Текст книги "Оленька, или Будем посмотреть, Париж!"
Автор книги: Владимир Айтуганов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Потом до глубокой ночи ужинали в какой-нибудь колоритной таверне – Люда знала их множество, пробовали недиетические вкусности, выпивали кувшинчик дешевого вина, “отрывались” на кондитерских радостях, танцевали сиртаки с туристами и аборигенами.
Мужчины из разных стран охотно выражали восторг и интерес обеим подругам – загорелым, отдохнувшим, посвежевшим и помолодевшим.
На острове господствовал английский язык, местные греки бегло на нем говорили. Люда шпарила почти без акцента, а Оленька спотыкалась на каждом слове – в московской спец-школе учила французский, в Париже другой язык не требовался, и на Санторини впервые почувствовала себя отстающей.
С мужиками, конечно, можно объясниться и двуми словами, но Оленька отдыхала душой и телом, приключений пока не хотела, да и Люда не очень то воспламенялась на перспективу курортного романа или one-night-stand.
…Когда приехали в Ию, Оленька совсем замерзла. Весь день они налегке путешествовали по острову из конца в конец: купались на Красном пляже на южной оконечности, потом заскочили на пол-часа в музей в Акротири – там выставлялись экспонаты последних раскопок, оттуда – на концерт в соборе в Эмпориуме, в темноте – в таверну Наусса в Фири, где до закрытия слушали дуэт гитаристов, на выезде из Фиры кончился бензин, и пришлось “голосовать” о помощи – благо двум эффектным женщинам помог проезжающий пожилой грек (добрая душа и ценитель женской красоты), затем бесконечный серпантин и холодный ночной воздух.
Оленька наскоро почистила зубы, юркнула в постель, укрылась одеялом с головой, свернулась калачиком, но продолжала дрожать мелкой дрожью.
– Что с тобой? – заглянула в комнату Люда, удивленная столь быстрому укладыванию Оленьки.
– Замёёрзлаааа…
– Давай я тебя согрею, бедняжка! – она залезла под одеяло и прижала к себе Оленьку.
Оленька благодарно уткнулась в большую и мягкую Людину грудь. В теплых объятьях Оленька согрелась. Люда баюкала ее как ребенка и тихонько что-то напевала. Уставшая, перегревшаяся за день и замерзшая ночью Оленька умиротворенно задремала. Люда покачивала Оленьку, нежно гладила по спине.
…Оленька проснулась – в комнате темно, натоплено – чувствовался горячий радиатор возле постели. И очень приятно…
Оленька сообразила, что происходит: мягкие губы целовали ее левый сосок, шелковистые пальцы перекатывали сосок правой груди, и ухоженая ладонь гладила низ живота. Голая Люда умело ласкала сонную подругу…
Почему-то неловкость, смущение или стыд Оленька не испытывала, ей было хорошо и спокойно. Люда почувствовала, что Оленька не спит, но продолжала свои действия, немного сильнее покручивала правый сосок и чуть покусывала левый.
Оленька глубоко вздохнула…
Люда медленно целовала Оленькины груди, живот, пупок, прошла языком ниже, передвинулась, поудобнее устроилась между ее ног и глубоко поцеловала…
Оленька задержала дыхание – Люда широко лизнула ей клитор и медленно ввела большой палец во влагалище. Оленька закрыла глаза и расслабилась. Люда возбуждала клитор языком, равномерными движениями одной рукой иммитировала половое сношение, а другой рукой продолжала крутить, сжимать и оттягивать грудной сосок.
Оленька блаженно застонала:
– Еще, здесь… – и раздвинула пальцами большие губы влагалища, подставляя клитор под ищущий язык Люды.
– Еще, еще…
Оленька разогрелась не на шутку…
Ничего нового или неизвестного Люда не делала – Оленькин любимый мужчина баловал ее куда лучше, но необычность самой ситуации, мягкое женское тело, а не жесткое мужское, аромат духов, совместного пота и вагинальных выделений – все вместе превращало ночь в эгейскую сказку, в дурманящий миф Санторини.
