Текст книги "Дикий селезень. Сиротская зима (повести)"
Автор книги: Владимир Вещунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)
Она могла забыть себя навсегда, но близкий, родной запах сына не дал забыться ей насовсем…
Запахло воском, и зачадил овечечный дымок…
Большие женские руки подняли ее, младенца, вниз головой над купелью, окунули в воду и стали медленно вынимать из купели, на дне которой в прояснившемся водяном зеркале она увидела смутное, растерянное лицо и вспомнила, что это лицо ее сына Михаила, и улыбнулась, сворачиваясь калачиком в больших женских ладонях и устраиваясь поудобнее в материнском чреве.
Таким она и запомнила его: страдающим и растерянным, и ей захотелось родиться снова и помочь ему.
Старуха перестала дышать, когда было светло.
Хозяева от Фимки ждали знак, но бестолковая собачонка ни ночью ни днем ни разу не взвыла.
Старуха выдохнула из себя последний живой воздух, медленно застывая в околень-сне.
Когда старуха умирала, рядом с ней не было ее сына. И она умерла не до конца. В ней умерло все. Но она еще слышала. Мать хотела умереть при сыне. Вот этот живой слух и сбивал с толку кота Мурзика, и он не мог понять: мертва старуха или все еще жива.
Кот дотронулся лапой до покрывала и сдернул его с лица старухи.
Михаил вздрогнул, побледнел и подошел к матери, что-бы сбросить кота, но тот спрыгнул сам.
Михаил растерянно смотрел на мать. Ему показалось, что веко дернулось и мать посмотрела на него, на своего сына…
Моховы ушли. Михаил остался один с матерью…
Если бы время повернуть вспять! Неужели на свете есть такие, праведники, которые безгреховно и безошибочно прожили жизнь? Вот он только и делал, что ошибался и запоздало каялся. Только сейчас, когда не стало матери, он ощутил настоящую пустоту в душе. Жила мать – вроде так и надо. Все надеялся успеть вызволить ее из сиротства. Но время оказалось гораздо быстрее, чем он думал. Не успел. Как меж двух огней метался. И семью хотел сохранить, и мать. Хотел как лучше – все мукой мученической обернулось. Отчего так? Если бы не болела Ирина… А думать нечего было. Война войной, но и сам хорош: отшатнулся от матери. Еще как виноват! Разве бы теперь при нынешнем дозревшем разуме оставил бы мать!
Мать прежде всего.
Он даже не мог подумать, что будет так жестоко мучиться после ее смерти. Кого же, кого потерял он? Отчего так одиноко ему?
Осиротел… Почему осиротел? Родная кровь? Неискупленная вина, совесть?..
8
Под утро Таська крикнула Михаилу:
– Хватит тебе сидеть. Отсидел свое. Поспи хоть часок – колготной день впереди.
Михаил не раздеваясь пристроился бочком к Ивану и сразу же уснул…
Вдоль стен, тихо переговариваясь между собой, сидели соседки. При появлении Михаила они замолчали, в их молчании, в любопытных и изучающих взглядах он почувствовал осуждение. И если бы не Костя, Михаил ощутил бы себя проклятым и лишним человеком рядом с матерью.
Взглянув в лицо матери, он вздрогнул: показалось, что глазницы были пусты.
Костя вздрогнул тоже.
– Медяки надо убрать.
И Михаил властно, точно он был хозяином в доме, обернулся к притихшей, показно смиренной Таське:
– Убери с глаз пятаки.
Однако ее опередила юркая Васильевна. Она, набожная и робкая на людях, будто ждала момента, чтобы совершить над усопшей свои действа. Точно фокусница, старушка выхватила из-под фартука открыточную иконку и положила ее на саван, где обозначались руки умершей. Затем она встряхнула коробком спичек и, запалив две былиночки-свечки, ловко прилепила их к изголовью на кромках гроба. И только потом сняла с глаз покойницы пятаки, положила их на подоконник и, чрезвычайно довольная, отступила назад, любуясь своей работой.
