Текст книги "Море житейское"

Автор книги: Владимир Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 46 страниц)

«Седина – это благородно, – поддакиваю я. – В Ветхом завете: “Перед сединами встань”. И лысиной можно гордиться: умным Бог лица набавляет. А косметика эта вся – это даже богоборчество. Правильно ты говоришь: будто лицо скрывают. Господь дал тебе лицо, а ты его перекрашивашь. Вроде у тебя не лицо, а холст натянутый, а ты художник, по нему рисуешь. Или тащишь его с собой в салон красоты. Вот тоже и подтяжки эти. Срам».

«Лицо, глядишь по телевизору, молодое вроде, а шея как у старой курицы. И глаза тусклые. Уж как ни пыжатся».

Такой с мамой разговор о косметике. А еще о том, какие молодые глупые:

«Слышали с подружкой разговор старух. Они говорят: “Вот, дожили до старости, теперь как бы до смерти дожить”. Мы отошли маленько в сторону, расхохотались: чего это такое: умрут, да и все. Вот какие дуры. Старухи-то во много умнее были. И смерти нельзя звать, и умирать вроде пора».

СТАРЫЙ ПОЭТ – это как старик, который вяжет. Берет привычные спицы, начинает низать петли. И выходит носок.

АЛЬФРЕД НОБЕЛЬ, оставив денежки на свою премию для поощрения достижений в культуре и науке, одну науку из списка вычеркнул. Какую? Математику. Да, представьте, основную, фундаментальную, двигатель всего. А почему? Оказывается, за его женой ухаживал (и, пишут, небезуспешно) молодой математик. Так вот почему, понял я, не получил «нобеля» великий математик Игорь Ростиславович Шафаре-вич. Обидно. Но с другой стороны, тот-то ухажер-математик тоже премии не получил.

– ОДНА ОДЕРЖИМАЯ, это при мне было, я послушничал, приехала в наш монастырь, еле-еле (очень за нее просила родня) была допущена ко причастию. Причастилась, ее вырвало в ведро. А ведро вылили в помойку. Зима, мороз. Отец наместник узнал, меня благословил выдолбить всю помойку и вынести в мешках в реку. Архиерей узнал и действия архимандрита одобрил. Еще бы! Это ж причастие. Ох, я долбил, долбил.

– ВОТ, НАБЛЮДАЙ, кто как банки консервов открывает. Если какой верный муж, то открывает слева направо, а какой гулящий – справа налево. Я, говорит, имею право налево. Вот заметь.

– Да глупость все это!

– Конечно же. Но интересно.

ОГЛУШИТЕЛЬНО, ЯРОСТНО чихает. «Эх, продирает, эх, хороша у свата молодушка! – Достает большой серый платок. – Фильтр грубой очистки. – Высмаркивается, достает белый платок. – Фильтр тонкой очистки. – Добавляет: – Чихание с утра – признак здоровья, чихание вечером – признак простуды. – И еще чихает, и опять с присказенькой: -Здорово девки пляшут! От деда чихать научился. Он так чихал – у бабушки из рук кастрюля падала».

ИСПОВЕДЬ НА ВЕЛИКОЙ начинается с вечера. Всю ночь. Комары, костры. Приготовил, казалось, искреннюю фразу: «Каюсь в грехах, особенно в том, что понимаю, что грешу, но плохо их искореняю». – «Каешься? – сурово спросил высокий седой батюшка. – Да если б ты каялся, ты б уже тут рыдал, головой бы бился. Днесь спасения нашего главизна, это когда говорят?» – «На Благовещение». – «Правильно. И это каждый день надо говорить. День настал – спасайся! День спасения – это каждый день! Чего с тобой делать?» – Накрывает епитрахилью.

ОН ЖЕ: «ЧТО ВАЖНЕЕ – Рождество Божией Матери, или любой другой праздник, или день воскресный? Нынче совпало Рождество и воскресенье. Если бы Рождество было в другой день, конечно, пришли бы люди. А в воскресенье б было поменьше. Но ведь воскресенье – это Воскресение! Каждое воскресенье – это малая Пасха. В воскресенье не можешь идти, значит, ползи! В церковь! На литургию! Болен, умираешь? Тем более ползи. Врачи сказали: три часа тебе осталось жить, и за эти три часа можно спастись. Помни разбойника на Кресте. А если у тебя в запасе не три часа, а три дня – это такое богатство!»