– Людочка, дорогая, еще немного, я уже близко… – Оленька чувствовала, что вот-вот на нее обрушится волна цунами.
Люда энергично работала языком, всасывала и покусывала окрепший Оленькин клитор.
– Еще чуть-чуть…
Оленька не заметила, когда Люда успела смазать руки любрикантом, только ошутила, как в ее влагалище сжимается в кулак и расправляется женская рука, а в анусе ходят вперед и назад, вращаются и изгибаются два или три пальца.
– Еще!…
Люда втянула Оленькин клитор, слегка прикусила и быстро-быстро зацокала по нему языком.
– АААААА!!!!… – раздался Оленькин вопль – она билась в оргазме. Вулкан Санторини взорвался, волна цунами накрыла обеих.
Остаток ночи Оленька помнила плохо, словно сошла с ума: она была сверху, снизу, сбоку, вверх ногами, вниз головой; они ласкались губами, языками, руками, ногами, животами, попами, влагалищами, пристегивали себе пластиковый член и ублажали одна другую: Люда достала из домашней коллекции жизнеподобных фаллосов пунцовый, в синих прожилках, член ротвейлера, черно-розовый, в локоть длиной и твердый словно палка, член могучего жеребца-першерона, трех-футовый член быка – прошлогоднего победителя корриды, гибкий и подвижный, как рука, член дельфина, дву-член питона, четырех-головый член ехидны, редкостный, закрученый в спираль сорокасантиметровый член аргентинского синеклювого селезня, член до-исторического степного маммонта, фантастический техно-член “Звездолетчик”, член “Щупальцы спрута” – Оленька хотела перепробовать все и Люда меняла их один за другим; Люда научила Оленьку анилингусу и они самозабвенно “угощались” до судорог в челюстях; Люде нравился мануальный секс, но для ее вместительного влагалища Оленькина ручка оказалась маловатой и пришлось засовывать туда сразу две – крутить ими, двигать и играть всеми пальцами, а потом повторить то же самое ступней; Оленька чуть не задохнулась во время куннилингуса Люде, сидевшей у нее на лице; а Люда закашлялась и едва не захлебнулась, когда попросила Оленьку пописать ей в рот; под утро ненасытная Люда достала вибраторы и довела до истерик Оленьку и себя бесконечными оргазмами…
Оленька уезжала на следующий день. Люда отвезла ее на мотоцикле в Новый порт, из которого отходил паром до Афин.
Приехали часа за полтора до отправления, купили билет и зашли в прибрежное кафе Макис. Устроились в тени под тентом так, чтобы видеть, когда начнется погрузка на корабль.
Оленька заказала себе капучино и бахлаву, Люда взяла минеральной воды. Сидели, молчали… Оленька скучно ковыряла вилкой сочный медовый десерт. Люда отпила глоток воды:
– Когда мы увидимся?
Оленька задумчиво смотрела в море.
– Ты больше не хочешь со мной встречаться?
Порыв свежего ветра вздул тент, захлопал сигнальными флажками, растрепал прически у женщин.
Оленька поправила волосы, опустила глаза.
– Тебе не понравилось? Почему ты молчишь?
Оленька помешала кофе, положила ложку на блюдце, повернула чашку к себе стороной, на которой был нарисован парусник и под ним написано: “Кафе Макис. Санторини”.
– Ты меня не любишь?
Оленька выпрямила спину, посмотрела подруге в глаза:
– Люд, мы с тобой подруги много лет. Вчера случилось какое-то безумство, не знаю, что на меня нашло. Мне с тобой было очень и очень хорошо – в жизни такое бывает только раз. Повторение этого взрыва невозможно. Для меня. К тому же – дети, мама, работа… Останемся друзьями, если хочешь, но ничего сверх того. Я тебе очень благодарна за отдых в твоем доме, за волшебные каникулы, за сказку Санторини… За то, что дала мне почувствовать себя другой женщиной – особенной и очень желанной. Но вчерашняя ночь – не по мне, я не смогу так жить, не смогу изменить свою природу…
Паром дал гудок, диспетчер объявил рейс Санторини – Афины, и народ потянулся на посадку.