С какой-то умилительной святостью Васильевна поправила подушку под покойницей, белый в мелкий горошек платок домиком на ее голове, хотя и без того все было аккуратно. Молитвенно закатив глаза, она начала с присвистом нашептывать какую-то невнятницу и, клюнув носом в лоб усопшей, села на свое место. В изголовье гроба, точно в почетном карауле, в траурной водолазке застыл Михаил.
Входили и выходили люди, многие знали Михаила, здоровались с ним, а он, неотрывно глядя на лицо матери, отвечал слабым кивком головы. Некоторые вставали напротив него, тоже подолгу смотрели на умершую, печально вздыхали: «Как живая лежит, будто спит», – и без всякой нужды перекладывали с места на место бумажные розочки в изголовье, тем самым давая понять, что они близко знали Анну Федоровну.
Говоря, что Анна Федоровна лежит как живая, старушки грешили против правды. Сколько ни подкладывали тряпья под умершую, донные гробовые доски будто тянули ее к себе. И она все больше усыхала и уменьшалась, словно хотела и вовсе затеряться в просторном, глубоком гробу.
Смерть успокоила ее лицо, убрала на нем лишние складки, натянула, разгладила пожелтевшую кожу. Белый горошковый платок домиком уже казался большим для ее личика: просветленное тихой радостью, оно все больше уходило в тень платка.
И в этой просветленности родного лица Михаил увидел материнское прощение для себя. Может, ему не померещилось, что мать посмотрела на него, когда спрыгнул Мурзик. Ведь именно тогда она словно бы обрадовалась, узнав его, своего сына, и лицо ее стало успокаиваться. Она простила его, добрая бедная мать.
Кто-то положил перед Михаилом на грудь матери букет живых тюльпанов. Он оглянулся и увидел Ритку, скорбно стоящую в углу.
К выносу тела все было готово. Однако ждали профсоюзницу с ТЭЦ, которая давно знала Анну Федоровну и много сделала, чтобы старую работницу схоронили честь по чести.
Обеспокоенный, что некому будет выносить гроб, Михаил вышел во двор. Старушек собралось много, а мужиков было всего двое: зять Иван да Громский. Спросить у Ивана, где его молодцы-братцы, Михаил постеснялся и стал выглядывать среди машин Деревяшкина с могильщиками.
Шофер катафалка нетерпеливо забибикал, и Михаил поспешил к нему:
– Не сигналь, через пять минут выносим.
Профсоюзницы все не было.
Какой-то парень в легком, как пиджачок, замурзанном пальтишке никак не мог прикурить у зятя Ивана. Он сутулился, сгибался и, пританцовывая, поворачивался спиной к Ивану и Громскому, точно с их стороны дул студеный ветер и задувал папироску в ладонях. Когда парень зашелся в трескучем кашле, Иван кулаком поколотил его по спине. Тот резко вскинул на него лицо со слезящимися, близко посаженными глазами, и Михаил узнал в нем Припа.
– Мне можно с вами? – просипел он подошедшему Забутину. – Витаминыч послал, сам хотел, да заболел.
– Да, конечно, пожалуйста, – обрадованно подал ему руку Михаил. Теперь можно выносить мать: когда некому нести, плевать он хотел, положено сыну нести гроб матери или нет.
– Товарищи женщины! – Михаил от волнения вмиг распарился и распахнул шубу. – Пойдемте за венками: будем выносить.
Старушки с венками выстроились возле дома одна за другой. Возглавляла процессию беременная женщина с охапкой еловых лап. За ней встала Васильевна с портретом подруги, уголок которого был обвит черной лентой.
Для прощания возле гроба остались Моховы и Забутин. Никто не плакал, и Михаил с острой болью ощутил родство свое с матерью. Как хорошо, что он застал мать в живых и теперь рядом с ней. Хоть какое-то облегчение и матери, и ему. И людям легче: меньше будут жалеть тетю Нюру. Как-никак при сыне хоронится.
Сдержав слезы, Михаил в изножье взялся за гроб, но его оттеснили плечистые Ивановы братья.
Михаил шел за гробом один, впереди Моховых.