ВСТРЕТИЛ ЗНАКОМОГО, гордится удостоверением: «Читай: “Член Правления Совета Дружбы народов”». – «А чего “народов”-то не с большой?» Юмора не понимает: «Исправим».

НЕУЖЕЛИ СНОВА придется жить в мире, где женщины ходят в брюках, курят, тащат за горло бутылку, накрашенные? Идут простоволосые, коротко остриженные, как после тифа. Думаешь так, когда идешь в крестном ходе с сестричками во Христе: все в платьях, юбках, сарафанах, все без косметики, все такие красивые.

Да, есть, есть красавицы. И всегда будут, пока будут верить в Бога. А эти, по собачьей кличке гламур, эти куда? Этим всего быстрее к погибели.

МАМА: «МНЕ мама говорила: “Дожила, дочка, соседи дороже детей”. -“Почему?” – “Вас же никого нет, все далеко. А соседка заходит, воды принесет”. А тятя мой все себя казнил, почему маму не спросил, кого ей жалко. Она умирала, ее последние слова были: “Жалко, ой как жалко!”»

Я эту бабушку Сашу, маму мамы, помню. Маленькая, худенькая, звала меня Ова. «Ова, принеси из погреба крынку». Я приносил. «Ова, возьми ложку, всю сметану сверху счерпай, съешь». Все ругала моего любимого дедушку, что он меня заставляет работать. Да разве он заставлял? Я сам рвался ему помочь. Он молчалив был. Но так помню, просто ощутимо помню, как он кладет мне на голову огромную ладонь. Как шапку надевает. Это он так похвалил меня за то, что выпрямляю гвозди. Помню, боялся сказать, что промахнулся и ударил молотком по пальцу, палец почернел. Прошло.

ИЕРУСАЛИМ, ДОМ УСПЕНИЯ Божией Матери. Скульптура в гробу. На православный взгляд, когда увидел впервые, не испытал прилива благоговения, рассматривал. Думал: все-таки это католическое. А нынче опять был там. И бежит ко гробу женщина и кидается на колени и рыдает: «Мати Божия, Мати Божия!» И все увиделось иначе.

ЕВДОКИЯ ПРО СВОЮ дочь: «Редчайшая сволочь! Развратница! Раньше меня невинности лишилась. С баптистами связалась. Потом эти хари в раме, бритые и в простынях. Вот такие хари. Привела их. Я чуть в окно не выскочила. Еле-еле не пустила на квартиру. “Дочь, у меня тут муж”. – “Ну и что? Сколько их у тебя было. Давай его притравим, ускорим естественное угасание организма!” – “Опомнись! Он же бросал сирень-цветы в мое полночное окно”».

ЖЕНЩИНА-ЧИСТЮЛЯ – это страшно. Заездит чистотой. С ней жить почти невозможно. Муж не ангел, не может он летать над полом, не может не сажать пятен на брюки, не может до стерильности отмывать тарелки. Да и зачем? С грязного не треснешь, с чистого не воскреснешь, гласит мудрая вятская пословица, в основе которой библейские «неумовенные руки». Не может муж постоянно вымывать шею, чтобы сохранить воротник рубашки в девственной белизне. Он у жены из грязнуль не вылезает, да еще и обязан быть благодарным, что она его так чисто содержит. Ей никогда не объяснить, просто не поймет, какая мне разница, что весь день ходил в разных носках. Ну, завтра пойду в одинаковых, – я что, от этого умнее стану?

В конце концов, раз сошелся с такой женщиной-чистюлей, надо терпеть. Если любит, так, в конце концов, должна понять, что мужа не переделаешь. Но вот что касается мужчины-чистюли, то этот тип просто отвратителен. Его щепетильность, его эти всякие приборы для бритья, для волос и кожи, для обуви, это же надо об этом обо всем думать, время тратить, и потом, его какой-то дезодорантной дрянью пахнущие модные одежды, его брезгливость в общественном транспорте, его сразу заметное ощущение превосходства перед другими. Нелегко дается такое внешнее превосходство. О нем же надо заботиться непрерывно. Время тратить. А время не деньги, не вернешь, не наживешь.

Обычно таких чистюль женщины не любят. А вот, думаю, свести бы этих чистоплюев, его и ее, в парочку. Для чистоты отношений. Представляю, какие у них будут стерильные разговоры. «Чистютенький мой пупсичек», «Свежемытенькая моя лимпопонечка!»

