Текст книги "Оленька, или Будем посмотреть, Париж!"
Автор книги: Владимир Айтуганов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Ты укоряла меня в “греховности” нашей любви, в нарушении Заповедей. Я тоже страдал от двусмысленного положения, искал духовную опору. Где? В любви к единственной женщине!
На тебя вдруг накатило смирение: запретила себе любить чужого мужа. Какая сила воли! Или приличнее расстаться под таким высоким предлогом?
“Христос завещал нам Любовь. Любовь всегда права”, – сказал мне священник на исповеди. Я каждый день молился за тебя и твою семью. Продолжаю и сейчас.
Только однажды был с тобою в церкви. Стоял рядом, чувствовал высшее единение, словно венчание… Однажды.
Твои неконтролируемые вспышки ярости объяснял как рецидив многолетних домашних скандалов, хронического переутомления и недосыпания, боязни потерять работу. Я получил от тебя много несправедливых моральных пощечин, но уговаривал себя, что ты устала, не выспалась, расстроена, ничего плохого в мыслях не имела.
“Это не война и не землетрясение, все дорогие и близкие – живы!” – повторяла свою любимую фразу после очередного нанесенного удара. Что это? Демагогия? Душевная слепота и глухота? Болезнь?
На меня свалилась гора мусора, оставшаяся после твоего мужа. Его грязное белье вешалось на мою голову даже через океан. Не укладывается в голове, как ты жила с ним много лет. Мне пришлось платить по чужим счетам. Я заплатил высокую цену.
Вчера ты позвонила, когда цветочные магазины поблизости уже закрылись. Я помчался на площадь Оперы в ночную лавку. Вышел с букетом пламенеющих роз. Таксист, узнав адрес, отказался везти на Елисейские поля: все движение перекрыто, большая манифестация. Пришлось ехать на метро.
В вагон ввалилась компания, человек восемь молодых, пьяных, обкуренных арабов с дудками, барабанами, пивом и самокрутками гашиша в зубах. Орали, плясали: сборная Алжира по футболу сыграла с кем-то вничью и вошла в одну-какую-то финала. Ликование, сравнимое с победой на Олимпийских играх!
Вагон притих. Арабы скандировали: “Ви´ва´ Ал´жири´! Ви´ва´ Ал´жири´!” Качались на поручнях, били ногами в потолок, стучали кулаками по окнам. Агрессия висела в воздухе. Законопослушные французы втянули головы в плечи, заискивающе блеяли и улыбались, пара молодых женщин пыталась изобразить арабский танец живота и солидарности. Тех, кто не выражал восторг, хлопали по плечам, затылкам, недвусмысленно заставляли подпевать. Я сидел в конце вагона. Банда с дудками докатилась до моего отсека.
– Если хоть пальцем тронут меня или цветы, я убью тебя! – подумал, глядя в глаза вожаку, – голому по пояс потному бритоголовому “качку” лет двадцати пяти. – Ты не успеешь вынуть нож, что у тебя в кармане – я вырву тебе глаз, а когда закричишь от боли, сломаю шею. Твоя банда струсит и разбежится, увидев мою жестокость и фонтан твоей крови.
Главарь что-то сказал своим ублюдкам, те притихли. Все вышли на остановке Георга Пятого, я вслед за ними.
На Елисейских полях бесновались многотысячные толпы алжирцев: безусая молодежь, толстые бородатые мужики, женщины в национальных нарядах, родители с малыми детьми. Головорезы в платках с кистями гоняли по тротуарам на мотороллерах, размахивали зелеными мусульманскими флагами, взрывали петарды, сигнальные ракеты, дымовые шашки.
Полицейские в полном боевом снаряжении для разгона демонстраций, в касках, с дубинками и щитами усмиряли толпу, хватали самых активных, надевали наручники, запихивали в зарешеченные автобусы.
Я шел к тебе через безумную толпу с букетом роз, передо мной расступались самые оголтелые фанатики. Ни один лепесток не упал на асфальт…
Приняв цветы, ты недовольно пожала плечами: опять на длинных стеблях, а у тебя дома нет подходящей высокой вазы.
