Текст книги "Дикий селезень. Сиротская зима (повести)"
Автор книги: Владимир Вещунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Михаил хотел было повернуться, хлопнуть дверью и уйти насовсем, навсегда. Он прощальным взглядом окинул светлую уютную комнату, посмотрел на свежую, чистую улыбающуюся Ирину. Она зовуще плыла к нему в головокружительном банном духе: «Я для тебя, Миша, полную ванну воды набрала – иди мойся, пока не остыла».
И Михаил стал раздеваться.
5
Михаил по-прежнему каждый вечер после работы забегал к матери. По-прежнему каждое воскресенье она пекла полный эмалированный тазик пирожков. Он, нахваливая, съедал парочку и больше половины настряпанного заворачивал в газету. Мать пекла для него и, видя, что сыну ее стряпня нравится, чувствовала себя хозяйкой, мастерицей на все руки.
Промасленный сверток с пирожками он выбрасывал в первую попавшуюся урну, от греха подальше, чтобы не связываться с женой.
По-будничному расписались Михаил с Ириной, с тортом почаевничали у матери – вот и вся свадьба.
Первого мая на демонстрации Михаил разопрел, съел мороженое и к матери пришел уже с насморком, гриппозный, как она определила. Он посидел с ней, завернул в газету пирожки и забыл их выбросить. Так и пришел с ними домой. Оставил сверток на кухонном столе и принялся к приходу жены – она делала поздравительные визиты к многочисленным тетушкам – мыть пол. Швабру он не признавал, мыл внаклонку, тщательно протирая плинтусы. Кровь прихлынула к голове, и Михаил, уже ползая на коленях, протер туалет, выжал тряпку и кое-как добрел до постели.
Проснулся он от звяканья дужки ведра и смачного шлепанья мокрой тряпки о пол.
– Попросила человека помочь, – Ирина зло и размашисто шлепала шваброй, и Михаил чувствовал, как она, вроде бы разговаривая сама с собой, поворачивает к нему голову, – а он только грязь развез.
Ирина явно затевала ссору: наверняка муженек у любимой маменьки отметился – спьяну, с чего бы еще? – завалился в кровать.
Михаил решил отлежаться молчком, пройдет дурь у жены.
Но молчание мужа все больше действовало Ирине на нервы:
– Лежит, демонстрант. Накушался поди у своей мамочки, отравил желудок. Ношусь с ним как дура: «Миша, Миша… На, Мишенька, чистое белье, на, Мишенька, курочку с гречей…» А он уже наотмечался. Нет чтоб с женой культурно посидеть.
– Ира, что с тобой? Успокойся. Не видишь, я заболел. Кажется, простыл капитально.
Сгорбившись, зажав ладони острыми коленями, он сел на кровати. Его больной вид на какое-то время образумил Ирину. Как воительница с копьем наизготове, она еще минуту постояла над мужем со шваброй, презрительно сплюнула: дескать, что за мужик.
Михаил скрючился под одеялом. Окоченевшее тело его свело от нестерпимого холода, который леденил все внутри, и от этой разламывающей боли Михаилу хотелось тепла. Он зарывался глубже в постель, подтыкал под себя одеяло, но любое движение еще больше холодило его. «Переучилась, перенервничала, синдром…»
Михаила вдруг выбросило из его уже теплого гнезда – он очутился на белом комнатном холоде. Потом увидел задохнувшееся лицо жены, покрытое свекольными пятнами, и поперхнулся от прогорклого печеного духа капустных пирожков, которые посыпались на него.
– Оголодал, не кормлю я тебя! На, подавись своими пирогами. – Ирина скомкала промасленную газету и бросила в лицо мужа.
Не помня себя, он оттолкнул жену. Она чуть ли не села на круглый стол, стоявший посреди комнаты.
Как будто от угара, у Михаила зазвенело в голове, помутилось в глазах, и ему захотелось поскорее выбраться из этой слепой угарной мути.
Он встал и замахал руками, как барахтается в воде неумеющий плавать.
– Попробуй тронь! – перебирая за спиной руками по кромке стола, Ирина обогнула стол и, пятясь, споткнулась о приступку балконной двери. – Только задень! Не подходи ко мне. Не трогай меня! – отрывисто выкрикивала балкона она и яростно била себя кулаками по коленям.