КАК ХОРОШО ПИСАТЕЛЮ! В искусстве лучше всех именно писателю. ХУДОЖНИК натаскается с мольбертом, намерзнется на пленэре, нагрунтуется досыта холстов, измучится с натягиванием их на подрамники, а краски? И сохнут и дохнут. И картина в одном экземпляре. И с выставки при переезде могут картины поцарапать или вовсе украсть. И приходиться дарить их даром нужным людям. Это пока выйдешь в люди.

А чаще всего тебя специально держат в безвестности, в бедности, загоняют в могилу, чтоб потом на тебе нажиться.

СКУЛЬПТОРУ тяжело не столько от тяжести материала: глины, мрамора, дерева, гранита, даже гипса, арматуры, тяжело от безденежья, ведь мастерская у него побольше, чем у всяких акварелистов, и материалы дороги. Да уж придется много-таки ваять памятников богатым покойникам, которых рады скорее закопать родственники, и от этой их радости от них и скульптору перепадет. Для своего творчества. Да еще получи-ка заказ, выдержи конкурс. Все же члены комиссии уже куплены-перекуплены.

РЕЖИССЕР пока молодой, то еще ничего, жить можно. А дальше? Все же приедается, все же было. Ну, перебрал трех жен, десятка два любовниц, скучно же. Премий пополучал, поездил. Уже и печень стонет, уже и сердчишко. И все притворяйся, все изображай какие-то поиски, пути, глубину постижения образов, соединения авангарда и традиции. Хренота все это. Да еще вцепится на старости лет молоденькая стерва из ГИТИСа, вот и выводи ее в Джульетты.

А ПЕВЦАМ, певицам каково? Но им-то еще все-таки терпимо. У басов и теноров голос может долго держаться. А БАЛЕРУНАМ? Не успеют по молодости выйти в знаменитости, и не успеют никогда. А как пробиться? Все же занято. Завистники сожрут.

АРХИТЕКТОРЫ? Тут тяжко вздохнем и даже не углубляемся.

И все они зависимы. От костюмеров, осветителей, гримеров, продюсеров, от всего. От подрядчиков, от властей, от пожарных и т.д и т.п.

Нет, ПИСАТЕЛЕМ быть – милое дело. Взял блокнотик да карандашик, да и пошел в люди. А то и никуда не пошел. Просто сел на завалинку. И люди сели рядом с тобой.

В музыке нет запахов, в живописи нет звука, в архитектуре нет движения, в танце нет слов, у певцов и исполнителей чужие мотивы и тексты... А вот в СЛОВЕ есть все.

На это обратил мое внимание Георгий Васильевич Свиридов. Искренне я сказал ему, что многие искусства могу понять, но что музыка для меня на седьмом небе. «Нет, Слово, прежде всего Слово. Оно начало всех начал, Им все создано. Им все побуждается к действию. (Жене, громко): Эльза! Позвони врачу! (Мне): И позвонит. А я только всего-навсего три слова сказал, а Эльза идет и звонит. А Господь сказал: “Да будет Свет!” И стал свет».

МОЛОДОСТЬ ПРОШЛА – какое счастье! Прошло это кипение самонадеянных мыслей, эти телесные наваждения, эти внезапные нашествия глупых поступков. Сколько добрых молодцев залетело в тюрьмы, сколько спилось, сколько на дурах женилось, сколько уже т а м. О, если бы не Господь Бог и не ангел мой хранитель, где бы я был? Господи Боже мой, не оставь напоследок! Господи, дай претерпеть до конца, Господи, дай спастись!

ДУХОВНОЕ ПРОСТРАНСТВО сужается, а словесное разбухает и поглощает духовность. Понять это можно через изречение: «Извините, что написал длинно, не было времени написать коротко». Еще и от того, что обилие слов – имитация мыслей. «Вы хочете мыслей, их есть у меня». А уже и нет. Духовность убивается взглядом вовне, а не внутрь.

«ЗАПОМНИ: БАБЫ – рабы инстинкта, а мы – рабы Божии». – «Да уж, хорошо, если б так. Бабьи мы рабы. Рабы желаний плоти. Сидим, выпиваем, чем плохо? А женщина придет, и все испортит. Так?» – «Смотря какая женщина». – «Любая. И куда ты от них денешься?» – «В каком смысле?» – «В любом. Главное – понять, что это не дождь идет, не прохожие идут, это жизнь проходит. Это ты умираешь». – «Но так же и женщина». – «Если без Бога, то так».

