Текст книги "Оленька, или Будем посмотреть, Париж!"

Автор книги: Владимир Айтуганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Циничный и хорошо образованный, он встретил Оленьку насмешками и бранью. Атеист и прагматик, верил только в то, что ему выгодно. Мораль, нравственность, принципы нормальных человеских отношений для него не существовали.

Он знал, что ему осталось жить совсем мало, иллюзий или надежд не питал, а неожиданный приход Оленьки расценил как шальную удачу. Принял ее за проститутку, которую, по непонятной причине, прислало тюремное начальство или кто-то выше.

Взрослые женщины его, извращенца-педофила, не интересовали, но в тюрьме перед казнью выбирать или капризничать не приходилось.

Он приказал Оленьке снять юбку и подставить зад. Она дала ему презерватив, смазала свой анус кремом-любрикантом, опустилась на четвереньки. Убийца цинично выругался, больно ухватил Оленьку за волосы, грубо вдвинул член туда-сюда и, когда удовлетворенно задышал, Оленька, что было силы, сжала рукой его мошонку и закрутила как пакет с овощами.

Убийца задохнулся от боли, ловил воздух широко открытым ртом и беспомощно махал руками.

– Мама, мамочка! – выдавилось из него.

Для Оленьки стало понятно: детские проблемы, связанные с матерью.

…Потом убийца долго, пока не пришел надзиратель, рассказывал про свою мать, как он ее любил, а она приводила любовников, стегала его электрическим проводом, выставляла из дома, чтобы не мешал, а он подсматривал в окно или сквозь замочную скважину…

Оленька долила в кофе молока, высыпала пакетик сахара, помешала ложечкой.

Большой Джозеф выглядел самым типичным правонарушителем из бедных негритянских районов, по-своему добрым и порядочным, но оказавшимся, в силу обстоятельств, вовлеченным в преступную деятельность.

Такие как он, одетые в костюмы с галстуками, ходят по воскресеньям в церковь, поют госпелс, прихлопывая и пританцовывая, после службы едят гамбургеры в трапезной, запивают пивом, говорят о делах, о бейсболе и политике. Потом разъезжаются по домам в больших американских машинах. Из него мог бы получиться верный муж, хороший отец, старательный работник, окажись он в правильном месте в правильное время, или, хотя бы, не сверни в неправильную сторону.

У Оленьки был спор со стариком, двадцать лет ждущим казни. Старика приговорили аккуратно в День рождения, когда ему стукнуло шестьдесят пять (захват заложников, убийство инкассатора, поджог машин на паркинге, чтобы отвлечь полицию, а в одной из машин оказалась парочка целующихся школьников, которые не смогли выбраться и сгорели заживо).

Старик доказывал, что какую бы дорогу человек не выбрал: налево, направо, вперед, назад, карма, судьба, кисмет всё равно приведет его к одному и тому же результату. Если суждено быть повешенным, то воды нечего бояться – не утонешь.

Он лежал на тюремной койке, после двух десятилетий ожидания не в силах даже сидеть от страха накануне смертельной инъекции.

Оленька поглаживала его мягкий, давно недействующий орган и убеждала, что каждому человеку дано выбрать свою дорогу и идти по ней, невзирая на обстоятельства. Сильным духом это удается. Слабые часто подвержены внешним условиям – таким необходимо помогать в выборе истинного пути. Встреча с правильным человеком или с женщиной могут изменить всю жизнь, из закоренелого преступника сделать достойного гражданина.

Старик смеялся и надсадно кашлял, его фиолетовый татуированный моллюск вздрагивал и чуть напрягался:

– Дочка, ты говоришь как добропорядочная женщина, которая исправно платит налоги Дяде Сэму, никогда не превышает скорость, возит детей в школу и на футбол, по субботам делает барбекью на заднем дворе. Мой мир – другой. Что для тебя хорошо и правильно, то для меня – глупо и смешно! У нас с тобой очки с разными цветными стеклами!

Яблочный пирог понравился Джозефу больше всего. Оленька замечала, что такое нередко случается в жизни: большие и суровые мужчины по секрету от всех обожают мороженное и шоколад, но скрывают свою тайную страсть, чтобы соответствовать образу грозных и безжалостных суперменов, не разрушать сложившийся стереотип.

