Текст книги "Дикий селезень. Сиротская зима (повести)"

Автор книги: Владимир Вещунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– А теперь можно и чайку с вареньицем.

Мореного дуба стол с овальной столешницей был уже заставлен всем тем, что давала Шурматовым благодатная земля. Михаил для приличия выпил чашечку чая с клубникой и вопросительно посмотрел на Ирину.

– Пока все вот это не съешь, – она решительно подвинула поближе к Михаилу салат, окрошку и кусок свежего грибного пирога, – пока не съешь все, никуда мы с тобой не пойдем.

– Куда это молодежь собралась? – Шурматова впервые посмотрела на Михаила не вскользь, вприглядку, а пристально, изучающе. Темные глаза на ее скуластом личике прищурились в доброй усмешке. Тем не менее Михаил покраснел, стеснительность его Шурматовой поправилась.

– Купаться, наверно? Вы уж, Михаил, присмотрите за Ирочкой. Она в воде совсем не бережется…

12

Еще в демидовские времена там, где из высокогорского пруда выбегала речка Рудянка, мыли золото старатели. В войну надобность в золоте была велика, и рудянский скальный пласт – перечерпали драги. С тех пор на месте выработок образовалось множество прудков. Между ними и вокруг заклубились тальниковые кусты. На тенистом берегу самого большого и красивого пруда, защищенного от железной дороги широким сосновым бором, под шатрами разлапистых сосен, словно лебеди, залюбовавшиеся на свое отражение в темной воде, празднично сияли белые с колоннами дачи, одна краше другой.

Купальный прудок точно теплой ласковой ладошкой отшлепывал от себя верещание ребятни, бултыхание, гулкие удары по мячу – так далеко и отчетливо слышались все звуки на воде.

Ирина раздеваться не торопилась. Придерживая сарафан, она окунула ногу в воду, села на корточки, поплескалась…

Тем временем Михаил, оставшись в одних плавках, на цыпочках отбежал от Ирины, бесшумно нырнул, неожиданно выполз перед ней на отмель и щелкнул ладонью по воде. Прозрачным радужным веером вода накрыла Ирины колени.

– Мишка! – Она вскочила и, убегая от шквала брызг, на ходу сняла с себя сарафан.

Ладонь Михаила, слабея, шлепала по воде, а сам он на коленях полз навстречу бегущей к нему в желтом купальнике Ирине.

Переплывая пруды, переходя вброд затянутые ряской канавы, они добрались до последнего прудка, на середине которого сбились в стайку кувшинки.

Михаил запрокинул лицо, по-детски зажал пальцами нос и опустился в теплую чистую воду. Его побелевшее тело, преломляясь, растекалось в играющих солнечных бликах. Он выдернул похожий на шнур стебель и высунул из воды руку с белой кувшинкой.

Ирина взяла цветок и поднесла его к губам. На желтом донышке он хранил густой запах воды, пресный, глубокий, прохладный – живой запах начала начал.

– Какой тяжелый цветок, – она перекинула через плечо стебель и, как бы взвешивая кувшинку, покачала ее на ладони.

На развилке двух дорог, которые вели на дачи, Ирина вдруг беспомощно остановилась и виновато, с мольбой посмотрела на Михаила, точно о чем-то просила его.

– Ты чего, Ир? – Он в недоумении потянул ее за руку на прямую дорожку, по которой они шли на пруды.

Смятение исказило ее лицо, будто в душе шла какая-то мучительная борьба. Казалось, тот, другой – окольный путь ужасал Ирину и вместе с тем неудержимо тянул к себе. Словно невидимый кто-то дернул ее на заросшую травой тропинку, и она, точно испугавшись, что Михаил не пойдет с ней, торопливо объяснила:

– Нет, нет, Миша, пыльная она, по которой мы ходили, – в обход пойдем.

Ирина крепко взяла Михаила за руку. Они медленно пошли вдоль покосившегося забора, во все щели которого продирался буйно цветущий шиповник. От благоухания у обоих захватило дух, и они остановились, чтобы вволю надышаться медовым запахом.

– Эй, ведь ты зимой не кутаишь свои плещи в лисиса? – раздался вкрадчивый старушечий голос.

