Текст книги "Море житейское"

Автор книги: Владимир Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

Но вот что было явлено Божией волей. Когда бульдозер расправился со вторым этажом, вдруг большая круглая икона Вседержителя сорвалась с места и закружилась перед бульдозером. Бульдозер обломал зубья в ковше, запутавшись в стальной арматуре и бетоне нижнего храма. Бульдозерист и охрана перепугались и отступили.

А в 1995 была убита матушка Анастасия, мать архимандрита Иоакима.

В действующем подземном храме три придела: центральный в честь Вознесения Господня, левый во имя преподобной Мелании Римляныни, правый во имя святой Пелагии.

И разве это первое нападение на православных на Елеоне? В первой трети XIX века часовня Вознесения пострадала от землетрясения. Ее возрождали и мы, и греки, и католики, и армяне. А далее было вот что. Армяне, пользуясь покровительством египетского правительства, войска которого оккупировали в 1830 году Палестину и Сирию, решили... Что решили, узнаем из письма Иерусалимского Синода посланнику России в Константинополе А. П. Бутеневу: «Оттоманская Порта из мести к России, как православной. отнимает у нас священную Елеонскую гору и отдает ее армянам». Не у кого было больше искать защиты, кроме как у России. Жалоба дошла до императора Николая I, он возбудил разбирательство, в результате которого притязания армян были пресечены, и Елеон остался доступным для поклонения людям всех национальностей и верований, приходящим сюда.

Да, особой любви мы здесь к себе не испытываем. В этом во многом виноваты те чиновники, что занимались русской дипломатией на Ближнем Востоке. Архиепископ Порфирий, так много сделавший для русского присутствия в Святой земле, с горечью констатировал, что из шести российских дипломатов в Египте, Сирии, Палестине не было ни одного русского и православного – были немцы, евреи, католики, протестанты. Они весьма сочувствовали всем, кроме православных. Их донесениями пользовался влиятельный при дворе граф Нессельроде, протестант.

И до сих пор на Ближнем Востоке нас все время в чем-то подозревают. Об этой болезни греков с горечью писал философ Константин Леонтьев. А как, например, греки откликнулись на создание Императорского Православного Палестинского общества? Историк П. Каролидес: «Палестинское общество... сделалось политическим обществом, преследующим политические цели и под видом благотворительного общества. начало ехидным образом вести негласную войну против всего греческого в Святой земле и Сирии». Историк договаривается даже до того, что мы занимаемся «обрусением» патриархий Антиохийской и Иерусалимской.

Это даже комментировать смешно. Что касается обрусения, то оно действительно идет. Святая земля только тем и держится, что в нее едут, плывут, летят паломники из России. С Божией помощью преодолеваем «ненавистную рознь мира сего».

«Альбакшиш!»

Да разве только власть имущие и чиновники вымогали, грабили, угнетали. Брали пример с них и рядовые, так сказать, и арабы, и турки, и прочие. Свидетельства этого неисчислимы. Начинались грабежи в Яффе, куда приходили суда с паломниками. Да еще, к слову сказать, какие суда: часто те, в которых перевозили скот. В Яффе совершенно по-хамски швыряли вещи прибывших в лодки, заставляли туда же прыгать и паломников. Это оттого, что суда не подходили к берегу. Но за сто, за двести лет можно было построить причал? Нет, доходнее обирать православных. А далее на суше? Далее еще тяжелее. Вот документ из 1727 года. Путешественник, знаменитый Василий Григорович-Барский: «Арапи в раздранних одеждах, хватающи коней за узды и не пущающе дале шествовати, искаху от каждого пенязей, глаголюще арапским язи-ком: “Альбакшиш”, – то есть давай дар, и поневоле раздаяху сребреники на многих местах, аще кто не хотяше дати, то бияху жезлием...»

Интересно и непонятно почему считают арабы наши, с величайшим трудом накопленные на поездку деньги, своими?

Но и наши паломники не были в таких случаях безсловесными овцами. Они окружены, но не сдаются:

«И тогда, призвавше Всемогущего Бога и Творца своего вси на помощь, начахом шествовати, сии на конех и сии на верблюдах, аки на колес-ницех, ми же, во имя Господа нашего совокупившеся, неции убозии грядо-хом пеши. Бисть же нас тогда всех полк велик, яко до полтори тисящи душ и зрящееся народ, аки некое войско, грядущое на брань».