Мне в ту ночь показалось, что ты похожа на своего мужа-садиста: поела, попила чаю, сходила в туалет, поправила прическу, поудобнее устроилась с ногами на мягком диване и занялась “допросом с пристрастием”.
Моя Единственная Любимая Женщина мучала меня и с мягкой улыбкой смотрела на мои страдания. Твои Прекрасные губы тихим голосом убивали мою Любовь – позднюю, единственную, желанную, неповторимую, взаимную, полтора года озарявшую мне светом радости все вокруг. Любовь, о которой хоть раз в жизни мечтает каждый человек. Немногим судьба посылает такое счастье. И такое испытание.
Я бывал неправ. Как мужчина, виноват в большей степени – нельзя допускать собственных срывов и недостаточно бережного отношения к тебе, тяжело работающей женщине, в одиночку воспитывающей сына.
Искренне сожалел об этом, извинялся за свои ошибки, старался подстроиться под тебя, объяснял, что меня тревожит и беспокоит, чего я не понимаю. Думал, моего доверия хватит на нас обоих: мы любили друг друга! В ответ – приступы гнева, передергивание моих слов и поступков, нежелание услышать.
В последнее время мы оба переживали изменение, трещину, неправильность между нами. В придачу, здоровье мое пошатнулось, возникли сложности с документами, навалилось безденежье, преследовали неудачи в делах. Неприятности и проблемы всегда завязываются в один узел.
С болью видел, что ты находилась под гнетом выматывающей работы, семейных и дружеских обязательств, что ты переутомлена – сказывалось многолетнее недосыпание, пусть ты бодрилась и не подавала вида. Нервное состояние, проступало в твоем поведении, походке, тембре голоса.
Изменилось отношение ко мне. Мои улыбки стали “ироническими”, отзывы или мнения – “пренебрежительными”, молчание – “высокомерным”. В одночасье, без видимых мне причин, перестала рассказывать о себе, о сыне, подругах, работе. Вопросов, где я, что происходит со мной, тоже не задавала, замкнулась, словно отрезала все общее, что у нас было.
Наша физическая любовь сократилась до ниже минимального уровня. Бесчисленные поцелуи, жаркие объятия, трепет от прикосновения к любимому телу, восторг и радость взаимного обладания – все куда-то исчезло. Твои неуемная страстность, вулканическая энергия иссякли, безграничная фантазия пропала.
Встречи превратились в монотонные процедуры с терпеливым и молчаливым (с твоей стороны) ожиданием, когда процесс закончится. Как у супругов в затянувшемся и опостылевшем браке, который нет сил прекратить из-за многолетней привычки, долгов за дом и кредитным картам.
…Меня перестали ранить присущие тебе необязательность, забывчивость и опоздания, научился спать в ожидании твоего звонка и не вскакивать по ночам к компьютеру – проверить, нет ли от тебя письма в электронной почте…
Я часто смотрел на твои фотографии, перечитывал нашу переписку, чтобы вернуть душевную опору, видел в ней другого себя, видел Оленьку, а не Ольгу, видел любовь и радость. Куда делось тепло и свет? Почему все превратилось в мокрый холодный подвал?
…Впервые в жизни рыдал ночью как ребенок, просил Господа вернуть тебя. На следующее утро была годовщина смерти мамы. Ты позвонила, когда я стоял перед ее портретом, и я воскрес! Летал весь день, окрыленный Надеждой, чувствовал себя выздоровевшим после долгой и тяжелой болезни. Город сверкал яркими красками, лучился теплым светом, прохожие улыбались мне навстречу! А потом все вернулось на круги своя…
Моя выставка послужила катализатором для взрыва. Я готовил ее в восторге любви к тебе, ты восприняла ее как оскорбление. Не мог представить столь неверного восприятия от самого близкого человека на свете!
Я писал твой образ Прекрасной Любимой Женщины, восхищался тобой, любовался, фантазировал, пел во весь голос о Любви к тебе.
Мои картины – не иллюстрации, не заказные портреты. Они – плоды свободного творчества! Ты назвала это “бредом сивого мерина”, картинками, “которые нельзя повесить в приличном доме”, вся выставка – “абсолютно никому ненужная чушь и глупость!”