Михаилу хотелось махать и махать руками и идти напролом, сметая все на своем пути, и обрушить балкон с орущей женой. Однако испугавшись своей жестокости, он стал лихорадочно и бестолково одеваться, порвал носок, все попадал двумя ногами в одну штанину; серый тугой свитер надел задом наперед, и ворот лез ему в рот, а под мышками стянуло так, что руки приподнялись коромыслом.
Михаил спешил. Успеть бы одеться и уйти, пока она криком исходит на балконе. «Скорей же, Забутин! У-у, черт, ну быстрей же!» Он даже не стал надевать туфли, схватил их в охапку вместе с пиджаком и плащом и хотел было выскочить в подъезд и там одеться как следует, да вспомнил про электробритву. Ее надо обязательно взять. Небритый, Михаил чувствовал себя как больной. Пригнувшись, на цыпочках, точно вор, он подкрался к трельяжной тумбочке, щелкнул дверцей и нащупал кожаный футляр «Бердска». Когда привстал, жена была уже у двери.
Прикрыв усохшее за какие-то минуты лицо волосами, которые отсвечивали и потому казались пепельными, она щепотью держала пучочек волос и прикусывала кончик его, исподлобья виновато и настороженно глядя на мужа. Когда он подошел к двери и хотел было взяться за ручку, Ирина за нее ухватилась первой, тем самым давая понять, что не пустит его. Михаил хотел отшвырнуть жену от двери и выйти вон, но взял себя в руки и с нервной медлительностью надел туфли, пиджак и плащ. Ирину напускное хладнокровие мужа вновь вывело из себя. Она отскочила от двери, резко распахнула ее, будто Михаил уходил не сам, а изгонялся, и указующе выбросила руку вперед:
– Иди, иди к своей мамочке. Можешь больше не приходить. – И запрыгала, толкая мужа в спину.
Он отмахнулся от нее, она отлетела и завопила ему вслед:
– Нализался и больным прикинулся. Не мужик, а тряпка. Ненави-и-жу-у-у!.. – Ирина упала на колени, лбом уперлась в захлопнувшуюся за Михаилом дверь и в отчаянье застонала: – Себя ненавижу… Себя. Что же он так?! Не понимает…
6
Анна Федоровна сидела со старушками на лавочке. Увидев сына, она почувствовала неладное и, постукивая медной клюкой, заспешила в подъезд, как бы поторапливая Михаила, чтобы соседи ни о чем не могли догадаться. Она никак не могла открыть дверь и, вынув ключ, дожидалась сына. Он с беспечным видом подошел к матери и с наигранной веселостью потрепал ее по плечу:
– Принимай, мамуся, на житье. Авария. Ушел я от нее.
Анна Федоровна вздрогнула:
– Ой, ой, – и выронила ключ.
Михаил наклонился за ключом, в висках застучало, и сильнейший прострел выше поясницы точно пригвоздил его к полу. Он попробовал чуть-чуть разогнуться, и тысячи иголок разбежались по спине. Ему стало страшно. Такая пронзительная сквозная боль никогда не поражала его. «Это нервы», – подумал он, а матери прокряхтел:
– К непогоде тянет: старость не радость. – И разгибаясь сантиметр за сантиметром и открывая дверь, объяснил свой уход от жены: – Скандалистка она. Ни с того ни с сего накинулась. Обваляла… – хотел сказать «пирожками», да раздумал и неуклюже добавил: – в ругани.
Анна Федоровна запричитала, заприговаривала:
– Как же так, Миша? Позор-то какой. Стыд и срам. Как же теперь в глаза людям смотреть? Нет уж, сынок, взялся за гуж – не говори, что не дюж. Терпеть надо.
Прощать надо. Не со зла она. Не излечилась еще. Ты бы к ней с бережью, она бы и отошла от нервов.
– «Не излечилась… Нервов…» – раздраженно перебил ее Михаил. – Что же она на стену не кидается? Головой не бьется? Значит, не такая больная. Распустят себя донельзя и устраивают концерты. Театр одного актера. Хватит об этом, мам. Ушел – и баста. Не видишь – загрипповал. Колотит всего…
Он проснулся оттого, что в который раз во сне опоздал на поезд. Простоял за билетами и опоздал. Последнее время в снах он все время толкался на вокзалах, заскакивал на ходу в вагоны, потом оказывалось, что едет не туда, «уда надо, спрыгивал с подножек и снова толкался у касс.
