том, что мы имеем дело с профессионалом, человеком ловким и наторелым в такого рода делах. Убийство, по-моему, было умышленно совершено гаечным ключом, чтобы направить нас по ложному следу, создав видимость, что на жизнь Бабаколева посягнул кто-то из его собратьев-шоферов. Мы должны были проверить алиби каждого из них, побывать в автопарке, но я интуитивно чувствовал, что из этих кустов заяц не выскочит!

Производило впечатление обстоятельство, что на Бабаколева напали в его доме – в самом защищенном пространстве его горемычной жизни. По собственному вчерашнему опыту я знал, что человек, застигнутый у себя дома, беспомощен перед насилием. Наверное, дом – одно из первых, атавистических представлений человека, связанных с нашим существованием еще в материнской утробе, где мы были полностью изолированы от окружающего мира, по-настоящему защищены от его отрицательных воздействий, но в то же время – и абсолютно бессильны перед ними. Большеногий подсознательно понимал, что вернее всего будет застать Бабаколева врасплох в его холостяцкой берлоге, что именно тут он окажется наиболее беззащитным… следовательно, – продолжал я монотонно, – он боялся Бабаколева, потому и выбрал наиболее трудный для себя вариант. Было бы куда проще встретиться с глазу на глаз где-нибудь в темной аллее парка, но убийца знал, что Бабаколева легко не проведешь: у него за плечами многолетний опыт тюрьмы, с ним шутки плохи.

Тут я закурил, невольно с грустью вспомнив ароматные сигареты Шефа «Булгартабак». Выдохнул дым в сторону лейтенанта Ташева, на которого не произвели ни малейшего впечатления мои рассуждения о заложенном в нас влечении к внутриутробному существованию, и стряхнул с плаща невидимый пепел.

Мне не давало покоя одно необъяснимое противоречие: мужчина с такими большими ногами должен бы обладать и соответствующей массой, т. е. большой силой, однако раны на голове Бабаколева не были глубокими. Принимая во внимание бесспорную твердость гаечного ключа, выглядело нелогичным, чтобы они были причинены человеком, покупающим себе одежду в магазине «Гигант». Конечно, можно было предположить, что он действовал так «нежно» потому, что медленная смерть жертвы, ее конвульсии доставляли ему удовольствие, то есть, что это была личность, склонная к садизму. Он убил Бабаколева, чтобы что-то у него взять и чтобы получить удовольствие. Девять последовательных ударов свидетельствовали о физической беспомощности или о духовной извращенности.

– Нельзя забывать и о двадцатилевовой банкноте, – продолжал я, – хотя пока невозможно установить ее роль. Следует помнить, что убийца рылся в заднем кармане Бабаколева… он искал что-то уличающее его или что-то, от чего он получит пользу. И, может быть, нашел!

Я устало умолк, сейчас разочарование лейтенанта Ташева граничило с презрением, его фиалково-голубые глаза насмешливо прищурились, он укоризненно покачал головой.

– Честно говоря, товарищ полковник, я не знаю с чего начать.

– «Товарищ Евтимов», – ласково поправил я его. – Начнем с того, что перекусим что-нибудь на ходу. Потом пойдем в гараж, где работал Бабаколев. Вчера он поделился со мной весьма нелестными мыслями о трудовой атмосфере на его любимом предприятии. Мы должны проверить еще две вещи – все ли грузовики находились ночью в гараже и сколько легковых машин было угнано вчера вечером. У некоторых извращенных типов сильное стремление к шикарной жизни…

(9)

Гараж, где работал Бабаколев, находится напротив Ситняковского рынка. Это крупная автобаза со своей авторемонтной мастерской, автомойкой и с директором, похожим на научного работника. Худощавый, в очках, с уже заметной лысиной, он сперва делает замечание секретарше, затем оглядывает нас с ненавистью, словно бедных родственников, явившихся из провинции просить крова, но тут Ташев протягивает ему свое служебное удостоверение, и директор на глазах меняется: голос у него становится ласковым, лицо приветливым и ясным, всем своим видом он показывает, как нам рад, хотя мы сейчас явно попортим ему кровь.