Самый сильный и совершенно неожиданный удар! Сокрушительный…
Раньше я спешил показать тебе новую картину, открывал папки с рисунками и набросками, бесконечно дорожил твоими отзывами… Ошибка влюбленного, ослепленного своим чувством. Ты заснула в машине, когда я с жаром объяснял, что для меня самое главное и сокровенное в искусстве. Тебе плевать на мою живопись и творчество…
Не хочу, чтобы ты видела последние работы, потребую уйти с выставки, если вдруг ты там объявишься.
Почему я был с тобой, несмотря на все шипы? Любил!!! Многое не видел, многое в тебе не проявлялось. Наши короткие встречи наполнялись радостью, мы спешили на них как на праздник, бросались в объятия друг друга, торопились опрокинуться хоть на пол, прикипали друг к другу…Шипам не было причин колоться.
Я дышал тобой. Каждое утро просыпался с надеждой увидеть или услышать тебя, засыпал с улыбкой, что соединюсь с тобой во сне, днем ты всегда незримо стояла рядом. Мечтал: мы будем вместе все годы, что нам остались, строил планы на совместную жизнь, мысленно расставлял книги по полкам в нашем будущем доме, разжигал камин, укутывал тебя пледом…
Вчера, после нашей любви, ты откинулась на подушки, назвала номер и код камеры хранения на вокзале Гар Сан-Лазар, где хранила мои письма, подарки, рисунки, картины и попросила, в случае твоей смерти, все уничтожить, чтобы сын ничего не узнал.
Из-за “атомного”, как в лучшие времена, секса, до меня не сразу дошло, иногда я тугодум: ты хотела навечно скрыть нашу любовь. Разве в ней было что-то позорное или преступное? Неужели сын не понял бы и не простил чувств матери? Или мужчина не соответствовал, был недостоин твоей любви?
Начался Великий пост. Очень плохо: мне не хватило душевных сил в Прощенное воскресенье простить тебя за обиды, что получил, за горести и разочарования. Старался, молился, но не смог. Верил, что ты меня любила (все отвергнутые влюбленные – зануды). Исповедался у двух разных священников… Помогло.
Бог простит тебя, Оленька, и я прощаю. Прости и ты меня.
У меня больше нет гнева – все сгорело. Никого у нас с тобой не будет – ни мальчика, ни девочки... Ты оказалась права: не можешь дать мне счастья… Как не могла дать его всем мужчинам до меня. Оказалась права и в своем полу-шутливом предсказании, что я уйду от жены, а ты меня не примешь.
Не собираюсь сводить счеты, искать реванш. Никакие “профессиональные” или иные отношения невозможны. Надеюсь тебя не видеть, не слышать, не знать. Я тебе ничего не должен, отчитываться перед тобой мне не в чем.
В искусстве буду делать то, что считаю нужным, не спрашивая твоего разрешения или мнения, компрометировать тебя не собираюсь.
Оленька! Промелькнувшие год и одиннадцать месяцев были счастьем всей моей жизни! После твоих редких и скупых слов о любви мои мечты не знали границ. Близость с тобой наполняла меня вселенским ликованием.
Теперь ничего не осталось – пепелище и пустота. Любовь убита. Тобой. Любимой и Единственной. Это – не убийство живого существа, каяться на исповеди тебе не придется.
Как все ужасно…
Прощай.
P.S. Уже без боли смотрю на твой портрет с огромными глазами…
18. Суламифь
Уехал… Мой любимый уехал. Мой самый-самый любимый… Зачем? Почему? Опять…
Любимый, не уезжай, будь со мной. Вместе мы все преодолеем, решим все проблемы, найдем золотой ключик, пробьем тоннель в горе, перейдем через пустыню, проживем долгие годы, до самого конца.
Я буду тебе верной и любящей женой, буду готовить вкусные обеды, стирать, убирать, гладить, провожать утром на работу, встречать вечером, стелить постель. Мы будем ужинать у камина, смотреть в глаза и улыбаться.