Людина рука легла под столом на загорелое Оленькино колено.
– Можно тебя поцеловать на прощанье?
– Не надо, Люд, – Оленька убрала руку с колена, – лучше проводи меня до трапа…
24. Crazy
Я, кажется, схожу с ума. Ощутил это в себе три или четыре месяца назад, а понял сегодня. Моя жизнь, мысли, чувства сжались в одну точку. Точку невыносимой плотности, похожей на черную дыру, но только очень яркой. Эта точка пламенеет перед глазами, как раскаленная игла, как свеча, которую видно в кромешной тьме за многие километры.
Точка, фокус, зумм, мега-ультра-супер-квази тяжесть. Невыносимая тяжесть. Нет сил ее держать. Мои ноги подкосились, голова расплющилась, шея вдавилась в плечи, спина согнулась колесом, глаза уперлись в землю, которая все ближе. Точка. Игла. Она.
Прочел несколько книжек о природе сумасшествия, его видов, причин и признаков. У меня – классическая клиническая картина на фоне общей депрессии и неблагоприятных внешних обстоятельств. Впрочем, окружающая среда с ее нудной повседневностью – ерунда, по сравнению с тем, что творится у меня в душе, сердце, голове.
Большие душевные проблемы и маленькие проблемки житья и питания всегда разрешимы, если есть покой и уверенность в себе. И в женщине. Этого нет. Может ли вообще быть уверенность в женщине?
Зачем я мучаю себя? Врожденная склонность? Приобретенный нервоз? Думаю о ней постоянно, каждый час и каждую минуту. Сладко и болезненно. Теперь только болезненно.
Почему, как я дошел до жизни такой? Не знаю. Марихуана не помогает, на сильные вещества нет денег и желания.
Сначала все было хорошо и весело. Сидели в кафе, гуляли, я играл ей на гитаре, пел, читал стихи, перебирая струны. Поэзия рок-н-ролла на набережных Сены. Очень романтично – готовый сюжет для мелодрамы.
Рок она раньше не слушала, не знала, не интересовалась. Сводил ее на не самые тяжелые концерты. Madness ей понравилось, Metallica – нет, King Crimson не поняла. Нельзя требовать слишком многого от обычной женщины…
Обычной? Кто угодно, только не она! Или я ее придумал? Видел или хотел видеть, чего в ней не было? Она мне говорила об этом. Каждый поэт, музыкант, художник создает свою Прекрасную Даму, во все века и во всех странах. Артисты не меняются…
Мое время drugs, sex and alcohol уже прошло. Молодость, рок-н-ролл… Слава и деньги маячили впереди, совсем близко. Не состоялось. С какого-то поворота жизнь пошла по параллельной дороге, не по главной. Случайные заработки сессионного музыканта не помогают ни личной жизни, ни психике.
Вера в себя? Талант никому не нужен. Три притопа, два прихлопа – все, что слушает массовый потребитель. Количество знатоков и ценителей слишком мало, чтобы прокормить таких музыкантов как я. Денег на диск и рекламу нет, без этого – труба. Впрочем, все это – ничтожная ерунда…
Встреча с ней дала мне камертон, настроила на правильной лад, вернула на прямые рельсы с кривой и скользкой тропинки. Начал улыбаться, перестал курить, вспомнил, что такое бассейн, расклеил на столбах объявление об уроках игры на гитаре, появились ученики…
Женщины, конечно, крутят нами: подровнял волосы, собрал их в конский хвост на затылке, сменил кожанные джинсы на “приличные” Левис, черную куртку с цепями и заклепками одевал только на редкие выступления, снял кольца, браслеты с черепами и крестами. Превратился в воспитанного мальчика, с которым взрослой женщине не стыдно обедать в ресторане или навестить друзей. Даже ходили в оперу, музеи, на два дня съездили к водопадам в Департамент Жура.
Не чувствую, что я предал рок-н-ролл. Куртки и цепи не делают музыки: Роберт Фрипп похож на профессора английской литературы, Джон Маклафлин – на адвоката, Мик Джаггер ходит в костюме, но без галстука.