– Мэм, кто вызвал у Вас больше всего жалости?

Оленька задумалась:

– Наверное, еврейский ученый, обвиненный в шпионаже и государственной измене.

– Что он такое натворил?

– Продавал русским и китайцам секреты сверхъемких батарей для полетов на Марс. Вместе с планами полетов и компьютерными программами.

Ученый, действительно, вызвал у Оленьки чувство глубокой жалости: гениальный математик и физик, всю жизнь просидевший за книгами и компьютером, в то время как его сверстники играли во дворе, влюблялись, пили пиво, катались на лодках, женились, рожали детей…

Ему было за сорок, когда его “подобрала” “добрая” женщина за пятьдесят лет из синагоги. Она лишила ученого невинности и быстро на себе женила. К свадьбе тому пришлось купить дом, дорогую машину, а после – оплачивать все прихоти новобрачной. За восемь лет совместной жизни секс был у них четыре раза – жена всегда сверху.

Зарплаты гениального физико-математика на широкий образ жизни жены не хватало, и она направила мужа по скользкому и опасному пути, который, в итоге, привел к расстрелу, или газовой камере, или смертельному уколу или электрическому стулу: ученый пока не выбрал, ему было некогда.

В камере смертников ученый писал какие–то формулы в линованную тетрадку, бормотал себе под нос непонятные слова и, похоже, плохо представлял, что его ожидает.

Оленька присела на тюремную койку и предложила сделать ему минет, blow-job по-английски. Ученый никогда про такое не слыхивал. Оленька пробовала объяснить, но он не очень верил. Тогда Оленька взяла инициативу в свои руки, вернее, губы.

Ученый потерял сознание, а когда пришел в себя, попросил еще раз. Потом еще два раза… Оленька старалась… После четвертого минета пощупала пульс бездыханного ученого и позвала надзирателя принести нашатырный спирт, чтобы откачать беднягу.

– Меньше всего сочувствия, – Оленька опередила вопрос Джозефа, – у меня вызвал арабский террорист, переведенный из Гуантанамо в федеральную военную тюрьму. Это нехорошо, все люди имеют право на сочувствие и мы обязаны это сочувствие проявлять, но мне было с ним очень сложно.

В самом начале своей “французской” жизни молоденькая официантка Оленька несколько раз встречалась с этим террористом, тогда молодым бизнесменом, они весело проводили время, а потом он поступил с ней очень плохо. Воспоминания вызывали у нее жгучий стыд и отвращение. Она винила собственную наивность, неопытность и излишнюю доверчивость, старалась забыть, выбросить из головы досадные ошибки молодости, но жизнь время от времени тыкала ее лицом в ту грязь – напоминала…

С террористом у Оленьки ничего не получилось. Полное фиаско и провал ответственной миссии. Он не буйствовал, не проповедовал, только объявил, что Оленька, как все белые женщины – сосуд с мерзостями. И умолк.

Как Оленька ни пыталась его разговорить, помочь, утешить – безрезультатно. Террорист сидел на стуле, привинченном к полу, закрыв глаза и молитвенно сложив руки. Губы его шевелились, наверное, слал Оленьке проклятья или молился, надеясь сразу попасть в рай с десятью тысячами гурий.

Чужие мнения надо уважать, даже если они полностью противоречат вашим – это Оленька давно усвоила. И еще: насильно мил не будешь. Поэтому забрала свою сумку с презервативами, кремом, сменой нижнего белья, гигиеническими салфетками и ушла восвояси.

…Кофе из термоса по вкусу напоминал пережженый сахар: бурда бурдой. Оленька давно заметила, что в Штатах с кофе действительно проблемы: хороших сортов почти нет, а если и найдется, то его сварят из рук вон плохо. Ей говорили, что турки и армяне подают приличный кофе, но до их районов добраться пока не удалось.

Она добавила сахара, чтобы перебить кисловатый привкус, и без удовольствия допила – оставлять или выбрасывать будет невежливым по отношению к Джозефу.