Сейчас Михаил проснулся от огорчения. И билет купил, и успел бы вскочить в последний вагон, да дорогу перерезал товарняк. Поезд, на который он не сел, прямо с железнодорожного пути сошел в воду, в море и почапал себе будто пароход. Как тут не расстроиться? Когда сны становились слишком переживательными, Михаил убеждал себя, что это сон, и просыпался.
Разговаривали мать с Громским.
– Мишане надо девку попроще, без закидонов. А эта что из себя корчит? Родители простые, а она прямо куда там вся из себя. И приструнить нельзя: хата ее. Не-ет, я, теть Нюр, к жене в дом ни-ни. Другая сноха вас бы, теть Нюр, на руках носила бы.
– Кабы да абы, выросли б грибы. Посмотрим, как у тебя жизнь сложится. Живут они без году неделя – рано судить. А мне снох никаких не надо. Я без их, слава богу, перемогаюсь. Одного боюсь: обузности своей. Может, удастся вовремя умереть. Я вишь, Костя, изроблена вся, а сердце ровно молот кузнечный, до того ударное. Вот и страшусь: тело, как шелуха, высохнет, а сердце-то бухать останется. А кому такое буханье надобно. Ладно бы паралик и его хватанул, чтоб не бухало, когда не просят.
– Ты, теть Нюр, меня извини, конечно. А как ты определишь, когда тебе на покой отправляться пора?
– Опять за рыбу деньги. Когда до туалета дойти не смогу. Не дай-то бог до этаких пор дожить, чтобы майкались со мной. Миша и так из-за меня учебу бросил.
– Ирке надо завязывать с педом. И так психованная. Институт ей нервы мотает, а она Мишке.
– Нонче заканчивает, с образованием будет.
– Какая из нее учительница. Уж мы на что архаровцы были, а нынешние ученички вовсе оторви да выбрось. Я бы на месте Мишани ультиматум бы ей поставил: или я, или институт.
– Никаких матов не надо. Можно по-хорошему. Миша сроду не ругивался так-то. Не привыкли еще. Приладятся друг к дружке, и пойдет житье. Она ведь за него обоими руками держится. С родителями на юг не поехала. А в школе пущай сама себя попытает. Может, и поглянется. А тебя, Константин, попрошу вот об чем. Оклемается Михаил, ты уж его не подзуживай супротив ее. Что она, дескать, меня не признает, потому он должон уйти от нее опять ко мне. Уйти никогда не поздно. Чуть что, крыша над головой у Миши всегда есть. Но с Ириной жить можно. Не какая-нибудь свистушка – порядочная. Не пьет, не курит, не то что некоторые. Хозяйственная: рукодельница и сготовить поесть умеет. Характером тяжеловата, дак все мы на характер-то не сладки. Подход нужон, время. Была я у них. Больно этаж высокий. А так приветила меня неплохо, хорошо приветила, зря не скажу. Поменьше бы советчиков со стороны мешалось в ихние дела – лучше бы было дело. Ты уж его, Костя, настрой, чтобы домой возвертался. Ирина поди и сама себе не рада.
Михаил на последние слова матери глухо сказал:
– Никуда я не пойду, я насовсем…
– Мишаня, очухался!» – обрадовался Громский. – Вставай давай, довольно вылеживаться. Праздник, а ты… Давай хоть пивка попьем.
Они вспоминали детство, пили за холостяцкую свободу, за дружбу, спорили о футболе…
Наутро третьего дня Михаил поднялся раным-рано и отправился на работу пешком, чтобы прийти в себя. Все ликующие краски майского утра казались ему ядовитыми; оголтелое верещание птиц резало слух.
Как он любил начало мая! Беспричинное чистое счастье, подаренное людям природой, испытывал он прежде в первые майские дни. Природа распахивала душу, и все, рожденное ею, распахивало свои души друг для друга. И это было счастьем, и оно роднило все живущее на земле!.. Теперь же сорванное перышко травы показалось Михаилу кинжальчиком…
Работы накопилось много, и Михаилу некогда было вдаваться в мучительные подробности семейного скандала. Машка бойко бегала по базе, то цепляя на крюк гибкие, как хлысты, трубы, то поддевая на клыки оцинкованную жесть.