В декабре словно набухала весна. В липах по-весеннему галдели воробьи. Горьковато пахла размягченная ростепелью тополиная кора. И беременная женщина впереди похоронной процессии широко, размашисто, точно сеятельница зерно, разбрасывала по дороге еловые ветки. И все вокруг казалось несоединимым Михаилу, как будто встретились в одночасье печальная осень и волнующая весна. Какое соответствие природы последнему материнскому пути!
Михаилу не верилось, что хоронят мать и что все идет нормально, как положено. Он сбивался с дороги и шел обочь, точно со стороны хотел увидеть, какой подвох готовит ему с матерью судьба. Хоть бы не уронили гроб, хоть бы не заглохли машины, хоть бы все обошлось… Михаил снова и снова оглядывал траурную процессию и себя и удивлялся: совершается не что-нибудь, а похороны, похороны его матери! И ничего не происходит. И с ним ничего не случилось – он даже не плачет.
Бедная мать, много ли людей в этот скорбный час думают о тебе, вспоминают тебя, живую?..
Обычная сиротская зима.
9
Михаил заскочил в катафалк, открыл дверцу, и по наезженным полозам, обитым жестью, Деревяшкин один впихнул гроб. Михаил стал принимать венки и расставлять их по боковым низким лавкам. Однако Моховы, рассаживаясь, венки складывали прямо на умершую. Михаил едва успел выхватить живые тюльпаны из-под брошенного Таськой венка.
Шуршали венки. Покачиваясь, все больше усыхало в гробу тело матери, буднично, как в рейсовом автобусе, переговаривались Моховы.
Цветы словно рождали свежий ветерок, и Михаил смотрел на крепенькие с матовым налетом лепестки тюльпанов, на сочно-зеленые стебли и листья и ощущал в воздухе борение двух запахов: сладковато-тленного и прохладно-душистого.
Перед деревянной бело-зеленой церковкой было пустынно. Откуда-то из подворотни выскочил калека с вывернутыми назад ступнями ног, открыл церковные ворота и, размахивая руками, загундосил:
– Батюска, батюска, покойника привезли.
Деревяшкин с Припом вытащили из катафалка гроб и понесли его в церковь, даже не подняв на плечи.
Из церкви, будто оторванная от домашних забот, от кухни, выбежала озабоченная женщина в домашнем платье из простенького ситчика и, суетливо перекрестившись, призывно замахала рукой: дескать, идите сюда, мы вас ждем. Увидев Таську, она отвела ее в сторону, пошушукалась с ней, в согбенной побежке обогнала гроб и настежь распахнула церковную дверь.
– Староста ихняя, – гордо пояснила Таська. – Хор навялила к отпеванию. Батюшка, говорит, без певчих не любит отпевать. Доплачивать придется. Тут шагу без рубля не ступишь.
– На том и держатся, – поддакнула Иванова сестра.
В церкви было сумрачно и сыро. Держа с Припом гроб, Деревяшкин чуть ли не сел на корточки и зло, исподлобья смотрел на обступивших его людей, с любопытством разглядывающих церковное убранство.
– Куда ставить? – не выдержав, прохрипел он.
Снующая в толпе старостиха молодым приятным голосом пропела:
– Яша, скамейку, – и повертев головой вокруг, огорченно добавила: – Одну, Яша. Покойник один нынче.
Калека сноровисто вытолкнул из-за печки-голландки крепкую лавку и точно подсунул под гроб.
Михаилу неудобно было, как любопытному зеваке, вертеться по сторонам и разглядывать церковь. Он отошел за голландку и чуть не наступил на веник. Печная заслонка была приоткрыта, и в печке едва шаяло. На жестянке под заслонкой раскрошился торфяной брикет, крошки от него были подметены в кучку возле веника. Сурик с половиц обшарпался, и голое дерево посреди них отсырело: полы, видно, только что вымыли.