Надо ли перелагать на современный язык? Нет, это русский понятный язык, доносящий до нас прошедшую, но не забытую эпоху. Именно так, паломники – это Христово войско.

С грустью скажем: вряд ли мы, нынешние, достойны славы предыдущих. Уже появляются у нас, так сказать, профессиональные посетители Святых мест. Они все знают: где что лучше купить, где как кормят и размещают. Недовольны экскурсоводами, сами дают пояснения. То есть самость в чистом виде. Нет, конечно, в основном все та же серьезность и молитвенность в группах, особенно собираемых православными отделами паломничества в епархиях, но что есть, то есть.

Из прошлого тысячелетия

Боже ж Ты мой, Боже милостивый, приведший меня в Святую землю, чем отблагодарить Тебя за несказанную Твою милость ко мне, грешному?

Вечность назад я был впервые в Святой земле. Это была не паломническая группа, а приглашение Союза палестинских писателей, то есть я был более или менее на безпривязном положении. Надо заметить, это в Европе многие теперь забыли, что жители Палестинской автономии не имели права въехать без разрешения в Иерусалим. У них был другой цвет номеров машин, другие паспорта, что ж это за автономия?

А я, конечно, рвался в Иерусалим и имел все права на его посещение, ибо у меня была израильская виза. Добытая, конечно, с трудом, с очередями, со всякими проволочками, но была. С художником Сергеем Харламовым, тоже приглашенным, прилетели в аэропорт «Бен-Гурион», палестинцы встретили нас и привезли в Вифлеем. В гостиницу «Гранд-отель». Гранд-то гранд, но гостиница весьма скромная. Но такая для меня памятная! Потом, каждый раз приезжая в Вифлеем, обязательно бежал к ней, чтоб вспомнить те счастливейшие двенадцать дней, когда жил тут, все тут исходил и избегал. И этот идущий в гору пеший путь от Поля пастушков к Храму Рождества, что говорить! А какие были незабываемые поездки на Мертвое море, на гору Ирода, к преподобным Савве Освященному и Феодосию Великому, в Иерихон, на Сорокадневную гору, Хеврон, Рамаллу, к могиле пророка Самуила, то есть по палестинским территориям!

И в Израиль мы имели право, благодаря визам, въезжать. Палестинцы провожали нас до границы, мы шли через проходную, там нас осматривали, досматривали, дальше мы двигались сами.

Спасибо тогдашним священникам и сотрудникам Русской миссии: нас присоединили к группе из России, и мы побывали и в Назарете, и в Тивериаде, и в Кане Галилейской, на Фаворе и на Иордане, словом, счастие было почти полным.

Почему почти? Ну как же – высится над Иерусалимом Русская свеча. Русская. А русских к ней не ведут, не везут. Почему? Но как-то сопровождающая монахиня избегала разговора о Елеоне. Потом стало понятно – не были они дружны, Горненский и Елеонский монастыри, но, слава Богу, теперь это дело прошлое.

В тот памятный день у Сергея была своя программа, я же рвался на Елеон. Почему-то необыкновенно хотелось. Да и как – быть в Святой земле и не побывать на Елеонской горе.

И вот – стою перед железными воротами монастыря св. Марии Магдалины. Кнопка. Нажал, жду. Тихо. Еще осмелился позвонить... Может, у них звонок не работает. Постучал. Не сразу, но голос услышал. Женский: «Вы к кому?»

Я растерялся: как к кому?

– «Я в монастырь». – «А вы кто, откуда?» – «Я из Москвы». Тут мне заявили: «Ну и идите в свою Москву».

Вот и весь диалог. И пошел я, палимый солнцем Палестины, по дороге вверх. Еще не было ни хорошей дороги, ни лестницы, долго шел по шоссейной. Поднялся. Вверху пристали цыганистые арабчата. У меня была мелочь в карманах, но мелочь-то российская. Давал монетки, говорил: «Сувенир». Хватали с радостью, но, разглядев, требовали впридачу шекель и «ван доляр».