В столовую Михаил не пошел: не было аппетита. Весь обед проработали они с Машкой и сразу же после обеда Забутина позвали к телефону. Телефонными звонками Михаил не был избалован: звонил раза два Громский да Ирина как-то, когда еще лежала, в больнице. Звонок напугал Михаила: «Может, с матерью что?..» Он подбежал к телефону, схватил трубку:
– Да! Але, да…
После гнетущего молчания чей-то телефонный голос обратился к нему по фамилии:
– Забутин…
Михаил напрягся: сейчас выяснится, в чем дело.
– Ты думаешь возвращаться домой?
Он бросил трубку: «Это Ирина. Ну и тон. Нет, нет, правильно сделал, что не стал слушать. Сама позвонила…»
Михаил разволновался, долго не мог прийти в себя после звонка жены и дал себе слово больше не подходить к телефону. Через час кладовщица заполошно забегала по базе, разыскивая водителя автопогрузчика. Михаил затаился о кабине. Однако на третий раз в конце рабочего дня, когда его снова позвали, не выдержал и подошел к телефону.
– Миша, я виновата отчасти, извини, – извинение давалось Ирине с трудом – она мучительно подбирала слова.
– Как отчасти? – взорвался Михаил.
– Пусть я виновата, одна. Но и ты… Нет, нет, я во всем одна, полностью, прости. Сможешь меня встретить из библиотеки? Придешь? Приходи.
7
Так они и жили. Уже два раза Иринина подружка, работавшая в загсе, выдавала своей однокласснице дубликат свидетельства о браке: Ирина в ярости порвала и свидетельство, и первый дубликат.
За три года было все. Не один раз уже Михаил уходил от жены. Где он только не скитался во время уходов. Ночевал у Громского, у Таисьи, в шоферском общежитии.
Последний раз целую неделю пропадал у какой-то набожной старушки в Мокром поселке. И всякий раз или сам возвращался домой, или Ирина с плачем умоляла его вернуться, и он поддавался на ее уговоры. На свою жизнь он матери старался не плакаться, но ей все рассказала Таисья.
Моховы давно напрашивались в гости к молодоженам. Они были разобижены, что молодые Забутины даже не собрали свадебную вечеринку и не позвали их. Вот им и не терпелось посмотреть, как устроил свою жизнь Михаил.
В последнее затишье он и отважился их пригласить. Ирина загодя начала вроде готовиться, но перед самым приходом гостей оцарапала о терку палец, психанула и, наорав на мужа, забилась в угол кухни и молчком просидела весь вечер одна и даже не вышла к гостям. Михаил и стол накрывал, и всячески выгораживал жену: дескать, работа у нее такая, с ума можно сойти – учительница, да еще приболела. А сам как натянутая струна – прямой, бледный, голос какой-то звонкий. Таська подзуживала: «Погнался за интюлюлю с квартирой, вот и сноси теперь ее выкобенивания. А мы ничо, мы не в обиде. Квартира у вас хорошая, с балконом. Обстановка справлена. Встретил ты нас, Михаил, куда с добром. Поели, попили, а хозяйку-затворницу опосля как-нибудь поглядим».
Как ни просил Михаил сестру не рассказывать матери о его житье-бытье, Таська разболтала все без утайки. Что живут Мишка с Иркой как кошка с собакой, что он часто уходит от нее и не ночует дома.
Материнское сердце чуяло, конечно, что неладно живет ее сын, да все надеялась мать: время сделает свое доброе дело, образует семью. А оно вон как вышло. Врачи запретили Ирине рожать. Может, оттого и бесится девка. Да еще с ее здоровьем учительствует. В общем, не пошла жизнь. Всем худо от такого супружества. Стало быть, пора разойтись. Хоть и срамно, да что поделаешь? Еще горше слышать, что сын при живой матери по чужим людям скитается.
– Вот что, сынок, – завела Анна Федоровна серьезный разговор, когда Михаил забежал к ней в понедельник после работы. – Чем по людям ночлежничать, перебирайся сюда, где родился и рос. Не хочу боле неволить. Не сложилось житье – нечего мучить друг дружку. Как-нибудь переможем позор.