Она вывела меня из затяжной депрессии, не зная и не предполагая этого. Я достал из-под дивана и пересмотрел давние наброски, сочинил кое-что новое, записал сольные вещи дома на компьютере, смикшировал, свел, подготовил к выпуску.
Но что-то повредилось в моей голове: непонятно откуда появились раздражительность, болезненная реакция на пустяки, неоправданная требовательность, придирчивость. К ней. До мнительности и ревности не дошло – верил ей и чувствовал ее постоянство.
Мучили тяжелые фантазии… Кокаин прошлого? Кризис среднего возраста? Ее открытый и добрый характер? Каждую ночь видел гротескные супер-цветные сны: она лежит голой на драконе, пляшет с ведьмами, совокупляется с осьминогом, насилуется тропическими лианами, качается в сетях паука-содомита.
Повторялось снова и снова. Потом стал видеть фантазии днем, иногда не мог отличить реальность от плодов моего воображения.
Эти видения мешали, портили наши встречи, отравляли радость общения. Ничего не рассказывал: боялся ее испугать и потерять. В постели с ней мои кошмары отступали, на душе становилось легко и светло.
Понимал, что со мной творится неладное, но уговаривал себя: пока отдаю отчет о своем состоянии и анализирую, бояться нечего и к врачу обращаться незачем, интенсивная терапия пока не требуется, антидепрессанты и транквилизаторы подождут. Да и денег нет.
Моя гитара звучала все лучше… Не в механических качествах дело и не в акустическом устройстве. Гибсон есть Гибсон – хорош всегда и везде. Виртуозность и бегающие пальцы не означают мастерство, это всего лишь технические навыки, им можно обучить и зайца. Простые полу-грамотные негры в Луизианне или Миссури играют блюз на дешевых гитарах и слушатели плачут. При чем тут гармония и нотная грамотность? Другой уровень чувствования и исполнения.
Последние вещи я играл, не думая, играл как игралось. На следующий день прослушивал записи и находил что-то необычное для себя и в себе. Мысли и чувства перетекали через пальцы на струны, создавали свою гармонию и контрапункт.… Черт знает что! Не мог классифицировать или определить на кого похоже. Только мое. И ее.
Однажды она случайно присутствовала при моей записи. Пришла без звонка, когда я настраивал гитару и пробовал микрофон. Сидела молча и глядела на меня. Я играл не для для того, чтобы ее усладить или удивить. Играл ее и себя…”
Лекс приехал на опознание тела через два дня после звонка из полиции: отпрашивался на работе, договаривался о своей замене на время отсутствия, по интернету искал недорогой билет на самолет.
В морге труп числилось под запутанным номером с дробью и датой поступления. Дежурный выдвинул каталку из отсека, похожего на камеру хранения. На каталке в темном пластиковом мешке лежал мужчина, молния мешка была застегнута до его подбородка. Дежурный со скучающим видом расстегнул молнию и отошел в сторону.
Это был брат, вне сомнений. Лекс не видел его уже лет семь, хотя они перезванивались раз или два в месяц. Брат похудел, поседел, щеки покрывала короткая щетина, длинные волосы перетянуты резинкой на затылке. Выглядел выше своего роста, впрочем, лежащее тело всегда кажется длиннее.
Лекс подписал необходимые бумаги и отправился на автобусе в комиссариат. Там ему выдали вещи брата: куртку, джинсы, сумку с нотами, iPhone, молоток и простреленную окровавленную футболку.
Брат приставил охотничий патрон к сердцу и ударил по капсюлю молотком. Умер мгновенно. Люди на автобусной остановке возле кладбища слышали выстрел, видели издалека как он упал, вызвали полицию.
В морге согласились бесплатно держать тело еще три дня. Лекс договорился о церемонии с Бюро ритуальных услуг возле кладбища, где была похоронена их мать.
Потом долго звонил по номерам из телефона брата. Большинство номеров не отвечало, наверное, устарели. Бывшая жена сказала, что очень сожалеет, но сейчас она с дочерью на каникулах в Полинезии и приехать никак не может. Трое музыкантов посочувствовали смерти Кентавра (брат в их среде был известен под этим именем) и уклонились от последней дружеской обязанности.