Перед сном мы станем принимать душ: я буду мыть тебе голову, тело, руки, ноги и все-все-все, а ты будешь намыливать меня шампунем, гладить, поливать струями воды, целовать. Потом мы ляжем на нашу большую широкую постель, будем любить друг друга много и страстно, засыпать в объятиях…
…Левая рука под моей головой, а правая обнимает меня…
Будем ходить с тобой в театры, музеи, на концерты. Я буду искать билеты по интернету, спрашивать, что тебе нравится, куда бы ты хотел пойти, что увидеть или услышать, буду спрашивать у друзей, про новые интересные спектакли и выставки.
В оперу я надену красивое вечернее платье, а ты – смокинг и галстук-бабочку; мы будем очень нарядной парой.
В музей пойдем в удобной обуви, чтобы ноги не болели. Там я буду слушать аудио-гид, а ты, как всегда, первым обойдешь все залы, вернешься ко мне, и мы, неспеша, будем переходить от картины к картине, от экспоната к экспонату.
На рок-концерты, которые ты по-юношески любишь, достанем полинявшие джинсы, футболки, старые куртки, будем громко хлопать в ладоши, кричать от восторга и свистеть в четыре пальца.
Еще мне нравится ходить по вечерам в джазовые кафе, где играют трио или квартеты. Будем сидеть, тесно прижавшись, в полутьме, слушать блюз, потягивать мартини…
Начну помогать тебе в делах – я очень организованная, старательная и аккуратная. Буду звонить по телефону, отправлять письма, договариваться о встречах, напоминать о планах. Освобожу тебя от мелочей, чтобы ты мог заниматься самым главным.
Мне интересно работать с тобой, хочу, чтобы ты ценил меня не только как любящую и любимую женщину, но и как хорошую сотрудницу.
Будем приглашать к себе друзей и ходить к ним в гости. Познакомим твоих друзей с моими. Уверена, они подружатся, ведь они наши друзья! Иногда будем устраивать большие праздники – человек на двадцать-тридцать, ты будешь жарить барбекью, а я готовить салаты. Позовем музыкантов, чтобы всем было весело, а вечером, когда стемнеет, зажжем фонарики и будем кататься на лодках по озеру.
Будем путешествовать! Как много красивых и интересных мест, куда хочется поехать с тобой. Запасемся рюкзаками, картами, биноклями, фотоаппаратами и отправимся вокруг света пешком или на яхте. Или хотя бы на самолете…
Любимый, не уезжай! Мне плохо без тебя. Я не очень хорошо выражаю свою любовь – женщины более молчаливы и сдержаны, чем мужчины.
…На ложе моем, по ночам я искала того, кого любит моя душа…
Извини, что редко говорю тебе: “Люблю”. Чувствую любовь всегда, но сказать, отчего-то стесняюсь. Думаю, дела говорят больше слов. Ты повторяешь: “Вначале было слово…”, “Доброе слово и кошке приятно…”, а мне неудобно говорить вслух о самом сокровенном.
Не обижайся на мои не всегда удачные шутки или замечения: женщины подчас не совсем корректны в той или иной ситуации. Знаю, что бываю занудой, требуя доверия и доброжелательности, а сама проявляю эгоизм и колючесть.
Иногда меня “заносит”, лечу, не ведая куда, не помня, что сказала. Сгоряча могу обидеть, в чем всегда горько раскаиваюсь. Остыв и спохватившись, прошу прощения, бывает, к сожалению, не сразу, а через несколько дней.
Прости, любимый, что я портила тебе будни и праздники, даже День рождения, прости, что причиняла тебе боль. Поверь, это – неумышленно! У меня никогда не было такого желания или удовольствия.
Мои шипы – от собственной ранимости. Перегруженность работой, забота о ребенке, опостылевшее недосыпание – все дает себя знать. Я видела, как ты мучился, и страдала вместе с тобой.
Любимый мой, в душе я мягкая и нежная, ты знаешь это лучше, чем кто-либо на свете. Даже мой маленький сын часто видит во мне строгую волчицу, а не добрую и ласковую мать. Увы, я должна приготовить его к жизни без моей помощи и опеки. Только наедине с тобой я раскрываюсь как цветок…
При каждой встрече ты даришь мне прекрасные розы. Мама перестала удивляться и спрашивать, от кого они, только пожимает плечами: опять какой-то поклонник… Хочу, чтобы она тебя встретила, наконец, сказала бы: “Сынок, береги мою дочку!…”
Любимый мой, любимый, любимый, любимый… Ты любишь меня, а я люблю тебя – это так просто!