– Да ладно тебе, мам, – успокоил ее Михаил. – Что Таська понимает в нашей жизни. Не хуже других живем. Муж да жена – одна сатана. Сама так все время твердишь.
– Ладно, ладно, – отступилась Анна Федоровна, – я ведь к тому, что ежели побёг из дому, дак лучше к матери иди, а не шлындай где попало. Ишь засиротился, обездомился. Ну смотри, тебе виднее.
– Со мной, мам, жить можно. Я все по дому делаю. Она целый день в школе, когда ей. Все я. И полы мою, себя обстирываю, по магазинам как сивка бегаю. В школе ей стенды сколачиваю. Турпоходы, экскурсии всякие с ее классом – на мне. Меня и в школе, и в квартале все знают. «Михал Георгич, Михал Георгич…» На уроках у нее часто бываю. Не щадит себя, на износ работает. Как заводная меж столами крутится. Продыху ребятне не дает: один с места отвечает, другой у доски решает, третий над карточкой голову ломает – весь класс в деле. Она, правда, и готовится крепко. У такой учительницы и я бы не прочь в учениках походить. Так что у нас все нормально, мамуся.
– Опять «грузовик поймал гвоздь», – говорил Михаил после очередного скандала. – Опять «прокол». После каждого «прокола» Ирина виноватилась, пыталась обнять мужа, поцеловать его.
– Ну Миша, ты же умный, хороший. Не обращай внимания.
Он отстранялся от нее:
– Три года живем с тобой, и все как-то у нас ненадежно. Снвозняково как-то, точно на вокзале. Устал я, Ира, от ненадежности, вокзальности. Уйду я от тебя все-таки, – последнюю фразу Михаил произносил медленно, как бы убеждаясь, что иного выхода нет.
Это были не просто слова, и Ирина по-детски надувала губы и упрямо повторяла:
– Все равно найду, никуда от меня не денешься.
– Ха, насмешила, – бодрился Михаил. – Советский Союз большой. Тютю, и ищи-свищи. Нет чтоб не скандалить.
– Да не принимай ты близко к сердцу, ведь я только словесно скандалю.
– Легко сказать, не принимай. Я бы рад, да оно, сердце-то, словами ранится. Меня словом убить можно, а ты распустилась донельзя. Да что об этом говорить! Сотни раз все говорено-переговорено. Пора от слов переходить к делу. Еще один концерт, и я подам на развод.
Проходила неделя, другая – все повторялось снова. И всякий раз Михаилу хотелось раз и навсегда покончить с этой больной жизнью. И кто знает, быть может, Михаил и запропал бы, если б не мать. Куда от нее денешься? Не оставишь одну? Хоть и невелик от него прок, однако редкий день не забежит, не попроведает. Тем и жива старая.
8
В середине марта, в пятницу вечером, Михаил, по обыкновению, забежал к матери. Дверь была не заперта, а в нос ему ударил кисло-жженый запах винного перегара и табачного дыма. Половик в коридоре был собран в гармошку; из коридора через кухню к соседской двери вела серая от высохших расплывов талого снега дорожка.
«Неужели Витаминыч вернулся, – тоскливо подумалось Михаилу. – Теперь начнется… Мать с таким выродком оставлять нельзя».
Матери не было, и он постучал в комнату соседа – никто не ответил. Сквозь сизый полумрак Михаил различил следы попойки. Со стола наполовину сползла бархатная скатерть. В темном углу Михаил едва разглядел смутный силуэт Витаминыча. Согнувшись, он сидел на табуретке, обхватив голову руками.
Михаил вышел на кухню и услышал, как Витаминыч натужно выдавил из себя: «Погоди».
Михаил вернулся, но в зловонную комнату не вошел, а остановился в двери, опершись о косяк. Не меняя позы, Витаминыч торопливо, задыхаясь, точно боялся, что Михаил не станет его слушать, заговорил:
– Федоровна же мне на суд пирожок принесла… Вышел вот, хотел как лучше, а эти дружки-собутыльники тут как тут. Один, другой, третий, десятый… И опять скучились в собачью свору. Разогнал я их. Федоровна пришла, и разогнал. Прип еще помог. Зачем ты ее бросил? Одна она осталась. Испугалась, что вернулся я. Плохо с ней сделалось. Прип и увез ее в больницу…
Последние слова Витаминыч произнес медленно, судорожно глотая воздух: он успел выговориться до конца.
