Текст книги "Дикий селезень. Сиротская зима (повести)"
Автор книги: Владимир Вещунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Иконов яр огорчил меня. Помешала метель. Но ведь в такую круговерть и должно случаться что-нибудь такое, необычное. Ничего не случилось. Икона мне не явилась – только замерз как цуцик.
Но что это? У нашей избы – розвальни. Дым из трубы какой-то праздничный, во дворе распряженные сани. Вот оно что! И как же я забыл? Сегодня вся родня будет встречать старый Новый год. Святки! Ребятня пойдет по домам славить.
Дверка на чердаке открыта. Из-под нее свесилась березовая ветка, сухие листья, как жестянки, скребутся друг о друга. На снегу бурые листья кажутся по-весеннему зелеными.
Из сенок вынесли пучки трав и банные веники. С ларя убрали войлоки, душегрейки, валенки. У двери чьи-то здоровенные катанки в чунях. Травновская родня: у них мода на чуни. Озерники. За дверью – громкий разговор. В избу не войдешь: дверь прижата холодным тулупом. Пахнет печеным, вареным, жареным. Тетя Лиза с бабушкой хлопочут у печки, двигают ухватом горшки, чугунки, противни. Клацают вафельницы. Если до вафлей дошло дело, то быть большому пиру.
Когда Рая и Лида прибежали из школы, я уже перезнакомился со всей родственной оравой мальчишек и девчонок.
Все хотели быть ряжеными. Губная помада, печная сажа, мох, оставшийся с весны, пакля, вывернутые наизнанку овчинные шубы, старые сарафаны, поневы – все шло на ряжение.
Взрослые перед пиром вели степенные разговоры, устанавливали забытые родственные связи, вздыхали по умершим, радовались крестинам и свадьбам. Из Травнова и Гагарья, из Казанки, Ильинки и Зимихи понаехала родня. Без приглашения, по заведенному порядку: самый что ни на есть праздник справляется у Селезневых. Малаховы, Травновы, Каргаполовы, Дроновы, Селезневы, Селезневы…
В деревне не заведено, чтобы ребятня крутилась возле взрослых и канючила со стола шаньги, пироги, пряники. С застольными угощениями нас отправили в свободную избу.
Сегодня допоздна можно славить. Я вырядился в рязанскую бабу. К животу привязал подушку, напялил полуцыганское платье с оборками, раскосматил на голове серую паклю, подвязался платком. Помадой намалевал щеки, сажей подвел глаза.
Все осмотрели друг друга, подкрасились, подчепурились, взяли для зачина по прянику. Пряники только что были сняты с листов. Полумесяцем выдавлены стаканом, сверху почирканы ножом и посахарены.
Развеселая гурьба ряженых ввалилась к Реневым, пропустив впереди себя белого ягненка из пара. Федька испугался черта и закричал маму. Рая в вывороченном полушубке, кривляясь, корчила рожи. «Рязанская баба» устыдила трусишку – узнав мой голос, Комар успокоился.
Все вразнобой стали славить:
– Хозяин с хозяюшкой, примайте гостей с разных волостей.
Я у мамки один —
Сам себе господин.
Не видать из кожуха —
Дайте с маком пирога.
Мы стоим у вас впотьмах,
Звезды светятся в глазах.
Огонь при нас —
Мы славим вас.
Кто там шатается по дороге? Петро Ренев идет с тещиных блинов. Свора нечистых закружила его, повалила в снег. Нелегко отделаться от ряженых.
Неизвестно где и когда пристал к славильщикам Ганя Сторублевый. Ганю рядить не надо: он всегда как ряженый, бренчит побрякушками, мычит и смеется, словно икает. В рубахе, портках и босой – с ним наша толпа стала куда солиднее.
Всю деревню прошли славильщики. У каждого в мешке что-то есть: шаньги, пироги, пряники, каральки. Не то что в пятом бараке славил я со «звездой»: хлеба с маслицем.
Последней славили селезневскую избу. У нас пир горой и дым коромыслом. Взрослые тоже вырядились кто во что горазд и пляшут до упаду – посуда позвякивает, пол ходуном ходит.
