Текст книги "Оленька, или Будем посмотреть, Париж!"

Автор книги: Владимир Айтуганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Вон из моего дома, шлюха!

Отец страшно замычал, перевернул коляску и вывалился из нее, стукнувшись головой о каменный пол. Большая Мама подобрала просторную цветастую юбку и молча через него перешагнула.

Узнав про измены мужа, Большая Мама снова поехала в родную деревню. Отец умер, но мать была жива, продолжала лечить односельчан травами и заговорами, вправляла грыжи, принимала роды, гадала девушкам на суженого, отводила порчу…

Большая Мама долго советовалась с матерью в лесной хижине под мерный ритм джембе, потом вернулась в столицу.

В ближайшей праздник, благо, в Сенегале они по два в месяц, Большая Мама устроила у себя дома пышный прием с толпой гостей, угощением и выпивкой. Для развлечения пригласила ансамбль барабанщиков и танцоров. Гости восторженно аплодировали, пели, танцевали, в общем, веселились.

Охмелевший Балла был доволен, вспоминал, как в юности танцевала Большая Мама. Она сделала ему выразительные глаза и шепнула, что ночью его ждет сюрприз.

Гости разошлись и пьяный Балла уже спал на широченной супружеской кровати, когда в доме раздался рокот барабанов. Балла очнулся от ритма, сотрясавшего дом, гортанного пения и запаха приворотного порошка. В спальню, залитую лунным светом, вбежала голая Большая Мама с лицом, раскрашенным красным соком баобаба, с ожерельем и браслетами из слоновой кости.

Это был второй танец Большой Мамы, танец страсти, ревности и торжества. Балла лежал на кровати, с удивлением и тревогой смотрел на экстатически танцующую жену. Черной пантерой Большая Мама напрыгнула на него.

Барабанщики в соседней комнате заходились в ритме, из спальни доносилось рычание, крики восторга и удовлетворения. Вдруг раздался трескающий звук, как при переломе толстой сухой ветки, и за ним – вопль боли.

…В госпитале врачи ничем не смогли помочь: сломанный член оказался причиной паралича большей части тела. Балла не мог говорить, ходить, стоять, делать что-то руками. Рассудок у него от болевого шока тоже повредился. Большая Мама оформила над мужем опекунство, прибрала к рукам все семейные финансы, стала единоличной хозяйкой миллионного состояния.

Мбаке вывел Оленьку через проходную за ворота фешенебельного комплекса, на автобусной остановке отдал паспорт.

– Мбаке, что произошло? Почему?!

– Я не могу объяснить… Мама… она…

– Что она тебе предложила вместо меня? – Оленька уже все поняла.

– Станцию Скорой… Двенадцать машин.

…Злата вернулась домой поздно: была у адвоката, подписывала бумаги, обсуждала детали, когда и как отец дочери будет с ней видеться, брать на каникулы и праздники, размер алиментов и порядок их выплаты. Ее адвокат звонил его адвокату, вносил исправления и дополнения в контракт, отсылал имейлом на утверждение другой стороне, опять исправлял – ушло несколько часов.

Злата вконец обессилила, в животе бурчало, голова болела. Чай с лимоном и аспирин уже не помогали. Наконец, поставила последнюю подпись, адвокат отсканировал документ, отправил по интернету на “ту сторону”, один экземпляр вложил в конверт и оставил на столе секретарши для отправки утром почтой-экспресс. После галантно пригласил Злату в ресторан поужинать и отпраздновать столь знаменательное событие.

Седой импозантный мужчина со звучной аристократической фамилией заинтересовал Злату еще на первой консультации, но тогда решила не спешить: дело прежде всего!

Они хорошо и вкусно поужинали в ресторане Фуке на Елисейских полях. Говорили на отвлеченные темы: о русской музыке, французском пост-импрессионизме, горных лыжах. После кофе договорились на днях созвониться. Адвокат учтиво расплатился за ужин (совсем нетипично для большинства французских мужчин!), Злата села в такси и поехала домой.

Дочка спала в кроватке в своей комнате, бэби-ситтер, молодая студентка университета – на диване в гостинной. Злата решила ее не будить: дешевле и проще накормить завтраком, чем оплатить ночное такси до общежития.

В спальне на автоответчике мигала лампочка и светилась цифра “3”. Злата нажала кнопку Play:

1: Златка, где ты? Мне нужна срочная помощь… – голос Оленьки.

2: Златочка, родная, где же ты пропадаешь?

3: Злата, помоги! Никуда не уходи, дождись моего звонка!!!

Оленька была в панике. Голос прерывался, словно она бежала или поднималась по лестнице. Злата была в курсе ее отношений с Мбаке и поездки в Сенегал. Что могло произойти? Знакомиться с родителями жениха – радостное событие, начало новой жизни, пусть даже в Африке.

Злата умылась, почистила зубы и легла спать. Телефон стоял рядом на тумбочке.

В 3:44 утра телефон зазвонил, по характеру трели – международный.