– Что ж ты сразу не оказал – заоправдывался?! – Вне себя от ярости Михаил бросился к нему, наткнулся на стол и, сдернув со стола скатерть с недопитыми бутылками, швырнул ее на сидящего истуканом Витаминыча.
Через оцинкованные немартовским зимним морозом окна палаты, в которой лежала мать, едва проникал свет. Дремотный сумрак, настоянный на лекарственных запахах, мягко ощупал Михаила, усыпляющим теплом коснулся его мозга и сердца.
Холмики на койках – больные, с головами укрытые одеялами, были нерельефными, плоскими, едва заметными. Как будто койки заправили наспех, или коечные сетки провисли до самого пола. Казалось, под одеялами вовсе не было людей. И тут Михаил услышал справа знакомое покашливание матери. Он обрадовался ему. Как будто мать подала голос и звала его к себе. Значит, с нею все в порядке, и теперь ее не надо искать среди спящих и почти невидимых больных.
Он подошел к ее койке, и она, услышав шаги сына, почувствовала его, слабо шевельнула рукой, и эта действующая рука долго-долго пробиралась под одеялом, пока не уперлась в его край, подоткнутый под неподвижное тело. Михаил мучительно следил за движущимся к нему бугорком одеяла, под которым искала воздух слабая рука матери. Хоть бы она выбралась наружу! Если выберется, все будет хорошо. Мать останется жить, и тогда они обязательно соединятся, и он, Михаил, искупит свою вину и постарается быть заботливым сыном для матери. Лишь бы ее рука выбралась наружу! Бугорок бессильно осел, и на его месте вытемнилась ямка. Осторожно, чтобы мать не ощутила его помощи, Михаил подсунул указательный палец под одеяло и вытащил наружу его краешек.
Почувствовав холодок и собравшись с силами, рука Анны Федоровны закопошилась и выкарабкалась на воздух. Приподнявшись на скрюченных трясущихся пальцах, она с трудом перевернулась ладонью кверху, будто держала мячик.
Михаил, вложил в нее свою руку, откинул с головы матери одеяло и, разгладив перекошенную половину лица, прижал к ней ладонь.
Только через полтора месяца Анна Федоровна, опираясь на спинку кровати и поддерживаемая Михаилом, смогла стать на ноги и простояла целых две минуты. Дальнейшее выздоровление Забутиной лечащий врач возложил на сына и выписал ее, позаботившись о доставке больной на дом.
Пока сын искал санитара с носилками, больные переодели Анну Федоровну в новое сатиновое платье: Ирина приходила раз, сняла мерку и сшила простенькое платье с «коротким рукавчиком», как просила свекровка.
Михаил за санитаром бегал долго. Анна Федоровна, переодетая и совсем ослабевшая от волнения, обливалась потом, еле-еле держалась на ногах, крепко вцепившись в спинку кровати.
– Хватит, бабка, Мересьева корчить, – жикнула молнией косметички мясистолицая дама. – Героиня нашлась.
– Баб Нюр, голубушка, не тужься так-то, надорвешься – по новой ударить может, – просунув руки через прутки передней койки, всхлипывала и гладила упрямицу женщина с жалостливым лицом.
Старушка в чепце-панамке назидательно подняла вверх указательный палец с надетым на него дырявым мячиком.
– Мы вот тут ране Анны Федоровны прописались, а она мячик в лохмоты измяла и встала на ноги. Нам ли брюзжать да советовать. Она знает, что делает.
– Пущай, пущай стоит, – с недобрым намеком прошипело с задней койки у двери.
Молча и отрешенно Анна Федоровна смотрела на дверь, потом, как бы оправдываясь за свое упрямое стояние, прошептала:
– Что толку лежать-то. Никакого толку. – И вдруг мучительно улыбнулась, подбоченилась и топнула ногой. – Ни лежать мне нельзя, ни сидеть – платье помну. Не все молодым модничать.
Тут влетел Михаил с санитаром и поставил носилки перед матерью.
– Давай укладывайся, модница, – сын подошел к ней, чтобы помочь лечь на носилки.
Она с мольбой посмотрела на него:
– Миша, платье помну.