Родители своих ряженых детей не признали, гадают и суют в мешки всякую стряпню. Не унимаются славильщики. Ждем, когда тетя Лиза вафлями откупится. Она сует каждому по вафле и выносит из чулана охапку берестяных личин: баранов, быков, чушек и всяких страшил. Вот это ряжение! Взрослые из-за личин едва не передрались: хрюкают, мычат, блеют, бьют в пастушьи барабанки. Такое тут началось. Все Селезнево подняли на ноги.
Тетя Лиза вырядилась ямщиком, приплясывает, повизгивает, гремит чайником с бражкой.
А ночью на полатях бесчисленные страшные истории о ведьмах, оборотнях, утопленниках, домовых и деде Сидоре, который возвертался с того света. Вздрагивает малышня от страху, хнычет, кричит маму и жмется к старшим.
Девки на выданье в полночь крадутся к амбарам – послушать хлеб. Если пересыпается, перешептывается в мешках зерно, будет в новом году достаток в хлебе и в женихах.
Утро старого Нового года выдалось солнечным. Я надел валенки, вывернул наизнанку шубу бабушки Лампеи и залез в нее. Славильщики спали, вздрагивая во сне от услышанных историй.
Я вышел на улицу. Утро в инее сверкало разноцветными огоньками. Искрящийся снег звонко скрипел под ногами. На улице морозно, ни души.
Певуче отворилась калитка у Обердорфов. Беспокойная тетя Маша поплыла по воду, покачивая коромыслом на одном плече.
– О майн гот! На штрассе идет шупа оне Менш, без шеловек. Тмитрий, Диттер! Оне Менш! Доннер веттер!
Бедная женщина истошно вопит, гремит ведрами, не влазит в калитку, бросает коромысло.
Я и не думал никого пугать. Но получилось забавно. В большущей шубе утонул – меня и не видно. Ворот поднят, полы загребают снег. Действительно, живая шуба.
Чтобы сохранить тайну, я скорехонько возвращаюсь в избу и как ни в чем не бывало залезаю на печь. Ребятня уже поднимается.
Скоро в новогодней деревне только и разговоров, что о живой шубе, увиденной утром Марией Обердорф. Чего только не случается в старый Новый год! Раньше оборотни рыскали, теперь шубы ожили. Не перевелись еще чудеса на Руси.
Мне грустно. Если так рождаются чудеса, то, значит, их нет вовсе. Но я не хочу расставаться с домовыми, лешими, оборотнями, водяными в Чертовом омуте, русалками, чердачиками. Из всех чудес выдуманное только мое – живая шуба. Остальные никем не выдуманы. Они были и будут еще долго, пока я, Толик, буду жить. А оборотней не видели в святочную ночь, так это потому, что разладилось оборотневое колдовство Секлитиньиной сестры – Ведьмы.
Воровая вошьПеред соседними деревнями селезневцы гордились тем, что у них живет колдунья. Еремей-коновал чурался свояченицы. Правда, он поставил в Ведьмином проулке избенку для нее на два окошка. Но больше никаких дел со свояченицей-колдуньей не имел и не позволял водиться с ней Секлитинье.
Ведьму в деревне видели очень редко. Если видел кто, то это было большим событием недели на две. Представляли, как Ведьма выглядит. Все так же. Нос крючком, упирается в землю, жгучие глаза изглубока сверлят белый свет. С виду не поймешь: старикашка или старушенция. Одета в обдергайку, на ногах привязаны мочалкой чуни. По сторонам не зыркает, одна рука за спиной, другая покачивается на весу. Точь-в-точь настоящая колдунья.
То ли стара ведьма стала, то ли обленилась, но давно не баловала односельчан своими выкрутасами. Ни тебе оборотней, ни чертей. Шуба сама по себе пошла – это слишком слабо для такой колдуньи, как Ведьма. Да и ее ли рук это дело? Она по ночам выкаблучивала.
В старые времена, когда ведьм было много и они вытворяли с людьми что хотели, на Афанасия Ломоноса их гоняли по всем деревням. Теперь же на весь Казанский район осталась одна ведьма, и та в последнее время что-то присмирела. Как бы вовсе не окочурилась. Потому на нынешнего Ломоноса никто и не подумал пошуметь у темной Ведьминой избушки.