Перед ними стояла щуплая, как девчонка-подросток, башкирка со сморщенным лицом. На ней были белый платок шапочкой, плюшевая безрукавка поверх цветастого длиннополого платья. До щелочек сощурив глазки, старуха оглядела Ирину.

– Серьга не колол твои уши, бусы и кольса не душил шея и пальсы. Модная краска не делал глаза и лисо мертвым. – И вдруг она обратилась к Михаилу: – Твой девушка щистый. Однако худо будет. Война осталась. А ты терпи, парень… Защем мертвый лилия на твоей шее? – вскинулась башкирка на Ирину. – Слушай, как появилась лилия и не трогай больше. Снащала были Солнце и Вода. Никого не было. Нравились они друг другу и не нравились. Однако поженились и стали привыкать друг к другу. Долго привыкали, долго. Труд великий был, терпение. Солнце и Вода полюбили. И родилась Лилия.

Башкирка потянула цветок к себе – стебель плетью скользнул по смуглым Ириным плечам:

– Старая я стала, ох какой тяжелый цветок. – Старуха прикрыла лилию коричневыми ладонями и, что-то бормоча себе под нос, засеменила по тропке.

Глядя ей вслед, Ирина потрогала ложбинку ниже ключицы, где прикасалась к ее коже кувшинка.

– Ты все понял, Миша?

Михаил молчал, он еще не собрался с мыслями, но тревожно стало на сердце: «Странно все это. И Ира как бы не в себе, и эта гадалка… Точно мы попали в другую действительность». Однако он побоялся еще больше расстроить Ирину, своей тревоги не выказал и как можно беспечнее заговорил:

– А чо, Ир, не понять. Бабка – «зеленый патруль». Гадалка она так себе: по тебе видно, что ты скромница. Другие как новогодние елочки сверкают в побрякушках и висюльках: не жизнь – сплошной праздник. Одна любовь – к себе. А ты, мы при чем? И про войну бабка наплела. Стрекозе ясно: не будет войны, и худа не будет.

Не верил Михаил ни в какие предсказания, но на бабкины слова его сердце отозвалось. Трудную любовь им с Ириной пророчила старуха. То, что предчувствовал смутно, теперь крепко вошло в сознание. Вспомнились свидания в больничной беседке. Как все непросто было… И вот сейчас… И будет… Что-то гнетет Ирину. Какой-то камень на ее душе. Каким рентгеном высветить этот груз?.. Терпение?.. Старуха права. Многим его не хватает. Особенно, когда трудно. Нервы не выдерживают, тянет на выпивку, надоедает совесть, душа ленится, черствеет – вот и худо… О них с Ириной сказала башкирка, а кажется, что о всей судьбе человеческой, словно их маленькое худо может обернуться общей бедой.

Почти все бабкины загадки разгадал Михаил. Мудрая старуха. Видно, знает что-то о Шурматовых да неплохо читает человеческие души. Только вот о войне туману напустила…

– А вообще при чем тут она? – уже вслух продолжал размышлять Михаил.

– Не знаю, Миша. Но мне часто снятся сны про войну, – с плохо скрытым отчаянием тихо произнесла Ирина и потянула Михаила за собой.

Они завернули в глухой проулок, тесный и темный, как высокий желоб. Два человека с трудом смогли бы разойтись в нем. По обеим сторонам его, вглубь, тянулись заборы-заплоты с колючей проволокой, через которую пролезли и сплелись между собой ветки мертвых акаций, отчего небо, казалось, тоже было опутано колючей проволокой.

Беспокойно озираясь, Михаил жестко согнул локоть, чтобы Ирина шла тверже: она полуобморочно обмякла и часто оступалась, повисая на его руке.

В спертый, затхлый воздух добавился запах гниющего тряпья: на заборе в грязных клочьях ваты висела темная от сырости фуфайка, точно кто-то, перелезая через забор, зацепился за проволоку и выполз из фуфайки, как из собственной кожи.

Пошатнувшись к забору, Ирина уперлась в него ладонью. Тотчас взбесились собаки – отовсюду раздался остервенелый собачий лай. Ирина стала оседать на землю. Михаил подхватил ее на руки и, ничего не видя и не слыша, бережно понес в глубь проулка, где брезжил свет.