Он угощает нас лимонадом, потом посылает секретаршу в столовую, чтобы она привела оттуда членов бригады, с кем осуществлял свое право на труд Бабаколев. Пока мы в ожидании беседуем, как англичане, о погоде, о засухе и обманчивом тепле января, я как бы между прочим спрашиваю:

– Могло ли быть, что вчера какой-либо из ваших грузовиков находился ночью за пределами автобазы?

– Абсурд, товарищ…

– Евтимов, – помогаю ему я.

– Перед тем как принять объект, ночной сторож пересчитывает машины. Чтобы выехать из гаража, грузовик должен подъехать к шлагбауму, который ночью закрыт. Покинуть гараж можно только через труп бай Трифона.

– Неужели так сложно? – удивляюсь я. – А если грузовик проедет не через труп, а, скажем, через карман бай Трифона? А если этот человек с железной моралью ошибся в счете или вчера случайно заснул около семи, а проснулся после одиннадцати?

Директор кисло улыбается и открывает новую бутылку лимонада.

– Видите ли… Все мои шоферы делают «левые» курсы. Насколько возможно, я с этим борюсь, наказываю людей, иногда увольняю, но, откровенно говоря, не могу справиться с этим злом. Однако то, о чем вы спрашиваете, – абсурд. Бай Трифон – бывший военный, старшина в отставке. Упрямее и несговорчивее человека я не встречал.

– Я тоже доверяю пенсионерам, – говорю я примирительно.

Рассеянно оглядываю кабинет: переходящее красное знамя, десяток флажков под стеклом, дорожные знаки, нарисованные на толстом картоне, мраморное пресс-папье и старинная чернильница, словно случайно попавшие сюда из какого-нибудь отделения госбанка. В дверь деликатно стучат, и в кабинет гуськом входят шоферы с озабоченным и смиренным видом, в глазах любопытство. Но я не смотрю на лица: с терпеливостью чистильщика обуви я изучаю ноги вошедших. Убежденный в том, что интуиция не может меня подвести, я с удовлетворением констатирую: никто из них не покупает себе одежду а обувь в магазине «Гигант». Все семеро – крупные мужчины в свитерах ручкой вязки и вытертых джинсах… восьмого уже нет, ему помогли переселиться в мир иной, который мы по незнанию называем небытием. Чувствую, как меня вновь охватывает горькое ощущение вины перед Бабаколевым и перед чем-то далеким, непреходящим; это сентиментальное настроение мешает мне сосредоточиться.

– В чем дело, Милев? – спрашивает небрежно самый пожилой, очевидно, бригадир, комкая в руках кепку. – Прервали нам обед, теперь мы опоздаем на объект… а все время говорим о трудовой дисциплине!

– Эти товарищи из милиции, – поясняет директор. – Хотят с вами поговорить.

– Поговорить можно и вечером, – произносит уже не так уверенно бригадир. Ногти у него с черной каемкой.

«Грязь под ногтями – это тоже профессиональная деформация, – думаю я, – сколько ни мойся, они, как и я, – меченые!»

– Вечером не получится, – говорю я холодно, – мы тоже опаздываем… Мы зададим вам несколько вопросов с Бабаколеве.

– Да ну его, этого идиота! – прерывает меня один из шоферов – молодой светловолосый парень.

– Я говорил, что этот арестант втянет нас в какую-нибудь историю! – сварливо замечает другой, но бригадир жестом заставляет его замолчать.

– Он что, что-нибудь натворил?

– Да, – серьезно отвечаю я. – Сделал большую глупость.

– Уж не избил ли кого?.. Сегодня не вышел на работу… – говорит бригадир. Его слова наводят меня на мысль, что Бабаколев внушал им страх.