Я – другу своему принадлежу, а друг мой – мне…
Обнимать тебя каждый день, целовать перед сном, целовать утром, целовать, уходя на несколько часов или минут, целовать каждый раз, встречаясь…
…Нашла того, которого любит душа моя, ухватилась за него, и не отпустила его…
Нам нельзя расставаться! Я не ревную тебя, знаю, что у меня нет повода для ревности, но разлуки мешают любви, особенно у взрослых людей, как мы с тобой.
Я готова ждать тебя, сколько придется, но мне плохо без тебя, хожу почти больная и потерянная. Тоскует душа, ноет тело…
Любимый, пожалуйста, не уезжай, давай всегда будем вместе!
…Положи меня печатью на сердце твое…
Я – уставшая женщина, которая хочет любви, хочет, чтобы любимый мужчина обнял, когда плохо, и мне станет хорошо. Хочу опереться на твое плечо, укрыться твоим плащом… Хочу идти с тобой по улице и, встречая друзей, говорить: “Это – мой любимый, познакомьтесь!”
Не уезжай!
Я не могу больше жить одна, снова и снова искать, надеяться, ошибаться, расставаться, начинать все сначала. Хочу каждый день твоей любви, постоянства, доброты, понимания.
…Сильна, как смерть, любовь… Ее стрелы – стрелы огня…
Люблю тебя! Вопреки всем трудностям и преградам! Вопреки всему! Хочешь я приеду к тебе? Брошу все – работу, дом, друзей, и приеду. Мой сын все поймет, поедет со мной, будет рад, что я встретила своего мужчину, мужа. Он хороший, тебе не будет с ним трудно. Он любит меня, значит, полюбит тебя. Мы начнем новую большую жизнь, полную радости и счастья, полную света, улыбок, ласки и нежности! Хочу быть с тобой всегда, в горе и радости, каждый час и каждый миг!
Не уезжай!
Обернись!!!
19. Двое в баре
Золотистая айва с упругой кожицей и нежной мякотью пахла душистыми летними травами и нагретой солнцем землей. Ашот вспомнил озеро Севан, горы Армении, Ереван, вздохнул и разрезал айву пополам, потом еще раз пополам, отделил острием ножа семечки, нарезал четвертинки ровными дольками и покидал их в широкогорлую бутыль, на треть наполненную такими же дольками, только более бледными, долил бутыль водкой “Абсолют”, осторожно, чтобы не задеть мраморные шарики на дне, перемешал стеклянной химической лопаткой и, поднатужась, поднял бутыль на полку, где уже стояли в ряд такие же бутыли с бронзовыми краниками.
Ашот по праву гордился плодами своего труда: разноцветными водками, настоенными на айве, лимоне, клюкве, шелковице (она же – тутовник), землянике, смородиновых почках, чесноке, кедровых орешках.
Ни в одном французском ресторане таких водок не найти, да и большинству русских ресторанов не дотянуться до такого разнообразия и качества. Пожалуй, только “Рюмка” в Нью-Йорке, где Ашот был когда-то с театром на гастролях, имела похожий ассортимент и могла составить конкуренцию. Но “Рюмка” – далеко за океаном и американским таможенным контролем…
Ресторан “Арарат” открывался в двенадцать, правда, днем работал только бар, а кормили вечером, но зато по-настоящему: долма, шашлыки, горячий хаш, цыплята табака, прочие радости армянской и остальной кавказской кухни.
От Елисейских полей до ресторана один квартал – на недостаток посетителей жаловаться не приходилось: многочисленные туристы, французы – любители кулинарной экзотики, местные и приезжие армяне, другие кавказцы, (кроме азербайджанцев), русские, украинцы. Обслуживали их на французском, английском, армянском и русском языках.
Ашот работал в ресторане уже три года, привык, получал скромную зарплату и хорошие чаевые, имел много постоянных клиентов.