– Мне вспомнился один смертник, белый военный, чем-то очень похожий на Вас, – обратилась она к Джозефу. – Такой же большой и порядочный. Военный ждал казни по обвинению в массовых расстрелах мирных жителей в Афганистане. Прямой и исполнительный вояка, он выполнил приказ слишком хорошо – перестарался. Так до конца и не понял, за что его расстреляют (по-солдатски выбрал этот вид смерти).

– У Вас, мэм, внушительная и очень разнообразная э-э-э… аудитория. Наверное, есть чем гордиться?

– “Аудитория” не слишком многочисленная – я в США недавно, и только три тюрьмы согласились принять нашу благотворительность, а в Европе на смертные казни давно мораторий. “Гордиться” – это слишком сильное слово, но определенное удовлетворение за свою деятельность испытываю.

Оленька как всегда скромничала: ей действительно было, чем гордиться. Среди ее подопечных был восемнадцатилетний парень, обвиненный в тройном убийстве и изнасиловании.

Процесс нашумел два года назад: молодая жена губернатора штата пошла с двумя детьми на прогулку в городской парк, когда к вечеру домой не вернулась, встревоженный муж поставил на ноги всю полицию, и к ночи обезображенные тела ее и детей нашли в парковом пруду.

Губернатор требовал поимки и немедленной расправы над преступником. Полиция схватила первого попавшегося юношу, которого видели, входящим в парк следом за губернаторшей.

Дело сшили быстро и неаккуратно, судья приговорил его к высшей мере, и экзекуцию спешно назначили через две недели после вынесения приговора.

Оленька следила за судом, жалела горюющего губернатора, но понимала, что дело сфабриковано ему в угоду. Когда встретилась с юношей в камере, окончательно убедилась в его невиновности. Взяла образец его спермы и тайком вынесла из тюрьмы, заказала лабораторные тесты, которые не были сделаны обвинением и защитой, подключила общественность, казнь придержали, дело пересмотрели, в итоге признали юношу невиновным за недостатком улик и отпустили.

Оленька ликовала. Спасла невиновного человека от смерти! Даже ради одного спасенного стоило разворачивать бурную деятельность, проводить митинги и демонстрации, писать статьи.

– Вы сказали, мэм, что пишете книги…

– Книгу. В основном – статьи по поводу бесчеловечности смертной казни.

– О чем или о ком книга?

– О моих встречах с разными людьми, которые совершили в жизни роковые ошибки и ожидают тяжелой расплаты. Иногда ждут годами и десятилетиями, мучаются, страдают, надеются на чудо. В душе каждого светится Божий огонек, перед смертью им открывается духовный промысел, они идут на смерть спокойными и просветленными. Я это вижу каждый раз.

– Как назывется книга?

– “Мои мальчики”.

Джозеф закрыл лицо руками. Крупная слеза упала на Оленькин кусок яблочного пирога, вторая – на белоснежные сливки.

– Можно попросить Вас, мэм, сесть ко мне на колени?…

Оленька вытерла руки и лицо освежающей салфеткой, обошла стол, на минуту замерла, прижав голову Джозефа к груди, потом расстегнула ему тюремный комбинезон, достала оттуда напрягшийся член, подняла плиссированную юбку, повернулась к Джозефу спиной и, широко раздвинув ноги, села к нему на колени.

Джозеф всхлипнул и обнял Оленьку, нежно и благодарно. Так они молча сидели. Он не пытался возбудиться сильнее. Оленька тоже сидела тихо – оргазмы и рычание мужской страсти пришлись на их первую встречу. Теперь к обоим пришло странное, неизведанное ранее, умиротворение…

Оленька закрыла глаза и чуть покачивалась в медвежьих объятьях Джозефа. Его член слегка шевелился внутри, как большой кот, который ластится и трется о ногу хозяйки. Оленьке было божественно хорошо и покойно…

42. В провинции у моря

Солнце спускалось к горизонту, окрашивая в мягкие оранжевые тона скалы, деревья, песок, дома на горе. Острые кипарисы темными стрелами втыкались в безоблачное небо, возвышаясь посреди зонтичных пиний. Сочная дневная зелень покрылась медовым золотом…

Тени гуляющих вдоль кромки воды вытянулись в гротескные фиолетовые фигуры, похожие на скульптуры Джакометти. Вернее, его скульптуры напоминали закатные тени.