Пытался их спросить, где монастырь, но, видимо, как-то не так спрашивал, не поняли. Одно поняли – что толку от меня мало, и отстали. Я же, ориентируясь на Русскую свечу, еле-еле нашел вход в монастырь. Он был в конце узкого тупика. Тут уже не надо было стучать, тут был привратник. Он вышел навстречу, решительно выставил руки ладонями вперед и сказал: «Но, но».

– Чего нокаешь? – сердито сказал я, измученный подъемом и поисками. – Не запряг, не нокай, я не лошадь. Ай эм рашен ортодокс, – вот какую я сочинил фразу. Конечно, годы спустя я уже с легкостью покорял арабов приветствием: «Аль Масих кам», – то есть «Христос Воскресе» по-арабски, но тогда пытался хоть как-то быть понятым. – Очень надо, -говорил я. Перекрестился. – Я только смотреть. Нур зеен. Понимаешь? Ферштеен? Туда войду, поставлю свечку и сразу цурюк, обратно. Туда и сюда. Ауф унд аб.

Совершенно ясно, что он ничего не понял, потому что спросил:

– Майка?

– Какая майка? – Я еще не знал, что «майка» – это по-румынски «матушка».

Но он уже ушел. Задернул засов изнутри. Но ушел, сделав знак рукой, вроде того, что подожди. Не впустил, но и не отказал. Вскоре вернулся с монахиней, которая тоже не говорила по-русски, но пригласила войти.

Я шагнул за железные ворота и помню, как распахнулось пространство. Конечно, взгляд взлетел вначале по ярусам колокольни к небу, которого здесь было очень много, потом устремился по аллее к храму, к кельям слева к маслинам справа. Куда вела майка-матушка, не знал, тут я не командовал. Привела в трапезную, в церковь святого Филарета Милостивого, это все потом узнал. Меня посадили за стол вместе с рабочими и начали кормить. Я сказал: «Ангела за трапезой, – сказал: – Добрый день», – но понят не был. То есть русских среди рабочих не было.

Обед был замечательный! А хлеб был такой, что всегда-всегда помнил его вкус и аромат. Разломил ломоть (о, сейчас только обратил внимание, что «ломс^ть» от слова «ломать», не резал же Спаситель хлеб ножом), разломил и вдыхал, насыщаясь уже одним только запахом.

Потом никто никуда не сопровождал, и я свободно ходил по монастырю. Особенно поразило место, обведенное полукруглой металлической решеткой, место, на котором стояла Божия Матерь во время Вознесения Предвечного Сына. Более всех страдала Она при Кресте, и теперь более всех полнилось Ее сердце счастьем.

Вот тут, именно тут, были и апостолы, окончательно уже и безпово-ротно поверившие в то, что их Учитель – Бог Господь. Отсюда возвращались они, как замечает евангелист, «с радостию великою» (Лк. 24, 52).

Приложился к месту Обретения главы святого Иоанна Предтечи, Крестителя Господня. Как-то даже не заметил узора мозаики на полу, видел только округлое углубление, в котором в давнюю пору хранился глиняный сосуд с главой. На Елеоне было поместье царя Ирода и неудивительно, что Иродиада здесь спрятала главу обличителя своей преступной жизни. Но благочестивая Иоанна, жена Хузы, приставника (домоправителя) Ирода сумела извлечь сокровище и перепрятать. По преданию, обретение главы свершилось в дни правления Константина Великого равноапостольного. Далее следуют странствия главы Иоанна Предтечи, Второе, Третье Обретение ее, но нам важно именно то, что несколько веков Елеон освящался этой православной святыней.

На колокольню в тот, первый раз, не осмелился подняться. Увидел, как монахиня катит тяжелую тележку, бросился помочь. «Не надо, не надо, спасибо, довезу, я же русская». Я возликовал, мне очень хотелось поговорить, что-то спросить, рассказать о том, как меня повернули от ворот храма Марии Магдалины, о том, что жива в России, жива вера православная, но монахиня извинилась и ушла.