Михаил понял, что платье тут ни при чем: не для того мать бодрилась на людях, чтобы затем видели ее немощь.
– В коридоре, – коротко шепнул он усатенькому санитару. Тот равнодушно пожал острыми узкими плечами и вынес носилки из палаты.
Михаил наклонился, крепко приобнял мать и повел ее, мягкую и тяжелую, к двери. В дверях тело ее чуть отвердело, и она, высвободившись из рук сына, повернулась к палате. Слезы не дали ей говорить, и Анна Федоровна, виновато отвернувшись, лишь прощально махнула рукой…
Машину тряхнуло на колдобине, и Анна Федоровна поняла, что ее везут на «скорой помощи»: матово-белый кругляшок лампочки на потолке напоминал ей что-то больничное. Сын сидел возле изголовья. Его она не видела, но ощущала знакомый сыновний запах. «Куда меня везут? Не удумал ли Михаил к себе забрать? На экую верхотуру. На улке со старухами не посидишь. Пока спустишься, поднимешься, и смертушка, непрошеная гостьюшка, заявится. Вот и торчи криворотой сычихой на балконе, ворон считай. В старой-то комнате мне бы лучше коротать остатние дни. А может, побоится Михаил Ирки, не повезет к себе? Хотя теперь уж все едино, где помирать. Приспела пора – не задержаться бы на этом свете. Сердце вот само по себе, не в лад со всем организмом живет, не даст поди в срок успокоиться».
Анна Федоровна попыталась угомонить непослушное сердце, перестала дышать, представив себя мертвой. Но неслух сердце, удивленно замерев, бешено заколотилось, сотрясая тело старухи: «Не дам уме-реть! Не дам! Нет! Нет!»
«Ладно, будет тебе», – успокоила она сердце и вяло подумала, что, кажись, доскрипела до обузности своей. Для чего жить-то? Ради какого такого интересу? Вроде бы все определилось, наперед известно. Все, да не все. Может, Ирина излечится и осмелится родить. Свой внучок – что живой родничок.
9
Михаил решил твердо соединиться с матерью. Если Ирина заартачится, тогда, увы, Ирина Петровна…
Вопреки его ожиданию жена загорелась обменом. Она обежала всех своих тетушек-советниц и с одной из них, говорливой и скорой на ногу, на следующий же вечер отправилась по адресам, списанным на колхозном рынке с досок объявлений. Мужу Ирина велела находиться с ними.
И Михаил понуро ходил от дома к дому, чуть сторонясь азартных обменщиц, возбужденных, крикливых, привередливых: то первый этаж, то окна на север, то кладовок мало…
Дома Михаил попробовал урезонить разохотившуюся обменщицу:
– Зря ты, Ир, в беготню ударилась. Махнуться с Витаминычем – и дело с концом. Квартира хорошая. Кухня вон какая, коридор большой. И матери в родных стенах поуютней будет.
– Тебе лишь бы хлопот поменьше, – сварливо частила Ирина. – Мать твоя, быть может, еще с десяток лет протянет. На вас, мужиков, где сядешь, там и слезешь. Кто в вашей запущенной квартире ремонт будет делать? Ты? У тебя руки не с того места растут. И потом первый этаж. Кому не лень, все в окна пялятся. И стороны не солнечные. Нет, не хочу. В этом деле спешка ни к чему. Не будем торопиться. В выходные дни на обменной толкучке поотираемся – еще варианты будут. Можно выгодно поменять. Расходятся больше, чем сходятся. Неплохо бы поближе к центру, второй этаж, балкон, телефон. Да, и обязательно, чтобы комнаты несмежные. Обязательно. У матери отдельный ход и у нас. Так не стесним друг друга.
Обмен затягивался. Похоже, Ирина, не видевшая ничего, кроме школы, открыла для себя неведомый доселе мир, в котором можно поменять какую-нибудь высокогорскую халупу, не лучше собачьей конуры, на квартиру в Сочи. Нужно только терпение, терпение и терпение. Скоро Ирина стала завсегдатайкой обменной толкучки. Наметанным глазом она оценивала предлагаемую квартиру и, если находила вариант сносным, настаивала, чтобы хозяйка – обычно это была горемыка разведенка – немедленно посмотрела ее квартиру и комнату. У нее уже накопилось с десяток сносных вариантов, однако она все не унималась и продолжала таскать с собой тетушку и мужа по новым и новым адресам.