Фигура в углу с русской газетой и чашкой кофе показалась знакомой, Ашот подошел ближе:
– Мастер, какими судьбами!?
За столиком сидел Михаил Ульянов, учитель и наставник по Щукинскому училищу и Театру Вахтангова.
– Ашот? Рад тебя видеть! Сколько лет…
– Пятнадцать, Михаил Александрович, с половиной и сколько-то недель и дней!
– Что в Париже делаешь? На гастролях?
– Нет, Мастер, увы, водку в баре разливаю. В Армении после войны кому до театра? Перебрался к родственникам во Францию, пробовал здесь играть, спектакли ставить – никому ничего не нужно и конкуренция большая. Семью кормить должен, родителям помогать…
– Понимаю. Не отчаивайся, ты человек талантливый, верю, найдешь себя, свой путь в искусстве!
– Спасибо, Мастер, на Вашем добром слове, извините, пойду работать…
Двое у стойки бара уже несколько раз делали выразительные знаки. Оба пили с самого открытия, с полудня. Первого Ашот немного знал: русский из Москвы. В ресторане он разрисовывал окна, входные двери, ниши и стены: скачущие лошади, пирующие джигиты, заснеженная гора Арарат, национальный орнамент и прочая этнографическая ерунда, которая нравилась Самвелу, владельцу ресторана.
Обычно русский приходил рано утром, когда привозили продукты для кухни и появлялись уборщики, рисовал до полудня, до открытия ресторана, и, пообедав, уходил. Ему полагался хаш или яичница с колбасой – обычная еда для всех работников ресторана. Сегодня он задержался в баре.
Второго человека Ашот не знал. По виду тоже русский. Даже в фирменной одежде русские всегда узнаваемы: то ли манера себя вести, то ли моторика движений, пластика и мимика, но Ашот всегда и везде отличал бывших соотечественников – в толпе, на улице, на концерте, на пляже… Армян узнавал еще быстрее. Наверное, второй русский когда-то бывал в “Арарате”, иначе, откуда ему разбираться в фирменных водках, которые готовил только Ашот?
В баре царил полумрак, старомодные лампы с зелеными абажюрами висели низко над головами и ровно освещали надраеную медную поверхность П-образной стойки. На ней хорошо выделялись руки с бокалами и рюмками, чашки кофе, блюдца с купюрами и мелочью, а лица оставались в тени – их видеть совсем не обязательно.
Русские сначала сидели по одиночке за противоположными концами барной стойки, пили сосредоточенно, молча и угрюмо: видно, что каждый хотел напиться.
Двое взрослых мужчин в пустом баре – ясно, что скоро они переглянулись, познакомились, сели рядом, пожали друг другу руки, разговорились, и уже не первый час потягивали сладкие водки, под которые не требуется закуска – только орешки, сухарики или кукурузные чипсы.
Ашот налил им айвовой, те выложили по три евро (цены в “Арарате” вполне умеренные), звонко чокнулись и хлопнули залпом. Ашот даже крякнул от такой синхронности.
Они были немного похожи: среднего роста, среднего возраста, с седеющими бородами, у Первого – коротко стриженая трехдневная, у Второго – крестьянская, ниже воротника клетчатой рубашки. Первый – спортивного вида, Второй – склонный к полноте, очевидно, вел сидячий образ жизни (программист или шофер такси). Ашот-драматург для себя назвал их Тонкий и Толстый.
– …Женщина не может достичь такого же интеллектуального и умственного развития как мужчина, – услышал Ашот, отходя, слова Толстого, – психо-физиологическое строение другое, более примитивное…
Для Ашота начиналась трудовая вахта – в бар потянулся случайный народ и завсегдатаи. Вовчик, сутулый продавец сувенирных открыток возле Нотр-Дам, пришел с Рашидом, уличным торговцем всякой мелочью.
Рашида недавно депортировали в родную Татарию за незаконное проживание и ведение бизнеса во Франции, но через две недели он, как ни в чем не бывало, опять разложил в метро свой коврик с аксессуарами для мобильных телефонов, а после работы заходил в “Арарат” пропустить рюмку– другую. Для бодрости духа Вовчик и Рашид выпили чесночной.