ПОСЛЕДНЕЕ ЯБЛОКО, упавшее с антоновки, лежит у крыльца. А у меня горе – больна Надя. Все жили, ругались, а тут так прижало. Вез в «скорой помощи», огни улицы на ее белом лице. Лежит в больнице неделю, все не лучше.

Не был в деревне давно, приехал, сижу у окна, гляжу на ее цветы. Зачем все, думаю, если бы остался один? Этот дом, работа, вся жизнь. Вот только дети. Дети, да.

Сегодня Димитриевская суббота. Снег, ржавчина листьев на снегу. Сам весь больной, в температуре, в соплях, поясница, но это-то что, не от этого умирают. А у Нади серьезно. Плакал в церкви, заказав молебен об исцелении рабы Божией Надежды. Нет, нет, нельзя, чтобы жена уходила первой. И ей говорю: «Надя, запомни: Надежда умирает последней».

СТАЛИН ЗАСТАВИЛ американских евреев заставить американское правительство помогать русским воевать с Гитлером. За это государство евреям обещал. И слово сдержал. Ну, Крым не Крым, но Биробиджан – это же лучшие земли Сибири. Плюс автономия. Уехали туда, но очень мало. Тогда и Палестину получайте. И, может быть, полагал, что все уедут. Уехали далеко не все. Зачем? Им и тут хорошо. И там.

А был еще анекдот. Еврей то уедет в Израиль, то опять обратно просится. То туда, то сюда. Чекист: «Вам здесь плохо?» – «Да». – «И в Израиле плохо?» – «Да». – «Так где же вам хорошо?» – «В дороге». Приучил их Моисей кочевать.

«Еврей Америки чувствует еврея русского, тогда как я не чувствую русского даже в соседней улице. Мы все “один”, каждый из нас “один”, но евреи “все”, во всякой точке “все” ..» (В. Розанов)

А ЦЫГАН КТО приучил? Тоже на месте не сидится. Кажется, Маркс (Кошмаркс) писал, что социализм тогда победит, когда кочевые народы станут оседлыми. То есть перестанут счастье искать, успокоятся.

Цыган: «Мы имеем право воровать, мы у Креста гвозди украли, чтобы Христа не распинали».

ПОДАЮ НИЩЕМУ, привычно: «О здравии трех Владимиров, дедушки, сына и внука, Надежды, Натальи, Екатерины, Прасковьи. – Крестится. – А твое какое святое имя?» – «Легко запомнить – Дмитрий. Димитрий Донской. Слышал?»

НУ ИЗБРАЛИ МЕНЯ в академики, ну вскоре ввели в Президиум, и что? Я что, умнее стал или писать стал лучше? А званием все-таки пользуюсь. Когда какое письмо для какого нужного дела подписать. А также для внуков. Но это им, как они выражовываются, «пофиг». Стыд и позор академику российской словесности за такой лексикон внуков.

«Я ВИДЕЛ ВСЕ, я изжился». – «А пирамиды египетские видел? Нет? Так как же все видел?» – «Людей я видел. Рассветы, и закаты, и дни, и ночи, чего еще?»

«ВЫПЬЕМ ЕЩЕ?» – «А куда мы денемся? Все равно уже выпили. Смотри: трава, деревья, закат! Одна природа к нам добра. Вот кто высшего женского рода – природа! Она не обманет. А будет буря, шторм – заслужили. Наливай! За высшую меру! Радости! Расплата потом. Наливай».

– СПАСИБО ЕЙ: крепко заставила страдать. А то я все срывал цветы удовольствий, да вдыхал их аромат, да, как Печорин, бросал в пыль. А она скрутила, сделала человеком. О, если б ты ее видел! Я ее как увижу, прямо сердце растет.

СЛЕСАРЬ СЕРГЕЙ соображает во всем, варит аргоном, а это высший класс. Где чуть что, какое в механизмах затруднение, все мастера к нему. А запивает – берет ящик водки, выгоняет жену и запирается.

ДАМА НЕПОНЯТНЫХ лет напористо вещает: «У нас не поставлено сексуальное воспитание, нет культуры общения полов, от этого частые разводы. Молодые люди не понимают, что любовь – это не что иное, как целая наука».