В итоге, за гробом шел Лекс, соседка по этажу и старушка, которая видела брата на кладбище. Он, оказывается, навестил могилу матери перед смертью, вырвал сорняки, полил цветы.
…Кладбищенские землекопы опустили гроб с телом брата в яму, забросали землей, поставили табличку с именем и датами жизни-смерти.
По дороге к выходу старушка рассказала, что она возилась неподалеку, прибирая могилу мужа, слышала, как брат разговаривал с могилой матери, жаловался, что жизнь не удалась, любимая женщина его оставила, по ночам мучают кошмары, днем болит голова, просил у матери прощения, что не выполнил обещания.
Старушка горестно вздыхала, вспоминая сетования взрослого мужчины. Она ждала автобус на остановке, когда брат застрелился внизу у пруда. Теперь чувствовала собственную вину, что постеснялась подойти к нему и утешить, просто поговорить. Хорошая добрая женщина. У ворот кладбища она извинилась, что хочет побыть одна, и попрощалась.
Лекс поймал такси и с соседкой доехал под мелким дождем до дома, где жил брат – массивный комплекс для людей с низким доходом, квартиры в нем субсидировал муниципалитет. Невооруженным глазом было видно, что в доме, в основном – Африка и арабский Восток.
Брат получил студию на последнем этаже три или четыре года назад, но даже смехотворную квартплату вытягивал с трудом: на подоконнике валялась пыльная стопка уведомлений о неуплате, предупреждения отключить свет и газ.
В лавке на первом этаже Лекс купил замороженную пиццу, зеленый салат, ветчину, сыр, бутылку водки Бельведер – помянуть раба Божьего Кентавра. Соседка-полячка помогла соорудить нехитрый стол, разогрела в духовке пиццу, принесла из своей квартиры помидоры, соленые огурцы.
Разлили водку по трем пластиковым стаканчикам. Один, для брата, накрыли кусочком пиццы – хлеба в доме не нашлось. По традиции, не чокаясь, выпили, закусили.
Бедная спартанская обстановка квартиры: стол, два стула, матрас на четырех кирпичах. Из дорогих предметов – две гитары Гибсон, электрическая и акустическая, и микрофон в углу на подставке. На стенах несколько плакатов и давних фотографий: Кентавр в Нью-Йорке, Лондоне, Токио. Годы концертов, гастролей и странствий.
После второго стаканчика соседка вытерла набежавшую слезу и рассказала, что в тот день брат постучал в дверь и попросил занять двадцать евро. Брат уже задолжал сто пятнадцать. Соседка решила, что на эти деньги он купит марихуаны или алкоголя. Ей надо было платить за телефон, иначе отключат, и она отказала. Может эти деньги спасли бы его? Остановили бы от выстрела? Соседка выпила еще и, всхлипывая, ушла к себе.
Лекс остался один. Хотел разобраться в делах, бумагах брата, но разбираться особо было не в чем. Открыл его лэптоп, послушал последние записи – гитара звучала сочно и чисто, хоть издавай CD. Двадцать первый век! Современные технологии позволяют достичь студийного качества в обычной квартире!
Последняя по числам запись, накануне того дня, называлась Crazy. Беспросветная тоска и отчаяние. Дисторшн и синкопы похожи на Джими Хендрикса, но в европейском стиле. Зря он стукнул молотком: очень своеобразная композиция, напряженная и цельная, могла бы стать хитом. Денег всегда не хватает, но музыка есть музыка, надо бороться!
Легко, конечно, говорить, когда получаешь хорошую зарплату и живешь в собственном доме с бассейном и гаражом на три машины.
В фолдере My photos нашел фотографию незнакомой женщины и брата, снятой с руки iPhone-ом. Оба улыбались, брат выглядел счастливым. Кто она? Ни имени, ни номера в телефоне, ничего.