– …с любимой женщиной расстался, а меня жена из дома выставила… – донеслось до Ашота.
“Пусть лучше говорят о женщинах, чем о политике”, – подумал Ашот.
В модном клетчатом кашне заскочил “на минутку” Гарик, бывший киевский архитектор, который когда-то поймал удачу за хвост: выпустил первую во Франции голограммную карточку с изображением Эйфелевой башни, за один день и ночь заработал шесть миллионов франков, ушел от жены, купил пент-хаус, въехал туда с молоденькой любовницей, быстро просадил все деньги, любовница ушла от него к более надежному “спонсору”, а жена отказалась вернуться, отсудила по разводу половину всего мужниного достояния и зажила в свое удовольствие в скромной квартире на Трокадеро.
Гарик выпил земляничной и поудобнее устроился на высоком стуле напротив телевизора.
– …Жена и любимая женщина – две совершенно разные особи, – возражал Тонкий. – С женой у тебя подгоревшая картошка, дети, сопли, квартплата и прочие заботы. С любимой женщиной каждый день и час – праздник души и тела, – двое русских перешли на “ты”.
Ашот не заметил, как за стойкой появился Зураб – доктор физико-математических наук, профессор, один из организаторов боевых отрядов Мхедриони, недавно объявленный вне закона в Грузии и России. Зураб был как всегда в “форме”, отличавшей Мхедриони от остальных законных и незаконных военных формирований: джинсы, пиджак, водолазка и темные овальные очки. Эту “форму” он сам придумал и внедрил, в ней даже отъявленные головорезы смотрелись импозантно и походили на сотрудников Службы безопасности президента США.
– Слушай, а мы с тобой раньше нигде не встречались? – спросил Толстый Тонкого. – Голос твой мне, кажется, немного знаком.
– Вряд ли…
– Я раньше бороду брил, худой вроде тебя был, а поседел недавно из-за одной неприятности…
– Мы с тобой крепко выпили и тут темно, но у меня зрительная память хорошая: я бы вспомнил.
Зураб снял мхедрионовские очки, надел обычные, вежливо кивнул, приветствуя. Зная его привычки, Ашот налил стопку тутовой, поговорил немного по-грузински: как семья, работа, что нового с получением политического убежища – обычные эмигрантские темы, которые никогда не кончаются, никогда не исчерпываются.
– …Приходится платить за невозможность быть вместе, – голос Тонкого звучал глухо. – Слишком много обязательств во внешней жизни…
К бару подошел Самвел, хозяин ресторана – забрать наличность и проверить, как идет бизнес.
Время двигалось к вечеру, любители апперитивов все прибывали. Стулья вдоль стойки и два столика, приписанные к бару, были заняты, разговоры звучали громче и оживленнее, курильщики с бокалами в руках топтались на улице, мешая прохожим, все ждали обеденного времени.
– …Я свою держал в узде, – Толстый стиснул пальцы в кулак, – строго, но справедливо. Все равно, стерва, изменяла…
Ашот отнес от себя бокал коллекционного коньяка задумавшемуся Ульянову – расчувствовался от встречи со своим Учителем актерского мастерства и режиссуры, хотел поблагодарить и уважить.
Официанты накрывали скатертями столы, раскладывали ножи, вилки, расставляли бокалы. Музыканты настраивали инструменты, подключали аппаратуру. Из кухни потянуло вкусными ароматами…
За сдвинутыми в длинный ряд столами рассаживалась типичная группа туристов из российской глубинки – коренастые мужички и плотные женщины, все с покупками, пакетами, сумками из дешевых парижских магазинов. Для туристов обычное комплексное меню: салат, борщ, шашлык, на дессерт – пахлава, чай или кофе; водка – бутылка на четверых, вино – бутылка на троих, остальное – за дополнительную плату.
Вовчик с Рашидом хлопнули по третьей, Гарик “вешал лапшу на уши” проститутке, крашеной платиновой блондинке, Зураб заказал на стойку горячий хаш и еще рюмку тутовой.
–…Встретил женщину, с которой совпадал во всем: эмоционально, духовно, физически…
Двое продолжили: взяли по графинчику, чтобы Ашот не мотался туда-сюда. Тонкий – на смородиновых почках, Толстый – на хрене. Сидели с открытия, пора было поесть: Тонкий попросил долму, Толстый – люля-кебаб.