– Брешешь ты все, – говорю я ей, – какая это наука? Любовь, это любовь. И какая культура общения полов или там потолков, это любовь, и все. Вот две частушки, показывающие полное непонимание этого общения: «Как и нынешни ребята не поют, а квакают. Целоваться не умеют, только обмуслякают». И вторая: «Меня милый не целует, говорит: потом, потом. Я иду, а он на лавке тренируется с котом». То есть вот такая критика неумелого влюбленного, отсутствия сексуального воспитания. Но жили! Но рожали по десять детей! Не изменяли друг другу. Для мужчины женщиной могла быть только одна женщина – жена. Для жены единственный мужчина – муж. И в любви друг к другу раскрывались всеми силами, и душевными, и телесными. Ты вот сильно воспитана, так что ж третий раз замужем? А в школу вдвигали половое воспитание, и что? Увеличили разврат, только и всего.

БЫВШИЙ ЗЭК: «Западло не жил. Самолично не воровал, не грабил, в замках понимал. Нет такого замка, такой сигнализации, охраны электронной, чтоб я не осилил. На каждый замок есть отмычка. Тут она (постучал по лбу). И жил без подлянки. Но подумай: работа совместная, надо делиться. Так они не только обсчитали, даже подставили. Отмотал пятеру, выхожу – подползают на брюхе: помоги, весь навар твой. – “Вам что, замок надо открыть? Вот этим ключом откройте”. Сложил кукиш, покрутил перед мордами. Тронуть не посмели. Законы знают. А я в тюрьме поумнел. Там даже священник приходил».

ИРКУТСК ЖЕЛТЕЕТ, Москва чернеет. Посмотрите на рынки. А вечером в метро? И жалко их даже, людей по кличке «гастарбайтер». Детство же было и у них. Тут-то им не родина, мы им чужие. Они ж сюда не в Третьяковку сходить приезжают. А нас за что теснить? Терпим.

Терпим, а опять во всем виноваты. И опять нас вопрошают: когда же мы уйдем из мировой истории. И опять мы отвечаем: уйдем вместе с ней. Г ибель России означает гибель остального мира.

Китай, китайцы, узбеки, корейцы заполнят просторы России. И что? Научатся валенки валять? На лыжах бегать? Свиней разводить? На белок охотиться? У оторванных от родины какая будет культура? Стоны и стенания?

СТАРИК, СТАРИК! – кричит старуха.

– В наш дом влетела бляха-муха.

Вскочил старик, дал мухе в ухо.

– Орел старик! – кричит старуха.

Сочинено, конечно, не про летающее насекомое. В подтексте то самое ребро, в которое лезет бес, когда седина в бороду. А в надтексте решимость юного старичка порвать с соблазном. И изгнание его. И радость жены, освободившейся от конкурентки.

ХУДОЖНИК БОРЦОВ

Андриан Алексеевич Борцов, земляк, роста был небольшого, но крепок необычайно. С женщиной на руках плясал вприсядку. Писал природу, гибнущие деревни. У него очень получалась керамика. И тут его много эксплуатировали кремлевские заказчики. Он делал подарки приезжавшим в СССР всяким главам государств. Сервизы, большие декоративные блюда. Где вот теперь все это? Уже и не собрать никогда его наследие. И платили-то ему копейки. Когда и не платили, просто забирали. И заикнуться не смей об оплате: советский человек, должен понимать, что дарим коммунистам Азии, Африки и Европы.

Старые уже его знакомые художники вспоминают его с благодарностью: он был председателем ревизионной комиссии Союза художников. «Всегда знали, что защитит».

Он всю жизнь носил бороду. «В шестидесятые встретит какая старуха-комсомолка, старается даже схватить за бороду. А я им: на парикмахерскую денег нет. Не драться же с ними. А уже с семидесятых, особенно с восьмидесятых бороды пошли. Вначале редко, потом побольше, повсеместно».

В моей родне ношение бород прервалось именно в годы богоборчества. Отец бороды не носил и вначале даже и мою бороду не одобрял. А вот дедушки не поддались. Так что я подхватил их эстафету.

Да, Андриан. Были у меня его подаренные картины, все сгорели. Но помню. «Калина красная», например, памяти Шукшина. «Три богатыря» – три старухи, стоящие на фоне погибающей деревни, последние ее хранители.

В РЕКЛАМЕ НА ТВ полуголая бабенка жадно обнюхивает плохо побритого мужчину. Оказывается, он – какое-то мачо, пахнет непонятно чем, но видно же – бабенка дуреет. Покупайте, мужчины, прыскайтесь, можно будет за женщинами не ухаживать: понюхают и упадут. Или другая реклама: румяный дурак, насквозь обалдевший от того, что сунул голову в капкан кредита. И третья: молодожены ликуют – они уже в клетке ипотеки. Пока изображают радость.