Шурматовых на даче уже не было. Михаил заботливо уложил Ирину на низкую деревянную кровать и опустился перед ней на колени.

– Извини, Миша, – каким-то чужим, далеким голосом выговорила она. – После болезни я впервые столько на ногах. Устала. – Ирина слабо вздохнула и переплела свои холодные пальцы с дрожащими пальцами Михаила.

– И что тебя, Ир, потянуло в эту дыру? – Он укоризненно покачал головой.

– Хочу понять, что случилось со мной год назад. Это ужасное место было таким же. Возле жуткой фуфайки меня тогда охватил безумный страх, и я бросилась бежать… Вперед – назад – не помню. Залаяли овчарки – и я потеряла сознание… Валерий Никитич говорил: собак испугалась. С тобой ничего – выдержала. Ноги вот только подкосились… Овчарок испугалась…

– Кур-ку-ли, – точно обвиняя заплотных дачников в болезни Ирины, зло выцедил Михаил и твердо сказал: – Но ничего, Ир, все будет хорошо.

13

Новый сосед въехал в воскресенье, заперся в своей комнате и только поздно вечером в понедельник вышел на кухню.

С соседом, когда он вселялся, Анна Федоровна заговорить так и не посмела. Грузчики в два счета занесли его нехитрый скарб, из которого стоящей вещью был, пожалуй, один телевизор. У самого хозяина, за что бы он ни брался, все валилось из рук. Выглядел он старым, беспомощным, жалким. Досужие дворовые кумушки разузнали, что с новым соседом Забутиных из-за пьянки разошлась жена.

– Здрасьте, – болезненно морщась, через силу выдавил он и надел на свой кухонный столик жесткую клеенку, сохранившую форму столешницы. Потом осторожно, будто боясь сесть мимо, опустился на грубый табурет. Был он в сером костюме, при галстуке, крепко надушен «Тройным» одеколоном. Либо куда-то идти собирался, либо хотел произвести впечатление на соседей.

Анна Федоровна сидела у окна, то и дело подогревая на электроплитке любимую сыном лапшу с колбасой. Сегодня Михаил никак не мог распроститься с Ириной. Уже несколько раз они прошли мимо дома и помахали ей.

– Здрасьте, – запоздало, словно извиняясь, поздоровалась Анна Федоровна с соседом и приложила ладонь к остывающей алюминиевой кастрюле.

Хотя сосед и нагнал форсу, выглядел он каким-то пришибленным. Его задранный башмачком нос у взъема сморщился в гармошку. Жесткие брови поникли, наполовину закрыв круглые, чуть навыкате, серые глаза. На обвислых щеках и под глазами будто отпечатались тоненькие веточки кровеносных сосудов. Зачесанные полосками со лба набриолиненные волосы вдруг неожиданно на самой макушке озорно взметались вихром. Нижняя губа отвисла, придавая дряблому лицу выражение горестного безразличия.

Анна Федоровна вылила полкастрюли супа в эмалированную миску и поставила миску перед соседом, положив рядом алюминиевую ложку и кусок пеклеванного хлеба.

Лицо мужчины раскисло, губы задергались, и задорный вихор на голове опал. Казалось, улетучился и тяжелый дух «Тройного». Сосед, сидевший возле стола боком, точно палку, взял ложку и сжал ее так, что погнул ручку.

– Не могу, – выкряхтел он и по-бабьи уронил лицо в ладони.

– Вы поешьте, поешьте, – наставительно, как врач, проговорила Анна Федоровна, горестно скрестив руки на фартуке.

Мужчина поднял опухшее от слез лицо и долго отрешенно смотрел мимо старой приветливой женщины.

Она вывела его из оцепенения:

– Да вы поешьте – полегчает.

Он покорно повернулся всем телом к столу, шмыгнул носом: «Спасибо» – и, стараясь не швыркать и не хлюпать, стал есть лапшу.

– Здра!.. – Сияющий Михаил влетел на кухню и осекся: мать запрещающе махнула рукой и приложила к губам палец, дескать, не мешай человеку есть.

– …сте, – Михаил по инерции сделал на цыпочках два шага вперед и, не зная, как быть дальше, переступил с ноги на ногу.

Сосед из-за плеча настороженно посмотрел на глупо улыбающегося парня и вывернул назад руку с растопыренными пальцами.