Народу на пляже совсем мало – редкие любители часа Собаки, часа ухода дня и наступления вечера.

Ограда из простых жердей, растрескавшихся от ветра и морской соли, отделяла пляж от вилл на берегу. Возле ограды расположилась на широкой цветастой подстилке пара, которая приходила сюда уже вторую неделю – высокий мукулистый мужчина с крашеными светлыми волосами и загорелая женщина, намного его старше.

Они широко улыбались, обнажая голливудские зубы. Женщина поглаживала мужчину по спине и поправляла свою идеальную силиконовую грудь пальцами с увеличенными суставами.

Чуть дальше от них, возле белого катамарана, вытащенного на берег и давно не ходившего в море, на полосатых шезлонгах полу-лежали две женщины, подставляя тела и лица уходящему солнцу. Женщины были похожи: обе – шатенки с полными губами и приятным овалом лиц, покатыми плечами и тяжеловатыми бедрами. Обе загорали, надев темные очки.

Одна была сильно беременна. Мать и дочь? Мать привезла беременную дочку набраться сил и здоровья перед родами? А может сестры? Или партнеры, как теперь называют гомосексуалистов и лесбиянок? Трудно сказать…

Три пары пенсионеров играли в були. Скорее, дурачились: петанк на песке абсурден – бросали шары, шутили, хохотали. Пожилые мужчины в клетчатых рубашках, заправленных в шорты, носках и сандалях; пожилые женщины в бриджах, шелковых блузках и соломенных шляпках. Пойдут потом ужинать, выпивать, смотреть телевизор. Наверное, сняли на шестерых одну виллу или дом с террасой. Отдых на Ривьере в бархатный сезон…

Две молодые “голосистые” немки забавно играли в бадминтон. Их обгорелые от чрезмерного усердия голые груди смешно подпрыгивали при каждом взмахе рукой с ракеткой. После удара по волану грудь подскакивала в реверсном движении. Немки чувствовали, что на них смотрят, с удовольствием размахивали ракетками, смеялись. Хорошо быть молодой… Молодым…

Слева от скалистого берега по мелководью шла женщина в белом купальнике. Красивые ноги, “женские” бедра… Козырек на лбу защищал глаза от солнца. Она гуляла каждый вечер, проходила вдоль всего пляжа и шла дальше в сторону Кавалер-сюр-Мер.

Высокий мужчина с крашенными волосами и загорелая, старше его, женщина собрались и прошли мимо, кивнув на прощание как давнему знакомому: до завтра. С ними он никогда не разговаривал, не знал, кто они, откуда, но всегда приветствовал таким же кивком головы: пляжная вежливость редких отдыхающих в конце сезона, когда молодежь, студенты, родители с детьми и школьники уже вернулись по домам, работам и учебам, и каждый человек на пляже виден и узнаваем.

Солнце садилось, скоро стемнеет.

Пенсионеры с булями направились по дорожке через парк наверх к автостоянке, мать с дочкой, не спеша, собирали шезлонги, гологрудые немки плескались в золотистой воде и, похоже, не думали укорачивать свои пляжные радости.

Что сейчас в Берлине или Гамбурге? Дождь и холод.

Женщина в купальнике превратилась в белую точку. Он приезжал сюда когда-то с женщиной, у которой тоже был белый купальник. Любимой женщиной…

Солнце достигло критической точки на горизонте, оранжевый диск обрезался, словно сплющивался, день заканчивался.

Он скатал узкую подстилку, поправил потрепанную соломенную шляпу, с которой объехал весь земной шар, повесил на плечо сумку с книгой, рубашкой и пустой бутылкой для воды и зашагал к машине.

Еще было светло, но в ресторанчике у выхода с пляжа официантки уже зажигали фонарики и ставили на столы свечки в стеклянных стаканчиках.

Он поднялся в гору на машине, царапанной Альфа Ромео, запарковал ее напротив деревенского мини-маркета и зашел в Рюмку, Le Gоdet, бар-кафе, где пользовался бесплатным интернетом, пока выпивал чашку кофе.