– Нет, – произношу я со вздохом. – Просто вчера около девяти часов вечера его убили!

Очки директора сползают на кончик носа, шоферы застывают, как изваяния, кепка повисает тряпкой в опущенной руке бригадира, в кабинете воцаряется гробовая тишина – я ощущаю ее почти как нечто материальное. Они стараются осмыслить сказанное, растерянность постепенно переходит в раболепие, они уже жаждут мне помочь, стремятся превратиться из обвиняемых в моих сотрудников, но, к сожалению, никто из них не носит сорок седьмого размера ботинок. Лицо бригадира сереет, монголовидные глаза совсем превращаются в щелочки – чувствует бедняга, что дело серьезно, что мы тут не для того, чтобы вести мелочный подсчет наезженных километров и всматриваться в путевые листы, догадывается милок, что не уйдем восвояси только потому что несимпатичны членам его бригады!

– Вчера я имел удовольствие беседовать с Бабаколевым, – прихожу ему на помощь, – хотелось бы услышать от вас то, о чем он мне намекал.

Бригадир чешет в затылке и мрачно произносит:

– Вы можете подождать минутку… мне надо поговорить наедине с ребятами?

– Могу, – отвечаю спокойно, не выказывая любопытства, – терпение – мать истины.

Затылком чувствую ледяной взгляд лейтенанта Ташева.

(10)

Пока мы с директором пьем по второму стакану лимонада и снова рассуждаем об обманчивости тепла в январе, бригада совещается в комнате секретарши. Затем все скопом входят в кабинет, останавливаются в углу и выталкивают вперед бригадира. На лицах парней напускное смущение, словно они собираются преподнести мне дорогой подарок, в глазах же затаился страх. Мне давно знакомо владеющее ими чувство, я чую его, подобно животному, как тонкий характерный запах. Шоферы выглядят такими пришибленными и виноватыми, что я ободряюще им улыбаюсь. В то же время, зная, что сейчас услышу какую-нибудь мерзость, не могу подавить привычной злости. Закуриваю и сосредотачиваюсь на голосе бригадира. Он говорит плавно, упиваясь своей искренностью.

– Сказать по правде, товарищ… – начинает он, переводя взгляд с меня на Ташева и обратно, чтобы определить, кто из нас «главный».

– Евтимов, – подсказываю я.

– Так вот, Бабаколев появился на нашей автобазе пять месяцев назад. Нажали на нас сверху, чтобы мы взяли его к себе в бригаду, и я, дурак, согласился. Приняли мы его, как родного, выпили вместе две бутылки виноградной ракии, и я сказал ребятам: «Арестанты тоже люди, никто не заставляет вас его любить, но будете его терпеть!» Хорошо… Но этот Бабаколев оказался на редкость угрюмым типом. Всегда хмурый, молчаливый – не подступишься к нему. Интересовался только работой и грузовиком. А потом совсем потерял наше доверие, выкинул такой номер, товарищ Евтимов…

– Какой номер? – спросил Милев. Директора всегда вмешиваются, в то время как мы, следователи, предпочитаем молчать.

– Подлый! – отвечает с плохо скрываемой злобой бригадир. – Вчерашний арестант начал строить из себя ангела. Как бы вам это объяснить… Возле Софии много строят – дачи и тому подобное. Так вот, случается иногда подвезти людям то бетон, то кирпичи, и они с благодарностью платят… Будь на складах материалы, кто стал бы искать их на стороне? Но на складах-то ничего нет.

– А кому люди платят с благодарностью?

– Нам, – поясняет смущенно бригадир. – Разве можно прожить на триста левов в месяц, товарищ Евтимов? Вон у него трое детей, у Коце жена уже пять лет мотается по больницам да санаториям, государство у нас богатое, что для него каких-нибудь два десятка мешков цемента?.. На стройках их крадут тысячами!

– Значит, Бабаколев мешал вам совершать «левые» курсы? – прерываю я его тираду в защиту справедливости.