– Зла-та-род-на-я… у-ме-ня-нет-вре-ме-ни… …я-в-бе-де-по-мо-ги…

– Ничего не понимаю! Что случилось? Где ты?

– …ме-ня-выг… …на-ли… я-в-да-кк-а-ре-в-а-э-ро-пор-ту… … … де-нег-нет-би-ле-та-не-т…ве-щей-нет-по-мо-ги!… у-мо-ля-ю-ю-ю-ю…

– Оленька, что у тебя с голосом?

– …ме-ня-е-бу-т-т…те-ле-фо-ны-не-ра-бо-та-ют… …толь-ко-у-по-ли-цей-с…ки-х… … … да-ют-зво-ни-ть-ко-гда-е-бу-у-у-т-т-т… …спа-си-и-и-и…

– Олька, держись!!! Я помогу!

Связь прервалась…

Злата позвонила в аэропорт: первый рейс в Дакар в шесть утра. Этот же самолет возвращался после обеда в Париж. Решила лететь. Покупать билет Оленьке и передавать через авиакомпанию было слишком рискованно: наверняка что-нибудь перепутают или опоздают.

…С трудом нашла Оленьку в дальнем углу аэропорта, скорчившуюся на скамейке, грязную, истерзанную, в полу-обморочном состоянии. Бирюзовое платье порвано, в заскорузлых пятнах, едва держалось на одной тесемке.

Злата бросилась в кабинет начальника аэропорта – ей ухмылялись в лицо и советовали улетать из Сенегала как можно скорее. В туалете она кое-как умыла Оленьку и погрузила в самолет. В Париже прямо из аэропорта отвезла в ближайший госпиталь.

* * *

Оленька долго и трудно лечилась от букета африканских венерических болезней, которыми ее заразили полицейские, ходила к психотерапевту, медленно возвращалась к нормальной жизни…

Мбаке тяжело напился после предательства. Очнулся к полудню, спустился в столовую. Дома – никого… На стене красовалась новенькая лицензия станции Скорой помощи, оформленная на его имя. Рядом с ней большая цветная фотография: Оленька лежит животом на обшарпанном конторском столе, сжав в руке телефонную трубку, бирюзовое платье задрано до плеч, гориллоподобный сержант засунул толстенный член ей в задний проход, вокруг стола сгрудились шестеро дюжих полицейских со спущенными штанами, готовые продолжить забаву…

6. Сказка про Любовь

Оленька ходила по блошиному рынку Клиньянкур с подругой Людой. Теплый воскресный день, солнечно – самое подходящее время для охоты за сокровищами.

Люда – доктор наук, профессор, преподавала психологию в Сорбонне, но в душе и по истинному призванию – антиквар, коллекционер и знаток китайской бронзы и сервского фарфора, автор статей и двух книг по любимым предметам.

С Людой всегда интересно – она знала массу любопытных фактов, рассказывала детективные истории про торговлю стариной, с ходу определяла подлинную стоимость той или иной дорогой безделушки, шутливо бранилась с торговцами – самодеятельными экспертами по искусству.

На блошиный рынок Оленька приезжала не только ради остатков былой роскоши, но также за дешевой одеждой, предметами для дома, для семьи, овощами и фруктами. На широком лотке букиниста, среди книг на иностранных языках, Оленька наткнулась на потрепанный том без обложки и титульного листа. Ни названия, ни автора. Рассеянно перелистала страницы и почти положила книгу обратно, но замерла от названия главы:

Сказка про Любовь

Любовь родилась маленькой и слабой, никто не думал, что она выживет. Прошло несколько дней, недель и, к удивлению окружающих, Любовь смогла дышать без кислородной маски, двигаться, просто жить.

Как нередко бывает, Любовь зародилась почти случайно, ничто не предвещало ее появление, но она родилась, вздохнула, открыла глаза и тихим голосом сказала, что она уже есть на свете.

Возраст Любви был сначала младенческим. Любовь радовалась всяким пустякам, во весь голос смеялась над шутками, проказничала, вела себя безалаберно и легкомысленно. Ей нравилось кого-нибудь слегка поддразнить, позабавить или, наоборот, вдруг сделать трагические глаза, жалобно опустить уголки рта, готовясь вот-вот заплакать, а вместо слез весело расхохотаться. Грустить она не любила и не умела – жизнь ей нравилась и она восторжено прыгала на одной ножке, как девчонки во дворе, когда играли в классики.

Детство пролетело быстро – Любовь вытянулась, оформилась, похорошела, движения у нее стали мягкими и грациозными. Многие замечали, что она милая и симпатичная. С каждым днем Любовь становилась все краше, люди начали ею любоваться, говорить, что она приносит радость всем, кто ее видит.

Красоту невозможно скрыть, даже если накинуть на нее дерюжный мешок. Любовь чувствовала, что она красивая и не стеснялась ходить, какой была – красивой и молодой.

Конечно, кроме восхищения большинства, у некоторых она вызывала зависть. Иногда до нее доносились обидные, несправедливые замечания, но Любовь не обращала на них внимание – она была счастлива и видела перед собой только одну дорогу в жизни – добра и взаимопонимания.