В Рюмке, как на пляже, свои завсегдатаи: колоритные алкаши с провансальскими усами под сизыми бугристыми носами, добропорядочные мужья, заскочившие на красный огонек по дороге к семейному ужину, пара англичан-педерастов, каждый с новеньким iPad-ом; несколько местных проституток, некрасивых и немолодых, “бомбящих” невзыскательных клиентов, бледная еврейская девушка с лэптопом и стаканом кока-колы…

В десять вечера Рюмка закрывалась, и публика расходилась по домам или другим кабакам.

Он устроился на террасе, подальше от шума и галдежа. Франк, бармен, официант, повар и уборщик одновременно, поставил перед ним чашку эспрессо с парой кусочков сахара на блюдце. Он открыл видавший виды Мак и подключился к интернету. Пароль: Рюмка.

В мире все по-прежнем – войны, убийства, катастрофы, наводнения, банковские кризисы, гламурные улыбки, Оскары и Эмми. Почты ему не было, да он и не ждал.

Написал короткое письмо старому другу. От друга давно, уже четыре года, не было никаких вестей, но он продолжал ему писать: если друг жив, он их прочтет, если нет, то они все равно к нему дойдут – интернет загадочен и мало изучен. Может быть друг не в состоянии писать или читать. К тому же, мы пишем письма, прежде всего, для себя.

Из Рюмки домой шел пешком – хотел прогуляться, полюбоваться морем с горы. Машину решил забрать завтра по дороге из булочной, в которой покупал свежий хлеб по утрам.

Море изгибалось куском огромной неведомой жизни. Что мы о нем знаем, хотя живем рядом сотни тысяч лет? Меньше, чем о космосе.

Дома приготовил ужин: порезал зеленый салат, помидор, огурец, тонкий кружок лука, чуть посолил, капнул оливкого масла и выдавил дольку лимона, перемешал. Из холодильника вынул пакет с дюжиной устриц – купил сегодня утром на рынке. Обмыл их от песка и аккуратно открыл коротким широким ножом: вставлял острие между створками, покачивал его вверх-вниз, вакуум внутри раковины нарушался, он просовывал нож глубже, подрезал ножку и потом легко проводил лезвием вдоль края, раскрывая всю устрицу.

Выложил устрицы на широкую глиняную тарелку, вместе с салатом вынес на террасу и поставил на дешевый пластиковый стол. Достал из холодильника маслины, пол-бутылки розового вина, остатки багета из хлебницы. Салфетка, нож, вилка, бокал. Зажег на столе оплывшую свечу в бронзовом подсвечнике, который когда-то купил на деревенском антикварном рынке – броканте.

Ужин в одиночестве под мимозой. Любил запах цветущей мимозы. Сейчас – осень, цветов нет.

Он положил на стул вышитую подушку: ночью холодало, горы, все-таки, да и годы. Налил в бокал вина. В этих краях его делают более двух с половиной тысяч лет, с до-римских времен. Можно ли делать лучше? Нет. Капал на устриц лимоном, с удовольствием запивал их прохладным розовым вином. Что еще надо человеку, чтобы встретить старость? Много чего…

Из-за горы напротив всходила огромная круглая луна. По морю, от горизонта до берега, протянулась лунная дорожка, она дрожала и мерцала чистым голубым светом. “Цвет апейрона – первоначала мира”, – подумал он, налил еще вина и пересел в плетеное кресло на крае террасы. Внизу перед ним лежало море, в небе светила луна, мигали звезды.

О чем он думал? О детях, которые выросли и живут своей жизнью, о друзьях, которых больше нет, о работах, которые сделал, и проектах, которые не завершил, о местах, где удалось побывать, и о тех, до которых уже никогда не доберется, о женщинах, с которыми когда-то был, которых целовал, о женщине, которую любил, как никого в жизни, которая рассталась с ним…

Много лет назад, через несколько месяцев после их тяжелого расставания, он увидел ее возле церкви Св. Магдалины. Он догнал ее у цветочного рынка, окликнул. Она обернулась, отрешенно улыбнулась ему навстречу. У нее был большой живот. Он растерялся:

– Кто счастливый отец?