А мне хотелось ходить и ходить по монастырю как можно дольше: так тут было спокойно, молитвенно, но время, в отличие от меня, спокойным не было и подстегивало.

И много-много раз с тех пор бывал в монастыре. Сижу сейчас в городской квартире и мысленно, с помощью памяти зрения и слуха, вижу тот день, когда впервые шел от ворот монастыря к кладбищу, к ограде, за которой арабские дома и крики арабских детей. Петухи кричат. Вразнобой, громко. Не хотят никому уступить право заключительного возгласа. Вот вроде уже замолчали – нет, какой-то неуспокоенный заголосил. И, конечно, тут же возмущенно заорали соперники.

Лужайки желто-золотой монастырской травы медуницы. Прямо показалось, что я в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, такое же благоухание.

Светлое просторное кладбище. Высокие кресты, как выстроенное войско. Или как знак того, что хозяин, хозяйка креста ушли в небесное воинство. И вернутся с Тем, Кто будет судить живых и мертвых, и Царствию Его не будет конца.

Так далеко видно: холмы серо-белой пустыни, светло-серые облака. Над головой сосны с еще не отпавшими прошлогодними шишками, и уже нынешние шишечки на зеленых ветвях разжимают кулачки.

Ходил, записывал имена: архимандриты Аристоклий, Мефодий, Модест, паломница Юля Соколова, княгиня Урусова, больше всего монахини: Стефанида, Еликонида, Таисия, Агапия, Антонина, Наталия, Мария, Ерминиона, Харитина... много-много имен.

Огромный рыжий кот доверчиво шел ко мне, я шагнул навстречу: очень захотелось его погладить и спросить, как он тут, в такой шубе на такой жаре. Вдруг он зашипел, выгнулся. Оказывается, навстречу идет черный котище. Тоже зашипел, тоже выгнулся. Постояли, пошипели, закончили переговоры соглашением о перемирии, решили пока не драться и разошлись.

Наследницы многострадальных Иова и Филарета Милостивого

Промыслительно то, что второй по величине храм монастыря освящен во имя святого Филарета Милостивого. Назовем его новозаветным Иовом Многострадальным. Богатый, знатный, уважаемый, он дошел до последней степени нищеты, раздавая все свое состояние и имущество тем, кто в нем нуждался. Дошло до того, что жена даже и к столу его не звала, что прежние знакомые от него отвернулись. Но он продолжал служить Богу и людям. И был вознагражден, как и Иов. Дочка Филарета стала женой византийского императора, вернулось к нему богатство, но он продолжал жить, как жил, помогая бедным и повторяя: «Суд без милости не оказавшим милости».

Разве монахини Елеона не отдавали последнее свое пропитание голодным, и разве когда они жаловались на тяготы жизни, разве уходили из монастыря – хотя и могли? Более того, говорили: «Милостив Господь, награждает скорбями».

И сохранили и веру православную, и свои души, и верность далекой России, в которой не бывали.

Главная вершина Иерусалима – Крест над Елеоном. Он и освящает и освещает живущих здесь православных монахов, монахинь и паломников, И свет Его и святость достигают русских пределов.

Слава Тебе, Господи, мы – православные!

ВРЕМЯ ГОРЯЩЕЙ СПИЧКИ

В отрочестве и юности бывают такие безотрадные дни, когда хочется умереть. Тебя никто не понимает, не любит, а я-то такой хороший, вот умру, вот будете знать, кого потеряли. Вот уж поплачете, а я, гордый и красивый, поплыву в последней жизненной лодке, в деревянном гробу, в сторону заката.

Нет, говорю я сейчас себе, тому давнему юноше, надо жить долго. Долго, чтобы понять, что жизнь моментальна и что сравнение ее с горящей спичкой рядом с сиянием солнца очень верное. Время горящей спички – вот наша жизнь, а солнце – это вечность, которая суждена нашей душе. Нынче эта солнечная вечность заявила о себе такой жарой, таким пожигающим все живое зноем, что стало всем понятно, от президентов до сторожей: мы ничто перед волей Божией. И хотя ученые стали торопливо валить все на аномальные явления, хотя политики стали изображать заботу о людях и обещать много чего, жара воцарилась как справедливое наказание за наши грехи, и как раз в дни ее владычества я и приехал в родное вятское село, называемое теперь поселком.