– Вениамин.

Михаил хотел было спросить отчество соседа: как-никак в отцы годится, но тот, продолжая трясти Мишину руку, опередил его:

– Витаминыч, – и сверкнул металлической коронкой.

Жена Витаминыча, исчерпав все свои воспитательные возможности, пошла на крайнюю меру – подала на развод. Витаминыч с легкостью подмахнул повестку в суд и три месяца, данные на примирение, ожесточенно пил, неделями не появляясь дома. Таким загулом он хотел раз и навсегда отбить у жены охоту перевоспитывать его. Когда же после развода и раздела имущества Витаминыч оказался один, ему стало невыносимо тяжело, одиноко. Однако довольно быстро он свыкся со своим холостяцким положением и нашел в нем немало достоинств и прежде всего неограниченную свободу действий. Жена, так и не дождавшись коленопреклонения бывшего мужа, сама зачастила к нему с проверками. Он попервости терпеливо сносил ее ревизии, а потом выдворил супружницу с требованием оставить его в покое и дать возможность догулять свое.

А гуляка Витаминыч был еще тот. За каких-то полмесяца он собрал вокруг себя забубенных пропойц и начинающих гуляк. Сам он нигде не работал и получал пенсию, как полковник в отставке. Полковничьего в нем ничего не осталось. По его повадкам и разговору никто бы и не подумал, что он когда-то был полковником. Свое славное офицерское прошлое Витаминыч даже в заячьей безудержной похвальбе не афишировал. Только иногда в особо важных случаях, когда хотел доказать, что он не какой-нибудь «а-ля-фуфло», Витаминыч из старомодного комода выдвигал ящичек с ручкой в виде морской раковины и доставал увесистую коробку, обтянутую бордовым бархатом. На круглом столе, покрытом скатертью из такого же побитого молью бархата в коростах высохшего вина, он сначала разглаживал полковничьи плетеные погоны, кричал: «Р-равняйсь, с-мир-на!» – и сам же вскакивал, вытягивался во фрунт и отдавал честь. И было непонятно, демонстрировал ли Витаминыч свою выправку или же показывал, как слушались его подчиненные. Потом он раскладывал ордена, небрежно откидывался на спинку заерзанного дивана и с величественным жестом выпускал клубище дыма.

– Все было… – Витаминыч стряхивал пепел в ручку-ракушку от ящика комода, – да, ранение, контузия… – Он приспускал штаны и задирал рубаху.

Через бандажный пояс со множеством ремешков и костяных пуговиц свешивался белый дряблый живот. Не смотреть было неудобно: все-таки за святое дело пострадал человек. И смотреть на все это хозяйство было неприятно. Смотрели мельком, вполглаза и уже рылись в коробке, доставая ордена и фотографии его любимой жены-балерины, похожие на слащавые открытки.

Жен Витаминыч, по его рассказам, перебрал много. Лучше всех, естественно, была балерина, которую он охмурил самым полковничьим образом. Уже после войны у них в части выступала бригада артистов. Больше всех ему понравилась умирающая лебедь. Фигурка, ножки… Люкс! И душевность ее. Только она, лапочка, на сцену высеменила, полковник понял, что без лебеди ему не жизнь. Он тут же приказал солдатикам из разведки раздобыть цветы. Еще не успела лебедь «умереть», бравый полковник уже стоял за кулисами с огромной корзиной георгинов. Только она, птичка, выпорхнула после номера за кулисы, как поклонник балетного мастерства поставил к ее ножкам цветы. Балериночка обалдела и сделала полковнику всякие па-де-труа и па-де-де. Зрители с ума посходили, свистят, хлопают что есть мочи, требуют умирающую лебедь повторить. Витаминыч, не будь дураком, посадил танцорку в цветы и вынес на сцену вместе с корзиной под громовые «бис» и «браво».

Дойдя в своем рассказе до апофеоза, он поджимал нижнюю губу, выпячивал подбородок и по-совьи топорщил брови.

Слушатели его балерин представляли некими эфирноангельскими созданиями из высших, недосягаемых сфер жизни. Они уважительно поглядывали на хозяина: шутка ли, человек дослужился до такого чина, брал в жены не какую-нибудь фифочку, а балетчицу и не чванится, не гнушается посидеть с простыми смертными.