– Один знакомый, ты его не знаешь…

Дочь… Почему она никогда не говорила? Все бы шло иначе… Время не повернуть…

Рука отяжелела, он поставил бокал на каменный пол и прикрыл глаза. Тишина под звездами…

Свеча потрескивала и скоро догорела. Он не спешил подняться, включить свет или перейти в дом.

Со стола донесся сигнал телефона. Позвонил и умолк. Он никому не звонил и ему никто не звонил: некому. По телефону он проверял время, погоду, ставил будильник, если требовалось.

Телефон зазвонил опять. Он не двигался, глядел на луну… Телефон продолжал звонить. Он знал, чувствовал, кто это, но сидел, не шелохнувшись. Телефон не умолкал, на экранчике высветилось: “Оленька”. Он сидел, подняв лицо к огромной луне.

Телефон звонил, пока не кончилась батарейка. Он сидел в кресле, смотрел на луну. Осенний комар покружился над его головой, перед лицом и опустился на ресницы.

Он не моргнул…

43. Пинакотека

– Старина, зайдем в Пинакотеку? Раз уж мы все равно рядом…

– Что там сейчас?

– “Климт и его время”.

– Ну, зайдем, проверим время… Индиго, ёлы-палы, очередь до угла!

– Выставка вчера открылась, вот народ и рванулся. Ничего, кассы быстро работают: стоять минут пятнадцать, не дольше.

– Не это беспокоит: перед картинами будет толпа.

– Не капризничай, Старина, когда в другой раз вместе в Париж попадем? Мадам, s’il vous plait, один полный билет, второй – по льготному тарифу для моего друга-пенсионера. Как нет билетов для пенсионеров? Pourqoi? А для детей? Для детей, Старина, есть, а для престарелых любителей искусства нет – дискриминация по возрасту. Не беспокойся, я угощаю!

– Индиго, говорил я тебе, что толпа внутри…

– Пошли, пошли… Старина, гляди: фриз “Бетховен”! Не верю своим глазам! Выломали из стены? Этого не может быть! Ну, да… Это – копия… Оригинал – по месту прописки в Вене.

– “Саломея”! Индиго, встречаюсь с ней третий раз и снова поражаюсь…

– Мне, Старина, “Юдифь” интереснее… Все в ее лице кривовато: улыбка, глаза как будто слегка перекошены ущемлением лицевого нерва. Лучшая его работа по моему скромному мнению!

– …Индиго, что-то мне не нравится засилье современников Климта на стенах. Кокошка, Шиле – эти двое в тему, остальное…

– Остальное – венское пирожное, включая заказные портреты герра Климта. Пойдем, Старина, выпьем чего-нибудь бургундского или провансальского, а то слишком сладко…

– И покурить пора!

– Старина, вино какой части прекрасной Франции ты предпочитаешь в это время?

– Может коньячка возьмем?

– Крепковато для меня… Мотор барахлит, могут не откачать… “И я Бордо благоразумный Уж нынче предпочел ему…”

– Но ты, Бордо, подобен другу,

– Который в горе и в беде

– Товарищ завсегда, везде

– Готов нам оказать услугу

– Иль тихий разделить досуг.

– Да здравствует Бордо, наш друг!

– Значит, берем Бордо.

– Старина, может еще сыра?

– Холестерол у меня, Индиго…

– Холестерин по-русски!

– Тогда – вприкуску с чудным воздухом площади Мадлен. Я только закурю, отравлю тебя немного…

– Знаешь, Старина, мне до сих пор неудобно перед тобой: в прошлый раз, когда ты был в Париже…

– Не надо, Индиго, забудь об этом, я совсем не обиделся!

– Ты постучал в дверь на три часа раньше, чем я тебя ожидал…

– Говорю тебе, что совсем не обиделся…

– Я был с женщиной…

– А то я не догадался!

– Старина, я ее очень любил. Она уезжала вечером, у нас была всего пара часов. И ты не позвонил как обещал…

– Индиго, поверь: за мою долгую жизнь я не раз оказывался по ту и другую сторону двери, и не всегда за дверью был друг. Просто тогда я устал, шатаясь по музеям, промок под дождем, хотел в тепло, с трудом забрался к тебе на верхотуру, а ты предложил мне погулять минут двадцать. Поэтому я и убежал от тебя.