– Нет, он не вмешивался, водил своей грузовик и помалкивал.

– Какой же он тогда отколол номер?

Бригадир виновато глядит на меня, в глазах у него такая признательность ко мне, что просто зло берет, что ноги у него маленькие и невинные… Наглость, с которой он признается в своих грехах, мне понятна: чувствуя, что дело действительно серьезно, он решил действовать по принципу: из двух зол выбирай меньшее! Ужасно, что он делает это перед собственным директором: он прекрасно сознает, что не бригада зависит от Милева, а Милев от бригады – к тому же бригады передовиков! У нас же так: директоров навалом, а шоферов – раз-два и обчелся.

– В том-то к подлость этого Бабаколева, товарищ Евтимов, что у него был старый, разбитый ЗИЛ, а он взялся экономить горючее. Нам всегда не хватает бензина, жалуемся на профсоюзных собраниях, боремся, чтоб повысили лимит, все по-человечески, а арестант, как назло, каждый месяц возвращает неиспользованные талоны. Ребята советовали ему продавать лишний бензин частным шоферам – сколько денег бы получил! – просили выливать излишки и какой-нибудь овраг, так нет, ни в какую, как об стену горох! Молчит, глядит исподлобья и продолжает делать по-своему. «Боится он, – говорю я ребятам, – ведь прямо из тюрьмы, поживет немного на воле, в цивилизации, и это у него пройдет, начнет деньги ценить». Но у него все не проходило, товарищ Евтимов… и откуда такая честность, такая забота о нашем злосчастном государстве?

– Вы только что назвали его богатым…

– Простите?

– Я говорю о государстве…

Бригадир смущенно краснеет, смотрит преданно мне в глаза, мятая кепка у него в руках напоминает жареный пончик, но, к сожалению, он не покупает себе одежду и обувь в магазине «Гигант».

– Из рассказанного вами мне ясно, почему Бабаколев утратил ваше доверие, – замечаю я спокойно. – Но я не понял, как вы его отблагодарили за все? Избили?

– Что вы! – тут же протестует бригадир. – Его нельзя было избить, он был страшно силен.

– И что же?

Парни виновато переминаются с ноги на ногу и все разом вздыхают.

– Собрались мы с ребятами, обсудили, как бы нам отделаться от этого типа, и решили подложить ему свинью. Раздевалка у нас – длинный, темный коридор, товарищ Милев знает. У каждого свой шкафчик для одежды, который закрывается на ключ. В этом месяце получили мы зарплату в полдень, а вечером, перед уходом домой, я пересчитал свои деньги перед всеми и поднял скандал… не хватало ста пятидесяти левов. Вы меня понимаете?

– Нет, до меня медленно доходит, такая уж у нас профессия! – резко обрываю его, стараясь побороть охватившую меня слабость, унять толчки сердца, отдающиеся в висках.

– Вызвали мы милицию, началось расследование… товарищ Милев в курсе. Один из нас сказал, что Бабаколев выходил из раздевалки последним, другой – что видел у него связку ключей, третий – что Бабаколев прятал что-то в своем грузовике. А деньги были у меня, я заехал домой и оставил жене эти проклятые полтораста левов. Расчет у нас был следующий: Бабаколев только что из тюряги, все подозрения падут на него, никто ему не поверит, помотают его и уволят! Но чтоб убивать – никому и в голову такого не приходило, товарищ Евтимов!

– Господи! – пробормотал директор. К помощи всевышнего обращался сегодня утром и Шеф. Что до меня, то я закоренелый атеист, по-видимому, это тоже профессиональная деформация: у меня подорвана вера в добро.

– Видите ли…

– Пацев, – услужливо представляется бригадир.

– Вы, Пацев, в известной степени невинны, Бабаколева убили не вы. Вы просто мелкий пакостник, тихий подлец… Преступление совершил гад покрупнее – с сильной волей, с размахом.