Все пили за хозяина, дружно сдвигая матовые от грязи стаканы над рыбными консервами с вывороченными крышками.

Михаилу хватило одного такого застолья у Витаминыча – больше в смрадную, прокуренную комнату гуляки соседа его не тянуло: все свободное время он проводил с Ириной.

А скоро у Витаминыча нашлась младшая сестра, без вести пропавшая после войны. Счастливые брат и сестра предались воспоминаниям, и уже два дня их комната была закрыта. Забутины ходили на цыпочках, разговаривали шепотом и всех Витаминычевых собутыльников после долгих разъяснений выпроваживали: дескать, люди вы, на самом деле, или совсем оскотинились, человек нашел любимую сестру, а вы претесь шары залить, войдите в его положение – брат все-таки.

Сам Витаминыч, тихий, озабоченный, раза два заходил к Забутиным попросить хлеба. Соседи добавляли к хлебу лапшу, колбасу, чай, жареную картошку. Анна Федоровна по такому случаю напекла пирожков с луком и яйцами и ждала случая подкормить брата с сестрой. Когда же им, сердешным, по магазинам бегать да что-то готовить? Не насмотрятся друг на дружку, не нарадуются. Столько не виделись…

Наконец Витаминыч вывел свою сестру. Ее звали Ритой. Это была неопределенного возраста худосочная, лупоглазая, неряшливая девица с раскрученными кудерьками. Таких Анна Федоровна называла лахудрами. Скобки морщин, сжимавшие большой рот с редкими крупными зубами, очень старили ее. И вся она была какой-то потертой в своем чешуйчато-переливчатом, как линялая змеиная кожа, засаленном платье. Ломкие и податливые движения неприятно дополняли ее портрет. Но когда Рита улыбалась или говорила, она выглядела даже привлекательной. Выпуклые глаза с сумасшедшинкой становились приветливыми, а грубоватый обычно голос звучал волнующе-нежно, зазывно.

14

Михаил лежал на материной кровати и слушал ходики, висевшие рядом с дверью. Маятник стучал бойко, скользя по одной дуге: туда-сюда, туда-сюда… Казалось, качался не поржавевший кругляшок на проволочке, а мечик неумолимо отрубал невидимые отрезочки от бесконечного времени. Когда ходики замолкали, Забутины чувствовали, что им чего-то не хватает, будто что-то живое уходило из их комнаты. Несмотря на подступающую старость, часы шли исправно. Однако в последнее время Анне Федоровне стало казаться, что часы перестают идти, и она даже ночью вставала на стул и подтягивала гирьку.

Михаил, обведя глазами комнату, вспомнил, как у них появился шелковый абажур, как он радовался, когда мать принесла купол с кисточками, похожий на старинную дамскую шляпу, а Тася спрятала в него голую, с резким светом лампочку. Как преобразилась тогда их бедная, но уютная и чистая комната. Сверху ее как бы накрыло летнее закатное небо, и все было залито светом. Иногда абажур качался, вместе с ним качалась и комната, а в ней, как в ласковой розовой колыбели, качался и Миша.

Абажур давно выцвел, в него въелась пыль, кисточки спутались, а проволочный прогнувшийся каркас резко проступил сквозь белесую, мутную ткань. Нет хозяина в квартире. А сам он… Уже полгода как ушел из института, работает, но ничего путного не купил ни на себя, ни на мать, и в комнате обстановка не сменилась. Пора обновить кое-что. Перво-наперво он выбросит провалившийся диван. Качнувшись, Михаил вскочил с кровати и распахнул окно. Вытаскивать диван через двери он постеснялся: бабки на улице начнут судачить, да и мать вцепится – не оторвешь. Каждую старую вещь у нее приходится отбирать с боем. Ее можно понять. Все, что составляло комнату, от простыни до телевизора, все, что носила она и сын, было заработано ее нелегким трудом. Месяцами, по полгода, а то и по году приходилась ей выкраивать крохи из зарплаты, чтобы купить обновку или вещь в дом. Зато как радовалась она вместе с детьми любой покупке.