Зато морозной афанасьевской ночью постучал к нам мужичонка в залатанной шубейке и в валенках, которые просили каши.
Дядя Сема с неохотой пустил позднего гостя. Не понравился он ему. Похоже, с дурным глазом. Как не стало Узная, к нам часто путники на ночлег просились. Ну куда человеку деться в такую стужу? У Реневых Федька пугливый. Обердорфы спят —.пушкой не разбудишь.
Налил дядя Сема гостю ухи из теплого чугунка. Мужик бородою затряс, отодвинул ложку, запрокинул лицо и прямо из миски с чавканьем принялся втягивать уху вместе с костями.
«Оголодал человек, а я его пущать не хотел, нехристь», – ругнул себя дядя Сема.
Под столом, задрав голову и хвост, терся сибирский котяра Васька. Уха растекалась по бороде мужика, с бороды капала на засаленный пиджачишко. Из миски выпала белая карасья голова и, скользнув по бороде гостя, упала на пол. Васька тут же подбежал, но мужик, продолжая швыркать из миски, пнул кота в живот и правой рукой в наколках поднял рыбью голову и запихал ее в рот. Затем с гулом выдул крынку простокваши, буркнул «благодарствую» и повалился возле печки. Дядя Сема задул керосинку.
«Доброго человека люди всегда накормят, а этот – чисто зверь затравленный, – размышлял в постели дядя Сема. – И глаз дурной, и ухмылка кривая, и, кажись, где-то видел я его, и лагерная наколка на руке… Ладно, Семен, в бабские сумлевания ударился, спи давай».
– Сема, что за человек? – спросила тетя Лиза.
– Человек как человек, – буркнул дядя Сема, и тут же раздалось дикое кошачье урчанье и сдавленный хрип.
Дядя Сема зажег керосинку и кинулся из горницы. Я проснулся и свесил голову с полатей. Мне послышалось сквозь сон, что кто-то пришел и что Васька перестал мурлыкать у меня под боком и спрыгнул вниз. Теперь внизу я видел, как дядя Сема сдирает кота с головы незнакомца. Трещат тулуп, волосы; шипит Васька, не дается хозяину и цепляется лапой за всклокоченную бороду ночного гостя.
Мужик протер глаза от крови и, схватив полушубок, вылетел из избы.
Дядя Сема вышвырнул кота за дверь, вымыл поцарапанные руки.
Испуганная тетя Лиза перекрестилась на образа:
– Ой да девки, что это деется? Не серчай, Сема, на Ваську. Неладно здесь что-то. Можа, Васька дом хранил, – запричитала она, намазывая йодом исполосованные когтями мужнины руки.
– Да будет тебе. Мужик пнул кота – тот и остервенел. Злопамятный зверь. Выждал на полатях, когда тот задаст храпака, и сиганул на голову. Ежли бы в бородешке не запутался – хана мужику, чисто рысь закогтился, – высказался дядя Сема, а про себя подумал, что на хороших людей кошки не кидаются.
Скоро возле Ведьминой избушки изо дня в день стала расти неровная поленница. Сроду во всем проулке ни полешка, а тут на тебе. Начали замечать селезневцы, как вышмыгивает из избушки по воду мужичонка с дурным глазом, тот самый, на которого бросился селезневский Васька. А поленницу Ведьмин сожитель сложил из ворованных поленьев. Никто из-за поленниц зореных связываться с Ведьмой не захотел. Да и крал-то пристяжной по два-три полена с каждого двора. Больше разбирало селезневцев любопытство: что же дальше будет? Не только на старух бывает проруха, но и на ведьм тоже.
Секлитинья, как достойная христианка, молила бога о спасении селезневцев от нечестивых помыслов сестры. Она первой предположила, что новоявленный сестрин причиндал не кто иной, как вор и каторжник Мишка Гладышев, которого Селезневы подозревали в убийстве Григория Финадеевича в Иконовом яру.
Селезневцы о Гладышеве знали мало. Водился с цыганами, был бит травновскими мужиками за конокрадство. Три года назад объявился в Гагарье у продавчихи Капки Лахудрой. Капка проворовалась, снабжая Мишку выпивкой и закуской, ей дали два года. А Гладышев куда-то исчез, будто черти пеплом покрыли.