В моей родине есть такая сердечная магнитность, что не надо и причин, чтобы ехать сюда. Но нынче была еще и особая причина – исполнялось ровно пятьдесят лет с той поры, как меня увезли отсюда. Из села, самого лучшего на всем белом свете. Да, поверьте, ибо за полвека я успел походить, поездить, поколесить, полетать, поплавать по пространствам планеты и мог все со всем сравнивать.

Полвека. Никто тогда не спросил, хочу ли я уезжать, меня просто призвали в славные ряды защитников Отечества. Наголо остригли, привезли на сборный пункт, а там – шагом марш в товарный вагон.

И – жизнь прошла. Видимо, и не могла пройти иначе. Мы, в отличие от нынешней молодежи, не выбирали судьбу, она выбирала нас. Мы не искали в жизни выгоды, жили по потребностям Отечества.

Так вот, полвека. И отлично осознаю, что прожил бы их как-то иначе, если бы все эти годы не жила в моем сердце Кильмезь. Ее красота, ее люди, ее труды, ее уроки. Здесь была прожита первая полнота чувств, и такая полнота, силы которой потом я уже не испытал. Эти влюбленности до того, что сердце колотилось в горле, эти обиды до горьких одиноких слез, это ликование совместных трудов на сенокосе, на воскресниках, эти восторги летних купаний и зимних полетов на лыжах с крутых гор – что в московской жизни могло все это заменить?

Вообще в мире ничего не меняется со дня сотворения его. Человек тот же, как и прародитель Адам, да и истории у человечества нет, только одно – мы или приближаемся к Богу, или удаляемся от Него. В годы, когда нас насильно удаляли от Бога, даже казалось, что мы вырастаем без Него, но кто же спас Россию, как не Господь? Других защитников у России нет. Кто нас хранил в дни войны, голода, лишений, сиротства?

В то раннее утро перед отправкой в армию, когда я пошел прощаться с селом, было попрохладнее, но все было то же: земля, река, небо, наше кладбище, на котором уже тогда были могилки дедушки и бабушки. Прошел по тем улицам, где жили друзья и подруги. Их уже и не было в селе, все где-то или учились, или работали. Безхозно и сиротливо белела около Дома культуры, оккупировавшего здание церкви, танцплощадка и летний кинотеатр. Поднимая пыль, растянувшись на сотни метров, брело стадо коров. Из репродуктора на столбе, напротив библиотеки, передавалась бодрая утренняя зарядка, и, будто под ее команду, энергично хлопал длинный пастушеский бич.

Обветшала и обречена на снос библиотека, обрушились школьные здания, не идет утром и вечером по улице такое огромное стадо, сгорели и исчезли многие дома, знакомые с детства. Но память моя, как вообще наша память, сильнее пожаров и тления. Нет дома на углу Троицкой и Школьной, а я помню, как он горел, как мы его тушили. Но если исчезали дома, не умирала Кильмезь, целые улицы и переулки появлялись, например, на месте аэродрома и кирпичного завода, и на полях колхоза «Коммунар» в сторону Троицкого. Так что я много счастливее тех, кто приезжает к местам детства, на которых пустыри и следы пожарищ.

За ночь затянуло дымом небо, но это даже принесло облегчение, ибо солнечные палящие лучи теряли в дымных облаках свою жгучесть. Я пришел на кладбище, где ждали меня милые мои дедушка и бабушка. Могилки их заросли хвощом, уже пожелтевшим, золотистым, и еще изумрудной красоты добавляли иголки, осыпавшиеся с широких елей. Вот где отрадно думалось о краткости жизни. Не дивно ли – мгновение назад стоял над свежевырытыми могилами, а вот, уже старик, и сам думаю о своей.