Дороги были Михаилу воспоминания о диване. Они давно собирались его купить. Наконец скопилась нужная сумма, Анна Федоровна с сыном отправились в мебельный магазин. Денег на диван едва хватило, калымщик же за доставку запросил червонец. А доставку-то Анна Федоровна совсем упустила из виду. Она растерялась, расстроилась и чуть не заплакала. Хоть обратно возвращай покупку.

– Миш, может, дядька согласится отвезти, а там у Громских перехватим до аванса? – с надеждой посоветовалась она с сыном.

– Будешь еще по дому бегать занимать. Нечего повожать всяких ханыг. Стой здесь! Я мигом!

Какой тут миг, если ему надо было добежать до дома, а это километра три, не меньше, сколотить полозки для дивана и прибежать обратно. Хоть бы до закрытия магазина успеть.

Как он мчался, как в сараюшке пилил, строгал, сколачивал, как с полозками бежал назад – этого Миша не помнил. Все это в спешке, в горячке действительно пролетело как миг. Он с болью видел перед собой мать. В пегих подшитых валенках, в тяжелом суконном полупальто с массивными пуговицами, в коричневом шерстяном полушалке, она стояла жалкая и беспомощная, едва касаясь пальцами бокового валика своего, но как бы еще чужого дивана.

Они затащили покупку на низкие широкие полозки, схваченные между собой двумя поперечными досточками. Михаил впрягся, навалился на бельевую веревку, но воз не сдвинулся с места.

– Хватит баловаться, ты пошто, ровно маленький, в коняшку играешь? – рассердилась мать, взяла веревку одной рукой и сдернула примерзшие к снегу полозки. Пришлось Мише осторожно, чтобы не столкнуть диван, подталкивать сзади. А как он хотел, взяв дело в свои руки, довести его до конца, по-мужски.

Удобная вещь – диван, для пенсионеров вообще незаменимая. Уморится мать от дел, подсунет под голову вышитую гладью подушечку-думку и приляжет на часок вздремнуть. А если с ночевой кто, валики откидываются – и спи, гостенек дорогой, нестесненно, во весь рост. Как быстро диван состарился: облез, провалился. Михаил горестно вздохнул: «Ничего не поделаешь, старик, извини…» Он приподнял его и поволок к окну.

15

Петр Ильич Шурматов от войны отогрелся лет через пять. Женился. Но время от времени бился в судорогах. С рождением дочери припадки прекратились.

Он никому не рассказывал о своих мучениях в лагере смерти. Только жена знала причину болезни. Любое прикосновение к осколкам памяти, застрявшим в сердце, могло оказаться смертельным. И он трудился и трудился, чтобы все было ладно в его доме, чтобы не возникали в жизни горькие минуты, от которых могли зашевелиться смертельные осколки.

Но изгнанная отцом жестокая память перешла к дочери. То, что пережил он, теперь вторгалось в ее сны.

…На груде мертвых и еще живых, копошащихся тел ее везут на сожжение. Последняя – сколько их было! – огненная смерть поджидает ее всего в нескольких шагах. Но вдруг гигант бельгиец, «истопник» крематория, дико хохочет, опрокидывает тележку и сваливает тела на землю… Автоматная очередь, лай овчарок, и теплая, липкая кровь, просочившаяся к ней, теряющей сознание под горой трупов… А концлагерь уже занимают наши…

И это стало бы для Ирины чудовищной явью, если бы страшные картины не перемежались с обычными сновидениями.

Лечащий врач Ирине все растолковал по-житейски просто: испуг. Он скрыл от нее причины недуга, которые определил для себя как «синдром войны». Оставил тайну при себе. Узнай Ирина, что война виновата в ее болезни, – быть беде. Когда мы знаем, мы уязвимее. Повсюду жива память о войне. И все, что связано с ней, обрушилось бы на сознание Ирины, взбудоражило бы ее память, и ужасы вышли бы из снов… А пока лишь настоящая реальность, схожая с реальностью прошлого, могла, минуя сознание, вызвать потрясение.