Симпатичная блондинка, немолодая, но в хорошей форме. Вот, значит, как выглядят роковые женщины, из-за которых мужчины меняют свою жизнь, становятся примерными и послушными, взмахивают крыльями, творят гениальное бессмертное искусство, кончают с собой…
Лексу больше нравились азиатские брюнетки – китаянки, японки, таиландки. Но вкусы – дело личное.
Попробовать разыскать женщину? Какие-то ниточки наверняка остались: счета от телефонной компании, записки, сувениры, подарки. Зачем? Рассказать о самоубийстве брата из-за нее, чтобы тоже страдала?
Наверняка, ей давно и глубоко плевать на музыканта-неудачника. Если бы думала о нем, волновалась, то в телефоне остались бы ее звонки.
В холщовой сумке брата с эмблемкой Sativa (поколение хиппи, детей цветов!) нашел несколько нотных листов, исписанных торопливым неровным почерком: “Я, кажется, схожу с ума…”
25. Папа
Батарейка в наглом мобильном телефоне окончательно разрядилась и, будто специально, на самом важном месте монолога босса. Второй, запасной, телефон выскользнул из кармана утром, когда Оленька спешила по эскалатору, и разбился – даже осколки брызнули во все стороны. Наступило вынужденное тягостное молчание…
Обычно время в транспорте было самым активным и плодотворным по количеству звонков, переговоров, отправленных и полученных сообщений и имейлов. И вдруг – тишина…
Оленька оглянулась вокруг: почти все пассажиры в вагоне метро разговаривали с невидимыми собеседниками, слушали музыку через наушники-затычки, читали электронные книги или играли в компьютерные игры. Словом, жили полноценной виртуальной жизнью. А у нее – ничего! Придется потерпеть до дома.
Оленька спрятала противного предателя на дно сумки под пакет с виноградом (пусть чувствует собственную вину) и повернулась к окну. Мимо проносились бетонные опоры перекрытий, размалеванные графитти стены тоннеля (как только эти “художники” умудряются рисовать между поездами?), тостые кабели на кронштейнах, тусклые фонари…
Станция Конкорд, Площадь Согласия. На противоположной платформе в толпе спешаших после работы пассажиров мелькнуло знакомое лицо. Оленька вздрогнула от неожиданности: лицо очень родное и близкое… Не может быть, просто показалось! Случайное сходство, ничего более! Отец… Папа…
Оленька прижалась лбом к холодному стеклу. Сколько лет прошло как его не стало? Двадцать? Нет, двадцать один. Нахлынуло…
В Россию за эти прошедшие годы она часто ездила по делам. В Москве, Питере и других городах встречалась с партнерами, коллегами, родственниками, друзьями и подругами, проводила многие часы за утомительными застольями, привозила-отвозила чемоданы подарков, крутилась в бесконечной суете, а на его могиле была только однажды. Эх, папина любимая дочка…
Фотография молодого папы стояла у нее на книжной полке, но потом куда-то пропала, наверное, муж спрятал или выкинул: не терпел присутствия никакого мужчины в доме.
Оленька глубоко вздохнула. Папа был такой сильный и мужественный!… Маленькой девочкой она забиралась к нему на колени и могла сидеть часами, слушая папины рассказы про работу, учебу в институте, про то, как он встретил маму (увел ее у своего однокурсника), про армию и деревенское детство. Папа – главный защитник и покровитель, сильный и надежный, способный решить самые трудные задачи и преодолеть немыслимые препятствия.
Оленька делилась с ним своими детскими неприятностями и обидами, и папа всегда находил слова утешения и поддержки. Он никогда не наказывал за проступки и шалости, это делала мама, а папа утешал и ободрял, умел свести в шутку самую конфликтную ситуацию.
Мама была другая. Высокая и статная, она носила обувь на низком каблуке, чтобы не возвышаться над папой, мужчиной среднего роста.
У Оленьки-подростка рано проявились округлые женские формы, мама часто смялась над ее меняющейся фигурой, называла дурнушкой и толстушкой, дразнила за круглые коленки, румянные щеки и вдруг поднявшиеся высокие соски. Оленька дулась и обижалась, а папа говорил, что она вырастет в самую красивую девушку и благородные юноши станут на турнирах добиваться ее руки или хотя бы благосклонного взгляда.