Признаюсь, были в жизни моменты, когда я завидовал умершим, и отлично понимаю отца, сказавшего перед кончиной: «Слава Богу, умираю, не увижу, до какого срама Россия дойдет. А уж до какого дошла...» Теперь, отец, она еще до большего дошла. Но жива. И жить будет. Эта уверенность крепнет во мне. Еще бы: я так много жил, помню Отечественную войну, прожил фактически несколько эпох, смену правительств, идеологий, денежных систем. Для любой страны такие встряски были бы губительны, Россия – выжила. А ведь все в мире против России. Ее не смогли победить в войну, когда не только Германия, вся Европа убивала нас. Как убивает и сейчас. Тогда убивали тело, сейчас – душу. Сейчас тоже идет Отечественная война, война света с тьмой. Все мракобесие мира накинулось на Россию, навязывает ей дикие нормы поведения, развращает молодежь, учит цинизму, восстанавливает детей против родителей, опошляет чистоту отношений, издевается над всем святым...

Я пошел к реке детства. Заставлял себя думать о хорошем. Здесь была кузница, там, направо, в логе, чистейшие холодные родники, тут, у моста, лесопилка, дальше по берегу опять родники. И мы пили из каждого. Это же на всю жизнь. Сколько красной и черной смородины, ежевики! А за рекой нескончаемые поляны клубники. А в сосновых лесах – рыжики, земляника. Мера радостей жизни была мне отпущена преизлиянная. Но не только же Божии дары природы мы вспоминаем из безоблачной поры детства. Ведь главным в родине была та любовь, в которой мы вырастали. И тот труд, который выращивал нас. Мы рвались к работе, мы с детства старались ухватиться за взрослые инструменты. И позднее, когда приезжали в отпуск из армии и на студенческие каникулы, конечно, прежде всего мы старались чем-то помочь. Труд был радостью.

В одном месте решил спрямить дорогу, я помнил, что была тропинка меж огородов. Во дворе играли дети, крутилась лохматая собака и сидела старуха, их наблюдавшая. Я поздоровался.

– Могу тут я пройти напрямую?

– Можно, можно, как не можно.

– А ваша собачка не тронет.

– Да что ты, что ты, она у нас такая ли ласкуша.

Я и пошел напрямую. И тут собака кинулась на меня, да так яростно и злобно захрипела и залаяла, и прыгала, что я стал отступать и нагибался, притворяясь, что хватаю с земли камень или палку. Дети подбежали к собаке, стали ее оттаскивать, старуха стала раскачиваться на табурете, чтобы встать. Наконец, собака умолкла.

– Хороша ласкуша, – сказал я, – чуть не сожрала.

– Нет– нет, она очень добрая, – заступилась за собаку старуха, – да ведь у ей сейчас ребенки. А так-то наш, не наш, все идут.

Пошел я дальше, убедясь в том, что не все еще собаки меня знают.

Жара после обеда превратилась в духоту. Я много ездил по странам Африки и Ближнего Востока, а там такие градусы – норма, поэтому российскую жару, тем более на родине, переносил легко. Шел и вспоминал святителя Иоанна Златоуста, поставившего в прямую зависимость погоду и нравственное состояние людей. Текла израильская земля «молоком и медом», стала безжизненной иудейской пустыней. «Преложил Господь землю плодоносную в сланость от злобы живущих на ней», как говорит Писание. Так может случиться и с нами, если... Если что? Если не прекратится этот накат цинизма, похабного юмора, вся эта бесовщина ненависти к России – самой целомудренной стране мира. Отчего погибли Содом и Гоморра, Карфаген, Помпея? От разврата жителей. Далеко ли нам до них?

На аллее, близ памятнику солдату, сидели печальные люди, пившие лимонад. Увидев меня, повеселели и сообщили, что обманывают милицию, которая не дает распивать пиво в общественных местах, и они переливают пиво в замаскированную под лимонад емкость. Почему-то эти граждане полагали, что деньги в моих карманах также и их достояние. Но строго воспитанный отцом Александром, я сказал, что еды им куплю, а об остальном не мечтайте. Хотя магазин, куда со мной пошел небритый человек средних лет, как раз назывался «Мечта». Человек сказал, что у него есть стихи о России. Я попросил прочитать. Он стеснялся. Тогда я выдрал листок из блокнота и попросил переписать хотя бы одно стихотворение. «А я пока куплю чего поесть, гонорар такой тебе». Вскоре мы обменялись. Я ему еду, он стихи. Дома их прочел.