Михаилу показалось, что он попал в крестьянскую избу. Портреты святых под стеклом, что висели на массивной колонне рядом с голландкой, только усиливали это ощущение. И обычное стекло на ликах святых, и электролампочки над ними – все это было нерелигиозным, не божественным, а заимствованным из обычной мирской жизни. Правда, красивые росписи на потолке и вверху, на стенах внушали уважение да манила мерцающая позолотой голубая глубина за церковной сценой. А так не чувствовалось никакой святости, хотя была в церковном убранстве некоторая мрачноватая торжественность.
Слева от гроба, за деревянной перегородкой, теснясь, собрались певчие старушки, похожие одна на другую: все какие-то домашние, красноглазые, будто они только что крошили в борщ лук. Среди них выделялся головастый лысый мужичок с бородой и в очках и молодая женщина лет тридцати с приятным чистым лицом.
Михаилу показалось, что все они в упор, изучающе смотрят на него. «Наверно, им сказали, что я сын покойницы, вот они и уставились, – успокаивал он себя. – Невзрачненькие с виду, а смотрят не хуже святых на портретах. Научились. И этот гном без колпака взирает из-под круглых очков. Тоже верующий называется, а в очках. Верят, верят, а чуть что к науке и технике за помощью бегут. Несерьезно. Какое славное лицо у его соседки. Что стряслось у нее? Почему она здесь?» Что-то доброе уловил в глазах молодой женщины Михаил и словно бы освободился от приставших к нему взглядов.
Вокруг гроба заметался Яша:
– Отойдите назад, назад! Сисяс батюска пойдет.
Откуда-то сбоку неожиданно появился священник, который совсем не походил на батюшку. Лысеющий, с рыжей бородкой, в очках, в темно-серой рясе, скудно расшитой серебром, выглядел он невнушительно. К тому же появился батюшка без поповской шапочки и, встав перед гробом, словно приводя себя в порядок, как бы невзначай дотронулся до лысины и выжидательно, властно окаменел. Старостиха тотчас подала ему маленькую черную шапочку, которую поп церемонно надел.
Выпутав из складок сутаны тяжелый крест, батюшка выгнул грудь колесом, чтобы все видели этот красивый в завитушках позолоченный крест, и начал отпевание.
Видно было, что службу свою он справлял с неохотой, будто занимался нелюбимым и даже постыдным делом. Однако голос у него был густой, рокочущий, с приятной хрипотцой. Но разобрать, какие словеса плел он торопливо, с придыханием проглатывая окончания слов, Михаил не смог. Ему показалось, что поп перепевает слова, отпечатанные на саване, покрывшем тело матери.
– Упокой, господи, рабу твоея, – пророкотал батюшка и взял у старостихи кадило, напоминающее малюсенький горшочек на длинной цепочке.
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи помилуй! – заголосили левчие.
Окончание троекратного припева они вывели в чистую приятную мелодию, которую Михаил почему-то сравнил с лицом молодой певчей.
В целом хор звучал не очень стройно, но мелодию, какую выводил он в конце своих скороговорок, хотелось слушать и слушать. Михаил различал в высоком мотиве по-детски тонкий и чистый подголосок молодой женщины и сдержанный басок большеголового мужичка в очках.
Какая-то тревога слышалась в том высоком мотиве, будто среди людских голосов искали друг друга детский и взрослый, будто боялся чего-то тот детский голосок и просил защитить его…
Продолжая молитву, священник, равномерно помахивая кадилом, обошел гроб, окурил ладаном тело усопшей и неожиданно рявкнул:
– Землю!
Старостиха услужливо подсунула ему под руку позолоченную чашу с освященной землей.
Взяв горсть земли и придерживая на груди крест, батюшка опять обошел вокруг гроба, подсыпая внутрь к его стенкам землю.
– Прощайтесь, – устало и горестно произнес он и осенил крестом лицо Анны Федоровны.
Точно что оборвалось внутри у Михаила, и он подался вперед. Но первыми с умершей стали прощаться певчие. Нашептывая молитвы и называя по имени усопшую, каждый из них поцеловал ее в лоб, а мужичок и молодая певчая поцеловали мать в губы.