А сколько зрителей в эти часы, дни, годы превращаются в идиотов.

ПРАВОСЛАВИЕ НИКОГДА не ставило задачи сделать жизнь людей легче. Для православия главное, чтоб человек стал лучше. А станет лучше, то и любая жизнь ему будет хороша.

СОН О СТАРШЕМ нерожденном сыне. Плакал во сне и, проснувшись, продолжал плакать.

ЧИТАЕШЬ ИСТОРИЧЕСКОЕ или религиозное и постоянно указывается на утраченные тексты. «От его сочинений (святителя, богослова, философа) сохранилось только...» Но нам же хватает и сохранившегося. Пропавшие были, естественно, не хуже. И что? Библиотеки, и те горели, и доселе горят. С непрочитанными текстами. И нам хоть бы что. Вздохнули, да и дальше живем. А сейчас и гореть им не надо, их просто убивают.

ВНЕЗАПНО ВДРУГ вспоминается какое-то меткое выражение, которое, может быть, и не употреблял лет шестьдесят. А оно, значит, жило во мне.

Вот сегодня вдруг выскочило: «Не спрашивают – не сплясывай!» Это человеку, который суется что-то сказать, толком не вникнув в суть дела.

КАТОЛИКИ И МЫ – это два мира, потому что было два детства. У них только Рождество, оно у них и главное. У нас, конечно, тоже Рождество, его незабываемое морозное ликование, а у нас еще и ледяные крещенские проруби, но и, прежде всего, великий день – Пасха Христова. А она о чем? Она о победе над смертью.

Да и Рождество у них – это распродажа. И Санта Клаус для рекламы кока-колы.

Убогий у них быт. Замкнутый. Вот наши русские дома – какие резные окна, какие ставни, крыльца какие расписные. А у них, у них все внимание на двери. Запоры какие, засовы какие кованые. Видел я выставку такую. А видов наших замков там негусто. Я вообще из детства замков не помню. У них: мой дом – моя крепость; у нас: заходи, садись за стол.

И как они давали клятвы? Клали руку на эфес шпаги. Вроде красиво – слово рыцаря. Мы – прикладывая руку к сердцу.

Разница?

Есть большие отличия и в миропонимании меж нами и мусульманами. Да, единобожие. А кто для мусульман Аллах, воплощение чего? Справедливости.

Конечно, это хорошо. А вдуматься? Тогда будет справедливо пересажать всех несправедливо судящих, обманывающих. Тут буква закона. Но спасает ли закон? Милость выше закона или нет?

Наш Бог – это любовь. Это и прощение, и строгость, и терпение, все тут. Разница эта началась в первые века новой эры, когда западный мир стал жить по Писанию, из которого был вычеркнут Иисус Христос. Конечно, тогда чего ждать? Разница стала пропастью непонимания нас Европой. И нам еще говорят, что мы – Европа. Ну уж, увольте, в инкубатор не хотим. А считаете нас отсталыми, так от чего мы отстали? От безбожия? Слава Богу.

И все-таки, все-таки лучше чалма, чем тиара.

ХОРОНИЛИ АБРАМОВА. Человек из обкома не хотел давать выступить Василию Белову. Жена Абрамова, уже вдова, Людмила Александровна, ворвалась в комнату президиума, где нам повязывали траурные повязки для почетного караула, и во всеуслышание заявила: «Если не дадите слова Белову, я вам прямо у гроба скандал устрою!»

А тогда только что наши войска вошли в Афганистан. Не самовольно, отвечая на просьбу правительства. Теперь, по прошествии времени, понятно, что для нас-то это было трагично: сколько гробов разлетелось по Руси, но гибель Афганистана отодвинуло. Русских солдат – шурави -афганцы вспоминают с благодарностью.

И в моем родном селе есть могилы «афганцев» и, позднее, «чеченцев». В другом районе, сам видел, могила солдата в его родном дворе. Потребовала мать, чтобы цинковый гроб (не разрешили открыть) закопали во дворе. Потом совсем недолго пожила, еще ей и сорока не было. И цинковый гроб, и ее, деревянный, упокоились на общем кладбище.

Вот она – русская судьба.

Тогда Василий Иванович предсказал трагедию Афгана.

Выступал там и Гранин Даниил. Причитал: «Ах, Федя, Федя, как ты рано умер, а ты так много обещал». Ну не глупость? Кто же тогда за Абрамова написал трилогию «Пряслины»? «Две зимы, три лета»? «Аль-ку»? «Пелагею»?