Озабоченый Самвел шептался с Ашотом: в ресторан приехал консул Армении отобедать и поговорить с российским торгпредом – требовался графин лучшей водки. Ашот нацедил из бутыли густой рубиново-красной тутовой – национальная гордость(!), и Самвел убежал лично обслужить важных дипломатических гостей.
–…Когда совместная жизнь невозможна, надо честно признаться самому себе! – по упавшему голосу было понятно, что для Тонкого это больная тема. – У меня не состоялось будущее, у тебя сгорело настоящее.
– Вопрос в другом: как ее забыть?
– Забыть – никогда не забудешь, особенно, если много лет прожили вместе, но постарайся расстаться с ней без боли и обиды.
“Кажется, мужики выходят на финишную прямую, – подумал Ашот, – налью им еще по сто пятьдесят – не больше”.
Проститутка оставила болтливого безденежного Гарика и переключилась на пожилого серьезного армянина с толстой золотой цепью на волосатой шее. Вовчик с Рашидом отправились по домам, значит, торговля была не самой удачной. Зураб достал из портфеля газету Нью-Йорк Таймс.
Музыканты начали выступление с тихой пищеварительной музыки. Танцы начнутся позже, когда наполнятся желудки, а головы затуманятся алкоголем.
– …Вспомни, что тебе в ней не нравилось, что раздражало. …В прелестях ищите недостатки. Станет сразу все намного проще…
Толстый задумался:
– Посуду не любила мыть…
– Это ерунда! Надо было ей машину купить, посудомоечную. А лично, как в женщине, что тебя не устраивало?
– Морщины появились на лбу и шее, складки на подбородке… Скучная всегда, раздраженная…
– Увы, естественный процесс увядания, от возраста никто не убежит. Скучная – рутина семейной жизни надоела. …Скажем про веселую – под мухой. Пухленькая: скоро лопнет с жиру…
Толстый наморщил лоб:
– Ступни у нее большие, всегда стеснялась своего размера.
– Это серьезный недостаток! У моей, впрочем, тоже нога всего на размер меньше моей была. …в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи, …но главное, знаешь ли что? – Легкое дыхание!… Что еще?
– Храпела во сне!
– Отлично! Моя тоже посапывала, но до настоящего храпа не доходило – мы редко ночи проводили вместе.
– Значит, любовнику, сложнее расставаться: у тебя анфилада приятных впечатлений. Еще, – Толстый, похоже, заводился, – апельсины ногтями чистила, а сок и кожура под маникюром застревали, оранжевые ободки получались…
– Чувствуешь: тебе медленно, но верно, становится легче, – ободрил Тонкий. – А с кожурой они все одинаковы: любят раздирать плоть когтями!
– Точно! – Толстый даже расправил плечи. – Извини за интимный вопрос: как твоя в сексе была?
Тонкий налил себе по самый край:
– В любви… Никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Ни с какой другой женщиной.
– Трудно тебе будет. Моя жена фригидна как рыба. Ложилась в постель и сразу отключалась.
– Работала много?
– Бывало иногда… Но чтобы женщина спала и мирно похрапывала, когда я ее в жопу трахал – это просто анекдот! Никто не верит, когда про такое рассказываю…
– Всякое случается… Моя однажды уснула, минет делая…
“Языки у мужиков развязались. Больше им не наливаю, – решил Ашот, – напьются, потом проблем не оберешься”.
– Не переживай, – утешил Толстый Тонкого. – Хороший секс, конечно, много значит. Ты обращал внимание на других женщин на улице, на пляже, в телевизоре? Даю сто процентов: хотя бы раз тебе хотелось какую-нибудь из них…
– Верно, – согласился Тонкий.
– Значит, не все потеряно! Глупо думать, будто на одной женщине свет клином сошелся. Только безусые школьники переживают, что подружка, которая бросила, была самой сексуальной и другой такой не будет. Всегда найдется более умелая и горячая! Главное – не спешить и не суетиться. Подожди, все произойдет само по себе. А вдруг сегодня?!