От этого Михаил заплакал, и слезы его упали на лицо матери. Он прикоснулся к лицу губами, и ему показалось, что мать тоже плачет. Обойдя гроб, Михаил пошел к выходу, куда его подтолкнул калека Яша.
В дверях, точно пораженный выстрелом в сердце, Михаил вздрогнул и окаменел – Деревяшкин вбил первый гвоздь в крышку гроба.
10
Удары молотка до самого кладбища отдавались в сердце Михаила. И от этих ударов оно вздрагивало, обморочно слабело, и Михаилу хотелось, чтобы сердце замерло совсем.
Могила матери начала новое кладбище большого поля, окруженного невысоким ельником. Сюда уже пришла настоящая уральская зима, со снегом, с холодным пронизывающим ветром. Но зима, видно, настала здесь совсем недавно: могильная охристая земля еще не окаменела.
Гроб стали опускать, но он был слишком большой, полностью в могилу не вошел, и его подняли наверх. Не раздумывая, один из Ивановых братьев скинул с себя пальто и прыгнул в могилу. Моховы заахали, заохали: простудишься, дескать, костюм вымажешь в глине, пусть другой кто подкапывает, однако зять Иван прикрикнул на них и, как бы виноватясь за родню, задумчиво проговорил:
– Не хочет Федоровна в могилу.
Все сразу оживились, заподдакивали, с печальными улыбками стали вспоминать покойницу: и песельница-то она была, и чудачка, и выдумщица…
Мохов довольно быстро подкопал могильную стенку, и гроб вошел в яму.
Жикнули веревки по днищу и змеями выскочили из темной ямы. Раздался первый гулкий удар мерзлого земляного комка, точно твердой колотушкой ударили по барабану, и Михаилу почудилось, что гроб пуст, что в нем никого нет…
Михаилу захотелось впасть в состояние, которое соответствовало бы погребению: уйти в бессознание, свалиться в могилу… И он пожалел, что нет похоронного оркестра: быть может, духовики растравили бы его душу, шибанули бы по мозгам. А он стоит на краю материнской могилы, и ничего с ним не происходит, лишь стареет он, стареет, и только свежий, упругий ветер не дает и не даст вконец состариться ему.
– Ты бы шапку надел, – жалостно посмотрела на Михаила Ритка и скомандовала мужикам: – Всю, всю землю на могилу сгребайте и вокруг памятника потрамбуйте. Э-эх, мужики называются. – Она выхватила у Припа лопату и сама широко, по-мужски сбросала на могильный холмик глиняную кучку, на которую копальщики махнули рукой.
Михаил остался наедине с могилой матери и почувствовал страшное одиночество. Теперь он один на всем белом свете. Он сирота. После Нового года надо обязательно отправить Ирину на курорт. Пусть подлечится, успокоит нервишки, и тогда врачи разрешат рожать. Жаль, что мать так и не понянчила своего родного внучка. Ничего, подрастет ее внучок, и приедут они всей семьей на могилку бабушки Нюры.
– Прости, мама. – От слов, произнесенных вслух, у Михаила появились слезы, и все перед собой он увидел сквозь огромную дрожащую слезу. – Похоронили тебя вроде бы неплохо – не обессудь. Прости. Прощай…
Михаил, спотыкаясь, побрел на людские голоса.
В столовой стоял обычный гул от людских разговоров и от позвякивающей посуды. Ничего поминального не чувствовалось. И опять Михаил с горечью удивился, как буднично проходят поминки по его матери и даже имя ее редко упоминается в разговорах. Нужно ли было говорить общий тост, он не знал. И, растерявшись, гладил в кармане пиджака носовой платочек – память о матери: у ее могилы сестра всем раздала такие платочки. Но люди и без тоста выпили за тетю Нюру, помянули ее и перешли к разговорам, на которые вряд ли стоило обижаться…
Уже все стали расходиться, когда в столовую вбежала запыхавшаяся профсоюзница, которую Михаил помнил по ТЭЦ, куда он бегал к матери на работу.
– Ну как? – Она бросилась к Михаилу. – Мы все, Миша, сделали. Чем могли, тем помогли. От духовиков Таисья отказалась, так что сами виноваты.