Зависть была коварна, опасна и терпелива, Она долго ждала подходящего часа и темным вечером подсыпала яда в хрустальный бокал Любви. Доверчивая Любовь не заметила отравы – тонкой и прозрачной, без вкуса и запаха. Через пару дней Любовь почувствовала себя нехорошо, во рту неприятно пахло, голова кружилась, в нее лезли недобрые мысли, по телу пробегал озноб, температура поднялась – пришлось лечь в постель и укрыться пуховым одеялом.

Ночью Любовь забылась тревожным сном и не заметила, как на край постели присела Ревность, закинула ногу на ногу, затянулась сигареткой и выпустила струйку дыма в лицо спящей. Любовь поморщилась, но проснуться не смогла, и Ревность нашептала ей злые сплетни, смутные подозрения, нелепые догадки…

Любовь с трудом очнулась, отмахивалась от Ревности, затыкала уши, закрывала глаза, убеждала себя, что с Ревностью нельзя беседовать или принимать в своем доме, надо немедленно прогнать. Но Ревность тем и была знаменита, что умела отступить, утихнуть, затаиться на короткое время, чтобы вернуться с удвоенной, утроенной силой.

Когда Ревность отлучалась, Подозрения и Намеки делали свое дело: держали Любовь в постоянном напряжении, не давали покоя, дергали из-за пустяков, выдумывали несуществующие проблемы.

Любовь чувствовала себя тяжело и опасно больной. Она не могла предположить, что ее красивое, молодое и здоровое тело может поразить такая болезнь. Друзья давали советы, приводили врачей, рекомендовали диеты, прививки и морские купания, но ничего не помогало. Любовь с трудом передвигала ноги, все ей опостылело, она подурнела, сама казалась себе постаревшей и поглупевшей, ее охватило безразличие ко всему.

В самый разгар болезни, когда Любовь без сил лежала, укрывшись рваным пледом, на давно нестираной простыне, в дверь постучало Доверие. Любовь не ответила и повернулась лицом к облупленной стене.

Доверие опустилось на колченогую табуретку – все, что осталось от мебели за время болезни, и заговорило, будто размышляя вслух. Простые слова Доверия слышались Любовью, будто звучащими в ней самой, и она плакала облегчающими слезами.

Поправлялась Любовь медленно и долго – слишком много яда влили в нее Зависть и Ревность. Капла за каплей отрава выходила, расплавляясь в лучах Доброты. Наконец, Любовь почувствовала себя окончательно выздоровевшей, спокойной и уверенной в своих силах.

Время после выздоровления – самое счастливое в жизни Любви. Она радовалась каждому дню, ценила каждую минуту, понимала, что все – конечно, счастье, как и жизнь, может прерваться в любую минуту, поэтому нельзя тратить драгоценное время на заблуждения и ошибки.

Счастье Любви напоминало пламя домашнего очага – возле него хорошо греться самому и делиться теплом с замерзшими путниками. Несчастные, ищущие совета и утешения тянулись к счастливой и мудрой Любви. Она никому не отказывала, ободряла как могла, объясняла каждому, что сама поняла за время испытаний.

Однако, не бывает в жизни все просто и гладко. Невзначай Любовь обронила слово и не заметила, что слово оказалось обидным. Слово как птица, вылетит – не поймаешь.

Обидное Слово сорвалось с губ Любви, полетало вокруг и вернулось бумерангом, больно ударив Любовь. Она удивилась, откуда взялось такое Слово, и, в ответ, защитилась частоколом шуток. Ничего хорошего из этого не вышло. Слова, хоть невидимы и невесомы, пробивают любые заграждения.

Любовь контр-атаковала насмешками, забыв, что послужило причиной конфликта. Слова в горячей перепалке летали как ядра и пули: Любовь вздрагивала от болезненных попаданий, отступала, видела, что проигрывает битву…

Нужны ли такие битвы Любви? Остановиться на минуту, чтобы подумать, она не догадалась и продолжала бессмысленную, затяжную войну.

…А потом пришли Страшные, Убийственные Слова. Острыми клинками вонзались они в беззащитную Любовь. Она истекала кровью, молила Слова о пощаде, но ее не слушали и продолжали мучить. Под конец пришло Слово-палач и одним ударом добило Любовь.

Любовь лежала без чувств, без сил, без надежды. Она думала, что уже умерла, и читала молитву, чтобы предстать перед Господом.

– Любовь, ты – жива, ты не можешь умереть, – раздался чей-то голос.

– Кто ты? Почему я не могу умереть? – спросила Любовь.

– Я – твоя Душа, ты живешь во мне. Душа – бессмертна, значит, и Любовь бессмертна.

– Но ведь меня убивали и убили, – возразила Любовь.

– Все это – испытания, через которые тебе пришлось пройти.

– Что же мне теперь делать?

– Спроси Великодушие, оно поможет тебе.

Любовь почувствовала легкий приятный запах, на ее раны полился целебный бальзам: Великодушие начало врачевание Любви.