Сны о войне. Даже не сны, а какая-то другая ее жизнь, которой она неизвестно когда успела промучиться. Мрачная, как запределье, и достоверная в своих подробностях, запахах, красках, звуках, ощущениях. И эта страшная жизнь являлась ей и до испуга. Правда, не так часто. С появлением Михаила еще одно мучение добавилось – запах бензина. Как только ни внушает себе Ирина, что увядшей травой пахнет бензин, ничего не получается. Вызывает этот запах смутную тревогу, и кажется, что он каким-то образом связан с ее снами, с недугом, тайну которого от нее скрывают. Как быть с Михаилом? Аккуратист, чистюля, и руки его отходчивы от работы, от бензина. Но иногда невыносим его запах, до одури невыносим. И тогда она сама не своя, и он места себе не находит. А парень хороший. Не первая любовь, но чувство к нему у нее есть. Говорят, первая любовь – не любовь, вторая – настоящая. Ей, видимо, не суждено испытать настоящую… Зачем парню жизнь ломать? Она больна неизвестно чем. Если скрывают, то серьезным чем-то. Вряд ли дети будут. Как ни дорог ей Миша – придется расстаться с ним. У него вся жизнь впереди. Найдет себе девушку здоровую, крепкую…

Горько оплакала Ирина свою несбывшуюся любовь, но не хватало сил расстаться с Михаилом. Напротив, выбрав одиночество, она последнее время была с Мишей особенно нежна, и запах бензина действительно казался ей запахом увядшей травы. Ирина не хотела думать о разрыве, но чувствовала его неумолимое приближение, ибо она дала себе твердое слово.

Сбросив диван с подоконника, Михаил пошел за шваброй, чтобы подтереть пол. Когда он вернулся, сердце его радостно вздрогнуло: возле магнитофона стояла Ирина и наматывала на прозрачно-красную кассету змеящуюся по полу ленту.

– Окно настежь, под окном диван – не удержалась, залезла… – озорно тряхнула головой Ирина. – Думаю, где хозяин, а он уборку затеял.

Михаил взял ее за руки, подвел к материнской кровати.

– Садись здесь. Диван выбросил. Ну ничего, с получки все будет…

Он сел рядом с ней, Ирина благодарно прижалась к нему и прошептала:

– Чуткий мой, сильный мой… – Но тут же испугалась нахлынувших чувств: «Что же я делаю? Еще чуть-чуть и назову его любимым, и уже не смогу уйти, и буду мучить его и терзаться сама. Нет, нет… Сейчас, сейчас…»

От Михаила исходил едва уловимый запах бензина, и она, все больше раздражаясь от своей нерешительности, от этого запаха, к которому уже привыкла и который не угнетал ее более, вдруг в страхе расширила глаза и отпрянула от Михаила.

– От тебя бензином пахнет! – плача вскричала она и попятилась к окну, с ужасом глядя на свои мокрые от слез руки, точно запачкала их об него, замазученного, грубого. Неужели это его Ирина?! Все так внезапно, нелепо, безжалостно, будто он служил вместо костыля, который подвернулся ей, нездоровой, шаткой, под руку. И вот теперь она встала на ноги и отшвырнула опостылевший костыль.

Он не мог поверить в происходящее. Все это напоминало их возвращение с прудов, когда Ирину неудержимо потянуло в мрачный проулок. И тем не менее он своими ушами все слышал и сейчас видел, как Ирина пятится от него, точно от прокаженного.

В синем сумеречном свете она, чудилось, двигалась не наяву, а как на экране, в замедленной съемке. Вот она садится на подоконник, подбирает ноги и, повернувшись спиной, словно проваливается в пустоту: не слышно скрипа, дребезжания, хруста старых диванных пружин.

Наконец оторопь отпустила Михаила, горячечная сумятица в голове улеглась и пришла пустота. Он медленно поднялся, подошел к окну. Дивана под окном не было.

16

В воскресенье Михаил проснулся по привычке рано, но теплого запаха печеного теста не учуял. И сразу на него навалилась непомерная тяжесть вчерашнего дня. Как будто жирные тени, влипнувшие с вечера в углы, вышли и тесно окружили, сдавили его.

Михаил, сгорбившись, пошел на кухню. Так оно и есть. Мать вчера квашонку не замесила: расстроилась из-за выброшенного дивана. И опять, вспомнив про диван и про дикий уход Ирины, Михаил почувствовал страшную усталость. Саднило душу, и он знал, что не уснет больше. И проклял обычно дорогой его сердцу день недели – воскресенье.