– Спасибо вам, не знаю даже как и благодарить, – растрогался Михаил.
Женщина, отдышавшись, поправила выбившуюся из-под платка седую прядку волос и строго проговорила:
– Ты что же, друг, мать-то свою забыл. Хоть Таисья приглядывала за ней, скажи ей спасибо. Ну ладно, в живых застал, прощение получил, – успокоила его женщина. – Смотри, не забывай Высокогорск. Родина твоя. А теперь и вовсе. Мать здесь покоится. Я ведь тебя во-о-от таким помню. – Она часто заморгала, смахнула слезу и заторопилась: – Ну ладно, Миша, побегу. Скоро конец рабочего дня – автобус нужен людей с работы развезти.
11
Михаил почувствовал, что уже больше семи, оделся и, не разбудив Костю, защелкнул на английский замок дверь.
На стук открыла заспанная Нина, зябко запахнула на груди халат и недовольно объяснила, что мать ушла за молоком и что поездка на кладбище, о которой Михаил вчера договорился с Иваном, отменяется.
Михаил забрал свой портфель, попрощался с Ниной, передал всем привет и вышел во двор. Ему опять захотелось спать, но беспокоить Костю он не стал и задумчиво сел на скамейку. До аэропортовского автобуса оставалось еще уйма времени, и Михаил побоялся даже подсчитать: сколько именно. Надо было так растянуть время, чтобы оно прошло как можно незаметней. А теперь ему еще придется идти по родному городу, встречать знакомых, проходить памятные его сердцу места.
По тому пути, по которому несли мать, устланному еловыми лапами, Михаил не пошел. Он завернул за каменные сараи и натолкнулся на женщину. Михаил уступил дорогу и посмотрел женщине вслед. Тут только он заметил у нее в руках смутно белевший бидон и догадался, что это была сестра. Михаил остановился, надеясь, что она тоже узнает его. Но Таська не остановилась, и он хотел окликнуть ее, да промолчал и еще долго смотрел ей вслед…
Михаил посмотрел в золотящееся предвечерним светом окно и не поверил. Неужели близится вечер? У него на часах полвторого. Он выскочил из-под фикуса: на вокзальных часах тоже было полвторого. В два отходит автобус.
Какой короткий зимний день на Урале! Поздно светает, рано вечереет. Ему, приморцу, показалось, что и не развиднелось как следует.
Откинувшись в кресле «Икаруса», он с полудремотой поглядывал на привокзальную площадь. В ногах провожающих скользили игривые змеи поземки. Летуче изогнувшись, они, казалось, норовили ухватить друг дружку за хвост. Так расшалившиеся дети путаются в ногах взрослых, пока те прощаются. Дети возле автобуса не играли, и Михаил подумал, что их не взяли из-за плохой погоды. Та жестокая зима, что вчера была на кладбище, только сегодня добралась до города.
Чем бы ни отвлекал себя Михаил, все сводилось к смерти матери, к похоронам, и он тяжко, с детским всхлипом вздохнул, уже не надеясь больше отделаться от мучительных воспоминаний.
Но вдруг точно в висок кто ударил Михаила. Он вздрогнул и увидел возле автобуса Громского.
Михаил стал пробираться к выходу, но контролерша пожелала пассажирам счастливого пути и захлопнула дверцу. От заведенного двигателя автобус мелко затрясло – Михаил поспешно протиснулся на свое место и перед окном сокрушенно развел руками: дескать, ничего не попишешь, сейчас тронемся. Костя что-то кричал, жестикулировал, размахивал руками, а Михаил как заведенный кивал головою и широко улыбался.
Автобус тронулся. Костя дурашливо вытянулся и приложил ладонь к шапке.
Ночь в самолете длилась долго. Иллюминатор был все черным и черным. Наконец глубокая синь засветилась в нем и Михаил больше не засыпал.
Впереди, на третьем или четвертом ряду, поднялась женщина и согнулась в проходе над своим креслом; засновали ее крепкие локти, будто она засобиралась выходить.