Возвращение с того света после Войны Словами было трудным. Израненная Любовь боялась поверить Великодушию – слишком глубоки и свежи были раны, они продолжали болеть и кровоточить. Видя ее сомнения и слабость, Великодушие посоветовало сходить в церковь и рассказать Богу о своих злоключениях. Не откладывая, Любовь попросила друзей отвезти ее туда.

В церкви горели свечи, пахло ладаном, тихо пел хор ангелов. Любовь опустилась перед алтарем на колени и рассказала всю свою жизнь – от самого рождения до последней битвы и совета Великодушия.

– Прости того, кто воевал с тобой, – стукнуло ее сердце.

– И все?

– Да.

Простить того, кто ее мучил и убивал? Пусть даже ее Обидное Слово выскочило первым, не это главное! Слова в ответ были несравнимы по злой силе и катастрофическим разрушениям, которые причинили.

Любовь глубоко задумалась: “Прости”, – сказал Господь, значит, так надо сделать!” Ноги у нее подкосились, когда она решилась простить и просить прощения самой. Великодушие успело поддержать Любовь, чтобы та не упала. Она вышла из церкви, опираясь на его сильное плечо. С каждым шагом к Прощению Любовь чувствовала себя все лучше, а когда остался последний, самый короткий, шаг – улыбнулась. Поразительно – все получилось легко и просто! Навстречу ей протянуло руки Понимание, которое давно ждало ее. Великодушие обняло обоих и заторопилось помогать другим, нуждающимся в нем. Любовь и Понимание сидели, взявшись за руки, глядели в глаза друг друга, говорили и не могли наговориться!

– Какая сказка! Вот бы…

– Оленька, пойдем скорее – что я тебе покажу! – Люда схватила ее за руку и потащила куда-то к арабским шатрам. – Ты не поверишь, что можно сделать примитивными инструментами, без лазерной сварки и микроскопа!

Когда Оленька вернулась, чтобы купить книгу без обложки, она не смогла найти лоток букиниста. Как сквозь землю провалился…

7. Брак за десять евро

Олег подошел к Оленьке, когда она, перепрыгнув через турникет в метро, ждала поезд на платформе Шатле-ле-Аль, приняв скромный и законопослушный вид девушки из приличной семьи со средним достатком.

– Ты что прыгаешь, как безбилетная школьница или нелегалка из Африки?

– Денег нет! – огрызнулась Оленька.

– Совсем–совсем? – спросил Олег словами из десткого фильма “Приключения Буратино”.

– То есть абсолютно! – в тон ему ответила Оленька.

Оленька иногда встречала Олега на литературных вечерах общества ГлаголЪ, куда он приходил, чтобы поесть и выпить после концерта. Слышала, что он, программист по образованию, живет бедно, ночует по друзьям, документов на работу и жительство во Франции нет, поэтому перебивается, чем придется, пытается получить рабочую визу – обычная история.

Олег раскрыл кошелек, достал бумажку в десять евро:

– Возьми!

– У тебя самого ничего не останется.

– Обойдусь, еду к друзьям на ужин. Отдашь, когда-нибудь…

После случая в метро она сталкивалась с Олегом на вечеринках у общих знакомых, на бесплатных концертах, в русских магазинах, на барахолке. Оленька порывалась отдать должок, но Олег отшучивался, что ждет высоких процентов. Больше года они перебрасывались остротами по поводу турникета и безбилетного проезда в метро.

Однажды после воскресной литургии в соборе на Рю Дарю Олег предложил зайти в кафе – у него был серьезный разговор, просьба… Оленька была заинтригована. Олег долго мялся, не знал с чего начать, барабанил пальцами по столу, наконец, выпалил: его вот-вот депортируют из страны как нелегального эмигранта и запретят въезд в Европейский Союз на десять лет, единственный шанс для него остаться во Франции – это жениться “белым браком”, чтобы сделать документы, не могла бы Оленька помочь ему в этой ситуации, они сразу разведутся, когда Олег получит Вид на жительство…

Оленька была озадачена: в мечтах она видела себя невестой в подвенечном платье с фатой и флёрдоранжем, в церкви, со священиком и хором, с нарядными гостями, подругами, экипажем у дверей, вспышками фотоаппаратов, колокольным звоном… Выходить замуж без любви за случайного молодого человека она вовсе не планировала.

Грин-карта, как называют американцы Вид на жительство, ей хорошо помогала с работой, страховкой, медициной, квартирой и банком. Оленька видела, как много людей вокруг страдало из-за отсутствия документов и не имело никакой реальной возможности их получить.

Некоторые знакомые оборотистые девушки “прописывали” мужиков во Францию за деньги. Зарабатывать таким образом у Оленьки в мыслях не было, но разрушать свою мечту о свадьбе тоже не хотела.

Олег был на два года моложе, робко смотрел на Оленьку, худенький, несчастный…

В мэрии их приняли быстро, дали заполнить пачку формуляров и заявлений, сказали, чтобы внимательно проверяли почту. Зарегистрировать брак с иностранцем – элементарно, но получить право на работу и жизнь в прекрасной Франции – совсем иное дело.