Оленька всхлипнула…
Папа не дождался своих внуков – умер от сердечного приступа вскоре после того как Оленька осталась во Франции. И дочку с того времени никогда не видел… Как несправедливо устроена жизнь! Почему самые любимые люди уходят из нее первыми? Чтобы мы их лучше помнили и больше любили?
Папа любил жизнь, любил маму и детей, много работал, чтобы прокормить семью, почти не отдыхал – только летом в отпуске, когда все вместе ездили на стареньком Запорожце куда-нибудь на турбазу. Там папа рыбачил, а мама варила уху. В детстве Оленька съела столько вареной рыбы, что навсегда потеряла к ней аппетит. Еще папа любил колоть дрова. Одним ловким ударом разбивал толстые поленья, складывал и разжигал костер, который не угасал до последней щепки: не зря папа вырос в деревне.
Ремонт Запорожца, подвесного мотора для надувной лодки, домашних электроприборов – все у папы получалось легко и весело. Он метко стрелял в тире, азартно играл в футбол во дворе и волейбол на пляже, зимой лихо катался с Воробьевых гор на лыжах.
Каждое утро перед работой папа успевал сделать зарядку с гантелями и обтереться по пояс холодной водой. Маленькая Оленька с восхищением подсматривала через приоткрытую дверь в залитую солнцем белую кафельную ванную, как обнаженный по пояс, только в синих “семейных” трусах, молодой и красивый папа с удовольствием умывался, отфыркиваясь и напевая мелодии из кинофильмов. Под светлой кожей, покрытой редкими веснушками, перекатывались рельефные мускулы, волнистый чуб свешивался на глаза, и папа встряхивал головой, чтобы тот не мешал.
Его русые волосы начали рано седеть, но у блондинов седина не очень заметна, и папа казался моложе своих лет, особенно рядом с мамой, которая с годами заметно набирала вес и превращалась в солидную даму.
Оленька, пока жила с родителями, не задумывалась об их отношениях, считала, что папа и мама – две данности, которые есть и будут всегда.
Только после смерти папы поняла, что у родителей была настоящая любовь, одна и на всю жизнь. О такой любви мечтают многие, но встречают лишь счастливые единицы. Ей самой не повезло, не встретила…
– Папа… Почему ты так рано ушел? – по щекам Оленьки текли слезы.
Она видела свое отражение в темном стекле и в глазах напротив узнавала глаза отца.
– Папа, мне плохо без тебя, не на кого опереться, некому рассказать про свою жизнь, никто меня не пожалеет как ты, никто не поможет…Мужики, которым нужно только одно…
Оленька уткнулась лицом в ладони и плакала, не замечая удивленные взгляды пассажиров вокруг.
– Мадам, Вам нужна помощь? – обратился к ней пожилой француз в кашне.
– Мерси, месье, сейчас пройдет – нервы…
26. Мансарда из слоновой кости
1.
Ура-ура-ура!!! Наконец-то все хлопоты позади! Очереди, заявления, документы, чиновники в ОВИРЕ и посольстве, унижения, выпрашивания, необходимость доказывать, что ты – не верблюд… Виза – на пол-года! И я – в Париже! Денег хватит, если не шиковать и жить скромно. Сам себе не верю: мечта сбылась.
Шесть месяцев восхитительного (я в этом уверен!) времени, наполненного творчеством, музеями, выставками, театрами, встречами с интересными людьми и, кто знает, может быть чем-то более романтичным? В Париже все возможно – город-мечта, город-волшебник, город-загадка!
Как удивительно, всего через несколько часов (ладно, пару дней) после родной, душной и тоскливой Пензы вдруг оказаться (очнуться!) на Елисейских полях!
Все-таки не укладывается в моей голове скорость передвижения физических тел в наш космический век, мне требуется больше времени на осознание и ощущение, вчувствование нового места, особенно этого, о котором мечтал всю жизнь, начиная с подросткового возраста.