Сам-то Гранин что написал? «Иду на грозу»? Очерк об ученых. А с Адамовичем походили по квартирам блокадников, позаписывали. Да все втравливали в разговоры о мерзостях, например о том, куда приходилось девать экскременты. Именно эти либеральные классики воспитали нобелевскую лауреатку, которая соскребала с женщин на войне только грязь, только оговоры нашего воинства.

А вот есть в Белоруссии прекраснейшая писательница Татьяна Дашкевич. Она написала книгу «Дети на войне» – великая книга! И в ней много трагичного, но в ней есть свет любви.

Да, Федор Александрович. За неделю до его кончины мы с ним, еще Василий Иванович, обедали в ресторане гостиницы «Россия». Он все подшучивал над Василием Ивановичем, тот над ним. «Чего ж ты семгу заказываешь, ты же написал про нее “Жила-была семужка”?» – «А ты и семужки в Вологодчине сухопутной не едал, хоть сейчас поешь. – И мне: – Пей, на нас не гляди. Пей. Написал же “Живую воду”, пей, не уклоняйся от привычек народа».

Когда гроб с телом его опустили в родную ему землю на высоком берегу Пинеги и воздвигли над могильным холмом еще один холм из цветов, в деревенском клубе начались поминки. Село человек триста, но ведь очень много приехало отовсюду. Люди все шли и шли. Шли и несли поминальные рыбные пироги, завернутые в старинные расшитые полотенца. Женщины из Архангельского народного хора, все увеличивая льющиеся слезы, пели любимую песню писателя-земляка: «Ой, по этой травушке ходить не находиться. Ой, по этой травушке тебе больше не ходити, ой, на эту травушку тебе больше не ступати...»

– ВОТ СПАСИБО злой жене: загнала в монастырь, – говорит монах. -А ты сочувствуешь нам. Зачем? Здесь нам рай: и кормят, и спать есть на чем. И денег не надо. Нам что, – вот вам там, в миру, каково?

КТО БЫ НАПИСАЛ об этих событиях борьбы за Россию, о борьбе с поворотом северных рек на юг, о 600-летии Куликовской битвы. Пробовал, не получится. Потому что участником был, а тот, кто сражается, плохо рассказывает о сражении. Вроде как буду хвалиться. Помню, Белов послал мне статью свою «Спасут ли Воже и Лача Каспийское море?» Я ее повез Залыгину в больницу, в Сокольники. Он сказал: «Надо шире, надо подключать академиков, научные силы. А то статья писателя. Скажут: эмоции». Залыгин имел опыт борьбы против строительства НижнеОбской ГЭС. Но там был довод: там место низменное, затапливалось миллион гектаров, а главное – нашли залежи нефти. А тут жмут – надо спасать Каспий, давать воду южным республикам. Как противостоять?

И закрутилось. Какие были выступления, вечера. Один Фатей Яковлевич Шипунов чего стоил. Отбились. Конечно, за счет здоровья, нервов, потери ненаписанного. Но и противники иногда сами помогали. Что такое болота? Это великая ценность для природы. А министр мелиорации Полад-заде, выросший, видимо, на камнях, договорился (ТВ. 27.6.82) до того, что болота не нужны, безполезны, что клюкву можно выращивать на искусственных плантациях, она на них будет вкуснее. Это уже было такой глупостью, что и его сторонники эту глупость понимали. Это было все равно как утверждение Хрущева об изготовлении черной рыбной икры из нефти. Слово писателя тогда многого стоило. Бывало, что люди, взволнованные чем-то, возмущались: «Куда смотрят писатели?»

– ЗА ОТХОДЫ ОТ ТРАДИЦИЙ! – такая здравица, – возглашает Витя. -Пьет, крякает. – За что я кровь мешками проливал, а нервы ящиками?

КИНОМЕХАНИК ГВОЗДЕВ Митя. Кинолента «Ленин в Октябре» сгорела. Посадили на 12 лет.

ВЛАСТИ ГОВОРЯТ о поддержке талантов. Но если талант искренен, народен, то он обязательно противоречит тем, кто его собирается поддерживать.

ЧЕЛОВЕК НЕ СДАЛСЯ до тех пор, пока не сдался.