Многие сомневались, что именно Гладышева приняла Ведьма. Секлитинья приводила убедительный довод:
– А кто первый распознал злодея? Божья тварь. Котики, они поболе людей ведают, что по ночам деется. Многие тайны им известны, но не всегда приводится им эти тайны доказать. Не за себя стоял зверь – за дом, вверенный ему людьми. Кошка – это плирода, а от матушки-плироды ничто не сокроется. Гладышев у Ведьмы сожительствует, Гладышев! Надо всем миром разогнать нечестивое воровское гнездо, либо жди от этой парочки всяких пакостей. Жалко, что Ерема вора с нашим поленом не застал, а то бы обил крестец, чтобы стоймя, по-лошажьи спал, анчихрист.
Скоро Секлитинья поубавила свой пыл и стала зазывать односельчан поглазеть из чулана, что выкамаривает Гладышев.
Под утро пискляво открывалась в войлочных клочках дверь Ведьминой избенки. Из-за двери высовывалась всклокоченная голова, вертелась по сторонам, и только затем Гладышев появлялся на полусогнутых ногах. Придерживая, закрывал дверь и на цыпочках крался к поленнице. Одной рукой подтягивал драную штанину, другой долго шарил в кармане и доставал коробок спичек. Вынимал из середины поленницы полено, прятал туда коробок, задвигал полено на место и крался назад в избенку.
Под вечер опять открывалась писклявая дверь, и Гладышев с еще большей опаской, то и дело озираясь по сторонам, крался к поленнице и воровал запрятанные утром спички. После воровства он отходил от поленницы, как цапля. Делал стойку на одной ноге, но терял равновесие, махал руками и застывал в нелепой позе: пригнувшись на одной ноге, одна рука в сторону, другая вниз. Выпрямлялся, искал носком ноги опору, словно входил в воду перед купанием. И так до тех пор, пока не скроется в избушке.
– Достукался Гладышев, воровая вошь в коросте, – уже без былого запальчивого злорадства говорила Секлитинья. – Да теперь какой суд ему, убивцу-распотешнику. Ишь, как его корежит…
Странная болезнь изгалялась над мужиком. Клептомания, по-ученому.
ПетухА еще в деревне было чудо – петух. Всем петухам петух. И не чей-нибудь – наш. Правда, отбился Петя от двора, от своих пеструшек и последнее время скитался неизвестно где.
Когда первый по-настоящему теплый февральский луч впился в снег и в полдень заструился воздух над солнечными завалинками, на коньке селезневской библиотеки, набрав полную грудь пахнущего весной воздуха, с хрипотцой прокричал петух. Ни один из певцов не откликнулся – наоборот, какое было кудахтанье и квохтанье, и то прекратилось. Знать, крепко успел насолить своему птичьему племени беглец.
Петух – словно цыган сбежал с июньской радуги – не хватало только кинжала да серьги побольше – топорщился, переливался сине-зелено-красными перьями на полуденном солнце.
Он поднял крылья, с орлиным клекотом набросился на проходившего внизу учетчика с пузатой папкой и сбил с него смушковую, как у генералов, папаху. Видно, учетчик постоянно ждал, что на его голову что-нибудь свалится. Он тут же пригнулся, прикрыл документами розовую лысину и закричал: «Караул!»
Петух заскользил когтями по кожаной папке, раза два безуспешно клюнул в нее и, потеряв равновесие, взлетел на библиотеку. Там, на коньке, с видом победителя он стал охорашиваться с довольным «ко-ко-ко».
Немного погодя Петя припугнул хромую библиотекаршу. Та шла из когиза со стопкой новых книг, сильно припадая на левую ногу. Несчастную женщину он клевать не стал, а только с клекотом шумно слетел к ее ногам и сделал устрашающий наскок.
Библиотекарша, обняв, как ребенка, стопку книг, припала на короткую ногу и закрыла красивое белое лицо острым локтем.
После библиотекарши у петуха, видно, пропала охота на сегодняшний день драться, и он исчез до следующей оттепели.