Бригадир улыбается – виновато и в то же время с облегчением, не зная, как воспринять мои слова – как обиду или как комплимент, но меня все это вывело из равновесия, мне нужно немного тишины, чтобы собраться с мыслями. Чувствую себя старым и обманутым, словно Пацев все время лгал. Жалко Бабаколева, душа болит за этого неудачника, подло преданного фарисеями за три литра бензина. Конечно, смешно сравнивать Бабаколева с Христом, но я вижу между ними общее: и тот, и другой – мученики. В памяти всплывают слова, произнесенные им с юношеской нетерпимостью и бессилием одинокого человека: «На работе – грязь, в общежитии – грязь, и грузовик вожу все по грязи…» К это он сказал вчера, в конце самого сухого, что мне приходилось видеть, января. Во рту у меня горечь, хочется прогнать ее глоточком марииной вишневки, смотрю на лица шоферов, и мне кажется, что они уменьшаются, а кабинет становится все больше и просторнее. «Не Бабаколев, а эти шалуны должны бы сидеть в тюрьме», – думаю про себя и спрашиваю:

– Он вас не выдавал, не писал против вас доносов… почему вы так поступили?

В ответ молчание.

– Хотите нам что-то пришить? – без любопытства осведомляется Пацев.

– Лично я обещаю пришить вам все, что можно, – говорю тихо и холодно, – но сейчас я задам несколько вопросов, на которые вы мне ответите коротко и ясно. Вчера Бабаколев упомянул, что ему нужно оставить грузовик в гараже в половине второго… Это верно?

– Мы работаем до пяти, товарищ Евтимов. Каждый день обедаем в столовой, но вчера я его не видел.

Я задумался. Бабаколев меня обманул. Его поспешный уход еще тогда показался мне лишенным логики: отомкнуть три замка и ждать меня в одних носках все утро, чтобы почти тотчас уйти… Очевидно, он торопился в связи с каким-то очень важным делом: должен был пойти куда-то или встретиться с кем-то.

– К нему в гараж приходил кто-нибудь?

– Женщины никогда… Время от времени заходил один кудрявый тип с усиками. У нас это бывает, ведь скучно одному весь день за рулем. Я, например, брал с собой в кабину сына.

– Попробуйте вспомнить… не носил ли этот тип большой номер ботинок, такой большой, что бросается в глаза?

– Нет, товарищ Евтимов, ни в коем случае! Приятель Бабаколева – маленький такой человечек, верткий, росту в нем не больше метр шестьдесят пять.

– А как его зовут?

– Откуда ж нам знать, я ж вам говорил: Бабаколев был молчалив, как стена, пни ее – она ни звука.

– А узнать сможете, если увидите?

– Конечно, – подобострастно отвечает Пацев, – ребята тоже подтвердят.

За моей спиной жалобно скрипит стул. Я совсем забыл о лейтенанте Ташеве. Оборачиваюсь, вижу его побледневшее лицо, и неизвестно почему мне становится его жаль.

(11)

Мы с лейтенантом сидим перед шашлычной на Ситняковском рынке и жуем сочные котлеты. На столике стоят четыре пустые бутылки из-под пива, валяются пластмассовые тарелочки с остатками томатного пюре, на грязной скатерти цвета осеннего дня полно хлебных крошек. Но вся эта антисанитария компенсируется ярким полуденным солнцем и чистым воздухом. Тепло, приятно, рынок почти пуст, напротив пожилая женщина продает с лотка тепличные тюльпаны. Мы настолько голодны, что даже не смотрим друг на друга. Сытый человек глупее, но благороднее голодного. Наконец, я уже в состоянии реагировать на внешние раздражители – слышу неумолчный гул большого города, ощущаю запах выхлопных газов. Ташев пьет маленькими глотками яблочный морс, я закуриваю.

– Это нечестно, – говорю я, – ваши котлеты были больше!

Лейтенант остается серьезным, ему не до шуток. Лицо у него озабоченное, почти сердитое, пальцами он катает хлебный шарик.