– Женщина смутилась и не хотела такой неожиданной встречи, даже времени, чтобы одеться у нее не было.

– Прекрасно понимаю. Тогда не обиделся, а сейчас и подавно. Перестань извиняться! Что у тебя с ней случилось потом?

– Судьба-злодейка развела…

– Я сидел в кафе напротив твоей мансарды – приходил в себя, видел вас обоих, спешащих к метро.

– Жалко, что не окликнул.

– Ты ее действительно любил, Индиго?

– Старина… Любовь моей жизни… Недавно я умирал от второго инфаркта, в последний миг увидел ее – в плате, как у Богородицы, со сложеными на груди руками… Я умер, но меня откачали.

– Как ты пережил все это, Индиго?

– Плохо, Старина, плохо. Помнишь Гераклита: “…πάντα ρεῖ καὶ οὐδὲν μένει… Все течет, все меняется и ничто не остается на месте…” Так и у меня: всем сердцем любил женщину, называл ее “Единственной на свете” и “Душой моей” – она такой и была. Теперь женщина сама называет себя “стервозной, наглой, предприимчивой…” Конечно, это шутка, но в ней много правды. Дома в гостинной у нее висит любимая фотография: она – “Победительница, идущая по головам” в деловом костюме на фоне Триумфальной Арки. …Я пробовал отбросить все обиды, вернуть ее – не получилось. Может и к лучшему. Внушал себе, что Бог уберег от жизни в унылых Клишах с женщиной, предавшей меня, значит, способной снова предать в любую минуту. Уберег для чего-то важного, что еще предстоит сделать…

– Помогло?

– Не очень… С любимой женщиной готов жить в последней дыре – в Клишах, Бруклине, Мытищах, Караганде и эта дыра будет для меня самым прекрасным местом на свете! Готов сравнять горы, построить пирамиды, осушить болота, озеленить пустыни – лишь бы она меня любила. Не любила. Скрывала, что у нас есть дочь. Не могу понять…

– Любишь ты ее, Индиго.

– Люблю. Большая любовь всегда несчастна.

– Да-а-а… Много лет назад, когда я покупал дом, мне очень понравился один на берегу Делавэра – маленький, но каменный и многообещающий в смысле перспектив на расширение. Со второго этажа – вид на реку, позади – лес, никаких соседей, вокруг – покой и чистый воздух. Долго бился, чтобы получить займ в банке, под их давлением даже сделал кое-какие работы в доме, которым не владел! Наконец, получил займ, но продавец оказался настоящей скотиной и сорвал покупку.

Я тяжело переживал крушение моей мечты: “…вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше…” Пытался купить злосчастный дом вторично – ничего не вышло: продавец опять все испортил, словно ему деньги не нужны. Я поставил на этом деле крест и решил, что буду до конца жизни квартиросъемщиком. Расслабился, перестал думать о недвижимости. А затем как-то вдруг нарисовался другой дом – симпатичный, удобный, в тихом месте, на который банк дал деньги легко и быстро, не взирая на мою запутанную кредитную историю. Живу в нем до сих пор и хочу дотянуть до Великого предела.

– Я понял твою притчу, Старина, только мне уже не тридцать лет и даже не сорок.

“Кто любил, уж тот любить не может,

Кто сгорел, того не подожжешь…”

– В жизни бывает всякое… Прошлой весной, Индиго, я был в Греции. Много ходил пешком, ездил из города в город на автобусах, переплывал с острова на остров на паромах – для пенсионеров это просто копейки, гостиницы в межсезонье дешевые, а еда – много ли мне надо? Забирался в интереснейшие места! В отдаленных монастырях и церквях видел уникальные фрески и мозаики первых веков христианства – ни в каких каталогах или альбомах не увидишь! Народ в глубинке – простой и доброжелательный, говорит, правда, только на своем языке, да еще на странных диалектах.