В конце февраля, когда в ручейках по следу от санных полозьев поплыли желтые соломинки, петух вновь дал о себе знать. Он налетел на Петра Ренева, который водил по кругу возле библиотеки строптивого жеребчика Тумана. Петро поскользнулся – Туман шарахнулся в сторону и понесся по большаку, раскидывая неподкованными копытами ошметья талого снега.
Петух лежачих не бил. Он махом взлетел на свое сторожевое место и с презрением отвернулся от поверженного конюха. Ренев узнал бандита. Как не узнать! Коли петух Селезневых все лето не давал житья двум реневским петухам и топтал реневских кур.
Петух ждал настоящей схватки. И дождался. Выдержал нападение мальчишек, их обстрел камнями, и, если бы я не заступился, худо бы ему пришлось. Но домой Петя не пошел, как я его ни звал.
Продавчиха Клавка повесила на дверях сельмага амбарный замок и пошла на обед, когда на нее набросился Петя. Клавка была девка еще та. Хотя петух покорябал ей и без того рябое лицо и выщипал три клочка волос, она все же схватила его за голову и отнесла тете Лизе.
Вот какой был боевой петух! Как и воровой Гладышев, он являлся своего рода достопримечательностью Селезнева, и зла на него никто не держал. Селезневцы лишь незлобно посмеивались над его проделками и подтрунивали над потерпевшими. Однако мстительная Клавка-продавчиха категорически потребовала его смерти.
У Еремея-коновала было много работы. Звали повалить бычка, освежевать хряка, и даже отрубить голову птице.
Секлитинья после кровавых походов мужа подолгу не показывалась на глаза односельчанам. А тут еще грех на душу: Селезнева Лизунька просит Ерему отрубить голову петуху-забияке, а заодно и двум уткам. И рубить не у Селезневых во дворе, а у них. Скрепя сердце согласилась Секлитинья. Ради меня: не приведи господь увидеть Толику обезглавленных птиц, да еще уток.
Сначала тетя Лиза принесла в корзине двух невзрачных уточек. Они смирно прижались друг к дружке, покорно предчувствуя смерть. С ними никаких хлопот не было. Еремей разделался с утками в два счета: чик-чик – и готово.
Тетя Лиза знала, что бойкий петух так просто в руки не дастся. К тому же с исчезновением двух уток с Петей случилась истерика. Он кудахтал по-куриному, квохтал, как наседка, сипло кукарекал. И все время подскакивал вверх, будто навоз в хлеву жег ему лапы. Махал крыльями, взметая по хлеву куриный пух, и нападал на смирных овечек.
Тетя Лиза накинула на петуха черный платок, передала в руки Еремею и отвернулась. Коновал под платком нащупал петушью шею, перехватил птице дыханье и сбросил платок. Петух трепыхнулся, засучил лапами, но коновал прижал его к широкому изрубленному пню и коротко тюкнул топором. Хрустнул шейный позвонок, голова отделилась, открылся клюв, и задрожал острый язык. Дернулось белесое веко и обтянуло глаз.
Под обезглавленным туловищем закипела парная кровь. Роскошный, цыганской расцветки хвост серповидными радужными перьями свесился в пропитанные кровью опилки. Петух заскреб под себя лапой, оперся на крыло и вскочил на ноги. Захлопали крылья, и птица слетела с лобного пня. Черный булькающий обрубок шеи вытянулся вперед, и петух, прожигая кровью снег, поджав хвост, побежал, будто погнался топтать курицу.
Еремей растерялся: давно у него из-под топора не бегали петухи. Он поднял щепу и запустил ею в беглеца, но промазал.
Петух покачнулся, подпрыгнул и попал с ходу точно в одну-единственную дыру в плетне.
Как раз в это время я открывал калитку и мельком видел бегущего без головы петуха. Страх и жалость смешались в душе моей. Жалости было больше. Как же теперь Петя без головы? Без нее понять ничего нельзя, без нее темно и жить неуютно.
ПрилетВесна радовала, спешила открыть землю всему живому. Худые длинноногие куры что-то находили для себя в крупитчатом мокром снегу. Телята глодали плетни, прясла, жевали развешенное хозяйками белье. Утки осуждающе перекрикивались между собой и кучками сидели возле хлева. Иногда самые нетерпеливые из них отправлялись на поиски воды, находили ее где-нибудь на большаке, и тогда все стадо стояло задумчиво в журчащей колее.
В огороде между грядок я вырыл запруду. В ней накопилась талая вода, и я погнал к запруде уток.
По утрам еще подмораживало – утиный прудок покрывался тонким стеклом. Боясь, что утки порежут лапы, в плетень я вставил недостающие палки и до возвращения из школы закрывал огородную калитку. Днем ледок таял, и наш селезень шел за двор встречать меня. Кот Васька копилкой сидел на подоконнике, дремал на солнце, жмурился, вспоминая ночные похождения. Но как только он слышал, что селезень протискивается под воротами, вылезал на завалинку, карабкался по плетню и пряслам, боясь замочить лапы, и высматривал меня. Так и возвращались втроем: Васька – хвост трубой – терся в моих ногах; селезень и я косолапили рядом.
Я открывал калитку в огород, и утки шли к воде.
Иногда селезень подолгу смотрел на небо, поджимал лапу, прятал голову под крыло и вспоминал те времена, когда его еще не было и когда все утки летали. Хорошо, дикие островные селезни рассказывают ему о дальних странах, о муках и счастье перелета, которые ему никогда не испытать. Скоро прилетят дикие утки. Уже слышатся свист утиной стаи. Летят крыло в крыло, сильные, уверенные в себе, но беззащитные против зла. Уже виден зелено-золотой луч в далеком весеннем небе.
Настроение селезня передается и мне. Зимой дорожишь людьми, теплом, домом. Летом беззаботно, весело. Осенью непонятно почему грустно и хочется быть одному. А весной грустно и хорошо, и все ждешь: непременно случится что-то хорошее-хорошее. Вот и селезень ждет. С часу на час прилетят дикие утки. Надо спешить.
Лучше всего встречать птиц на холме, на котором питомник. Утки поди уже над Благодатным.
В питомнике тишина. Белеют обглоданные стволы яблонь. Косые шмыгают в кустах смородины. Дымит на солнечных проталинах заячий горох.
Страшновато одному. Пока здесь чужая для человека жизнь. И если бы не далекий стук молотка в МТС, я бы сюда не пошел.
Белые кочки волчьих и лисьих следов иссечены солнечными лучами. Игольчатый снег истоптан косыми. Ветерок шевелит грязные клочья заячьей шерсти. У покосившегося забора кровавое пятно, кости. Наверняка побежденный в драке за самку не оправился после поражения и угодил, нерасторопный, лисе в лапы.
Мне жалко зайца. Я люблю косых. Как и утки, ничего плохого никому не делают. А их все могут обидеть, даже совы.
Я залезаю на забор и усаживаюсь верхом. Кто шуршит в прелой траве? Мышь? Мелькнули темные полоски рыжей спинки. Бурундук. Пугливо прижал уши, вылинявший хвост выгнул дугой и ловко взлетел на зубец доски. Повертелся, внимательно посмотрел на меня.
Вдруг зверек шевельнул хвостом и навострил уши. Он вытянулся и задрал ощеренную головку к небу.
Я услышал свист ветра. Но ветра сегодня не было. Прямая нитка утиной стаи коснулась солнца и засверкала зелено-золотым. Зажмурился бурундук, потянул мокрыми ноздрями. Заслезились глаза у меня – нет больше сил смотреть на яркое небо. Все ниже я опускаю козырек ладошки. Вот уже поплыла по белесым кустам крыжовника длинная узкая тень.
Селезень повел свою стаю на снижение. Пронеслись со свистом и кряканием над питомником утки. Бурундук слетел с забора и юркнул в норку. Куда же ты, глупыш? Это утки приветствуют нас. Здравствуйте, утки! Здравствуй, дикий селезень! Здравствуй, здравствуй, мальчик. Вот мы и опять на родине. Спасибо за встречу. Нам надо устраиваться на лето, продолжать свой род.
Стая торжественно пролетела над Селезневым, которое почти все высыпало встречать птиц.