– Какие мерзавцы, – тихо произносит он. – Да ведь это, товарищ полковник, попытка морального убийства!

– Вы правы, не случайно Бабаколев просил вернуть его в тюрьму. Но моральными убийствами занимаются профсоюзы и товарищеские суды… к сожалению, мы ищем физических убийц.

Чувствую, что эти слова, равнодушно сказанные мной, задевают Ташева. Он разочарован моим бездушным отношением к убитому. И действительно, чем лучше, чем человечнее эти милые ребята с автобазы того неизвестного молодчика, что помог Бабаколеву перебраться в мир иной? Они удовлетворились мелким, мелочным злом лишь в силу своей душевной недостаточности, были лишены смелости, да и философии, необходимой для совершения крупного преступления. «Бабаколева нельзя было избить… он был страшно силен», – смущенно признался бригадир. Они боялись его силы и нашли его слабое место – запятнанную биографию, тот печальный факт, что он недавно вышел из тюрьмы. Возможность раздавить человека, убить его психически, не неся за это никакой ответственности, – вот что угнетало Ташева. Его мучила ненаказуемость совершенного злодеяния. Быть может, он впервые столкнулся с несправедливостью, не боящейся закона и таким образом переросшей смысл нашего ремесла. Но он еще не понимал, что механизм морального убийства – не личное дело отдельно взятого человека, а результат несовершенства социального устройства. На складах нет строительных материалов, и это вынуждает людей искать таких мошенников, как Пацев, и платить им втридорога. Находясь под угрозой разоблачения, такие, как Пацев, превращаются в моральных убийц, диктующих условия чужого существования: или ты тоже будешь красть, или мы снова отправим тебя за решетку! Страшный, заколдованный круг! Тут можно задать печальный вопрос: а почему нет строительных материалов? Верно, их расхищают и крадут, но почему? Другой возможный ответ: много ненужного строительства, строятся огромные предприятия, которые потом не знают, что производить, или являются убыточными. Пацева мы все же накажем, но как можно осудить министерство или ведомство или же принятое абсолютным большинством решение? В «Долине умирающих львов» мы называли эту некомпетентность «издержками роста», но и Генерал, и Генеральный директор, и я сознавали, что по сути дела это скрытая форма преступности. Самые благие пожелания, самые оптимистические замыслы, если они необдуманны и нереальны, порождают в процессе их осуществления моральный конфликт и, следовательно, ведут к преступности.

От всех этих рассуждений или от котлет ощущаю легкую боль в желудке: застарелая язва – верный друг, никогда не покидает меня. Ташев растерянно моргает своими фиалково-голубыми глазами, которые с годами посереют, приобретут цвет старого металла. Мне жаль его, и в то же время я испытываю нежность, почти благодарность к его молодости, потому что знаю и другое – борьба со злом не бессмысленна, просто она нескончаема. Следователю предопределена судьба Сизифа: медленно, с трудом, иногда с азартом, вызванным сознанием живучести и многоликости зла, вкатывает он тяжелый камень вновь скрывается вниз, и снова чувствует себя слабым, истощенным, но одновременно с этим и всесильным, потому что должен начать все с начала. «Философствование – тоже наша профессиональная деформация, – думаю я, – а может, просто наше оправдание!»

– В двух вещах вы правы, товарищ полковник, – тихо говорит Ташев. – Никто из этих мошенников на автобазе не осмелился бы убить Бабаколева, они и вправду мелкие сошки. Мы допросим их в следственном управлении, выбьем, как мучные мешки.

– Что ж, выбейте, – соглашаюсь я.

– И еще… – Лейтенант крошит корку хлеба и бросает нахальным голубям. – Все это только житейская грязь, о которой говорил вам Бабаколев… настоящая, подлинная грязь нам еще не известна.

– Как это вы догадались?

Наконец-то Ташев улыбается, его интеллигентное лицо светлеет, в глазах играет отблеск солнца.