– На работу бы пойти, в деле забыться, – вслух отчаивался Михаил, – работа лечит.

Мысли Михаила завернули в спасительное русло – он стал вспоминать о работе. Оставаясь один, он почти всегда разговаривал сам с собой. Но быть одному приходилось редко. Конечно, со стороны смотреть, в автопогрузчике он, можно сказать, день-деньской один. Но так только кажется. Эта клыкастая уродина для Михаила была что понятливая лошадь для доброго крестьянина. На подъемник бывший армейский шофер сел не по своей охоте. Так сложились обстоятельства. Но машина пришлась по душе Михаилу, как простаку Ивану неказистый конек-горбунок. Покладистая, работящая, неприхотливая Машка – так окрестил он свою подругу по работе, казалось, тоже привязалась к заботливому водителю, ни разу не забарахлила и не подвела своего друга-хозяина. Он, благодарный, холил ее и постоянно освежал из краскопульта. А на днях и вовсе разрисовал по последней моде. Тяжеленный бульдожий противовес позебрил, и тот с виду как-то сразу полегчал, а Машка вообще стала выглядеть симпатюлей. За такое обхождение с машиной кладовщицы подсмеивались над Забутиным, а востроглазая снабженка накорябала мелом на кабине погрузчика: «Машка+ Мишка = любовь», на что Михаил включил малый ход, выпрыгнул из кабины и пошел впереди Машки. Та, словно ручная, попылила за ним.

Завгар, вручая Забутину премию в честь Первого мая, по-жеребячьи выставив крупные прокуренные зубы, хохмил:

– Материальное поощрение, Михаил Георгиевич, не тратить попусту. Вскорости оно тебе может ой как пригодиться. Не выдержит твоя Машка праздничной разлуки, разворотит стойло, вышибет ворота и потарахтит встречать тебя по утрянке после праздника. А тебе гараж восстанавливать…

Тут уж посыпались шоферские шуточки:

– У Машки не заржавеет.

– Ничего, Миха, в беде не оставим, скинемся на ворота.

Михаил тепло улыбнулся, вспомнив свою Машку…

Внезапно соседская дверь распахнулась и, – извиваясь змеей в чешуйчато-блестком платье, вылетела Ритка. Она выронила черный старомодный ридикюль, и, – прогнувшись, уперлась руками в железный угольник плиты. Извернувшись, подхватила ридикюль за обшелушившийся ремешок, оттолкнулась худой задницей от печки.

– Все, старый хрыч, хватит с меня, понял?

Михаил встал навстречу Витаминычу, который точно филин растопорщил сталистые брови и щелкал подтяжками по животу.

– Витаминыч, ты чего сычишься спозаранку?

Тот сделал отстраняющий жест рукой, не твое, мол, дело – не суйся, куда не просят, и замахнулся на Ритку.

Михаил отпихнул старика и, испугавшись резкости своей, вдруг с удивлением понял, что девица в его защите вовсе не нуждалась.

Намотав на руку ремешок, она небрежно помахивала ридикюлем в металлическом окладе.

– Ты-то бы не лез. Надо, я и сама за себя постою. Подними старикана: зашиб в натуре. – Ритка кивнула на печь, возле которой на коленях корчился Витаминыч, обеими руками хватаясь за живот.

– Сосед! – Михаил бросился поднимать его. – Что с тобой? Извини, не хотел. Ей-бо, не хотел. – Он с осуждением посмотрел на Ритку, которая деловито рылась в ридикюле, – да помиритесь же вы, ей-богу. Что вам делить? – усадил Витаминыча на свое место. – Ритка, ну чего ты? Миритесь!

– Ну давай, сестренка, мир, дружба, гастроль, – оживился Витаминыч, подавая ей руку.

Ритка помялась, положила ридикюль на плиту и вихлевато подошла к столу.

– Ну давай, давай, братец.

Витаминыч резко поднялся и грубо дернул Ритку за руку:

– Пойдем, сеструха! Рано еще.

– Час от часу не легче. Действительно гастроли. Гастроль… гастроль… – заторможенно повторил Михаил слово Витаминыча. Ему стало неуютно, будто не дома он, а на вокзале. Он же наметил много дел, чтобы жилось ему иначе. Но тогда была Ирина…