Через месяц пришел строгий официальный конверт с инструкциями, требованиями, правилами и предписаниями: предстояла проверка жилищных условий, то есть, действительно ли новобрачные живут вместе – объяснила опытная Злата. Инспектор может прийти в любой день и час без предупреждения, поэтому надо быть всегда наготове.

Оленька спать с Олегом не собиралась: мужчин она предпочитала высоких и плечистых, с мусулистыми руками, а не хилых подростков из городских предместей. Но уж если начала делать добрые дела, то будь последовательной: разрешила Олегу принести свои вещи и ночевать у нее в студии, пока не появится инспектор. Олег вел себя смирно, с глупостями не лез, тихо лежал в спальном мешке на полу.

…Рано утром раздался решительный стук в дверь, они едва успели запихнуть мешок под диван и положить подушки рядом.

Когда вдвоем ходили в мэрию получать для Олега Carte de Séjour, со стены, где были ящички со всяким формулярами, Оленька прихватила заявление на развод: хотела поскорее закончить брачную эпопею.

Олег предложил скромно отпраздновать торжественное событие – свое вступление в буржуинство. Оленька работала до вечера, предложила встретиться у нее часов в восемь.

Олег купил деликатесов в русском магазине: докторскую колбасу, салями, салат Ольвье, лосось, шпроты, черный бородинский хлеб, боржоми, бутылку Клико и бутылку Столичной. Оленька к вечеру проголодалась и была рада, что не надо ничего готовить или разогревать на слабой электроплитке.

Хорошее шампанское идет к любой еде – мясу, рыбе, сырам, советской колбасе. Оленька порозовела, немного захмелела, потянулась, зевнула, прикрыв рот ладошкой… Олег достал бутылку Столичной из морозильника.

– Ну, это лишнее, – сказала Оленька, – мне шампанского хватило.

– Я – рюмочку…

Выпил и… сошел с ума! В стену полетели стаканы, тарелки, еда. Он орал, похабно ругался, крыл матом Оленьку, ее мать и всех роственников. Оленька перепугалась, забилась в угол дивана, прикрывая голову от осколков посуды.

Олег ударил ее кулаком по лицу, сбросил на пол, задрал юбку, одной рукой сжал горло, а другой сорвал Оленькины трусы и воткнул в нее свой член. Оленька задыхалась, было больно и страшно. Олег наспех кончил и без сил повалился на диван. Оленька выскочила в коридор и вызвала полицию.

Полиция приехала, проверила документы у обоих:

– Мадам, мсье – Ваш муж, может делать у себя дома все, что захочет.

– Он мне не муж!

– Ваши документы…

– Дура, – сказал Олег по-русски, – заявишь, что брак фиктивный – тебе посадят, а через три года депортируют, – и закурил сигарету.

…Примчалась Злата, помогла выставить пьяного Олега.

– Идиотка, как я влипла! Опять! – рыдала Оленька. – Господи, за что?! Помогла ублюдку, гаду, подонку! Сжалилась, приютила, документы дала, а он меня избил и изнасиловааааал!!!!

– Кодекс Наполеона 1804 года, – объяснила всезнающая Злата. – По нему во французской семье главенствует муж, его изнасилования насилием не считаются. Дикие корсиканские нравы, но имеют силу закона и в конце ХХ-го века…

Оленька была обманута, разбита, раздавлена, унижена, использована. Олег окунул ее в ведро с дерьмом, показал, что она – дешевка, мразь, таких как она бьют по морде и насилуют все, кому не лень.

Не описать, что происходило у Оленьки в душе!

Олег пропал, ни слуху ни духу. Где он, что с ним – Оленька знать не хотела. Консультировалась с адвокатом, как выбраться из помойной кучи, куда свалилась, неистово работала, чтобы заглушить отчаяние, и не заметила, что у нее задержка. Когда спохватилась, срок для аборта давно прошел.

Злата отыскала Олега, привела к Оленьке. Он сидел понурый, просил прощения, винил водку, предложил первые месяцы жить вместе, чтобы ухаживать за новорожденным, помогать – его ребенок все-таки. Оленька убедила себя, что у Олега хрупкая психика, он нервно реагирует на алкоголь, его надо ограничивать и предостерегать. Главное – родить ребенка и выдержать первый год.

Беременность у Оленьки была трудной, со рвотой, головокружениями, слабостью. Живот быстро рос, поясница болела… Оленька долго, с остановками поднималась по лестнице к себе на шестой этаж. Что-то будет на восьмом-девятом месяце?

Олег переехал к Оленьке. Спал в старом спальном мешке. Лежать на полу было холодно, дуло из-под двери, он каждую ночь надсадно кашлял. Оленька сжалилась, пустила его для тепла под одеяло на диванчик, несмотря на свой огромный живот.

Неделю с небольшим Олег держался. Под утро, когда Оленька спала на боку, прижался сзади и… понеслось!