– И все же я не знаю, с чего начать.

– Начнем с нескольких простых вещей, – отрешенно говорю я. – Поищем таинственный автомобиль, на котором скрылся убийца Бабаколева. Неплохо будет найти и кудрявого типа с усиками… Бабаколев брал его с собой в кабину, а это означает, что они были друзьями. Ваше дело, Ташев, как вы это организуете, я завтра уезжаю.

– Значит, вы меня покидаете?

– Нет… Я уезжаю во Врацу. В этом красивом городе имеется тюрьма, а в этой тюрьме шесть лет сидел Бабаколев. Начальник тюрьмы – мой друг.

Почти одновременно мы поднимаемся с места и пожимаем друг другу руки, словно знакомимся. Я чувствую, что лейтенанту хочется поговорить еще, но времени у меня в обрез, надо к тому же купить букет тюльпанов, ибо только таким путем мне удастся усмирить гнев Марии. Я похлопываю его по плечу и серьезно спрашиваю:

– Ташев, ты читал миф о Сизифе?

(12)

Попасть в тюрьму и легко, и трудно. Это внутреннее противоречие делает ее таинственным и закрытым для постороннего глаза институтом, в сущности же тюрьма – такое же заведение, как детский сад, университет… однако в нем приобретают особые знания.

Мне пришлось ждать около получаса, я уже готов был отчаяться, но старая дружба преодолела все преграды, даже с колючей проволокой. Наконец, старшина провел меня боковым коридором к кабинету начальника тюрьмы. Кафельный пол в коридоре блестел, как стекло, – по себе знаю: чистота бывает порой тоже формой человеческой несвободы. Кабинет Плачкова оказался уютной комнатой с самой красивой решеткой на окне, какую мне приходилось когда-либо видеть. Тонкая, изящная, она расчерчивала на квадраты живописный вид на врачанские скалы – загадочно-темные на фоне утреннего неба, гордые и неприступные, непроницаемые даже для моего восхищенного взгляда.

Удобно расположившись в кожаном кресле, я сделал глоток кофе из чашки, стоявшей на низком столике. Кабинет был обставлен в буржуазном стиле сороковых годов. С потолка свисала старинная латунная люстра с оригинальными абажурчиками в форме цветка, письменный стол был темного дерева с резными ножками, зеленое сукно на столешнице и мраморная чернильница навевали горькие воспоминания. В углу находился знакомый мне сейф с медным львом, у стены стоял небольшой книжный шкаф, набитый всевозможными вымпелами и призами. Единственной современной вещью был персональный компьютер, стоявший на тумбочке-баре, – необходимое подспорье для памяти постаревшего Плачкова.

Он вошел внезапно, бесшумно закрыл за собой обитую дерматином дверь. Наше объятие было коротким и грустным.

– Ты ничуть не изменился, полковник, – ласково улыбнулся он.

– И ты выглядишь молодцом… как поживаешь?

– Много работы, Евтимов… К нам тоже уже присылают тех, у кого связи. Желающих полно, а жилой фонд, как тебе известно, у нас небольшой.

Плачков направился к столу, но сообразив, что это нас отдалит, уселся в кресло напротив меня. Мы знали друг друга еще с революции Девятого сентября, работали вместе в Первом отделении милиции. Он слыл способным следователем. Это был крупный мужчина, сердечный и доверчивый по природе, но его непроницаемое лицо было отмечено двумя особенностями. Мне еще не приходилось встречать человека с такими страшными густыми бровями – никто не смотрел ему в глаза, все глядели на его брови. А на подбородке у него голубел шрам, оставшийся от побоев в полиции, – «подарок» от самого Гешева, начальника Дирекции полиции в Софии. Еще в те времена Божидар подшучивал над ним: «Ты, Плачков, рожден для того, чтобы пугать людей… тебе надо работать в тюрьме!» Будто прочтя мои мысли, он улыбнулся и спросил: