Текст книги "Дикий селезень. Сиротская зима (повести)"

Автор книги: Владимир Вещунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Да он, кажись, к лучшему изменился. – Васильевна виновато засучила пальцами кисти дырявенькой шалешки. – Да надежи на него все равно нет. Вот незадача. Хоть дверь отдельную руби. Тогда вы сами разбирайтеся. Пойду со старухами посижу, вечер нынче – всем вечерам вечер.

Не успел Михаил отойти от двери, как Васильевна прибежала назад и заполошно завсплескивала руками:

– Только я из подъезда, слышу, Таська ваша строчит как из пулемета. Та-та-та-та-та! С обидой на тебя, что про обмен не сообчил. Дескать, такая квартира, а ты еще на материну заришься. Давай, Миша, вертай колоду.

Михаил соскреб со стола карты, сбил их в колоду и отдал Васильевне. Тут подбежала Таська. Курносая, щекастая, она обиженно заморгала заплывшими глазками и, шмыгая носом, плаксиво забойчила:

– Слыхала, что Мишка с Иркой на «обменке» толкутся. Это как же, мама? Чуть что – сразу к нам. Муженек прикатил – куда подалась? Ко мне. У нас девка уже в невестах. Мы-то лишнего не позволяем при ей, а вас с отцом приветили. Вспомни-ка, мама: Мишка на тебя окрысился, а мы к тебе со всем уважением. Кормили, поили. На полу, правда, спали, но простынки чистенькие стелила. Помнишь, первый раз тебя ударило, и ты в сознание пришла? Кого первым из нас признала? Меня. У Мишки у самого еще жизнь не сложилась, все чего-то поделить не могут. И тебя обменом манежат. Больно под культурную шею подставил. Тебе с ними не житье. Тебя, мама, Ирка даже мамой ни разу не называла. А мы с Ваней и холодильник «Саратов» действующий привезли и… Им-то, молодым, когда с тобой вошкаться? Она по уши в тетрадках, он цельный день на работе. А мы с Нинкой за тобой приглядим. Да ты войди в наше положение. Тринадцать лет мы втроем в теснотище. Девка уже взрослая, работает. Как же нам втроем? Ты уж уступи мне. Дочь я тебе или нет? Мы тебя в обиде не оставим. Будешь у нас как кум королю.

Для Михаила все сразу стало на свои места. Неожиданный поворот. Но это выход. Ирина будет наверняка довольнешенька таким исходом дела. Все смеются, все довольны. Кроме матери. Заупрямится старая. Надо Таську поддержать.

– Ты, сеструха, горы золотые не сули, как сами, так и мать, это будет уже хорошо. А коли что не так, живо обмен переиграем. Я ведь каждый день буду заглядывать к вам, контролировать, чтобы мать не обижали, – как уже о решенном наставительно строго выговорил Михаил.

Таисья, никак не ожидавшая от него поддержки: думала, зубами будут с Иркой цепляться за комнату, задохнулась от радости:

– Да я… Да мы с Ваней… Да я конфетку из этой квартиры вылижу! – И вдруг для пущей убедительности затрясла перед матерью пухлой рукой: – Видишь, мама! И Михаил то же самое! И он!..

11

Витаминыч охотно подписал все обменные бумаги, и Таисья размахнулась с ремонтом: денег не жалела – даже упросила ремонтников выложить плиткой хотя бы полстены над ванной. Старую кирпичную печь велела разобрать, ржавые трубы заменить, полы перестелить. Все выскоблила, вычистила; выбрасывать же забутинскую рухлядь сама не решилась и позвала Михаила. Чтобы мать не охала, не ахала и не цеплялась за негодное барахло, он отвел ее к Громским. Пока Ирина у Громских снимала с матери мерку, перекраивала для нее поношенное Таськино платье, Иван пригнал грузовик, и в кузов полетели расшатанные стулья, приземистые, без единого скрипа толстоногие табуретки. Рассохшийся круглый стол Михаил с шурином хотели забросить вместе: «Раз, два…», – но стол на счет «два» рассыпался и ножка его ударила Михаила. От боли азарт расправы над старыми вещами прошел. С горькой усмешкой он подумал, что стол отомстил ему.

Кровать пришлось громоздить в кузов целиком; она настолько заржавела, что сетку намертво заклинило в спинках. Телевизор Таська внимательно осмотрела, ощупала и велела Ивану на всякий случай вывернуть лампы: может, какие и сгодятся.

Михаил откашлялся от пыли и бессознательно, не отрываясь смотрел на доверху набитый кузов. Смутная тревога росла в нем. Грузовик со старыми вещами, по-доброму служившими Забутиным, обобщился для него в жизненно важный символ, обозначивший прожитое. Весь этот груз, сваленный в мусорку, на его, Михаила, совести. Он, которого люди принимают за доброго, работящего парня, не нашел в себе трудолюбия и доброты, чтобы вовремя и благодарно расстаться со старыми вещами. Его мать через час-другой войдет уже не в свою, а почти в чужую квартиру и останется в ней до конца дней своих. Терпеливица, она вынуждена доживать свой трудный век среди Таськиного ора, хотя дохаживать ее должен он, ее сын. Как же ему дальше жить? Ведь совесть не даст покоя, будет саднить и саднить… Словно плутая в себе самом, Михаил видел, как Таисья вынесла скатанный лохматый коврик, сшитый из цветных лоскутков. В коврик она что-то завернула и держала его как полено. Когда же стала вертикально подавать коврик Ивану, стоящему в кузове, Михаил вздрогнул. В лоскутной тряпке что-то забилось по-птичьи, раздался мягкий треск, похожий на кукареканье осипшего молодого петушка, точно ожило закатанное в замусоренную тряпку время. Выпали облупившиеся сосновые шишечки на цепочках, затикали ходики. Выпал похудевший наполовину численник, прикрепленный к обломку выпиленного из фанеры ажура.

– Смотри-кась, – удивленно хохотнула Таська, – часы-то пошли. – Она пыльно заприхлопывала ладонью по коврику, будто пыталась нащупать птичье тельце оживших ходиков, подобрала гирьки, но цепь выскользнула, и вместе с ней высунулся маятник.

Михаил вспомнил о матери: «Что же мать без ходиков и без численника будет делать? Так хоть она гирьки подтянет, число оторвет: время осознает, себя…»

– Постой, сестра, дай часы сюда.

Таисья тяжело повернулась на крик, переступила с ноги на ногу и с хрустом раздавила календарь.

– На кой они тебе? Их нигде не принимают.

Михаил нагнулся, выдернул из-под ее ноги разъехавшиеся веером листки с вдавленным в них жестяным карнизиком, так и не отцепившимся от ажурной фанерной завитушки.

– В подъемнике своем повешу – все веселее нам с Машкой будет, – отшутился он и, как ребенка, принял от Таськи ходики, запеленутые в коврик.

– Детство у него в заднице играет, – спрыгнул Иван с кузова и забросил белый детский стульчик, сделанный для Таськи отцом.

12

Анна Федоровна на пертурбацию в квартире только и сказала: «Заживо управились, – и спросила: – Куда мне теперь приткнуться?»

Новую кровать ей Моховы поставили на прежнее место возле стены рядом со своей кроватью. Михаил пробовал было пристыдить Таську за то, что они не поместили мать в другой комнате вместе с Нинкой, на что новая хозяйка, подбочась, наддала грудью на Михаила и забойчила:

– Старуху с молодой девкой устроить, да? Так по-твоему? А ежли к Нинке молодежь придет в магнитофон поиграть, будет бабка под ногами у них путаться, да? Али девке никого привести нельзя в ее возрасте? И так с парнями не водится. Все с девками да с девками. Прямо беда. Записалась в борьбу, в самбу. Ежли пристанет кто с худом, чтоб обороняться. На старом месте всех парней расшугала. Прямо ненавистница какая-то. Пьяницы, говорит, все. Не знаю, что и делать. Так ведь в девках и просидит. – Лицо ее неожиданно плаксиво задергалось, и, швыркнув носом, Таисья вытерла фартуком слезы. – А ты со старухой… Хоть бы познакомил с каким-нибудь хорошим парнем. Племянница ведь тебе. А, Миша? Век не забуду.

Михаил никак не мог привыкнуть к Таськиным переходам от ора к слезам. Обычно он терялся, не зная, куда деть себя и свои длинные руки, и мямлил:

– Ну ты это… того… кончай…

Сегодняшние слезы ее не вызвали в нем ни капли жалости: они были по-бабьи глупыми, и он, все более раздражаясь, сам перешел на крик:

– А ты с хозяйкой посоветовалась, где ей лучше? Молчишь? Вот так-то! Расхозяйничалась здесь. Не успела въехать, а уже самовольничать вздумала. Мать не хочу расстраивать, а то бы позвал с улицы, и спросили бы ее, где ей больше глянется.

Таська оторопело выкатила глазки, но тут же, запалившись, надула щеки и разразилась криком:

– Ах, он мне еще указывать будет! Да кто ты такой?

– Сын! – выкрикнул Михаил.

– А я дочь, ну и что?.. Я таких сынков видела знаешь где… Сын бы так свою мать не содержал… Она у тебя грязью заросла, а вам с Иркой лень было в квартире прибраться. Теперь на старуху любо-дорого посмотреть… Сытенькая, чистенькая.

Пока Таська набирала воздух для нового крика, Михаил зло сузил глаза:

– И это говорит дочь. Забыла, наверное, как мать звать. Слушай, если я еще хоть раз услышу «старуха» или «бабка», вы будете опять тесниться в своей девятиметровке. Я это устрою, поверь мне. И не ори, не ори. Не надо твоих «коклет» и заношенных платьев, только не ори. Мы к этому не приучены. И с матерью считайся. Она такая же хозяйка, как и ты. Услышу от нее жалобу на тебя, тогда узнаешь: сын я или нет.

Моховы все работали, и Анна Федоровна оставалась домовничать одна. Таисья была хозяйкой справной, квартиру содержала в чистоте и на еде не экономила. Так что Анне Федоровне и делать по дому было нечего. Целыми днями она дремала под мурлыканье Мурзика и под скулеж и повизгивание вздрагивающей от жутких сновидений болонки Фимы. Когда сны становились совсем невыносимыми, собачка вскакивала, ошарашенно вертелась на месте и, узнав старуху, лежащую на кровати, с лясканьем зевала, будто ловила мух.

Рыжий красавец. Мурзик с любовью оглядывал себя и выгибался дугой, сухо потрескивали в нем или изнеженные косточки, или электрические разряды. Фима, несмотря на возраст, по-щенячьи восторженно заливалась лаем, приветствуя приятеля Мурзика и поднимая с постели старуху.

– Цыть, оглашенные. Вот я вам. – Живность мешала Анне Федоровне попасть ногами в тапки и не давала идти: кот терся вокруг, наваливаясь на ноги то с одной, то с другой стороны, будто пробовал свалить старуху с ног. Болонка танцевала перед ней и, теряя равновесие, зарывалась мордой в подол платья, путаясь в ногах.

На кухне просыпались попугайчики и взахлеб делились друг с дружкой увиденным во сне. Бурундучок Яшка вылезал из дуплистого чурбачка, установленного в клетке, и начинал метаться из угла в угол, тарахтя хрящиком облезлого хвоста о решетку – только клетка ходуном ходила: туда-сюда… Тр-р-р… Тр-р-р…

Анна Федоровна кормила живность, грела себе чай и включала телевизор.

С тех пор, как она стала жить с дочерью, жизнь для нее поблекла. Ей казалось, что она уже живет не свое, а детей, что ей бы самое время отправиться на покой, пока совсем не слегла. Вместе с тем, Анна Федоровна теплилась какой-то смутной-смутной надеждой, что сын со временем изменит что-нибудь в ее жизни и ей будет не так пусто. Этим-то и жила…

Ела она мало, больше попивала чаек. Таська на это злилась:

– Али борщ постный, не наваристый? Одно мясо, одно мясо – хоть бы поварешку плеснула. Не ерунди давай. А то подумают люди, что голодом тебя морим. Чего молчишь-то? Все молчком да молчком. Не знаю прямо, как и подступиться к тебе.

Анна Федоровна немного оживала, когда по субботам наезжала гульливая моховская родня и приходил Михаил. Тогда она сидела со всеми, и все было, как прежде. Только не пели песен да моховская ребятня не вертелась возле стола: повыросла.

Михаил на неделе забегал редко. Да и по субботам не засиживался. Посидит часок-другой, бочком вылезет из-за стола – и был таков. Моховы не раз выговаривали ему за такой уход без «до свидания», а потом привыкли к выходкам подкаблучного сродственника и только посмеивались над ним: как оно – жениться на квартире?

Анне Федоровне хотелось, чтобы Михаил дольше побыл с родней, чтобы спел «Вечерний звон», когда все так смешно бомкают и, кажется, нет на свете дружнее и добрее Забутиных и Моховых. Вместе с тем она тихо радовалась, что сын воздерживается от водочки, не распускает себя и делает по-своему. Поперешности раньше-то ему и не хватало. И когда Михаил сказал матери, что скоро заберет ее к себе подомовничать на недельку-другую, она наполнилась таким ожиданием, словно он забирал ее к себе насовсем.

Не успела Ирина уехать в пионерлагерь, Михаил достал с балкона ходики и численник. Часы он промыл бензином, смазал маслом, а календарь выправил, очистил карнизик от корешков оборванных листков и прикрепил его на кухне. Ходики так забойчили, что, казалось, ветерок от маятника вдохнул жизнь в численник, и календарь задышал.

Ирина, вечная торопыга, уехала впопыхах и забыла взять пионерские пилотки, которые шила всю ночь. Она вернулась за пилотками и, хотя запалилась от спешной дороги, все же услышала ходики и заглянула на кухню.

– Этого еще не хватало! Нет чтобы электронные купить, он утиль на стенку прицепил. Старуху свою потешить собрался. Она только с дочерью жить начала, а ты ее с толку сбиваешь.

Ирина сдернула часы и сорвала календарь.

У Михаила точно все внутри выжгло, все перед ним потемнело и исковеркалось.

– Вот она, война! – Он стиснул голову руками и, шатаюсь, вышел из квартиры и поплелся на трамвай. Не вытерпел: упомянул войну. Как она побледнела!.. Ирина, Ирина… Да и сам немало виноват. Не сумел, стало быть, вызвать в душе ее такую к нему любовь, которая давала бы ей силы совладать с собой. Не его ли уход от матери обернулся такой бедой? Как аукнулось, так и откликнулось. Хотел быть родителем для матери и мужем для жены… Не получилось. И снова он на распутье… На этот раз ему не придется ломать голову, где перебиться первое холостяцкое время. У него есть мать. Да и сестра у него тоже есть…

– Сестра, примешь на постой? – с наигранной бодростью спросил Михаил.

Та, будто не расслышав про постой, вытерла полные руки о фартук:

– Садись, посиди вон с Иваном, а то ему одному скучно.

Хотя Михаил весь вечер тянул из одной рюмки, он так устал за день, что не заметил, как задремал на стуле.

– Мишка, вставай, – затормошила его Таська. – Домой пора – жена поди заждалась.

– Ты не поняла разве, что я ушел? Насовсем ушел, – жестко повторил Михаил и уже мягко попросил: – Постели на полу, сеструха.

– Ты меня в ваше дело не впутывай, вот, – застрочила Таська. – Вы еще раз двадцать и подеретесь и помиритесь, а я, мы как оплеванные останемся. Муж да жена – одна сатана.

Михаил встал. Анна Федоровна, сидевшая на своей кровати, ойкнула, вся подалась вперед, к нему, словно порывалась удержать его. Он подошел к ней, поправил сбившийся набок платок:

– Прости, мама. – И медленно вышел, так и не дождавшись Таськиного виноватого оклика.

Ключ от квартиры у него был с собой, но вернуться туда, где он пережил унижение и позор, Михаил не мог. Куда идти? Некуда. Еще совсем недавно у матери была своя крыша над головой, и ему было куда приткнуться ночью в свою бездомность… Но разве это бездомность, когда есть мать и есть материнский ну не дом, а хотя бы угол? Теперь он бездомен по-настоящему. Можно и повоевать с Таськой, отделиться ему с матерью от Моховых. Но выдержит ли эту семейную свару мать? Раньше надо было думать головой. Оставил больную мать в одиночестве и бежал к своему счастью. И это стало бегством от самого себя. Ах как правильны запоздалые мысли! Цены им нет. Грош им цена. Не потрудилась душа, недомыслил мозг. Если бы время можно было повернуть вспять!.. Не оставлять мать одну. А теперь бездомность… Все будет ладно и хорошо, когда он своим горбом заработает себе крышу над головой… На базе у них с жилплощадью туго. Да и при чем тут база, Высокогорск? Надо уезжать из этого города и начинать все сначала.

13

Михаил твердо нажал на кнопку звонка и удивился своему требовательному и нетерпеливому звонку, как будто звонил к себе домой. До сих пор он даже при Косте стеснялся заходить к Громским. Оба радушные, простые, но робел: такие люди – ар-ти-сты. Теперь же он действовал как человек, крайне отчаявшийся в жизни, не задумываясь о том, что о нем подумают.

Михаил попросился переночевать, и Громская, ни слова не говоря, постелила ему в Костиной комнате: Костя был с командой на выезде. Прикрывая за собой дверь, она шутливо пожелала нежданному гостю:

– На новом месте приснись жених невесте.

И Михаил, с головой зарываясь под пышно взбитое, душистое одеяло, никак не мог сообразить, что хотела сказать Костина мать. Или она имела в виду чету Забутиных, чтобы они помирились, или, наслушавшись от сына о забутинском житье-бытье, желала Костиному другу хорошую девушку. Михаил попытался представить себе, какая она, эта хорошая девушка. Простенькая, может быть, даже с русой косой, скромная, печальная, верная. Она давным-давно любит его, и, кроме него, ей никого не надо. Она печальна, оттого что он пока не нашел ее. Не внучка ли Васильевны, которая из проказницы-дурнушки превратилась в пригожую скромницу с грустными, ждущими чего-то глазами? А может, та девчоночка, что встречается каждое рабочее утро?..

Звонок вспугнул легкий, как облачко, образ той утренней девчоночки, которую про себя Михаил назвал Славнушкой. За дверью послышались приглушенные женские голоса. Если вина не дает покоя Ирине и жена пришла, чтобы повиниться, он простит ее. Однако Громская произнесла: «Тетя Нюра». Конечно же, пришла мать. Только сердце матери могло знать, где ее сын.

Анна Федоровна робко постучала:

– Миша, ты спишь?

– Входи, мам, – Михаил, зябко укутавшись с головой в одеяло, сел на кровати.

– Вот, возьми на первое время. Было у меня от пенсии маленько, дак Иван крадче от Таськи выцыганил. Вот сороковка осталась. – Анна Федоровна положила деньги под настольную лампу с зелено-матовым колпаком.

«Какая у нее пенсия, да Иван клянчит – заняла поди», – догадался Михаил, но спорить не стал: обидится мать. Он вспомнил пирожки, которые, нахваливая, брал у матери и выбрасывал. Тогда была его святая ложь. Теперь матери святая ложь и горькая правда. Ведь ему и впрямь понадобятся деньги. Конечно, он получит приличный расчет, но, знамо дело, как рассчитывают: то автографы на бегунке не все, то денег в кассе нет… А оставаться в Высокогорске нельзя. Надо завтра же уезжать. Завтра же! Иначе он никуда не уедет. Отойдет от боли – и опять все снова…

– Непутевый я у тебя сын, мам, – горько усмехнулся Михаил, а сам подумал, что, быть может, видит мать в последний раз. Он часто заморгал и, словно ища спасения от слез, позвал Громскую: – Елена Дмитриевна, я вас очень попрошу: вернется Костя – пусть меня рассчитает на работе. Он знает где. А я в случае чего дам телеграмму.

Лицо Анны Федоровны страдальчески перекосилось, и на этот немой крик отчаяния у Громской вырвалось:

– Куда же ты, Миша?

– Мир не без добрых людей, – неопределенно ответил Михаил и тут же укорил себя: «Утешил, нечего сказать». – К армейскому другу, недалеко тут, – соврал он и для убедительности назвал место службы: – В Челябинской области Миасс-город. Недалеко – за полдня обернуться можно. Так что прощаться не будем.

Громская незаметно вышла.

– Ты уж напиши, как обустроишься. – Анна Федоровна оперлась двумя руками на клюшечку.

Михаил встал, поддержал мать и легонько подтолкнул к двери:

– Иди, мам, все будет хорошо.

Держа клюшечку на весу, не касаясь ею пола, она дошла до двери, обернулась и поклонилась сыну:

– Прости, сынок. Не на горе тебя рожала, а оно вишь как… Счастливо тебе.

– Не надо, мам. Иди! – Михаил ничком упал на кровать.

14

Таисья еще в девках устраивалась как-то эвакуатором: развозила беглую пацанву по всему Союзу. Ей выдавали деньги на проезд, она получала в детприемнике пайки и забирала бегуна, а то и двух-трех с собой. Поначалу подопечные убегали от нее, но вскоре она приловчилась: стала привязывать их за руки к своей руке. Много из-за этих связок было неудобств, однако всех бегунов до единого она доставляла по назначению в целости и сохранности. Решил воспользоваться «сопроводиловкой» и Михаил.

В детприемнике ему предложили поездку в Челябинск, Хабаровск и даже в Москву. Он выбрал Хабаровск. Ему казалось: расстояние залечит его боль. Да и везти на Дальний Восток надо было не шпанистых пацанов, а десятилетнюю девочку, которую выкрала у мужа и потеряла в бродяжничестве пьянчужка мать, лишенная прав материнства.

Ослабленная полуголодной бродячей жизнью, девочка почти всю дорогу спала, и Михаилу порой хотелось взять ее, тоненькую и прозрачную как свечечка, на руки и баюкать, и напевать ей колыбельные песенки. В это время странное желание не давало ему покоя: а что если взять да и вернуться в Высокогорск вместе с девочкой, удочерить ее. То-то матери будет радость. Может, Иринина душа отмякнет? И он боялся только одного, чтобы однажды, проснувшись, девочка не протянула к нему руки и не назвала его папой.

Присутствие девочки постоянно напоминало ему о матери, Ирине, Высокогорске. Михаилу казалось: стоит выйти из поезда, и он за какие-то полчаса доберется до дома. И только понятие «дом» помогало разорвать сжатое присутствием девочки огромное пространство. Дом… У него нет дома, но он где-то есть в этих дальних краях, и к нему надо стремиться, выбросив из головы всякую чувствительную вредную чушь.

Сдав в Хабаровске девочку, Михаил облегченно вздохнул и вместе с тем ощутил неимоверную тяжесть, точно те тысячи километров, которые он преодолел и которые до сих пор скрадывались, навалились на него со всей их дорожной тоской. А если бы подоспела тоска бездомности, тогда бы Михаилу пришлось совсем худо. Но не подоспела: ему предложили «сопроводиловку» в Находку, и он с радостью согласился. Конечно, можно было начинать действовать: подыскивать работу, устраиваться с жильем. Но ему казалось, что все образуется само собой, и он тянул время. «Чем дальше, тем лучше, – рассуждал Михаил. – На краю света будет по-другому».

В Находку надо было везти пацана лет двенадцати: жесткая челочка козырьком, конопушки по всему лицу, послушные, необыкновенно честные глаза, такие честные, что, казалось, мальчишка вот-вот повинится во всех проделках, которые натворил в бегах. А то, что он наделал немало, говорил его бывалый морской видок. Щель между двумя лопатками зубов, на один из которых была прилеплена золотиночная фикса, как бы специально зияла для того, чтобы детдомовец мог чирикать слюной. Видя, что эвакуатор морщится от его блатной привычки, бегун, как только ему хотелось чирикнуть, таращил глаза и начинал посвистывать сквозь щель, дребезжа фиксой-золотинкой. Под школьной курткой виднелся уголок тельняшки. Довершали одеяние детдомовца расклешенные штаны, туго стянутые ремнем с якорем на бляхе. На клиньях широченных штанин болтались цепочки, звездочки, якоря. Внизу штанины, утяжеленные морской бижутерией, от грязи заколодели в раструбы, и, когда пацан стоял руки в брюки, они казались воткнутыми в землю. Бегун, похоже, был прокурен до костей, так от него несло табачищем. И грязные, цыпушные руки в наколках: «Мама, помни обо мне», «Не забуду детдомовцев-чухонцев» – то и дело выныривали из просторных карманов, предварительно встряхнув их содержимое в поисках окурка. Нетерпеливо пощелкивая пальцами, пацан будто весь превращался в зрение и нюх: нет ли где маломальского чинарика.

Михаил понял, что этого архаровца ему ни за что не удержать. Проникновенно глядя в его честнейшие глаза, он поднял руку, чтобы по-дружески похлопать его по плечу, как тот вмиг сжался, чуть ли не присел на корточки, закрыв острым локтем бледное от испуга лицо:

– Я не убегу, я не убегу!

На синюшном запястье левой руки его стали видны полосы. Знать, не один эвакуатор побывал в связке с норовистым бегуном.

Михаил хотел было воспользоваться замешательством детдомовца: «Не дать ему опомниться, пристращать, чтобы и думать забыл о побеге… Глупо, Забуня, глупо. Все равно убежит, если захочет. Ни слова о побеге, будто он и не бегун вовсе».

– Хорошо тебе, – как бы не замечая испуга мальчишки, с глубокой завистью обратился к нему Михаил. – У тебя хоть детский дом есть. А мне, брат, и приткнуться негде.

Детдомовец тоже сделал вид, что ничего не случилось, что он не испугался, а так, покомедничал малость, и с бравадой чирикнул сквозь зубы, выдавив вместе со слюной золотинку. Он принагнулся было за фиксой, но, пораженный словами эвакуатора, застыл в нелепой позе, как будто выходил из воды на скользкий обрывистый бережок. Чего-чего, но такого он от мужика не ожидал. На бича, на богодула не похож, а завидует ему, халяве. Что-то тут не то, добреньким хочет прикинуться.

Уставившись снизу вверх на чудаковатого эвакуатора, пацан наконец выпрямился и по-деловому спросил:

– Чо, жить негде?

– Негде, брат, негде, – развел руками Михаил.

– Жена из дому вытурила, – определил детдомовец. – Уж больно вы добренькие. Но ничо. В Находке не пропадете. Находка не то что Хабаровск.

– Находка, Находка, а сам… В Хабаровске вот. – Михаил чуть не сказал, «а сам бегаешь», но вовремя спохватился, что не должен напоминать подопечному о его бегах.

– У меня в Забайкалье папка служит. Летчик-истребитель. Майор, нет полковник уже. Они с мамкой не живут. Который раз хочу до него добраться, все никак доехать не дают – ловят и в детдом возвращают. Мамка со мной не справлялась – я учебу запустил, разболтался совсем, – он покаянно вздохнул, помолчал и, округлив глаза, затараторил: – Я так и заявил на педсовете и в детской комнате милиции: «Не справляетесь – устраивайте в детдом». Так сам и сказал. Не верите? Гадом буду. – Бегун яростно заколотил себя кулаком в грудь, точно попадая в треугольник тельняшки, где не мешали пуговицы и удары не заглушала курточка. – От вас я не побегу. Вы даже меня за руку не держите. Другие во, – он задрал рукав и гордо повертел кулаком. – К себе привязывают. А от вас никакого интересу нету драпать. Ладно уж, передохну в детдоме, подкормлюсь малость – и снова в бега. Хорошо, что вы не курите, мне и зобать перестало хотеться.

Михаил запутался в пацаньей болтовне и перестал гадать: где бегун завирается, а где говорит правду.

«Мать есть, крыша над головой тоже – что пацану неймется? – устало думал он. – Мне бы его возраст да нынешний свой разум. Как бы зажили с матерью… Что она теперь делает, бедненькая моя старушка? В Высокогорске еще утро. Вот сейчас с надтреснутым подвывом, ветром через весь город проносится электричка. Тяжело дается матери этот тоскливый крик: как будто забирает что из душц, как будто обещает что. В пионерском лагере трубит горн – беспокойная Ирина давно уже на ногах, вспоминает ли мужа своего в бесконечных лагерных хлопотах? Как не вспоминает. Наведывалась уже поди домой. А дома мертво. Муж как ушел, так и не появлялся. Разведала у матери, что отбыл Михаил Георгиевич в некий город Миасс. Теперь-то, знать, за голову схватилась. Вот так-то, Ирина Петровна, неспетая песня моя. Неспетая ли?.. А как же все-таки с пацаном быть? Э-э, да я сам по себе, а он сам по себе. Так тому и быть. Вольному воля. Походя его никто не научит уму-разуму. Кроме жизни. Она, матушка, наша жестокая учительница. Она – вечное наше опоздание. Живем и опаздываем, живем и опаздываем…»

Они отправились на вокзал. Детдомовец, казалось, боялся отстать от эвакуатора. Крепко держась за его руку, он вихлялся сзади, брезентово шаркая клешами.

На привокзальной площади перед киоском «Союзпечать» пацан забежал вперед Михаила и, умоляюще глядя на него, прерывисто попросил:

– Дядь, а дядь. В детдоме пластинки, а… Купи, дядь. Нам шефы проигрыватель подарили.

Михаил из кармана достал трехрублевую бумажку.

– Выбирай сам, какие глянутся.

Из множества гибких пластинок, черных и синих, мальчишка выбрал только синие. Косясь на витрину, он делал озабоченный вид, что пересчитывает пластинки.

– Все правильно, – поторопил его Михаил и тут же понял, что пацан еще приглядел себе кое-что. – Авторучку и записную книжку? – догадливо спросил он.

Детдомовец утвердительно замотал головой.

Михаил был доволен покупками: «Вот и хорошо. Вряд ли теперь побежит. Ишь, о чухонцах вспомнил – музыку им везет».

Мальчишка, проверив в записной книжке, пишет ли авторучка, пообещал эвакуатору:

– Я вам обязательно напишу.

«Куда же ты мне напишешь? – хотел спросить Михаил. – Некуда писать. – И с затаенной верой подумал: – Хоть бы пацан оказался счастливым на слова. Чтобы действительно в Находке у меня появился свой адрес».

Бегун не отставал от эвакуатора ни на шаг. В зале ожидания, еще раз просмотрев свои покупки, он беспокойно заерзал на скользкой скамье.

– На, слетай в буфет, купи чего-нибудь перекусить, – решил Михаил занять его делом и протянул рубль.

Пацан обернулся мигом.

– В одно место надо сходить, – встал Михаил.

– А я уже перед буфетом успел, – похвастался детдомовец, облокотился на забутинский саквояж, запихал в рот кружок бутербродной колбасы.

Когда Михаил пришел, бегуна на месте не было. Лишь поперек скамейки лежал на боку полосатый, как тельняшка, саквояж.

Михаил подождал детдомовца, походил по вокзалу и, войдя в тронувшийся поезд, долго еще стоял в тамбуре, надеясь увидеть опоздавшего пацана.

И в поезде он ждал его: может, зацепился-таки к хвосту поезда и сейчас идет по вагонам, высматривая своего эвакуатора?

15

Зелено-золотые дали погружались в сумерки. Вдруг бесконечная гряда сопок прервалась, и в долину, где железной змейкой полз поезд и паслось небольшое стадо коров, раскаленной лавой хлынул закатный свет. Казалось, огненная река сожжет сейчас и стадо, и поезд, зальет все вокруг. Следующая гряда сопок выступила вперед, стала смыкаться с предыдущей, и сквозь щель между ними, тускнея, еще долго просачивался свет, словно мелеющий канал пересекал долину. Канал света угасал, мелел, и со дна его вставали купы трав.

На душе у Михаила полегчало, хоть и горько было от обиды на сбежавшего детдомовца да и на всю судьбу. И как верить после этого людям? А впрочем, что посеешь, то и пожнешь. Сам бросил мать. Теперь получай. Есть связь между забутинским и пацаньим «бросил». Есть. Все тесно переплетено в этом мире. От этого никуда не денешься – за все содеянное придется получить сполна.

Сгущались сумерки, давили на окно, вползали в вагон, и Михаил словно наполнялся ими, тяжелел, воспринимая побег детдомовца как недоброе предзнаменование. И хотелось обмануть эту сумеречную гнетущую предопределенность. Выпрыгнуть на ходу поезда во тьму и идти, идти… Размокнуть в черной промозглой мгле или выйти из леса к людскому огоньку, где ищейка-злосчастье, сбитая со следу, уже не унюхает его.

В Находкинском детприемнике на Забутина накричали, назвали его раззявой. Хотя Михаил готов был к такому обхождению, все же настроение у него упало, и он почувствовал себя разнесчастным человеком.

Вечерело. На землю будто опустились облака – такой сгустился непроглядный туман. Находке, похоже, не показался уралец Забутин, и Михаил надумал поехать в более приветливый Владивосток.

Однако мир словно укрылся от него ватой – ничего не стало видно вокруг: ни людей, ни домов. Звуки тоже застревали. Что-то было там, в гуще тумана, а что и где – не различишь.