Он наскакивал, когда Оленька не ожидала: во время готовки у плиты подбивал ей сзади колени, ставил по-собачьи и, повизгивая, быстро елозил; стоило ей, уставшей, присесть после работы на диван и снять туфли, заваливал на подлокотник, задирал ей одну ногу и пристраивался сбоку; когда Оленька умывалась и чистила зубы перед зеркалом, всовывал ей стоя; подлавливал ее, переводящую дыхание, на лестнице, сгибал раком на ступеньках; не смущаясь, догонял в общем туалете на этаже – так торопился, что дверь не успевал на крючок закрыть…

Всего не пересказать.

Худой и маломощный, но с Оленькой справлялся: душил за горло, заламывал руки, хватал за волосы. Оленька сопротивлялась, кричала, Олег жестоко бил по лицу, затыкал ей рот какой-нибудь тряпкой, до хруста выкручивал руки, а соседи возмущались, что супруги мешают им своими скандалами и требовали прекратить шум.

Полиция больше не приезжала к Оленьке по вызовам: обычные семейные ссоры, до убийства не доходило.

Дальше – хуже. Олег пил и ревновал. Поводов из прошлой Оленькиной жизни хватало, многое придумывал сам. Проверял сумочки, карманы, отводил и приводил на работу, не давал общаться с подругами, звонить маме в Москву, запретил Оленьке краситься, носить хорошее белье, красиво одеваться, сам решал, что ей надеть, много вещей порвал, порезал и выкинул.

Иногда Олег приходил в себя, здраво смотрел на жизнь, просил прощения, жаловался на головные боли, вспоминал институт, работу, друзей, был нормальным молодым человеком.

И вдруг… Цеплялся за каждую мелочь, орал, что все ему надоело, что она нормальных слов не понимает, и бил. Бил руками, ногами, всем, что попадалось под руку. В тесной комнатке громил все вокруг. Хлестал ремнем по два-три часа, называл это процедурами.

Избиение беззащитной беременной женщины доставляло ему садистское удовольствие. Ноздри раздувались, руки дрожали, по подбородку текла слюна.

Оленькин страх распалял еще больше, ее слезы и крики добавляли патологического удовольствия. Не бил только по животу – боялся уголовных последствий.

После избиений, как ни в чем не бывало, требовал ужина, смеялся, что Оленька сама во всем виновата – не надо прыгать через турникет в метро.

Оленька за короткое время превратилась в никто и ничто, в безмолвное, безответное существо, серое и невзрачное. Забыла, когда была человеком, женщиной, когда жила, смеялась, читала, ходила в кино, любила…

Страх сковал мозг, парализовал все мысли и чувства. Страх за будущего ребенка, страх ежедневных избиений, страх за себя, за маму, если она узнает, постоянный, всеобъемлющий страх.

И стыд – единственное, что осталось в ней человеческого. Стыдилась своей трусости, неспособности позвать на помощь, непоправимой глупости, которую совершила, своей наивности, легкомыслия и беспечности. Стыдилась сходить в церковь, исповедаться. Никому не рассказывала, даже маме и Злате, держала в себе, терпела… Зачем?

Родила сына. Когда его принесли в палату, кормила малыша грудью и тихо ему говорила: “Сыночек, вместе с тобой я родилась заново. Меня больше не сломить. Ради тебя я готова на все. Я смогу защитить тебя и себя. Если тот подонок появится, я его убью. Он болен, пусть его лечат другие”.

Позвонила и все рассказала Злате. Она не упрекала, пожалела, что так долго терпела – сразу надо было уходить, сказала, что на нее Оленька всегда может рассчитывать.

8. Блокнот

Дура, дура, дура! Какая она дура! Стучать кулаком по ее пустой башке, драть за волосы, топтать глупую бабу – вот оно наслаждение! Дышу полной грудью, смеюсь, радуюсь жизни! Наконец-то! О-го-го-го-го!!! Подавленные эмоции, застарелые обиды, весь тяжелый негатив выходит из меня с каждым ударом. Чувствую: живительная сила разливается по организму. Бить рукой по роже – непередаваемо! Трансцедентально! Мои ладони – сплошные эрогенные зоны; экстаз, когда хлещу дегенератку по щекам. Держу кретинку левой рукой за глотку, чтобы не уворачивалась, бью правой: открытой ладонью по одной щеке, тыльной стороной – по другой, по одной – по другой, по одной – по другой, пока рука не устанет, тогда меняю руки. У маргиналки щеки фиолетовые, из свинячиьх глаз текут лживые слезы – мой тонус повышается! Наматываю ее трухлявые волосы на руку и волочу мерзкую погань из угла в угол по комнате, бью черепушкой обо что попадется. Эх, комнатенка маленькая, негде развернуться. Олигофренка орет, зовет на помощь… Мудачка! Ни хрена у этой дебилки ничего не выйдет. Я – Муж! Закон, полиция и общественность на моей стороне. Оберегают мое право владения на блядюшкины перелапанные титьки, залитую спермой глотку и перетраханную скважину подлой твари. Все они – гниды и прошмандовки! Тянули деньги, потом обливали грязью… Еще и насмехались, суки. Задержки, когда кончал или член не вставал? Могли бы, стервы, сосать лучше. Нет, дряни шуточки отпускали… Кончено раз и навсегда. Теперь у меня верное средство: представлял, как врежу похотливой уродине по морде, и – член напрягался. Начинал бить заразу и – полная эрекция! Растягивал удовольствие, душил мразь, чтобы захрипела и пена пошла изо рта, потом швырял скотину на пол, снимал ботинки. Босыми ногами приятно… Бил скабрезную тварь по брюху как по футбольному мячу, топтал худосочные масиськи, обмусляканные грязными пьяными негритосами, припечатывал пятками ее дрочливые пальцы, давил подошвами жабьи слезы на щеках сифозной паскуды. Доходил до кульминации! Блудливая коза умоляла сжалиться и отпустить ее, тогда засаживал мой могучий шкворень! Ооооох, хорошо елдык торчал после такой “разминки”!!! Какое был фак! Драть и перечитывать как цитатник Мао. Бить? Да! Мучить? Да! Издеваться над живым существом? Да! Да! Да! Над животным, а не человеком!!! Аристотель ставил непотребных мусек на один уровень с домашней скотиной. Он – отец философии, учитель великого Александра Македонского, ему можно верить. Нет большего эстетического удовольствия для настоящего интеллигента, чем истязать человекоподобное отродье женского пола! Не интересно бить мужчину – нет сексуального возбуждения, это – для пидарасов. К тому же, вдруг он сильнее? Вырвется и набросится на меня? С одной жопастой дрянью случился обвал – спортсменка, ядро толкала, с шестом прыгала, еле ноги унес… Зато теперь – полная гармония! Попалась дурища, никуда не денется! У меня много планов на жизнь… В детстве, в третьем классе, услышал за школой визг, пошел посмотреть: мальчишки мучили кошку в овраге. Вбивали в нее гвозди, резали стеклом, жгли спичками. Потом затянули на шее проволочную петлю, повесили на дереве и кидались камнями, пока не забили до смерти. Мне было досадно: могли бы запереть в ящике и мучить еще несколько дней. Запах паленой шерсти и кошачьей мочи не понравились, поэтому с тех пор отношений с животными не имел. Все дети играют в “докторов”. Соседка-проститутка привела свою малолетку к нам домой посидеть до вечера. Мои родители куда-то ушли, и мы со шмакодявкой стали “врачом и пациенткой”. Начинающая дрючка знала, что делать – быстро разделась и сняла трусы. Я прослушивал ее, мерял температуру, щупал горло, простукивал, раздвигал ноги, смотрел, в обе дырки пальцы засовывал, говорил строгим голосом: “Больная, повернитесь!” или “Больная, не дергайтесь!” Шмоньку игра веселила, просила показать мой “бананчик”, подставляла свой “персик”. Тогда мне впервые понравилось мучить: я крутил ей уши, вытягивал язык, щипал за соски-пупыри, потом делал уколы иголкой от швейной машинки. Маленькая дрянь расплакалась, отказалась играть и больше не приходила. Наверное, выросла в матерую лахудру. Дети могут мучить детей, взрослым это опасно и наказуемо. Видеть кровь мне неприятно: психика у меня нежная и хрупкая. Раны, анализы и прочее вызывают тошноту. Старался не пускать кровь своей официальной подстилке. Наказания мне бы никакого не было, но все равно бритвы, ножи, пилы, иголки не применял. Повезло крашеной стерве, что я такой чувствительный. Как Гришка Распутин хлестал хлыстом задастую кобылу – звук красивый, со свистом и щелком, но рвалась ее паршивая шкура, текла поганая кровь, рубцы у старой клячи потом долго заживали. Никакой эстетики. Во время гнойных месячных брезговал ядрить потаскуху: боялся испачкаться и подцепить какую-нибудь гадость. Некоторых гурманов цвет и запах течки возбуждает, но это не мой случай! Когда шлюха была беременна, пришлось сдерживаться, не бил мразь в пузо, иначе проблем не оберешься. Может от меня выблядок, а может “от того парня” – кто эту курву знает? Мне на выродка плевать! Ночные вопли мелкого пизденыша доводили до адской головной боли – хлестал мать-паскуду ремнем до полного изнеможения, валился на диван и засыпал как убитый. Только дармоедка мешала: во сне храпела, когда от тунеядства на бок заваливалась. Сколько раз я лобкотряску деликатно и так и эдак по физиономии поправлял! Захребетница все равно храпела свинья-свиньей и пузыри пускала! Голова моя раскалывалась от боли и бессоницы. Читал классиков, совет искал…У маркиза нашел и сразу попробовал: филонщица захрапела, пасть открыла, язык свесила – тут я ей мочу в горло струей пустил! Завопила сортирщица, закашлялась, захлебываться стала, а я приговаривал: “Не храпи, сука, не храпи, не мешай мужу спать!” И что? Не помогло! На следующую ночь опять двадцать пять: блевотина храпела с бульканьем и присвистом. Подождал, пока жирдорина поудобнее повернулась, и насрал ей в хлебало… Чудеса! Все гениальное просто! Ни звука во сне от хавальщицы больше не слышал. Педагогика – мое призвание! Мандавошка ударилась в религию, иконки повесила, молилась утром и вечером. Я слышал, о чем лахудра канючила: о моем спасении! Ха-ха-ха! Вокзальная дешевка стояла на коленях, как в вонючем сортире, чтоб эшелон хуев отсосать, лбом в пол билась, бубнила всякую чушь, потом спускала ночную рубашку-бардашку и спину под ремень подставляла. Блядища! Я ей кулаком в морду – мне жертвенность ни к чему! Мне нужно страх видеть! Слезы ручьем! Дрожь губ и скрежет зубовный! И чтобы умоляла, гнида! Ходил с мандой в гости к ее шлюшкам-подружкам, был весел, разговорчив, на гитаре играл, туристские песни пел – спидоноски ахали-охали, звали дружить семьями. Понял, что прошмандовка ничего не рассказывала – боится, стесняется. Отлично! Поплакался стройбатовской шалашовке, какой я несчастный, больной душевно, вылечиться хочу, на правильную дорогу встать, пожалеть меня просил. Пизда рваная слюни распустила, расчувствовалась, к шринку повела. Врач-вредитель листочек с подлыми вопросами подсунул. Я почитал, вежливо сказал, что дома заполню – много писать надо. Хуесоска милосердная со слезами благодарила пидора за помощь. Ну, сволота, погоди! Дома поужинали, проблядь помолилась, кроватку гаденыша завесила, чтобы телевизор посмотреть, а я разложил сучару на матрасе, руки-ноги растянул, привязал к углам и до утра вставлял, конопатил, лущил, наяривал, кочегарил, пендюрил, насаживал, пилил, шампурил, жарил, уделывал, шкворил, ярил – еб, одним словом, мордовал, хлестал, топтал, пальцы выкручивал, волосы драл. Устал очень. Потаскуха зубы стиснула, во время процедур молчала, не хотела разбудить малафейное отродье. Я остерегся член зверюге в пасть совать – еще падла откусит сдуру. Вставил гадюке в очко бутыль кока-колы и полный зад накачал. Погань обдристалась, я простынь из-под нее выдернул и рыло залепил, шелупонь чуть не задохнулась, посинела сифиличка. Отвязал срань, приказал помыться, убраться, мне завтрак приготовить. Спермодойка перекрестилась, все выполнила, как сказал. “Целуй ноги законному супругу!” Блядь на колени опустилась и поцеловала! Тут мое терпение лопнуло – по мерзопакостным губам пяткой съездил, в кровь разбил, топтал курву, ремнем порол, тыквой в пол стучал, пока подлюга зенки не закатила и сознание не потеряла. Лохань тюремную живодерить, когда в отключке, не интересно: “не чувствую сопротивления материала”, хочу, чтобы глистовая параша на меня с ужасом смотрела, боялась каждой бациллой своей раздрюченной ничтожной особы! Почему пиздоканава не бежит от меня? Давно могла, и выблядка бы утащила… Перековать меня хочет? На путь праведный поставить? Задание с небес? Нееет… Сучара удовольствие получала. Извращенке унижения нравились, возбуждалась от моих издевательств. Проститутка кончала, когда я ее терзал и ебал, ебал и терзал. Похоже, гнусь меня обдурила: подчинялась, мучения терпела, только бы своего изверга не потерять. Слезы похабные вытирала, а сама кайфовала тем больше, чем мои пытки сильнее. Я ночей не спал, руки-ноги себе отбивал, давление подскакивало, а стервятина мульти-оргазмы получала! Вот херовина! Так-так… Жили-были старик со старухой и отправились на Дальний Север за длинным рублем, а начинающую блядовошку сдали в интернат с уклоном – притон для малолетних преступников. Пацаны-старшеклассники помогали педофилам-воспитателям наводить порядок в спальнях: кто шумел после отбоя, ставили на колени и стегали мокрыми полотенцами – больно, поучительно и следов никаких. Сексодырка с косичками возбуждалась в предвкушении очередной разделки, хотела, чтоб пороли больнее и чаще, а уж юные де Сады старались… Целка штопанная с детства любила быть жертвой, святой мученицей. Жюстина драная. Елдомерку обзывали, клеили обидные прозвища, травили – дети на это большие мастера. От жалости к себе пиздюшка млела как от члена. Так по жизни и осталась лярвой недопоротой. Бляха-муха меня в семейную кабалу захомутала, нагрузила комплексом вины (ха-ха!) и продолжала, членососка кабацкая, жить как жила – со скромными ежедневными мордобоями и безразмерными оргазмами. Милашек-лесбияшек и черно-белых ебарей (желтых, красных, зеленых, синих) у залупени не осталось: я одну ее никуда не выпускал, проебень дома сидела, в окошко смотрела, ждала регулярной порки и траха с подвывертом, я-то всегда готов! Правда, очень мне сомнительно: может про садо-мазо я наплел от нервного расстройства? Чувствую – порнощель озлобилась. Убьет когда-нибудь…