На Пасху я оказался в горной деревушке в глухой провинции. Маленькая каменная церковь Одиннадцатого века, Всенощная служба, десяток прихожан… Единственный священник – пожилой грек-инвалид, заросший до самых глаз седой бородищей. В ризнице ему помогала жена – светлолицая, тихая, в длинной юбке, дешевой кофте и белом платке, завязанном под подбородком, без косметики и украшений. Женщина, которую я видел с тобой.

– Оленька?

– Она приехала зимой на лыжный курорт неподалеку. Священник – инвалид на одной ноге и с одной рукой, вдовец, у него пятеро детей, четверо из них – дауны. Они поженились недавно.

– Оленька… Сельская попадья???!!!…

44. Гар Сан-Лазар

– Кто это?…

Пассажиры метро, выходившие на площадь перед вокзалом Сан-Лазар, не спешили бросаться под холодный дождь: широкий стеклянный козырек-крыша надежно прикрывал от дождя и позволял собраться с духом перед решительным шагом в неприветливую сырость. После вагонного тепла люди выжидали пару минут, осматривались, доставали зонты, поднимали капюшоны плащей и курток, готовились к рывку… Все с любопытством смотрели на странную женщину, промокшую, одиноко стоявшую напротив.

Женщина выглядела почти старухой – с редкими зубами и жидкими прядями крашеных светлых волос на розоватом черепе, подстриженых в модное лет тридцать назад “карре”. Стоптаные туфли на сбитых каблуках, широкие, черные в прошлом, брюки, превратившиеся в бесформенные грязные штаны, вязаная зелено-голубая кофта, тоже очень старая и штопаная-перештопаная, из-под нее – бывшая белая блузка с кружевным воротничком.

На морщинистой шее у женщины болтались в несколько рядов массивные ожерелья из плохо обработаных декоративных камней, речной гальки, морских ракушек, цветных крокетных шаров, пластиковых “дизайнерских” погремушек, пинг-понговых шариков, зашитых в вылинявшие цветастые платки, копеечного стекляруса… Среди этого хлама красовалось невесть откуда взявшееся ожерелье индейцев Навахо из редкой американской бирюзы с серебряными бусинами-вставками.

Узловатые пальцы женщины украшали кольца под стать ожерельям: дутые пластмассовые перстни для коктейлей, резные плексигласовые шедевры с лагерными крестами и розочками, простые “шайбы” из виноградной лозы, какие продают летом на пляжах Лазурного берега, почерневшие “ювелирки” из непонятного металлла и, как с другой планеты, изящное серебрянное колечко, соединенное тремя цепочками с ажурным браслетом на запястьи.

Ее можно было бы принять за спившуюся клошарку или вышедшую в расход вокзальную проститутку, но в руках женщина держала плакатик “Помогите несчастным шиншилам!” – она собирала пожертвования на приют для этих грызунов.

Рядом с ней, прикрытая куском полиэтилена от мелкого сеющего дождя, стояла клетка с парой симпатичных зверьков. Они прижимались друг к другу, боясь городского шума и дождевых капель.

– Помогите шиншилам!

Женщина пустыми глазами смотрела на топлу под козырьком, на спешащих мимо прохожих, на двух мужчин, остановившихся около нее. Она шевелила красивыми когда-то губами, пожевывала, причмокивала и периодически вскрикивала:

– Помогите шиншилам!

Женщина не просила – требовала, поэтому в банке для пожертвований у нее поблескивало всего несколько мелких монет.

– Мастер, пойдемте, нам еще надо найти эту Рю де Магадор! Выставка откроется… – просил тот, что помоложе – с гладко выбритыми круглыми щеками, длинными черными ресницами, в теплой непромокаемой куртке и с широким зонтом.

– Без нас не откроется…

Второй человек, с поседевшей бородкой, в дорогом плаще и с беретом, достал кошелек, вынул оттуда все евро и доллары, пошарил по карманам:

– Сандро, у тебя есть деньги?

– Мастер, Вы хотите отдать этой старухе?

– Она моложе меня на шесть лет. Я верну тебе сегодня.

Сандро протянул все, что у него было. Мужчина в берете подошел близко к женщине, что-то сказал, но она все так же двигала губами, бессмысленно глядя перед собой.