Хотя Михаилу давным-давно осточертели бесполезные хождения по чужим квартирам, он безропотно следовал за женой, как бы оттягивая тем самым обмен. Он боялся обмена.
Васильевна, чистенькая старушка, жившая над Забутиными, согласилась за небольшую плату присматривать за Нюрой. Каждый вечер, когда Михаил после работы забегал к матери, Васильевна отчитывалась перед ним:
– Утречком слышу, Нюра по трубе стучит, вызывает, стало быть. Спускаюсь, веду ее в туалет, опосля в ванную и завтракаем. Не скажу, что замаяла, но постукивает. Правда, чаще всего по-пустому – покалякать. Тоскливо ей, сердешной, в одиночку-то. Сосед ваш опять запропал, не появляется которую неделю. – Уходя, старушка пальцем манила за собой Михаила и в коридоре делала страшные глаза: – Ты уж, Миша, поторопи супружницу с обменом. Затянули вы съезд. Так ведь и квартиру прошляпите. Меня зять хоть и гоняет спьяну, бывает, иной раз под кроватью хоронюсь, а все лучше, чем одной.
Ирина все перебирала и перебирала обменные варианты, все что-то выгадывала, и Михаилу стало казаться, что с матерью им не съехаться никогда. И эта затяжка с обменом даже радовала, как радовала его, студента, отсрочка экзамена по болезни преподавателя. И не только радовала, но и таила в себе глупенькую надежду, что экзамен вообще не состоится: произойдет землетрясение или придет бумага из министерства об отмене никому не нужного экзамена. И в задержке с обменом таилась для Михаила малюсенькая надежда, что все обойдется. Как, каким образом? – он даже представить не мог. Просто обойдется – и все.
Хотя по-прежнему Анне Федоровне досаждали обменщики, она помаленьку начала успокаиваться: авось угомонятся молодые, дадут ей спокойно дожить свое. Трудновато одной, да она уж привыкла: не первый год. А совместная жизнь неизвестно как сложится. Ирина мало изменилась. Как была крутой, так и осталась. Надо бы собраться с силенками и подбочась, подбочась перед ними – пусть обмен из головы выбросят. А уж пластом старуха ляжет, тогда делайте, что хотите. Зря вот Михаил выписался. Случись что – и потеряна комната.
10
Распогожим малиновым вечером, какие случаются за лето только раз: такие они душевные, сердечные, что люди тянутся друг к другу, и даже молчуны выходят посидеть с соседями на лавочках под тополя, забежал Михаил после работы попроведать мать и поразился странной картине. За круглым кособоким столом Васильевна с матерью играли в карты.
– Опять подлестала, Федоровна, – семиткой шеститку крою, – поплевывала на пальцы, собранные щепотью, Васильевна и, уткнув голову в карточный веер, невнятно рассуждала, поводя седеньким узелком волос, туго стянутым на затылке. Да и вся она походила на чистенький узелок, в каких старушки хранят обычно метрики, облигации, старые фотографии.
Мать, сосредоточенно высунув кончик языка, теребила карты, половина которых была обращена мастью к партнерше.
Михаил тронул Васильевну за плечо и поманил ее пальцем в коридор. Та проворно встала и одернула на плечах серую шалешку.
– Все, увольняй, Миша. Я боле Нюре не нужна, она сама в состоянии все делать. Вишь, – гордо подбочась, старушка оттопырила большой палец и ткнула им за плечо. – Чуть в дурочках меня не оставила. А я в подкидного завсегда азартница была…
– Ты, Васильевна, мне зубы не заговаривай, – перебил ее Михаил. – В дурачках вы меня хотите оставить. Что за комедию ломаете?
– Не желает Нюра никакого обмену, вот что, – перешла на сердитый шепот соседка. – Не приневоливайте ее. Она уже пошти оклемалася. Занеможет, ляжет пластом, тогда и бегайте, меняйтеся.
– А Витаминыч? Ты, Васильевна, стала бы соседствовать с таким? Не могу же я его без конца шугать. Как ни верти, прописку ему жена сохранила. Бегает, бегает от меня, да наведет опять отребье со всего города. Каково тогда матери?