ЖАРГОНЫ БЫЛИ всегда. Не прикалывались, а кадрились. Не крутой мужик, а балдежный, четкий, неслабо говорит. Но уж такого количества мусорной словесной дряни не бывало. Будто все сговорились «по фене бо-тать». Тут и нравственная распущенность, но тут и противление официальной казенщине языков журналистов, политиков, дипломатов, ученых, говорящих такими штампами, что только им одним кажется, что они умные. Другие их просто не понимают, уже и не вслушиваются. Проще сказать: энергия жаргонов увлекает тем, что увеличивает действие речи. На это клюют «деятели» искусства, особенно кино. Дожили: знаменитости – пишут Путину, больше ему делать нечего, разрешить вдвигать матерщину в диалоги экранных героев. Мол, все равно же люди матерятся.

Какой это срам! И ведь не швыдкие, а михалковы, хотиненки. И м ли не знать, что на Руси никогда не было матерного слова. Никогда! Появилось оно в татаро-монгольское иго. Разрешили русским ходить в церковь, а сами стояли у нее и издевались, говоря: «Идите к своей, такой-то матери».

Как материться? Какую ты мать поминаешь? Божию? Ту, что родила? Крестную? Мать сыру землю? Родину-мать?

НА ЗАВОД «ДИНАМО» в компрессорный цех еле попали (78-й год) Станки в церковном здании. Ревут отбойные молотки. Кричим друг другу, прямо глохнем. Черные компрессоры. Росписи стен закопчены. Вдруг резко стихает, выключили молотки. Зато вырывает шланг, ударяет сжатым воздухом в разные стороны. Пылища, шланг носится как змея и по полу, и взлетает. На месте захоронения Пересвета и Осляби станок. Женщина в годах. «Тут я венчалась».

РОЖДЕННЫЙ ТВОРИТ, сотворенный безплоден. То же: искусственное сделанное блестит, естественное мерцает. (Разговор с Леоновым. Рассказ о Сталине, Горьком. Ягода хотел Леонова закатать, те заступились. Ванга виновна в том, что «Пирамида» читается тяжело, не вошла в пространство культуры. Сказала Ванга Леонову, что не умрет, пока не закончит роман. Он и тянул. Жизнь и роман увеличивались. Жизнь все равно кончилась. На похоронах Леонова вышел из-за кулис и потом ушел за них Астафьев. Г невно сказал в непонятный адрес «литературных шавок», которые «рвали писателя за штаны». То есть как понять? Тормозили работу? Конечно, тут Астафьев имел в виду себя.)

Ох, а как страшно вспоминать похороны Астафьева. Не буду.

«КРЫША ПОЕХАЛА» – это уже повсеместное выражение. А вот ничуть не худшее выражение: «Посылка до ног не доходит», то есть приказ головы не выполняется, не туда пошел, забыто. Почта стала дорогой и от этого стала еще хуже работать.

ТАЕЖНИК-ПИСАТЕЛЬ: «Написать хочу, как наши звери, которые ушли в Европу на меха, оживают и вцепляются в головы, в голые плечи. Соболи, зайцы, бобры, белки, лисицы, норки... Представляешь?» -«С радостью».

СТРОЯТ, ВОРУЮТ строительные материалы. Находится один честный. Вдруг он при всех берет банку краски. «Куда?» – «Вот, ворую.» – «Ты же позоришь нашу бригаду.» – «Так банка уже уворована.» Молчат.

76-й, ОСЕНЬ, ФЕРМА. Клички коров. «На коров попа нет, сами крестим.» Доярки в годах дают прежние, родные мне с детства имена: Зорька, Милка, Ночка, Звездочка, Бура, Пеструха, Сиротка, а молодежь именует уже по-новому: Деловая, Рубрика, Жакетка, Бахвалка, Переучка, Баллада, почему-то Коптилка, Опечатка, Салака, Нажива... Четыреста голов. (Это 76-й. Четыреста коров только на одной ферме. Сейчас ни одной, и только сгнившие стены. И на дрова не разбирают, деревня почти убита. Да, сатана, сильны твои прихвостни.)

«И опустевшая деревня московский смотрит охмуреж».

– НА ПЕНСИЮ НЕ пускали. «Пойдешь на склад ЧБ». Понял, на какой склад? Чебэ, чугунные болванки. Что, говорю, таскать их? Не хочу таскать. «Не хочешь таскать, поедешь пилить». – «Так это из анекдота о Ленине. Он сам-то таскал надутое резиновое бревно. Ему привезли обед, другие голодные. Он ест, а лицо у него такое доброе-доброе. Так ты пошел на склад ЧБ?» – «Пошел. Квитанции выписывал».