Да, я – в Париже! С удовольствием повторяю: современный русский писатель в Столице славных муз. Несколько дней на акклиматизацию, перевод биологических стрелок на три часа назад, осмотр главных музеев, достопримечательностей и – за работу! Нельзя терять ни минуты драгоценного времени. Кафе, парки, набережные, просто скамейки на бульварах – что может быть лучше таких кабинетов?
Хемингуэй, Фитцджеральд, Джойс и наши – Бунин, Куприн, Набоков – они не зря стремились в Париж, город света, литературы, искусства и, конечно, любви… Наши пензяки тоже поблистали на набережных Сены: Вяземский, Денис Давыдов, Салтыков-Шедрин, Сева Мейерхольд! Жаль, Висяша Белинский сюда не добрался, и Михаил Юрьевич…
Ммм-да… Отъезд был тяжелый, на грани разрыва. Лизавета находилась просто в ярости: я еду в Париж на длительный срок один, без нее. Объяснения, что мне необходима смена обстановки и одиночество для завершения работы над романом, не принимались ни под каким видом. Ее кумушки-подруги подливали, конечно, масла в огонь, дескать, получил наследство, теперь спустит его по всяким мулен-ружам, гризеткам и профурсеткам. Потребность творческого человека, писателя, в уединении и сосредоточенности никто не понимает и не принимает!
Лизавета убеждала меня переехать на дачу в Клыково, сидеть там сколько заблагорассудится, она бы подвозила продукты раз в неделю. Клыково? Серые избы, тропинки, колодец или Париж? Увольте! Раз в жизни я имею право на собственный выбор!
Горд за себя, что выстоял свою мечту, не поддался на убеждения и уговоры. Правда, большую часть наследства после смерти матушки (продажи двух-комнатной квартиры и участка в садовом кооперативе) пришлось оставить Лизавете в залог супружеской верности. И Андрейку надо растить…
О чем я говорю? Через сто восемьдесят дней буду обратно, а оправдываюсь, будто уехал навсегда! И, главное, перед самим собой.
2.
Вчера встречался с Анной Сергеевной, матушкиной подругой и однокурсницей. Анна Сергеевна давно во Франции: после окончания пединститута она удачно вышла замуж за богатого француза, который приехал в СССР на экскурсию, а Анна Сергеевна в то время работала гидом-переводчиком в пензенском отделении Интуриста. Роман развивался стремительно и вскоре она уехала на постоянное место жительство в Париж, в Латинский квартал с видом на Сену и Нотр-Дам. С матушкой Анна Сергеевна переписывалась, поддерживала теплые отношения все годы и десятилетия. Из матушкиных писем Анна Сергеевна знала обо мне почти все, матушка также посылала ей некоторые мои сочинения и публикации.
…Чай из тульского самовара с изысканными пирожными был замечателен, но самое важное – Анна Сергеевна предложили мне пожить в студии ее знакомого художника, который сейчас в Америке и вернется нескоро.
Студия, вернее мансарда, как здесь называют, на Елисейских полях рядом с Триумфальной аркой! Художник даже деньги за проживание не берет, мне надо только оплачивать электричество и прочие удобства и поливать карликовое деревце бонзай по специальному графику. Пустяки и очень великодушно по сравнению с гостиницей, где я остановился вначале.
И еще: Анна Сергеевна устраивает у себя дома литературные вечера (sic!) в духе салонов Девятнадцатого века. Через две недели – мое выступление, “русского писателя, публициста, издателя общественно-политического журнала в Нечерноземье, лаурета высшей журналистикой премии “Золотое перо”, как объявила своим друзьям и знакомым добрейшая Анна Сергеевна.
3.
В мансарде обустроился – тесновато, но удобно, до всего можно дотянуться со стула в центре комнаты, комнатки. Мансарда – настоящая иллюстрация к романам французских классиков: под самой крышей респектабельного буржуазного дома с внушительным фасадом, парадной лестницей и огромным зеркалом в подъезде.
В доме есть лифт, но в мансарду приходится подниматься по “черной” лестнице. Раньше верхний этаж занимала прислуга, теперь, с безудержным ростом цен на недвижимость, комнатки прислуги стоят целое состояние и владеют ими, надо думать, обеспеченные люди.