Эх, Россия-матушка, чего ты только видела.

И, наверно, моря три горьких слез ты выпила.

Эх, Россия-матушка, где же царь твой батюшка?

Что стоишь-качаешься, пьяная, не каешься?

Эх, Россия-матушка, похмельная головушка,

Протрезвись, взгляни кругом, чья же это кровушка?

Не царя ли твоего, не за твою ли братию,

Кровь же к Богу вопиет, ты нажила проклятие.

И пришла, Россия, ты к последнему порогу.

С покаяньем припади на колени к Богу.

В чем соборно ты клялась, в том соборно кайся,

И на бой последний ты встань и поднимайся.

Пошел его похвалить, но он уже, выменяв еду на спиртное, меня не узнал, вновь прося сумму на дополнительную поправку здоровья.

Жена звонила и говорила, что в Москве ужасы жары доходят до каждой квартиры. Не спасают и кондиционеры, так как прохлада из них полна запахов гари. «Да еще этот асфальт».

Да уж, асфальт. Думаю, что все наши несчастья от этого асфальта. Родина его – Мертвое море, оно так и называлось, Асфальтовым. Именно оно погребло развратников Содома и Гоморры. В словаре Даля приводится московское название асфальта – «жидовская мостовая». Асфальтом заливали тела покойников и приспособились заливать землю. А земля никогда не умирает, и под асфальтом жива. Все мы видели, как весной появляются трещины на асфальте, это растения пробивают крышку своего надгробия. И трещины заливают, и новым асфальтом закатывают, и вроде побеждают растительную жизнь, но все равно есть ощущение внутренней, загнанной в темницу жизни. Асфальт, его испарения, вызывают раковые заболевания. А в жару мы в городе только ими и дышим. А если бы снять корку асфальта с земли, как бы она вздохнула, как благодарила нас чистым воздухом и прохладой!

Но разве не так и Россия? С ее единственностью, неповторимостью, она убивается, закатывается асфальтом чужебесия, иноземных нравов. Зачем нам их навязывают? Какая же это мировая цивилизация, которая одобряет гомосексуализм? Это-то и есть содомия, названная так по имени города Содом, провалившегося в Мертвое море.

За поселком, на проводах, я увидел стаи стрижей. Это редчайшее зрелище – сидящие, а не летающие стрижи. У нас их всегда было много. Небо моего детства покрыто крестиками стрижей. Это не ласточки, хотя они и похожи, и не ласточки-береговушки, которые иссверлили все обрывы по берегам рек, это именно стрижи. Ловкие, легкие, красивые. Они не могут взлететь с земли, у них большой размах крылышек. Однажды в детстве я шел в поле и увидел, что стрижи кричат и летают стаей над одним местом. Я увидел птенца, уже большенького, но безпомощного. Он пищал и крутился на одном месте. Рядом был сарай. Я сразу решил, что надо птенца поднять на высоту, а там он взлетит. Но как? Поймать-то я его поймал и под рубашку посадил, но стрижам был непонятен мой порыв, и они кричали, и пикировали. Да и птенец больно скребся под рубашкой. Я лез по углу сарая, боялся и, подбадривая себя, разговаривал с птенцом: «Хочешь жить, а? Хочешь, конечно. А как же?» Птенец царапался, подтверждая волю к жизни. Стрижи меня атаковали и с размаху тюкали в голову. Долезши до крыши, я ухватился одной рукой за ее край, другой вытащил пищащего и бьющегося в руках птенца и посадил на замшелую поверхность. Потом сорвался на землю, вскочил и отбежал. Стрижи поняли мою им помощь и больше не нападали. А птенец вскоре полетел вместе со стаей.

Конечно, эти, сегодняшние, стрижи были потомками именно того стрижонка. Весело и заслуженно я поздоровался с ними. «Помните своего предка? А тут и мои тоже».

Я все тот же, родина моя. Тот же босоногий мальчишка, любящий тебя уже только за то, что здесь появился на свет Божий. Так мне было суждено. Это только подумать: ни за что, просто по милости Божией мне была подарена такая родина. Такая река, такие леса и луга, такие люди. И за это счастье никогда не устану благодарить Бога.