Женщина ушла. Прошло около часа – она все не появлялась. Кругляш иллюминатора ярко горел синим. Люди дергались в умывальник, ждали, недоуменно пожимали плечами и возвращались на свои места.
Наконец по салону беспокойно пробежала бортпроводница, открыла умывальник, заглянула в него и тотчас же задернулась от салона шторой.
В самолете рожала женщина.
– Нашла где рожать, – недовольно пробурчал сзади мужской голос.
– Наверное, в Хабаровске садиться будем, – обернулась к нему соседка Михаила.
Забегали встревоженные стюардессы, приготовили впереди салона место для роженицы и привели ее.
По самолету объявили, нет ли среди пассажиров медицинских работников. Прибежали две женщины: сельская фельдшерица и студентка мединститута.
– В воздухе будут принимать роды, – удовлетворенно проговорила соседка Михаила. – Таких на свете мало, кто в самолете родился.
– Да-а, – вздохнул мужской голос. – Специально, видать, дотянула, чтоб в небе родить. Про таких в газетах печатают и проездные ихним детям на самолеты дают.
– Да хоть бы все хорошо обошлось, – вступила в разговор соседка Михаила. – Все равно не в роддоме рожает. Того нет, другого нет. Инфекцию могут занести.
Мужской голос снисходительно крякнул:
– Вот раньше крепкие бабы были. Ладно, если за повитухой пошлют, а то и сами выпустят на свет божий дитенку, уложат его в зыбку – и айда в поле жать.
– То-то детишек много и умирало, – возразила женщина.
По самолету объявили: «Граждане… Товарищи пассажиры, для принятия родов требуется спирт. Если случайно у кого-нибудь имеется, поделитесь, пожалуйста».
Пассажиры оживились, запоглядывали друг на друга.
– Без спирта никуда.
– Спирт – дело серьезное.
– Я бы и сам не прочь неразбавленного квакнуть.
– Нашли дураков.
– Э-эх кабы знать, что такое дело, прихватила бы пузырек: я спиртом пишущую машинку протираю.
– Кучеряво живете.
Молоденький летчик, лейтенант, сидевший от Михаила через проход, полез в парашютную сумку и военным шагом направился в нос самолета.
Раскрасневшиеся, красивые, озабоченные, прибежали стюардессы, одна в задний салон, другая остановилась посреди переднего.
– Товарищи, у кого есть чистые платки, полотенца…
Девушка не успела договорить, как ей помимо платков, полотенец стали передавать недавно купленные наволочки, простыни, а сверху на ворох белья кто-то положил пакет для новорожденного.
– Ой, что вы, хватит, хватит! – засмеялась бортпроводница и остановилась возле Михаила, чтобы не рассыпать белье.
Помогая девушке перехватить руками охапку белья, он прижал рукой сверху свой поминальный платочек.
Розовато-молочные облака плыли под иллюминатором, словно внизу шли куда-то непуганые белые медведи.
Сквозь усыпляющий гул самолета точно взрыв раздался крик младенца, и Михаил облегченно вздохнул. В небе родился новый человек! Это не случайно. Это все – мать. Ее великой души дело, ее прощение и наказ: жить, как живут все добрые люди, и продолжать жизнь.
Люди радостно оживились:
– Кто родился?
– Мальчик? Девочка?
– Какая разница – кто! Человек родился.
Самолет пошел на снижение.
– Товарищи, пристегните ремни. Просьба: после посадки оставаться всем на своих местах и не собирать вещи во избежание запыленности.
Самолет сел и затих.
– Встречающий гражданин Коваль! – послышался взволнованно-радостный голос дикторши. – Поздравляем вас с рождением сына. У справочного окна вас ожидает сотрудница аэропорта.
По салону побежали врач и санитары с носилками.
– Не надо, я сама, – мать отстранила носилки и встала, словно пробуя свои силы. – Дайте мне сына, – твердо сказала она.
– Что вы, вам нельзя, – заволновался врач, но ребенка матери подал.
Санитары поддержали ее.
А по салону, ошалевший от счастья и внимания, растерянно улыбаясь, медленно шел отец ребенка.