КРАСНАЯ ГОРА

Как же давно я мечтал и надеялся жарким летним днем пойти через Красную гору к плотине на речке Юг. Красная гора – гора детства и юности.

И этот день настал. Открестившись от всего, разувшись, чтобы уже совсем как в детстве ощутить землю, по задворкам я убежал к реке, напился из родника и поднялся на Красную гору. Справа внизу светилась и сияла полная река, прихватившая ради начала лета заречные луга, слева сушились на солнышке малиново-красные ковры полевой гвоздики, а еще левей и уже сзади серебрились серые крыши моего села. А впереди, куда я подвигался, начиналась высокая бледно-зеленая рожь.

По Красной горе мы ходим работать на кирпичный завод. Там, у плотины, был еще один заводик, крахмалопаточный, стояли дома, бараки, землянки. У нас была нелегкая взрослая работа: возить на тачках от раскопа глину, переваливать ее в смеситель, от него возить кирпичную массу формовщицам, помогать им расставлять сырые кирпичи для просушки, потом, просушенные, аккуратненько везти к печам обжига. Там их укладывали елочкой, во много рядов, и обжигали сутки или больше. Затем давали остыть, страшно горячие кирпичи мы отвозили в штабели, а из них грузили на машины или телеги. Также пилили и рубили дрова для печей.

Обращались с нами хуже, чем с крепостными. Могли и поддать. За дело, конечно, не так просто. Например, за пробежку босыми ногами по кирпичам, поставленным для просушки.

Помню, кирпич сохранил отпечаток ступни после обжига, и мы спорили, чья. Примеряли след босыми ногами, как Золушка туфельку.

Обедали мы на заросшей травой плотине. Пили принесенное с собой молоко в бутылках, прикусывали хлебом с зеленым луком. Тут же, недалеко, выбивался родник, мы макали в него горбушки, размачивали и этой сладостью насыщались. Формовщицы, молодые девушки, но старше нас, затевали возню. Даже тяжеленная глина не могла справиться с их энергией. Дома я совершенно искренне спрашивал маму, уже и тогда ничего не понимая в женском вопросе:

– Мам, а почему так – они сами первые пристают, а потом визжат?

Вообще это было счастье – работа. Идти босиком километра два по росе, купаться в пруду, влезать на дерево, воображать себя капитаном корабля, счастье – идти по опушке, собирать алую землянику, полнить ею чашку синего колокольчика, держать это чудо в руках и жалеть и не есть, а отнести домой, младшим – брату и сестренке.

И сегодня я шел босиком. Шел по тропинкам детства. Но уже совсем по другой жизни, нежели в детстве: в селе, как сквозь строй, проходил мимо киосков, торгующих похабщиной и развратом в виде кассет, газет, журналов, мимо пивных, откуда выпадали бывшие люди и валились в траву для воссоздания облика, мимо детей, которые слышали матерщину, видели пьянку и думали, что это и есть жизнь и что им так же придется пить и материться.

Но вот что подумалось: моя область на общероссийском фоне – одна из наиболее благополучных в отношении пьянства, преступности, наркомании, а мой район на областном фоне меньше других пьет и колется. То есть я шел по самому высоконравственному месту России. Что же тогда было в других местах?.. Я вздохнул, потом остановился и обещал себе больше о плохом не думать.

А вот и оно, это место. Тут мы сидели, когда возвращались с работы. Честно говоря, иногда и возвращаться не хотелось. С нами ходил худющий и бледнющий мальчишка Мартошка, он вообще ночевал по баням и сараям. У него была мать, всегда пьяная или злая, если не пьяная, и он ее боялся. Другие тоже не все торопились домой, так как и дома ждала работа – огород, уход за скотиной. Да и эти всегдашние разговоры: «Ничего вы не заработаете, опять вас обманут». А тут было хорошо, привольно. Вряд ли мы так же тогда любовались на заречные северные дали, на реку, как я сейчас, вряд ли ощущали чистоту воздуха и сладость ветра родины после душегубки города, но все это тогда было в нас, с нами, мы и сами были частью природы.